- монетка
- ручка
- лист дерева / любого другого растения
- компьютерная мышь
- предмет верхней одежды (куртка, шапка и т.п.)
- пластмассовый стаканчик
- мягкая игрушка
- утюг
- фольга
- пища (любая)
......

- внезапное падение
- ожидание (чего-то / кого-то)
- предательство
- бежать и не достичь цели
- поломка
- быть забытым / потерянным
- причинить боль
- обратить внимание (на себя или что-то / кого-то)
- исчезновение
- издавать громкие звуки
......

Вечер застал Варю на опушке леса, до дома было еще идти и идти. Тропинка, выйдя из-под деревьев, теперь бежала по полю, поросшему высокой-высокой травой, прямо по плечи девочке. По небу неспеша гуляли облака, словно стадо сказочных пушистых животных. Ах! Шорох в придорожных кустах так напугал Варю, что корзинка выпала из рук, и все ягоды рассыпались! Ноги от страха будто вросли в землю, взгляд прикован к дрожащим веткам дикого шиповника. Кто же там? Выходи, коли человек! Нет ответа…

ЖИЗНЬ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ САРАЯ НОМЕР XII
Вначале было слово, и даже, наверное, не одно - но он ничего об этом не знал. В своей нулевой точке он находил пахнущие свежей смолой доски, которые лежали штабелем на мокрой траве и впитывали своими гранями солнце, находил гвозди в фанерном ящике, молотки, пилы и прочее - представляя все это, он замечал, что скорей домысливает картину, чем видит ее. Слабое чувство себя появилось позже - когда внутри уже стояли велосипеды, а всю правую сторону заняли полки в три яруса. По-настоящему он был тогда еще не Номером XII, а просто новой конфигурацией штабеля досок, но именно эти времена оставили в нем самый чистый и запомнившийся отпечаток: вокруг лежал необъяснимый мир, а он, казалось, в своем движении по нему остановился на какое-то время здесь, в этом месте.
Место, правда, было не из лучших - задворки пятиэтажки, возле огородов и помойки, - но стоило ли расстраиваться? Ведь не всю жизнь он здесь проведет. Задумайся он об этом, пришлось бы, конечно, ответить, что именно всю жизнь он здесь и проведет, как это вообще свойственно сараям, - но прелесть самого начала жизни заключается как раз в отсутствии таких размышлений: он просто стоял себе под солнцем, наслаждаясь ветром, летящим в щели, если тот дул от леса, или впадая в легкую депрессию, если ветер дул со стороны помойки; депрессия проходила, как только ветер менялся, не оставляя на его неоформившейся душе никаких следов.
Однажды к нему приблизился голый по пояс мужчина в красных тренировочных штанах; в руках он держал кисть и здоровенную жестянку краски. Этот мужчина, которого сарай уже научился узнавать, отличался от всех остальных людей тем, что имел доступ внутрь, к велосипедам и полкам. Остановясь у стены, он обмакнул кисть в жестянку и провел по доскам ярко-багровую черту. Через час весь сарай багровел, как дым, в свое время восходивший, по некоторым сведениям, кругами к небу; это стало первой реальной вехой в его памяти - до нее на всем лежал налет потусторонности и счастья.
В ночь после окраски, получив черную римскую цифру - имя (на соседних сараях стояли обычные цифры), он просыхал, подставив луне покрытую толем крышу.
"Где я, - думал он, - кто я?"
Сверху было темное небо, потом - он, а внизу стояли новенькие велосипеды; на них сквозь щель падал луч от лампы во дворе, и звонки на их рулях блестели загадочней звезд. Сверху на стене висел пластмассовый обруч, и Номер XII самыми тонкими из своих досок осознавал его как символ вечной загадки мироздания, представленной - это было так чудесно - и в его душе. На полках с правой стороны лежала всякая ерунда, придававшая разнообразие и неповторимость его внутреннему миру. На нитке, протянутой от стены к стене, сохли душица и укроп, напоминая о чем-то таком, чего с сараями просто не бывает, - тем не менее они именно напоминали, и ему иногда мерещилось, что когда-то он был не сараем, а дачей, или, по меньшей мере, гаражом.
...
...
и т.д.

По сигналу сотника стрелы взметнулись в небо, стальные наконечники с воем разрывали влажный воздух. Большинство из них с высоты птичьего полёта отыскали свои цели, там, внизу, среди пыли, и устремились к ним. Но вражеские щиты ковались не для красоты: железные пластины дружно сдвинулись, стрелы со звоном и хрустом разбивались о броню.
Два величественных войска столкнулись в рукопашной схватке посреди каменистой равнины. Мечи и топоры сверкали в свете первых лучей восходящего солнца, доспехи обливались кровью врагов и союзников. Здесь и там под порывами яростного ветра колыхались красные и синие знамёна. Бой только начинался.

Максим Горький ПЕСНЯ О БУРЕВЕСТНИКЕ

Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный.

То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и - тучи слышат радость в смелом крике птицы.

В этом крике - жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике.

Чайки стонут перед бурей,- стонут, мечутся над морем и на дно его готовы спрятать ужас свой пред бурей.

И гагары тоже стонут,- им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает.

Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах... Только гордый Буревестник реет смело и свободно над седым от пены морем!

Все мрачней и ниже тучи опускаются над морем, и поют, и рвутся волны к высоте навстречу грому.

Гром грохочет. В пене гнева стонут волны, с ветром споря. Вот охватывает ветер стаи волн объятьем крепким и бросает их с размаху в дикой злобе на утесы, разбивая в пыль и брызги изумрудные громады.

Буревестник с криком реет, черной молнии подобный, как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает.

Вот он носится, как демон,- гордый, черный демон бури,- и смеется, и рыдает... Он над тучами смеется, он от радости рыдает!

В гневе грома,- чуткий демон,- он давно усталость слышит, он уверен, что не скроют тучи солнца,- нет, не скроют!

Ветер воет... Гром грохочет...

Синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря. Море ловит стрелы молний и в своей пучине гасит. Точно огненные змеи, вьются в море, исчезая, отраженья этих молний!

- Буря! Скоро грянет буря!

Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы:

- Пусть сильнее грянет буря!...

«Волга взревела, шины, цепляясь за асфальт, отчаянно завизжали, машина рванулась и протаранила милицейскую шестерку.»

«Сразу за дверьми нас встретил огромный зал с двух сторон заставленный большими чертежными столами.»

«Сирены милицейских машин, как стая голодных хищников, почуявших добычу, призывно заголосили позади.»

Тишина.
Просперо посмотрел на Кима. Кореец сжался в углу, бережно, словно любимую, обнимая карабин и притоптывая ногами, в надежде согреться. Жалобно крякали под валенками рассохшиеся половицы, в печных трубах и простенках заливисто всвистывал январьский ветер да иногда, от уханья артиллерийских разрывов тоненько дребезжали немногие уцелевшие стекла. Крякнет, всвистнет, ухнет, задребезжит — и снова тишина. Наползет, облапит ледяной хваткой, дыхнет за шиворот шинели стужей, прихватит мелкими морозными зубами за кончики пальцев... А потом — крякнет, всвистнет, ухнет, задребезжит — и тишина отступит, оставляя лишь холод, чтобы через несколько секунд опять, с новыми силами, навалится, опять облапить, куснуть, прихватить...
Где-то на юго-западе, в районе складов, возобновилась пальба. Защелкали редкие винтовочные выстрелы, потом длинно забрехал пулемет, глухо хряснуло противопехотной гранатой.
- Идут... - Ким разлепил синюшные, помертвевшие от холода губы, выпуская наружу облачко пара. Просперо подумал, что не стоило Киму остававаться, ехал бы ты сейчас, Ким, к себе в свой Сеул, обнимал бы сейчас свою Минь и четверых детишек, как их там — Чунь, Ло, Сяй...последнего не помню, а не сидел бы сейчас здесь с порэпаными губами и почерневшими от обморожения ушами.
Просперо кивнул Киму в ответ и тот, только лишь краешками рта, неунывающе улыбнулся. В раскосых глазах светились ум и понимание. Момент истины настал - подумал Просперо - момент истины.
Он отвернулся, склонился над пулеметом. «Паттерсон», уверенно раскорячившись тонкими ножками по облупленной белизне подоконника, упирался дырчатым грызлом ствола прямо в центр расхрыстанной и истерзанной воронками, от последнего авиаудара, площади. Пулемет весело сверкал вороненными боками и вкусно вонял смазкой. Пулемету было как бы наплевать на холод, на тишину, на Кима, на Просперо, да и на момент истины тоже; ему хотелось зайтись в грохоте огненных очередей, в горечи пороховых газов, в цинковой шелухе отстрелянных гильз; как засидевшаяся без дела собака, казалось, радовался предстоящему сражению, как все та же собака радуется долгожданной прогулке.
- Идут... - Снова прошелестел Ким и Просперо наконец увидел их. У коффейни на углу улицы Свободных, еще минуту назад не было никого и тут, вдруг сразу же, брусчатка, вся в лишаях наледи, запестрела от сиреневых, каких-то по праздничному неуместных, бушлатов итальянцев. Много, не меньше роты, идут не скрываясь, по хозяйски. Просперо оскалил плохие, шатающиеся в кровоточащих от авитоминоза деснах, зубы и припал к «Паттерсону». Поймал ближайшую сиреневую фигуру в прорезь прицела, сипло выдохнул и скукоженным пальцем мягко потянул на себя спусковую скобу...

Мне повезло. Мне очень повезло. Пули пролетели мимо, а вспышка выдала местоположение стрелявшего. В тот же момент тело само ушло в перекат (это уже рефлекс), пилотка слетела с головы, неважно, потом подберу. Упала на землю сбитая выстрелом ветка и наступила тишина. Я отполз в сторону, пытаясь сообразить, как сейчас движется мой противник.
Ответ на этот вопрос скоро нашёлся. Между кустов мелькнула серая нацистская форма. Я осторожно попытался подобраться поближе. Вот за этот дуб, от него за тот куст, осторожный шаг, ещё один, ещё, и оглушающий хруст сухой ветки под ногой. Враг заметил меня, взметнулась рука с люгером и раздался сухой щелчок: пистолет эсэсовца дал осечку в самый ответственный момент.

Мне повезло. Мне очень повезло. Пули пролетели мимо, а вспышка выдала местоположение стрелявшего. В тот же момент тело само ушло в перекат (это уже рефлекс), пилотка слетела с головы, неважно, потом подберу. Упала на землю сбитая выстрелом ветка и наступила тишина (:-)). Я отполз в сторону, пытаясь сообразить, как сейчас движется мой противник.
Ответ на этот вопрос скоро нашёлся. Между кустов мелькнула серая нацистская форма. Я осторожно попытался подобраться поближе. Вот за этот дуб, от него за тот куст, осторожный шаг, ещё один, ещё, и оглушающий хруст сухой ветки под ногой. Враг заметил меня, взметнулась рука с люгером и раздался сухой щелчок: пистолет эсэсовца дал осечку в самый ответственный момент.

Пальцы несколько раз царапнули глянцевую пачку, выковыривая новую сигарету. Бумажник потянулся следом за неуклюжей рукой и шлёпнулся на пол, раскрыл пасть. Неожиданно яркая в окружающей полутьме фотография стрельнула в глаза, словно солнечный зайчик. Вилли воровато оглянулся, сгрёб бумажник и припечатал его к груди. Несколько секунд молчал, слушая, как стучит спешащим хронометром под фотографией сердце. Отражение вылупилось чёрными изуродованными провалами.
Капли били по карнизу и стеклу, визжали, прыская рикошетом. Ободранные тополя кренились, сквозь скользкие рёбра ветвей мигали, кривляясь, оранжевые фонари. Вилли поёжился, шевельнулся убежать, но поборол страх и замер, по миллиметру приближаясь к окну, прилипая к нему сначала потными ладонями, потом – морщинистым, тёмным от несмываемой пороховой копоти, лбом. Дождь выстроился в желанную картинку. Червеобразные ручейки стали лоснящимися глиной окопами, щербатое небо превратилось в прокопчённую землю, искусанную оспинами свежих воронок, капельная дробь зазвучала треском очередей, а залитый лужами асфальт обернулся глазами Александра.

Кто только придумал тёмные переулки? Тихие, тёмные ночные переулки, когда, кажется, из каждого закоулка сверкают злые глаза и смотрят. Наблюдают.
Небо затянуло плотной зимней пеленой облаков, над головой бетонными монстрами громоздились блочные многоэтажки. Ветер нёс над асфальтом сор и редкие крупинки сухого снега. Откуда - то доносился едва слышный металлический скрежет. Неподалёку, скрытые в тени, ютились мусорные контейнеры, и от них чувствовался слабый запах испорченных овощей.
В Москве стояли лютые морозы. Стояли уже почти неделю и не собирались сдавать позиции. Город словно дремал, закованный в лёд и железо. Даже шустрые такси растеряли обычную прыть. Да и пешеходы едва высовывались, чуяли мороз и прятались обратно. Ночные тротуары были пусты и тихи.
"Чёрт бы побрал эту поганую погоду!"
Сердито передёрнув плечами, Катя повыше подняла воротник пальто и попыталась прикрыть им уши. Воротник оказался коротким, уши мёрзли и, кажется, дрожали. В волосах застревали снежинки и никак не хотели таять, зубы выбивали лихорадочную дробь.
- Чёрт бы побрал эту поганую погоду!- повторила Катя вслух.
Дыхание замерзало перед лицом плотным облачком и серебряной изморозью оседало на ресницах и волосах.
Надо было взять такси. Катя уже сама не понимала, почему, зная о морозе, решила идти пешком. Нет бы, как все цивилизованные люди... Да что говорить, сама сглупила, решила, что сумеет пробежать три квартала и не замёрзнуть. Ноги в коротких ботинках заледенели уже через квартал. К этому моменту Катя минула два, и промёрзла окончательно. А до дома было ещё идти и идти!