15. "Неизвестный герой". Ведущий Horadrim. 2009

[Винкельрид]

ersh57, признаюсь, одной из причин, по которым не хотел ничего писать по поводу ваших произведений - именно продолжительные диалоги, критика моего мнения.
Не знаю, зачем это вам, но мне - точно не надо. Я пишу, что думаю, что мне померещилось, а вы говорите: зря тебе это померещилось, совсем не то тебе мерещится.

Сообщение от ersh57

Да, еще. Это не придуманная прогулка, а вполне реальная. Я ее вспоминал и писал так, как это происходило в действительности.

Какую связь имеет реальность прогулки с написанием художественного текста?

Сообщение от ersh57

С некоторыми позициями согласится не могу, хоть убейте.

Боже мой! Да ЕСТЕСТВЕННО! Я и не настаиваю на том, чтобы со мной соглашались вообще! Это ваш текст, ваша жизнь, ваш взгляд на вещи! А я высказываю свой, стороннего наблюдателя, читателя. Эти два взгляда не должны, не обязаны совпадать. Ваше ПРАВО слушать - не слушать, принимать - не принимать.

Сообщение от ersh57

Если бы видели вы, сколько памятников стоять могут в одной оградке, то не оговаривали бы. А на этом-то кладбище есть ограды, в которых по пять, шесть памятников стоит.

Я видел. Я тоже схоронил бабушек и дедушек. И говорил я не о том. Я имел в виду, что мне, для острого восприятия факта, нужно не несколько штрихов, а один, но бьющий наповал. Для меня это: "Лежат в одной оградке", поскольку я вижу сразу не только то, что сказано словами. Для меня "в одной оградке" звучит как вместе и в одном месте, то есть они "в" чём-то, а не "под" чем-то. И я понимаю, как они любили друг друга, вспоминаю, как мой дед иссох за неделю, когда умерла бабушка; как вторая моя бабушка с тридцати лет, потеряв мужа, жила вдовой, а мечта её - "лежать в одной оградке с Ванечкой". Фраза "под одним памятником" для меня - нечто официальное, поскольку сразу представляю монументы, вроде братской могилы и т.п. Повторяю: это мнение моё.

Сообщение от ersh57

Далее, никогда не надо читателя равнять по себе. неприятная привычка.

Я никого не с кем не равняю. Зачем мне это?

Сообщение от ersh57

"Сходил на кладбище, навестил маму, грустно."

Нет. Не так. "Навестил маму. На кладбище." И этого достаточно.

[Диана]

Я не ощущаю за собой права придумывать.

Скрытый текст - ***:

Снег.
К зиме носить стало совсем нечего. Пальто, перешитое из старого, привезенного в Москву еще из деревни, не давало ни тепла и перестало быть похожим на одежду.
Муся возвращалась домой; там никого не было, так как все ушли на ночное дежурство. Она не столкнулась с девчатами в проходной, - должно быть, разминулись.
В заклеенных окнах дрожали стекла – дрожали, когда по улице проезжали «полуторки», когда в небе с гулом проносились самолеты.
Муся должна была лечь спать ради драгоценных часов короткого сна. После завода, после работы, у нее не было сил. От папирос в руках появлялась непривычная слабость, оглушающая и досадная, как бывает в снах, когда, желая бежать, невозможно сдвинуться с места.
Электричество не работало, а керосина не было. Свечки, сальные, переплавленные уже много раз, освещали маленькое письмо, свернутое в грязный уголок.
К этому милому письму прилагалась фотокарточка – наверняка, Яма успел сняться перед самой отправкой на фронт. Он улыбается, обняв свою гармошку – как и все в его семье, он был очень музыкален. И говорил он с Мусей как-то нараспев, когда вечером они проходились по улице, доходили до аптеки, потом до Чистых прудов, и возвращались обратно, чтобы еще немного побыть вместе.
Его было очень жалко отпускать. Муся не стала бы виснуть на нем непосильным грузом, доводить его до разрыва сердца. Он на вымытой, на блестящей армейской машине ехал на войну, как на праздник. Смешной, хороший Яма. И глупый в то же время – Муся боялась, всего боялась, а ему, кажется, и вовсе не было страшно. Муся боялась пролетающих самолетов, боялась «ежей», расставленных на красивых улицах.
Он читал стихи, рассказывал всякие истории. А Муся отдавала ему рассказами про свою деревню, про сестер, оставшихся там, про Лизу и Нюру, уехавших в Казахстан, про маму опять же, про папу…
Отца забрали в ополчение – на троих мужиков из их деревни была дана одна винтовка. Никаких известий не было. Никаких писем – и матери так было даже спокойнее, а когда почтальонша проходила мимо дома, у нее наоборот холонуло сердце. Лишь бы не принесли похоронку.
Мать не писала дочери писем в Москву, только все время ждала чего-то. Несколько раз она отправила Мусе денег с припиской, что этой ей прислала Васька, самая младшая, которая теперь тоже работала в колхозе, и у нее уже набралось 70 трудодней.
Примус она задвинула в уголок их крошечной комнаты. На нем нечего было готовить, так как паек, данный на заводе днем, провалился в нее крошечным, первым камнем предполагаемого оползня. От взгляда на примус Мусе до того захотелось есть, что у нее все сжалось внутри. Так она сидела на своем матрасе у стены. Щели у окна они заткнули тряпками, которые замерзали и оттаивали, пускали по стене слезные полосы.
Голод не давал ей покоя. У соседей было совестно просить – они и сами едва перебивались с маленьким ребенком. Муся представляла, на какие ухищрения шла Марина Ивановна, чтобы накормить своего мужа, приходящего с работы полумертвым и дочь, которая в свои три года плохо спала ночами и плакала от воя тревоги.
На улице уже темнело. Только напротив, через улицу, горел красный фонарь госпиталя, обустроенного в бывшей библиотеке.
Пошел снег, первый в этом году. Муся пробралась по летнице, перебежала через улицу и самой себе представилась мышью, бегущей по плинтусу. Она постучалась в дверь.
- Ну, чего тебе?
Сестра в белом халате, с красным, измотанным лицом, держала девушку на улице.
- Здесь у вас кровь принимают?
- Заходи.
Муся робко вошла. В коридоре, под лампой, сидела нянечка и писала в журнал новых больных.
- Вот. Донор.
Здесь, конечно же, было электричество. Дымная лампа освещала комнатку, в которой Мусю усадили в кресло для сдачи крови.
После того, как в Мусе стало меньше на половину килограмма полного веса, ее отвели в столовую. Заставили выпить немного портвейна, дали булку и чай. Сестра посидела с ней минуту, но тут же ее вызвали, и Муся даже не успела сказать спасибо за кормежку.
Когда она вышла на улицу, уже легли первые сугробы.

[ersh57]

Грамматику и орфографию обсуждать здесь не стоит. Ошибок хватает. Но больше ошибок в самом содержании.

Сообщение от Диана

не давало ни тепла и перестало

Ждем последующих частей отрицания

Сообщение от Диана

Она не столкнулась с девчатами в проходной, - должно быть, разминулись.

Масло масляное. И первая, и вторая части предложения практически идентичны.

Сообщение от Диана

Муся должна была лечь спать ради драгоценных часов короткого сна. После завода, после работы, у нее не было сил.

Зачем такая сложная словарная конструкция для коротенького "устала, страшно хотелось спать"? Что она должна выразить?

Сообщение от Диана

От папирос в руках появлялась непривычная слабость

От папирос, которые в руках, никакой слабости появиться не может. Если не верите, то возьмите в руки папиросы. Вы используете неправильную словарную конструкцию.

Сообщение от Диана

когда, желая бежать, невозможно сдвинуться с места.

Очень неоднозначно. Может "желаешь бежать, но невозможно"?

Дальнейший разбор показывает одни и те же ошибки. Использование неоправданно сложных словарных конструкций. Иногда, в результате, появляется дрожь по позвоночнику. Например

Сообщение от Диана

они и сами едва перебивались с маленьким ребенком.

Здесь неправильная последовательность слов вызывает жутковатое впечатление, особенно с учетом упомянутого перед этим голода.

Общее впечатление от текста - монотонность. Ничем не нарушаемая. Хорошая колыбельная. Без эмоций. Без всплесков чувств.

За саму придумку могу выставить твердую пятерку. За воплощение ничего не буду выставлять. Перед тем, как написать что-то, необходимо представить себя этим человеком. Чтобы проникнутся его чувствами. Стремлениями. Здесь я этого не вижу. К сожалению. Хотя воображение у автора работает, в тексте это не отражено. Никак.

[KrasavA]

Не претендую на художественность. Просто рассказываю.

Скрытый текст - 9 мая:

Когда началась моя история? Наверное, когда появились те, кого я застала. Застала я бабушку, а бабушку застала война. Нет, не десятый класс с прощальным вальсом. Девятый. А ведь хотела уходить из восьмого, ехать в Ленинград учиться, работать. Старичок-провидец отговорил. Сказал: сиди дома! И бабушка осталась, а через год война. А там и блокада. Уехала бы в Ленинград - погибла бы. Старичка того Серафим Вырицкий звали.
Но даже за сто километров от Ленинграда было плохо. Питались с огорода. Те семьи, что ели одну картошку - умирали. Белка не хватало. Не восполняется он через углерод. Значение этих слов я до конца осознала только в школе, а пока слушала в который уже раз, как прадед ради любимой племянницы, сажал бобы. Племянница любила их - наестся не могла. И несколько больших бидонов с сухими бобами всегда стояли в коридоре. А когда немцы у всего посёлка скотину угнали: и коров, и кур, и свиней - ничего не оставили. Так почти два года семья с картошкой эти бобы ели. И выжили. Так забота об одном человеке спасла целую семью. А потом уходить пришлось. Войска подступали. Бросали всё. Брали только немногие ценности и одежду. Надевали на себя всё тёплое, что было в доме. Несколько кофт, пять чулок, трое рейтуз. Зима была.
Летом вернулись. Шли и молились: только бы дом устоял. Устоял. Пришли к голым стенам, но какое это было счастье!
А потом Победа. И пришлось зубрить учебники заново. За десять лет всё повторять. Какая школа во время войны? А наука быстро забывается. Выпускные экзамены страшили. Но сдала. Класс к этому времени поредел. Все мальчишки приписали себе по году в паспорт и ушли на фронт. Всего трое вернулись.
Сколько лет прошло? Война для меня была далёкой страшной сказкой. А бабушка шла по улице и про все дома рассказывала. Вот здесь все в войну от голода умерли, а семья большая была. Здесь пожаром сильно повредило, заново отстроились. А здесь дома были полностью разрушены. И дорога вся в рытвинах.
Не только дома были разрушены. Жизни тоже. Кто-то без кормильца остался. Кто-то семью не смог создать.
Бабушке повезло. В институте женихи были. Но бабушка не пошла замуж. Учиться хотела. Но женихи скоро закончились, и до тридцати восьми в девках просидела.
Потом деда встретила. Он то её в Москву и увёз. Мама рассказывала, туда умоляли приехать, уж очень деда ценили.
Что о нём знаю? Практически нечего. Первое, воспоминание о нём, это мамины слова: твой дед казаком был! Вечно недовольный папа заметил: он был хохлом. Помню, мне последнее слово очень не понравилось. Непонятное и какое-то обидное. Память детская выборочная. Я запомнила только то, что посчитала нужным. Всем рассказывала, что мой дед казак и очень этим гордилась. И сейчас горжусь. А про хохла мне потом муж объяснил, когда фамилию деда увидел. Так сколько лет прошло! А я и не задумывалась. Для меня он всегда русским был.
Что ещё о нём знаю? Только самые важные точки в истории. Родился ещё в позапрошлом столетии. Кадетский корпус, Первая Мировая, революция, гражданская, учёба на хирурга. Дед был замечательным военным хирургом. И к тому моменту, как пошёл голод на Украине, успел уехать. Его заметили и перевели в Россию. И жену свою первую увёз.
Потом война. Всю войну хирургом. Как прошёл он её? Сколько жизней спас? Скольких не смог? Не рассказывали мне об этом. Награды? Были. Много было. Только бабушка всё в гроб положила. За год до моего рождения. А что, даже сама уже вспомнить не могла. Всё жалела, что не оставила. Да что уж теперь.
После войны лагеря. А дед и там выжил. Первая жена развестись успела. Но обратно звала. Дед не пошёл. Оставил ей всё. И дом, и хозяйство. И с пятидесяти шести начал жизнь с начала. Который раз уже?
Мама родилась, когда ему шестьдесят было.
Где ещё кусочек моей истории? Везде! Что найду, что услышу – всё складываю. У крёсной мать в блокадном Ленинграде выжила. Единственная. Две сестры и родители умерли. До конца жизни сухари под подушкой держала.
У мужа дед Василий музыкантом был. С аккордеоном до Берлина дошёл.
Бабка Роза в то время в детском доме работала. Рассказывала, как детей от бомбёжек укрывала.
От моего дома до границы фронта, что под Москвой, пешком дойти можно.
Это моя история. Это будет история моих детей и внуков.
И не понятен мне собеседник, когда слышу слова: «Вот первое мая, да – это праздник. А девятое что? Фи, мы его никогда не отмечаем». Или заявление директора школы: «Убраться у памятника «Безымянного Солдата»? Да вы что? Дети ручки испачкают». Смотришь и понимаешь: нет у них истории. И ничего святого тоже нет.
Ветеранов с каждым годом становится меньше. Остаётся меньше и тех, кто её видел. Они уходят, но не уходит их история. И пока мы помним её и рассказываем – их подвиг будет жить, и они будут рядом.

[ersh57]

Черт его знает, но ведь зацепило! Задело! Не знаю как остальных, но меня точно. И художественности нет. Сижу вот, думаю. Что может так задевать в нехитрых этих вещах? И не понимаю пока. Пусть путано, неровно. С перескоками страшными. Зато эмоции! Море эмоций. И времена связались единой цепью. Может в них дело? Не знаю. Для меня - это достойно высшей оценки.

Главное же - осознание того, что Отечественная война касается каждого из нас. И праздник сегодняшний - общий. Для всех, а не только для ветеранов.

С Днём Победы вас!

[anris]

Написанное ниже нельзя отнести к чьим-то воспоминаниям. К художественному тексту - тоже. Боюсь, я зря пытался потревожить память...

Скрытый текст - июль 1941.:

Что я могу рассказать о войне? Да практически ничего.
Что я помню о войне? Могу ответить так же – ничего!
…Это была уже шестая или седьмая атака за день. Немцы шли почти парадным строем, что им боятся? Патронов у нас не осталось, гранат – тоже… Они шли смеясь и крича : - «Рус Иван, сдавайс, Иван, вылась с окоп, пить будем, шнапс гут…»
Никаких чувств к этому времени я, наверное, не ощущал – после бесчисленных бомбежек и артобстрелов все вокруг словно поменяло окраску, хотя солнце светило также ярко…
Жгучее желание жить, еще раз увидеть свою Хакасию, ее бескрайние просторы, обнять жену и детей, вытащить тайменя из чистых вод Енисея…
Вытащил нательный крестик, поцеловал его, перекрестился: - «Господи, прости и прими…» Я ж еще молодой…
С батальона нас осталось человек двадцать – живых, многие были ранены, горстка безоружных…
Еще утром мы были полнокровный батальон, правда, винтовок на всех не хватило, к счастливцам в напарники ставили неудачников: когда ваш товарищ героически погибнет, вы подберете трехлинейку и продолжите бить врага… Правда, товарищ политрук обещал, что к вечеру подвезут оружие на всех…
Он погиб в рукопашной, с ее помощью мы отразили последнюю атаку, к тому времени в моем «Мосине» еще оставалась пара патронов… Выхватив у обмякшего фрица автомат я направил его на бегущую толпу в черном и нажал на курок…
Отбросил ненужную игрушку в сторону, примкнул штык, посмотрел на небо…
- «Иван, сдавайс, мы добрый, кормит будем…» - Немцы остановились метрах в пятьдесяти, Господи, на одного нашего пятеро будет…
Ребята притихли, лица напряжены, многие, как я достают спрятанные крестики…
Украинское солнце катилось к закату… А обещанного подкрепления и оружия все нет и нет…
- Приготовиться к штыковой атаке, - шепот приказа заставил подобраться, вот и все, почему они не подходят ближе, стоят-курят-смеются, самому захотелось приложится к самокрутке, сосед подает окурок: «Курни перед смертью…»
- Вперед, за Родину! Ура! – Вместе со всеми выскочил из окопа, лишь бы успеть, добежать до них, гады…
Успел заметить вспышку выстрелов – танки, стоящие на взгорке поодаль ощерились дымкой вокруг тонких, как жало осы стволов… Их звук не успел достичь слуха, лишь ясный шелест воздуха… от летящего снаряда…

[Horadrim]

Из интервью Веры Камши, с ее разрешения. С Днем Победы!

[Greysvandir]

Этот текст написан в поле. Под влиянием энергетики места сражений. В какой-то мере, текст является представителем автоматического письма.


С Днем Победы!

Скрытый текст - Трава на Красном:

Трава на красном.

Зеленое поле. Я медленно иду. За каждый шаг простите. Земля пропитана кровью солдат. Поле, огромная братская могила. Без ритуальных почестей захоронены здесь сыновья двух народов. Защитники и захватчики. Вся тяжесть места, ложится на мои плечи. Слышны выстрелы, стоны, взрывы. Конечно, всего лишь воображение, но…
Плечи устали нести ношу. Я лег и закрыл глаза.

***
- Солдатик! Солдатик!
Я открыл глаза. Чумазая девчушка с белокурыми волосами склонилась надо мной.
- Очнулся, солдатик! Ничего не говори, тебе нельзя говорить. Еще немного, и покой. Терпи солдатик! – тороторила она.
- Чего терпеть? – подумал я - Она красивая…
Камни впивались в спину. Она тащила меня. Мутило. «Лаптежники» завывали. Взрывы и вибрация земли.

***
Затишье. Играет гармонь. Частушки с матюками. Кругом улыбки. Доносится немецкая речь и губная гармошка. Куда им тягаться с русским весельем…
Я смотрю на фотографию. Маша, белокурая девушка, глядела с нее. Я знаю, глаза голубые. Руки трясутся. Никак не могу четко ее рассмотреть. В письме пишет, беременна.
Положил фотографию на землю.
- Танки!
Опять бой.
По окопам бегают солдаты, занимают позиции. Где фотокарточка?

***
- Убью! – насвистывают пули. Сбитые самолеты поют – «Миииииир вашему дому».
- Моя рука! Как же я без руки? – кричал один.
- Не паникуй, пригнись ты!
- Кому я нужен без руки?
Выстрел и падение тела.
- Огонь!
Артиллерийские залпы внушали уверенность мощью.
- Внимание, воздух!
Что теперь, я должен спрятаться?
- Мрите, суки!
Тридцать пять выстрелов.
- Аа, глаза! – кувыркаясь, кричал другой.
- А я Любочке обещал вернуться живым. Обещал. Я же вернусь? Вернусь?
Он посмотрел на меня. Его тело тряслось, лицо передергивало.
- Все вернемся! Жарь фрицев!
- В атаку, братцы!
Наконец-то, команда.
- За Родину! Урааааа!

***
Фашист. У него нашли мою фотокарточку? Её я отослал Маше…
- Откуда у тебя эта фотография?!
- Я спрашиваю, откуда у тебя эта фотография?! – кричу на ухо.
- Говори, мразь!
- Это было у радистки, мы её… а потом убили, забрали документы – дрожащим голосом промямлил гитлеровец.
Что-то непонятное. Я не слышу. В голове бухает.
- Убили…
Штык. Удар, второй, третий, четвертый… Я бью, просто бью…
Сталь с хлюпаньем копается в плоти.

***
У нас нет боеприпасов.
Фонтаны земли сменяются цветками новых взрывов. По умершим, раненым телам катаются гусеницы. Лежу на спине. Вижу, высоко кружатся, в карусели боя, наши и немцы.
Смесь Молотова в руке, ползу. Что еще остается, умереть – уничтожив. Замахиваюсь.
-Убьюююююююю
Так приятно ласкает щеки что-то теплое. Темно…


Я открыл глаза. Помотал головой. Благодарю Вас! Поцеловал траву. Она говорит – тишшшшииинаа.

[ersh57]

Greysvandir, автоматизмом сейчас не пахнет. В первом варианте было. Сейчас нет. И слава богу.

Получилось. Несколько не хватает яркости и сумбурности первого варианта. Но получилось. Мне нравится. 5/5.

[Евгений Анатольевич]

Я не знаю, что такое война, я не знаю людей, которые могли бы поведать мне об этом, но у меня есть способ… почти достоверно в этом убедиться и путь к этому – путешествие. Духовное путешествие, которое практикуют шаманы. Я много читал об этом, пробовал некоторые практики и, все-таки, можно сказать, чего-то добился. То, что приходит в такие моменты – лишь ассоциации, сумбурный поток эмоций, который я попытаюсь выложить в тексте.

Скрытый текст - И вот, что получилось::

Я пробирался сквозь оградки заросшего кладбища, раздвигая упругие ветви руками. Слабый огонек, что вел меня, приближался с каждым шагом. Я не мог сосредоточиться на местности, меня вела цель, я был погружен в это намерение и все свои силы отдал на то, что ждет впереди. Наконец, тяжелый путь был преодолен. Передо мной простиралось широкое поле, пустынное, мертвое. Огонек, что вел меня, перерос в пылающий костер, обогревающий троих потрепанных военных. Они сидели, склонившись над пламенем, протягивая руки к огню, пытаясь отогреться.
- Вот ты где, а мы уже заждались. Проходи, погрейся, тут очень холодно, просто жуть. – Мужчина, лет тридцати, в потертой военной форме слегка подвинулся, приглашая меня к огню. – Война, - начал он, после недолгого молчания. – Война, это действительно страшно. Я пережил ее, но миллион раз за эту пятилетку я молил бога забрать меня. Ранение, адские боли, меня резали на живую, штопали и снова посылали в упор на вражеские полка. Мы бежали, бежали вперед, на свою смерть. Я слышал, как плачут мои товарищи, рыдают, не скрывая этого. Но несмотря ни на что мы шли, шли на врага, потому, что обратно было нельзя. Некоторые порывались назад, но были убиты. Застрелены, как жалкие псы, предавшие хозяина. А враг? Такие же как и мы, пешки в руках безжалостных идеологов, не имеющие выбора и даже права голоса. Я прошел все, я видел, как горели наши селения, мы штурмовали Германские города, но эта боль никогда не забудется, как бы ни старался. – Он устремил печальный взор на пламя и замолчал, в его белесых, замученных глазах отблескивал играющий сухими ветками костер, - Так и наши деревни горели, от одного дома, до другого, а люди стояли под прицелом и смотрели, как гибнут их жилища и животные, все хозяйство, вся их жизнь.
- Да, это война, я вообще сбежал из дома на фронт, мне шестнадцать было.- Парень, сидящий справа от меня придвинулся поближе - Тогда все наши ребята решились. Мы не могли сидеть и ждать результатов, пока наши отцы и братья воевали. Мы пошли за наших матерей, за наших родных. Вот такие, салажата, с прикладом наперевес. Пушечное мясо, ничего больше. Моя история совсем коротка, я и года не протянул. Наш отряд послали в деревеньку на границе, чтобы задержать наступление немцев на этом фронте, пока наши войска не поспеют… Мы там и часа не были. Их было очень много… Из-за нас всю эту деревню сожгли, а мы погибли.
- Немец дальше не пошел. - Вступил в разговор пожилой мужчина, с редкой бородкой - Я был военным медиком, принимал раненых жителей. Тогда мне и попались документы этого мальчишки. Земляк. Такой молодой, совсем мальчишка. Мы всякого повидали: Кто без ног, кто без рук, у кого лица совсем нету, или в животе дырка. Они умоляли добить их, оставить подыхать, но нет. Приказ был по возможности помогать, пытаться поднимать на ноги даже самых безнадежных. И мы пытались, сквозь крики агонии мы резали их на живую. И в их устах, только тогда звучала истина. Они кляли войну, они кляли Сталина и Гитлера за эти военные игры. За всю жестокость, что терпели солдаты, за ту беспомощность, от которой они плакали по ночам. Все это они. Не важны ни цели, ни результат. Самое дорогое – человеческая жизнь, которой они так легко пренебрегали. – С этими словами мое видение начало тускнеть, пока не погасло вовсе, я опять очутился у себя дома, лежа на полу, а сердце щемило от боли. Я провел там около часа, но те эмоции, что я получил еще долго не покидали меня и до сегодняшнего дня в моей голове всплывают определенные моменты, отдельные вспышки эмоций, заставляющие меня содрогаться каждый раз, когда это происходит.

[Horadrim]

Евгений Анатольевич
Поспешил, честно. Получилось сумбурно и в некоторых моментах, мягко говоря, не очень... Сам суди, пройдемся по тексту.

Скрытый текст - ...:

Я пробирался сквозь оградки (Без предисловия рисуется герой-танк)заросшего кладбища, раздвигая упругие (Лишнее прилагательное, я бы применил его лучше к женщинам :)) ветви руками. Слабый огонек, что вел меня, (Что за огонек, почему вел, читатель желает увидеть картинку, а вместо этого видит огонек в полной темноте) приближался с каждым шагом. Я не мог сосредоточиться на местности (опять без объяснений. Если что-то герой не может, то про это желательно не говорить, а показать в действии), меня вела цель (Да?), я был погружен (меня вела, я погружен и все это в одном предложении) в это намерение (Какое?)и все свои силы отдал на то, что ждет впереди. Наконец, тяжелый путь был преодолен. ( а интерес читателя уже потерян. Где краски, где цвета, запахи , где реакция героя на то что он видит и чувствует?) Передо мной простиралось широкое поле, пустынное, мертвое. Огонек, что вел меня (Лишнее), перерос в пылающий костер, обогревающий троих потрепанных военных.(?)
Они сидели, склонившись над пламенем (склониться над пламенем? Явно лишнее.), протягивая руки к огню, пытаясь отогреться.
Вот ты где, а мы уже заждались. Проходи, погрейся, тут очень холодно, просто жуть.(Ужасно картонное поведение персонажа. Словно повторил слова суфлера т.е. Автора. Ай-ай, так нельзя.) – Мужчина, лет тридцати, в потертой военной форме слегка (Лишнее) подвинулся, приглашая меня к огню. – Война, - начал он, после недолгого молчания. – Война, это действительно страшно. (Какой ужас, это что философия? Избегай этого. Если герой начал философствовать, то автор явно халтурит. Только действия героя должны показывать его отношение к чему либо. А еще лучше читатель сам составит свое мнение)
В общем — не зачет. Поторопился. Давай все же начнем с первых заданий.

[Евгений Анатольевич]

Horadrim, Воот))), спасибочки, вы сейчас указали мне мои огрехи, глупо, спонтанно, даже чересчур, поторопился, что скажешь, хотел попробовать свои силы. Ну ничего, теперь прислушаюсь к вашему совету и буду ответственней подходить к заданию, еще раз прошу прощения за неоправданные ожидания... а можно мне вернуться к этому заданию чуть позже?...

[Snake_Fightin]

Это и некоторые другие задания относятся к категории "вольный поток". Пока мы бы хотели увидеть как вы выполняете упражнения с чётко обрисованными задачами. Т.е., №1, №2, №3.

[Sera]

Это личное наблюдение: пока насом не ткнешь - не увидишь, пока сердце не пощекочут - корка цинизма не треснет. Может, это защитная реакция, страшно пропускать через себя чужие токи. Но иногда они не спрашивают развешения, пронзают насквозь, и очень трудно восстановить свою скорлупку.

Скрытый текст - Вызов:

Я поднялась на этаж. На площадку выходили три железных двери одного серо-стального цвета с одинаковыми ручками и выпуклыми «глазками». Позвонила в висящий на витом проводке звонок. Через минуту дверь приоткрылась, и из тёмной щели донёсся дребезжащий голос:
- Кто?
- «Скорую» вызывали?- спросила я, вглядываясь в щель.
Дверь открылась. Из темноты прихожей на меня смотрел крохотный, сморщенный, как изюминка, старик.
- Проходи, дочка, проходи.
Он повернулся и, одышливо сипя, прошаркал в комнату. Я шла за ним, перечитывая карту вызова: «Палонов Григорий Николаевич, 1928 года рождения».
Маленькая комнатка умещала в себе диван, укрытый толстым слоем разномастной одежды вплоть до овечьего тулупа, застеленный старыми газетами стол и шкаф с разбитой стеклянной дверцей. В углу приткнулся густо покрытый пылью телевизор, рядом висело зеркало, перечёркнутое трещиной и кое-как заклеенное синей изолентой. На полу вперемешку валялись старые носки, пакеты, коробочки из-под лекарств, яичные скорлупки и мятый половик в лохмотьях пыли. Возле дивана на колченогом табурете стояла чашка со слабым чаем, половинка тульского пряника и пузырёк валерьянки.
И запах – в комнате стоял специфический запах старости.
Григорий Николаевич тяжело сел на диван.
- Я инвалид, ветеран войны…- начал он вместо предисловия.
Я молча кивнула, оглядываясь в поисках места, куда можно было бы оставить сумку с лекарствами. Удобного места не нашлось, пришлось ставить на пол. Слова о ветеранстве и инвалидности вызвали лёгкую досаду: известная присказка.
- На что вы жалуетесь?- спросила я, сразу переходя к сути своего визита.
- Дышать мне нечем, дочк. Сердечко горит,- проговорил старик, прижимая к груди узловатые пальцы.
- Ясно.
- Как тебя зовут?- спросил он.- Я всегда спрашиваю, как зовут.
- Маша,- соврала я привычно.
Стандартная процедура: расспросить, померить давление, послушать, посмотреть язык, сделать кардиограмму… Отвлечённые мысли, сложившиеся диагнозы… Начала прислушиваться, только когда Григорий Николаевич начал говорить в процессе снятия ЭКГ – несмотря на все мои просьбы сохранять молчание. Видимо, накипело, навалилось, просило выхода.
- Жена умерла уже два года как,- бормотал он, рассказывая вроде бы мне и в то же время так, словно боясь, что я услышу. Как великую тайну.- Её тоже Марией звали. Да, Марией…
Я тотчас пожалела, что вспомнила это имя. Могла бы назваться Дашей, Сашей, Глашей…
А Григорий Николаевич продолжал задумчиво тянуть, теребя пальцами край засаленной майки, свою историю. Как решил памятник жене подарить, заказал, поставили. А когда приехал на кладбище, обнаружил, что вместо фамилии «Палонова» выбили «Полянова», край раскрошился.
Григорий Николаевич упал – парализовало. Нашли его через несколько часов, зимой, замёрз весь. Месяц в больнице провёл… Когда привезли в больницу, у врача нашлась только одна фраза: «Пить надо меньше».
«А ведь я никогда, дочк. Я ж ведь никогда!..»
И дальше рассказывал. Как в деревню вошли немцы. Как согнали всех на площадь к колодцу. В этот колодец маленьких детей сбрасывали, а матерей расстреливали. Как сам Григорий Николаевич, мальчишка четырнадцати лет, спасал своего годовалого братика, прятался с ним на чердаке в сене. И всё равно нашли, и мать кричала, пока по ней очередью не прошлись… Потом был трудовой лагерь, голод и адские боли в истёртых до крови ногах, и смерть таких же мальчишек на его глазах. Один хотел убежать. Его поймали и собаками затравили – чтоб другим неповадно было…
Он всё равно сбежал, через год. Вернулся в родную деревню, а деревни не нашёл. Немцы, уходя, все дома сожгли, все сараи. Только колодец остался, обросший репьистыми лопухами…
Долго работал в колхозе, женился, дочь родилась…
Дочь умерла семь лет назад, разбилась в аварии.
Потом жена…
Он отказался от инъекций. «Зачем они мне? Химия одна. Я вот поговорил – и сразу легче стало. Как камень с души».
А я так и сидела, и даже не подумала о ложном вызове. Потому что не ложный. В душе что-то перевернулось, встало на другое место, и я смотрела на старика без поволоки обычного цинизма. Потому что это правда человеческой жизни. Потому что каждому надо оставить след, свою память – даже в том, на чьё сердце ляжет история.
Старик сидел, хрипя и вытирая слезящиеся глаза.
Он отказался ехать в больницу. Сказал, что жил в своей квартире и умирать будет в ней же. Сказал, что устал.
Я уехала.
Через одиннадцать часов выехала по тому же адресу. Вызывали соседи.
Опоздала.
Умер.

Была скорлупка - разбилась - скоро снова нарастёт, до следущего тока.

[UsuallySoldier]

Решил попробовать написать что-то на заданную тематику. Получилось или нет - судить вам.

Скрытый текст - К деду "в гости":

Небольшая станица на косе промеж двух лиманов. Неширокие улочки, солнце в зените…
Аккуратный двухэтажный многоквартирный дом, выкрашенный облупившейся ныне белой краской… Первый этаж, небольшая синяя дверь.
Квартира…Солнце едва пробивается сквозь задёрнутые занавески. Книги - старые, потёртые обложки на полках нескольких шкафов, пара кресел и диван…столик, журнальный столик, фотография в чёрной рамке на нём. Всё, всё здесь покрыто пылью…
С фотографии на меня смотрит, чуть улыбаясь, немолодой мужчина…На нём уже много лет нет военной формы, нет и той напускной строгости, но чувствуется, чувствуется тот стержень, что помог ему пройти сквозь всё то, что выпало на его долю.
- Здравствуй, дед. Это снова я…видишь, я опять пришёл к тебе в гости.
Я сажусь на край кресла.
Каким он был? Разным… Я закрываю глаза, вспоминая:
- Сашка, Сашка! – зовёт он. – Иди есть арбуз…
Я, торопливая шлепаю ногами в босоножках по бетонированной дорожке к дому, где дед со своей добродушной улыбкой режет арбуз, только что принесённый им с нашего сада….
Именно таким он и останется на всю жизнь в моей памяти…
О войне я его не спрашивал…да и не мог, слишком маленьким был. Уже гораздо позже расспрашивал родственников: отца, бабушку…Но никто, и наверное, никогда не слышал от него рассказа о событиях его молодости.
- Он об этом не рассказывал. – отец пожимает плечами. – Даже бабушке. Я к нему приставал с расспросами, что мол, да как, а он не отвечал, отшучивался всё…Как ни старался – ни слова вытянуть не смог…Потом на меня прадед шикнул, мол, не лезь с расспросами – захочет – сам расскажет.
Знаю я только то немногое, что знали и все. Противотанкист, артиллерист в чине младшего лейтенанта, командир батареи 45-мм пушек под прозвищем «Прощай, Родина!»…Как и многие свои сверстники, война подняла его фактически из-за школьной парты, и сразу вынудила повзрослеть. Ему везло – несмотря на крайне высокие потери среди данного рода войск он ни разу не был контужен или ранен. Войну закончил в Кенигсберге, там и познакомился с бабушкой.
Вернулся на родину, но не демобилизовался. Получил военное образование, служил, закончил службу в чине майора, затем, после отставки, работал…
Трудолюбив был…в одиночку возделывал большой сад, раза эдак в три больший, чем обычные шесть соток.
А однажды, когда я был за много-много километров от его дома, в один дождливый декабрьский зимний вечер, он лёг спать…и уснул. Уснул насовсем…Тихо, незаметно ушёл во сне, пережив большинство из своёго поколения на пять десятков лет…
Я поднимаюсь с кресла, и покидаю квартиру. Я знаю, куда мне нужно идти…
Небольшая площадка над лиманом, множество различных надгробий…я осторожно иду по тропинке, петляющей между зарослей…
Небольшая, аккуратная серая плита…и с неё опять смотрит на меня он.
Я кладу пакет на небольшую скамеечку. У меня много работы – нужно повыдергать сорняки, постричь заросшие кусты, полить цветы…Когда всё закончено – я сажусь на ту же скамейку…и молчу. Просто молчу, лишь про себя задавая ему вопросы…и очень надеюсь, что там он не сердится на нас за то, что бабушка хочет отдать его награды вместе со своими, в музей…
Я поднимаюсь, несколько шагов, и я у ограды кладбища, выходящей на лиман…
Солнце отражается в мутных водах, легкий ветерок…и тишина. Практически абсолютная тишина.
Стою несколько минут, а затем возвращаюсь к могиле. Кладу руку на холодный камень надгробия.
- Хорошее место бабушка для тебя выбрала, правда?
Вновь молчание, только серый камень под рукой застыл…
Я прощаюсь с ним, желаю ему хороших времён года…пока опять не приеду сюда, к нему «в гости», забираю вещи и ухожу, оглядываясь практически через каждый шаг, словно прикованный к этому месту…
И каждый раз чувствую, что словно в чём-то провинился перед ним, каждый раз приношу извинения…в надежде, что он там поймёт, что я не могу ездить за несколько тысяч километров от дома чаще одного раза в год. Вновь говорю «извини» и ухожу…с ощущением, что я словно чего-то важного не сделал, чего-то у него не спросил, не узнал…Ухожу.

[Horadrim]

UsuallySoldier, Молодец, что так вовремя поднимаешь тему. Очень даже кстати.
По рассказу. Осталось чувство какой-то тайны, чего-то недосказанного. Вроде бы герой сам ничего толком не знает, но и не хочет узнать ведь. Разве нет даже отрывочных воспоминаний?
По технике. В начале очень много деталей. Прямо целый список. Ошибка в том, что список деталей без эмоционального окраса в художественном тексте смотрится очень скупо.
В целом рассказ неплох и даже вызывает в конце некоторое чувство.

[UsuallySoldier]

Horadrim,

Вроде бы герой сам ничего толком не знает, но и не хочет узнать ведь.

Хочет. Но, увы, возможности нет.

Разве нет даже отрывочных воспоминаний?

Единственное имеющееся - привёл.

По технике. В начале очень много деталей. Прямо целый список. Ошибка в том, что список деталей без эмоционального окраса в художественном тексте смотрится очень скупо.

Попробую доработать. Спасибо.

[ersh57]

Ещё раз подниму тему войны. Такая уж она, всё ещё продолжает дёргать за живое, теребит непрестанно давно, казалось бы, забытые раны. Может, немного и не в тему этого задания, может... И всё же:

Скрытый текст - Рассказ "Астрология":

АСТРОЛОГИЯ

По улицам у парка взвыли сирены.
- Куда ты? Подожди, минут десять у нас ещё есть.
- Какой же ты, Костик… Пусти!
Катюха вырвала руку и убежала.
Костик проводил взглядом мелькающее светлым пятном среди деревьев платье и, раскинув руки, откинулся на траву.
Ночное небо сияло тысячами разноцветных светлячков звёзд.
Лежать бы так и лежать! Смотреть на звёзды, мечтать добраться до них!
«Интересно, кто обитает на Марсе?» - пришла шальная мысль Костику в голову, - «Встретить бы какую-нибудь тамошнюю Аэлиту. Пусть влюбляется в меня, а я буду верен Катюхе. И тогда она…»
Он принялся шарить глазами по небосклону, искать красный шарик далёкой планеты. Но черноту неба уже разметали первые иглы прожекторов, и сирены продолжали выть, сбивая мечтательный настрой. Костик поднялся, подобрал сброшенный Катюхой пиджак и зашагал к воротам парка. Совсем скоро с неба начнут падать совсем не звёзды! «Зажигалки» ждать не будут – пора взбираться на крышу. Дежурство…

Ночь выдалась не из спокойных - целых три налёта юнкерсов. Костик сумел отличиться и затушить четыре «зажигалки», а ещё две сбросить, за что и был удостоен благодарности от старшего дежурного по кварталу.
Первый урок он высидел нормально, а на втором бессонная ночь дала себя знать, и он задремал, уронив голову на парту. Впрочем, в десятом «А» все пацаны были в ничуть не лучшем состоянии – сонные мухи, да и только.
Разбудил его стук указки.
- Сергеев, к доске!
Он вскочил, покачнулся, чуть не свалился спросонок в проход, но удержался.
- Ну, Сергеев, повтори условие задачи, - Аполлинария Матвеевна смотрела укоризненно. Ещё бы! Лучший ученик и вдруг спит на уроке.
Костик уставился в пол. Он не слышал подсказок, волной громкого шёпота растёкшихся по классу.
- Тише! – указка застучала по столу, - Не подсказывать! Кому там не терпится к доске? Ну, Сергеев, мы ждём.
Костик молчал, молчал он и потом – в кабинете директора.
Как на странно, заступился сам директор.
- Аполлинария Матвеевна, вы успокойтесь.
- Пётр Сергеевич, да как же успокоиться? За этих оболтусов родители деньги платят, чтобы они знали больше, а они – спят на уроках! – голос пожилой учительницы звенел негодованием.
- Он дежурил ночью, вон, благодарность ему пришла в личное дело.
- Дежурил… - теперь учительница растерялась, - Почему же не сказал…
Костик, секунду назад тупо переминавшийся с ноги на ногу и занятый исключительно разглядыванием развязавшегося на ботинке шнурка, вдруг ни с того ни с сего вспыхнул лицом и выскочил из кабинета.
В класс он так и не вернулся, махнул рукой на все уроки. Чем-то задела его несправедливость со стороны Аполлинарии Матвеевны. Чем – он и сам не смог понять, но задела, и теперь обида занозой сидела в груди.
Дома никого не было. Только белела на буфете записка. Мама писала, что неплохо бы отоварить карточки на мыло.
Он отстоял длиннущую очередь и получил два запашистых бруска тёмного хозяйственного мыла. В булочной на углу очередь была меньше, да и двигалась быстрее. С хлебом и мылом он подался домой.
В комнате на этот раз оказалась пришедшая на обед мама. Работала она совсем рядом, в госпитале – всего пара трамвайных остановок.
- Костик, щи разогреты. Садись - ешь. За мылом сходил?
Костик кивнул, чмокнул мать в подставленную щёку.
- Да, тебе там письмо, - донеслось уже из прихожей, - Возьми на буфете. И не забудь узнать, когда керосин привезут.
- Хорошо, сбегаю.
Письмо? Интересно, от кого?
Торопиться Костик не стал, сначала поел рыбных щей – вчера неплохо порыбачил на Оке, почти полведра сорожки надёргал, кислой же капустой их вдоволь снабжала баушка Соня с той стороны Волги. Там, на заливных лугах неплохие огороды.
Неплохо бы жареной рыбки, но как раз жарить-то рыбу мама не умела, этим в семье всегда отец занимался, а вот щи варила превосходные. После небольшого раздумья - младшим тоже надо оставить, налил полполовника добавки. Тоненький ломтик хлеба он успел съесть с первой порцией и хлебал теперь впустую. И всё равно вкусно!
Не успел сходить на кухню помыть тарелку, как в комнату ввалилась голодная мелкота. Как-то даже посветлело, будто огненно-рыжие головы близняшек Вовки и Васьки приволокли с улицы кусочек солнца. Вместо приветствия пришлось раздать подзатыльники. Младшие братья подняли шум не хуже, чем у отца в клёпальном цехе: голоса у них звонкие, а сдерживать себя не научились ещё, орут как оглашенные.
- Кость, ну скажи ты ему, что…
- Цыц, малявки! Руки мыть и за стол.
- Опять рыбные щи, - заныл было один из близнецов, за что тут же получил добавочный подзатыльник.
К письму удалось прикоснуться лишь где-то через час, после похода в керосиновую лавку на углу. Конверт из плотной чуть сероватой бумаги, размашисто выведенный адрес, непонятный штемпель вместо марки. Внутри – четвертушка листка с отстуканным под копирку текстом: «… по получении сего явиться в районный военный комиссариат…»
Похоже, пришла пора! Близнецы сразу обрадовались, запрыгали рядом.
- Кость, а ты нам наган с войны привезёшь? Ты не забудь только.
Вот же малявки!
Через двадцать минут он был у дверей военкомата.

Мама сидела на диване и навзрыд плакала.
- Ты прости, Костик, - выговорить что-то ёще у нее не получалось. Всё время крутилась одна и та же фраза, - Ты прости, Костик…
А за что прощать, почему? Костик всех этих женских штучек не понимал. Матери бы гордиться – сын первым из класса уходил на войну, а она плакала. Боялась, что погибнет? Так отец почти с начала войны на фронте и ничего, живой-здоровый.
Немного позднее пришла Катюха. Теперь на диване рыдали в два голоса.
- Ну, чего вы? – Костику было страшно неудобно. Он не знал что делать с разнюнившими женщинами и беспокойно ходил из угла в угол, почти бегал по комнате.
- Полина, чего тут у вас? Не дай бог, не похоронка ли на Андрюху? – заглянул сосед по коммуналке, седой как лунь дядя Коля.
- Что вы, что вы, окститесь, господь с вами, Николай Фомич, какая похоронка? Андрюшенька жив, позавчера письмо получила, я ж вам показывала. Это Костику повестка, - ответила мать, и опять в слёзы, - Уж-же за завтра…
- Да-а-а? Ну, Кастантин, бей германца! Не добили мы яво в импер… - дядя Коля запнулся на трудном слове. Был он к вечеру, как всегда, слегка поддатым, потому и сложные слова слетали с языка с заиканием, - импер… Вопчем, ни пуха тобе, ни пера.
- Понял, дядь Коль. Буду бить. Спасибо.
- Како спасибо? «К чёрту» надо. Понял? «К чёрту» А ну, повтори!
- К чёрту!
- Вот. А то – «спаси-и-ибо».
Плач на диване на время разговора притих, видно – прислушивались, но сразу после ухода дяди Коли набрал обороты.
Костик не выдержал, в конце концов, и сбежал.

Катюха нашла его в парке, на «их» скамейке.
- Чего ты сбежал? Там твоя мама гоношится, на стол собирает. Решила проводы тебе устроить. Вовку и Ваську по ребятам отправила – собирать.
Нос у Катюхи оставался красным, да и слёзки ещё ощутимо подрагивали в уголках глаз. Костик улыбнулся, провёл пальцем по Катюхиной щеке, смахивая остатнюю слезинку.
- Видишь – мокро. Вы как белуги, право слово. Разревелись обе ручьями. А мне что делать? Вот и ушёл.
Катюха хлюпнула носом и прижалась вдруг к Костику всем телом.
- Ты чего? – удивился парень, но не отстранился, а обнял девушку за плечи.
Так они и сидели минут пять. Катюха сопела в две дырочки где-то подмышкой, уютно так сопела. Костику захотелось заслонить её от всех бед, как отец заслонял всегда маму.
- Знаешь, мне Илюха книгу одну подсунул. Была в древности наука такая о звёздах – астрология. Домой придём, я тебе покажу, - Костик осторожно скинул с себя пиджак и набросил Катюхе на плечи, - Там о связи звёзд и наших жизней. Ничего так, интересно. Хочешь, вечером посмотрим по книге наше будущее.
Катюха промолчала, но по интенсивному движению спины Костик понял – кивает.

На удивление, но книга восемьсот лохматого года, с непременными ятями, заинтересовала не только Катюху. За столом долго разбирались, у кого какой знак зодиака, часто хохотали. Больше всего позабавило всех, что у вечно бычившегося Веньки Струмина и знак соответствующий – Телец.
Катюха как-то успокоилась, спало с неё всё напряжение, будто решилась на что-то. Она вместе со всеми смеялась над некоторыми предсказаниями из книги. Вообще, веселье било ключом. Мама тоже успокоилась, правда, больше внешне, но и за то, что слёз не было – немалое спасибо.
Часам к девяти проводы кончились. Костик заглянул на кухню, где мама мыла посуду и беседовала о чём-то меж делом с соседкой тётей Клавой.
- Мам, мы с Катей погуляем?
- Конечно, иди!
- И в кого он у тебя, Полина, такой обходительный? Вон, мой охламон… - звонкий голос тёти Клавы затих за прикрытой дверью.
По лестнице Костик спускался неспеша, хотя так и подмывало с ветерком проехаться по отполированным перилам. Но нельзя – уже взрослый, завтра в армию.
Катюха ждала внизу, на скамейке у подъезда под кустом усыпанной белыми гроздьями черёмухи.
- А я как-то и не заметил, что расцвела, - Костик с удовольствием вдохнул густой аромат, - Ну, в парк?
- Давай ко мне. Мама в ночную сегодня, а Пашку в командировку услали, - Катюха подняла лучистые глаза, но сразу потупилась и беспокойно заперебирала толстую косу, - А то тучи над горизонтом и душно.
- Угу, гроза будет, наверное. Пожалуй, к тебе на самом деле будет лучше.

По дороге говорили всё о той же книге. Катюха удивительно много успела почерпнуть из короткого знакомства с новой наукой и спорила теперь с Костиком на равных.
- Вот смотри, ты – лев, а я – весы. Если тебе верить, то у нас идеальная пара, а на самом деле я тебя уравновесить не могу. Как уж ты там говорил?
- Дисбаланс.
- Да, дисбаланс.
- Катюх, ну и что? Это же лженаука. Я тебе битый час уже…
- Костик, откуда час-то? Мы идём всего десять минут.
Костик обиженно засопел, а Катюха вдруг встрепенулась, увидела нарисованные мелом классики на асфальте.
- Раз и два, трын-трава, на траве лежат дрова, - запрыгала она по нарисованным клеточкам, а потом обхватила руку Костика и хитро заглянула в глаза, - Тебе детства не жалко?
- Чего его жалеть?
- А мне жалко. Представляешь, вот совсем-совсем вырастем, ты станешь таким солидным дядечкой, ну, директором каким-нибудь или…
- Я конструктором хочу быть. Новые танки конструировать. Вот ты знаешь, какая у…
- Ну тебя, Костик. Я серьёзно с тобой, а ты…
- Это ты о детстве серьёзно? Ну, ты, Катюх, даёшь!
- А что? Детство тоже серьёзная вещь.
- Опять хочешь, чтобы дразнили как в первом классе? Катюха-развалюха?
- А что? Я тогда жуткая растеряха была. Помнишь, в пионеры нас принимали?
- Помню, конечно.
- Я на следующий день целый час значок от галстука искала. Знаешь, где нашла?
- Где?
- Я его к котятам в корзинку засунула. Правда – смешно?
Костик хмыкнул.

Когда зашли в подъезд, Катя остановила Костика.
- Подожди, - глаза её в тусклом полумраке лихорадочно блестели, - Поцелуй меня.
Костика это буквально ошеломило. Думал он, конечно, об этом, даже мечтал, но чтобы так вот… Он всё-таки пересилил свою застенчивость, наклонился к Катиному лицу и неумело клюнул губами где-то у виска.
- Не так, не так, - зашептала Катюха, обхватила его шею руками, приподнялась на цыпочки и притянула его губы к своим.
Что-то новое, неизведанное жаркой волной прокатилось по телу Костика.
Они целовались! Не так, как в детстве, не просто соприкасались губами. Нет, совсем нет! Каждый раз между ними как искра проскакивала, они тянулись друг к другу, жадно ловили губы…
Они целовались! И на нижней площадке, и на лестнице, и перед дверью квартиры, и потом. А в квартире с Катюхой и вовсе был чуть не приступ безумия. Она выковыривала его из одежды, словно затаившуюся в раковине улитку.
- Катя, что ты, нельзя же…
- Что нельзя? Ты же уходишь, дурачок, - и она снова и снова затыкала рвущиеся из него протесты новыми поцелуями, - Всё можно! Нас же сами звёзды соединили!

Они не умели любить, но они любили. Учились, заполняя недостающее знание нежностью и горячим пылом юности. Раз, и другой, и третий.
Домой он вернулся поздней ночью, но так и не смог сомкнуть до утра глаз. Мама тоже не спала. Но он об этом не знал, он не видел понимающей улыбки на её устах. Всё отступило на второй план: школа, война, бомбёжки. Его распирало от нежданно обрушившегося счастья по имени Катя.
Это счастье так и не оставило его ни на секунду, ни когда он собирал утром вещевой мешок, ни когда давал последние наставительные подзатыльники братьям-рыжикам, ни у военкомата, когда прозвучала команда «Ша-а-агом, а-а-арш!»
Катюхи он так и не увидел, хоть и обшаривал жадно глазами толпу провожающих. А она всё время просидела за кустом акации, вся в слезах. Только когда хвост колонны почти вывернул за решётку ограды, она выскочила и махнула несколько раз платком, и осталась так стоять, безвольно опустив руки. Мама Костика подошла к ней, обняла за плечи. Так они и стояли, пока последний призывник не скрылся за углом.

Они писали друг другу письма, пусть и не так часто, как хотели, но писали. А через пять месяцев пришла похоронка: Костик пал смертью храбрых под Сталинградом. Еще через четыре месяца родился новый человечек. Когда в ЗАГСе составляли метрику, то удивились имени – Лев. Никто, даже бабушка Поля, так и не понял, откуда взялось такое имя, никто не связал это со старой книгой по астрологии.

[Линолеум]

Мля, ведь могут же люди когда хотят! Никаких тебе вислоухих эльфов и киборгов ассасинов, никакого тебе МТА-фуфел-пафоса. Лови экспу)