Они проходят мимо, не замечая моей несмываемой улыбки, механического «Добро пожаловать», иногда выскакивающего изо рта, и застывшей на уровне пояса руки, ладонью кверху. Они – могучие, как чёрные носороги и богатые, как недра земли. А я – просто вещь. Зелёная форменная ливрея приравнивает меня к обоям, репродукциям на стенах и лепнине на потолке, а также всем остальным вещам, заполнившим золотисто-белый холодный зал. Их так много, что мне никогда не удавалось пересчитать их все.
Вот, оседлав высоченные стулья, которые из вещей – самые мерзостные, Лена и Лиля, они пьют коктейли – как же, все сейчас пьют только коктейли! Их покупают прямо с упаковкой, везут домой и играют, после чего вышвыривают немного потрёпанных, но готовых продаваться и дальше.
Но я-то знаю, что они никакие не вещи. Лиля, бывшая гимнастка, до сих пор просыпается с криком, срываясь во сне с брусьев. Коктейли на работе, ледяная водка дома, и утром она, как Джекки Чан, тяжко встаёт с кровати и истязает себя упражнениями и макияжем, чтобы вечером опять красоваться на витрине. У Лены – высшее юридическое образование, кажется, не купленное, и два года назад ей выбили глаз. Теперь там стеклянный, а второй давно потух, вот и получается полная гармония.
Между столиков шныряет официант Лёша. Он тоже кажется вещью, но и у него внутри далеко не опилки и не вата, его мечта похожа на красивую сказку: встретить бедную и красивую сироту, полюбить её нежно и страстно, ходить следом и улыбаться, и не требовать ничего взамен, упрямо добиваться своего и не сдаваться, пока не растает её окаменевшее сердце... Глупая и наивная мечта несчастливца, но у кого-то ведь нет и этого.
Охранник с курносой наивностью на лице. Он вырвался из деревни, что казалась ему адом, унижался и карабкался, выбился в люди. Чтобы стать вещью? Ну слушает под дверью крики спутниц отдыхающего босса, живёт во флигеле, как собачонка, но ведь шлёт же раз в неделю деньги по адресу, которого страшно стесняется.
А стол из красного дерева – какая же он вещь, если за ним когда-то сидел Чехов. Кто вспомнит тех чёрных носорогов из недр земли через десять, да что там? – через пять лет! А Чехова будут помнить, и о столе будут говорить даже те, кто не смотрел мультфильм про Каштанку.
Всё-таки, мы неправильно думаем о вещах. Не может быть вещью то, что мечтает, радуется солнцу и грибному дождю, радует мир своей красотой и, всего-то, не способна сделать одного-единственного решающего шага и подняться чуть-чуть выше планки, выставленной судьбой...
Носороги шагают, пьют и едят, но зачем им это солнце? В их бокалах играет свет, их глаза загораются от цифр – больше им не надо.
Я вздохнул и убрал руку от пояса. Никто не заметил. Я стёр улыбку – ноль внимания. Я запустил руку во внутренний карман ливреи...

- Ну, что там? – В голосе Сёмина сквозила безнадёга. Он тщательно вытирал белым вафельным полотенцем руки.
Его коллега из угро махнул рукой.
- Ерунда какая-то. Был человек с пистолетом, но примет никто не помнит. Девочек спрашивал – одна говорит, что тёмненький, стрижка «под бокс», а другая: шатен, волосы вьются и бородка. Официант и вовсе сказал: лысый и мордатый.
Пять трупов и убийца, растворившийся бесследно – не самое лучшее дело. Сёмин достал сигарету и захлопал по карманам. Опять подарил кому-то зажигалку.
- Пожалуйста!
Сёмин вздрогнул и чуть не рассмеялся. То, что он принял было за дурацкий рекламный манекен, оказалось швейцаром.
«Надо будет допросить», - подумал следователь, но, покурив, забыл о нём.

*Там же то, что патер Браун и Уэлкин долго бродили по заснеженым улицам, дарило надежду.* Я ни на что не намекаю, просто тема и раскрытие схожи. Наверно, это закономерность; "Невидимка" был написан в начале 20-го века, когда еще можно было позволить себе роскошь надеяться на пробуждение человечности.

Эй, постойте! Да-да, вы! Посмотрите под ноги, вы же чуть не наступили прямо в макароны! Кто это говорит? Я. Кто я? Вы что, слепой или же просто прикидываетесь? Я – сковорода.
Как я оказалась на полу? Так в этом доме меня постоянно на пол ставят. Плохо? Привыкла уже.
Вы никогда не задумывались о том, как гадко быть сковородой? Не задумывались? А я вам расскажу. Гаже и представить нельзя.
Я – самая обычная сковорода, как вы уже поняли. Мною пользуются, чтобы готовить себе различную пищу. Нет, я не жалуюсь, я для этого и нужна, но чистить меня можно было бы и чаще. Хотя… вы представляете себе всю эту процедуру чистки? По тебе скоблят чем-то жёстким и неприятным, а сверху ещё и моющего средства подливают. Однажды меня за отсутствием средства, решили помыть «Асом» и шампунем. Едкая, надо сказать, штука! До сих пор её боюсь. Я всё-таки женщина, я сковорода, и требую уважения! Уважения не от слова «увозить», а от слова «уважать»!
Так о чём это я? Ах, да! Я же про чистку рассказывала. Так вот, моют-моют, не отмоют - вовсе отмокать оставят. Стоишь в раковине и думаешь: «Да… а ведь пивной кружке гораздо лучше!» Её ведь не скоблят, не оставляют мокнуть в раковине, вместе с кучей тарелок-балоболок. Нет, ну конечно, наверняка есть и исключения, но я о таких случаях не слышала.
Как я уже говорила, очень часто хозяева забывают меня мыть, поэтому во мне остаются и картошка, и болньез, и тушёнка. Через два-три дня всё это покрывается сизым или зелёным слоем какой-то вязкой субстанции. Хотите верьте, хотите нет, но специалисты по микологии слюной изошли бы! Мало того, через некоторое время меня начинают штурмовать самые настоящие исчадья ада. Эти посланники Вельзевула налетают на меня с такой настойчивостью, что диву даёшься. Эх, сдать бы их Томасу Моргану на опыты, чтобы не мешали посуде нормально жить.
И это далеко не всё! Самое страшное, когда тебя используют, как орудие битвы. Конечно, я очень удобно сижу в руке, а субстанция вносит свой поражающий фактор, но я не для того предназначена! Однажды, мной проломили чью-то голову. А если бы голова оказалась прочнее? Я вполне могу таким образом заработать пару вмятин или трещин. Если я испорчусь, то меня просто выкинут на свалку. Кому охота жить на свалке?
Эй, куда же вы? Постойте! Ну вот… Всего один раз захотелось поговорить с человеком, а он… даже не дослушал.

Грустно, товарищи, грустно…
Не люблю зиму. Холодно. Мерзопакостно как-то даже на душе. Снег заметает землю белым-бело сутками напролет, а делать-то ровным счетом и нечего. В темноте сидишь, редко кого видишь, свет редкий как божью благодать встречаешь, да на бледную эту пакость, понимаешь, сквозь щели в сарае любуешься, век бы ее не видывать!
Столько времени проходит зазря, целый сезон из жизни на ветер. Подумать страшно… То ли дело весной, за работой, на свежем воздухе, или летом под палящими лучами солнца, работая от зари до зари! Ле-по-та!!!
Митрич – говорливый мужик, ежели кого считаю учителем и родственной душой – его одного. Создатель мой даже.
Помниться, Митрич разглагольствовал, де говорит, для разных знаков зодиака разный подход нужен, люди они все разные, под коей звездой рожден, таковский ты и есть. А для вещи как же? Для предметов разных?
Психология мне сильно еще нравится. Люблю это дело. А чем еще прикажете заняться долгими зимними днями и ночами, ежели рук нет, ног нет и сам ты таковой предмет есть как грабли? Не простецкие, конечно, с каковыми обычные мужики землю тягают, а на-но-тех-но-ло-гич-ные! Не углядели, значит, на заводе, не туда пихнули, не то сделали.
Россия, чтоб ее!
Да я не в обиде, мне и у Митрича нравится… Одно плохо, одинокий я совсем, даже и поговорить не с кем, с отсталыми молчаливыми сородичами в одном сарае. Не жизнь, мать ее, малина! Эх…
Друзей Митрича почитай всех знаю, здоровались, чуть ли не обнимались, лобызали друг друга по дружески, а вот извращенцев, тьфу ты господи, всяких не приводилось встречать. Оно и хорошо, мало ли…
Боюсь, знаете ли. Слышал как-то краем уха, что ужо очень они изобретательны… Да только в городах они. В деревнях, селах их – аж на душе хорошо – нет.
А вот барышень визгливых, дочек Митрича, терпеть все таки тоже не могу, не грабли ж, ручки у них, видите ли, нежненькие, и от работы у них, видите ли, мозоли натираются, а виноват во всем, разумеется я. Ага. Сейчас. Как же! А в том, что они о рабочих перчатках и слыхом не слыхивали в этом тоже виноват я? Нелепость все это – лишь бы на огороде не работать.
Вот Митрич меня уважает, да и не таковский он человек, чтобы на какие безмозглые грабли наступать, вроде некоторых, бывают, да. Так сразу и говорит: «Смотри у меня там! Ишь как метит, понимаешь, по голове засандалить. Хитрец, а накося – выкуси, нанотехнология ты моя!»
Счет пока в мою пользу: шесть – семь.
Люблю, знаете ли, характерец проверить, зайдет значит кто, а ты себе в уголочке тихонечко лежишь, гипнотизируешь. Разный характер – разное поведение. Овна раз эдак с пять приложишь по голове, пока не успокоится. Водолей тот постоит, посмотрит пристально уважительным взглядом, усмехнется и пальцем пригрозит, мол слежу за тобой… Это навроде моего хозяина.
Только за себя теперь боюсь…
Уж и зиму готов зимовать, ничего, как-нибудь…
Маленькая тут бегала, внучка Митрича. И весу-то в ей совсем ничего было. И понадобилось девчушке в темном сарае чего? Что ж я, тупая деревяшка, что возраста малолетнего не понимаю? Сострадания у меня, что ли, нет совсем? Уж как я старался, гипнотизировал ее: «Уходи, от греха, господи, подальше». Куда там!.. Непослушный живой ребенок. Любопытливый. Глазки как ветки в костерке загорелись. Так ко мне и бросилась… Словно маленькая пташка на пулю.
Только ведь вся голова у ней в крови после, и лежала деточка тут долго, кричала еще так жалобно, что будь у меня сердце разорвалось бы оно на части тут же. Пока мать ейная подбежала, крови здесь растеклось цельная лужа, из маленькой-то…
Жива ли? Не знаю.
Хозяин мой, конечно, человек хороший, только в такой ситуации, какая разница? Выбросит, сломает – и зла держать не буду.
Грустно товарищи, грустно…
Не люблю зиму.