Мечта.
Савва Петрович, бухгалтер пятидесяти лет, сидел на своем рабочем месте и откровенно зевал. Благо с утра офис был пустой, народ появлялся только к десяти, а старый бухгалтер по неизменной привычке, выработанной за десятки лет, приходил на рабочее место раньше всех.
Савва Петрович старался использовать это время максимально: представлял себе домик где-то под Дубовкой, маленький огородик, вкусные блины, что большой горкой выносит ему из дома Елена Андреевна. Мечта, мечта, как сладок запах твой.
Савва Петрович шмыгнул носом, уж больно явно запах блинов засвербел в носу.
Вот бы Елене Андреевне, его непосредственному начальнику, так же относиться к нему в жизни. Тогда он наверняка смог бы признаться ей в чувствах, приветливо улыбнуться и забросить куда подальше свою холостяцкую жизнь.
Из сладких грез Савву Петровича неожиданно вырвал телефонный звонок.
По привычке старый бухгалтер схватил трубку.
-Савва. Ты уже на месте?
-Да Елена Андреевна.
-Тут такое дело, приезжай ко мне, сейчас.
У Саввы Петровича перехватило дыхание. «Стальная леди», как ее за глаза называли коллеги, просит … и как. Такие человеческие нотки в ее голосе старый холостяк с десятилетним стажем, слышал от нее только в своих мечтах.
-Что-то случилось?
-Да. Приезжай прямо сейчас, пожалуйста.
-Еду.
Бросив трубку, Савва вскочил и подбежал к шкафу, но едва он открыл дверь, чтобы взять свой старенький плащ, как что-то изменилось. Стало невероятно душно. Комната поплыла, и только потом Савва Петрович ощутил боль в сердце.
-Черт!- только и успел произнести бухгалтер, как время медленно, словно плохо работающий мотор, несколько раз дернулось и остановилось. Как не вовремя. Тело уже не может, а душа еще бежит, торопиться по своим делам.
Однако не только душа воспользовалось остановкой времени. Вокруг тела Саввы стали проявляться темные круги, из которых к душе бухгалтера стали тянуться руки.
-Лапы прочь! – раздался в воздухе женский голос. Шкаф окутался ярким свечением, из которого появилась окутанная в белоснежный дымок обнаженная ангел.
Душа Саввы Петровича за мгновение до этого успевшая пережить ужас от могильного запаха тянущихся к ней рукам, спряталась за ангела.
-Уходи. Это не твой.
-Мой!- раздалось из чрева темных кругов. –Это меня звала душа. Прочь!
-Ты лжешь, нечистый, это был не зов- отчаяние. Его мечта должна была вот-вот осуществиться.
-Не-ет! Он сам виноват. Я десять лет за ним следил. Помогал. Питал его надеждой, это я создал ему мечту. Кому он нужен, этот больной, одинокий и никчемный человечишка.
-Ты?!- ангел растопырил крылья. –Как ты смел пойти путем истинного! Как смог уподобиться?!
Тьма задрожала, послышался надсадный, кашляющий смех.
-Я все могу. Мне - можно, Вам - нельзя!
Девушка-ангел вытянула вперед руку, из нее ярким потоком света брызнули во все стороны лучи. Тьма в дырках закрутилась, завизжали тысячи голосов, обильно запахло серой.
Савва Петрович кашлянул, набрал полную грудь воздуха –чихнул. Он даже не заметил, как время привычно пустилось в свой путь. Подхватил плащ, и как школьник, размахивая своим портфелем, устремился к выходу.
На пороге ему улыбнулся охранник:
-Уже уходите?
-Да, босс вызывает!- подкинул Савва Петрович свой портфель в воздух, и ловко поймав его, вприпрыжку выскочил на улицу.
Охранник улыбнулся ему вслед. В его глазах поочередно вспыхнули: черный огонь и божественный свет.

Обычное дело

Опять приперся мелкий бес –
Пищит, что смертные достали!
Куда я сунул свой обрез?
Нет беса – значит нет печали!

Но все же стоит заглянуть
К тому, кто часто так взывает.
Узнает – Черта помянуть –
Не безнаказанно бывает.

Взял вилы, наточил рога,
Одел свой лучший красный свитер.
Хоть, вроде, сверху май пока…
Но холоден обычно Питер.

Явился. Вижу: бьет и бьет –
Мой человек латает крышу.
Вдруг – Хрясь! И снова: Черт! Ах, Черт!
- Зачем кричать? И так я слышу.

Он обернулся, поморгал.
Я говорю – Ты собирайся.
Я здесь, коль ты Меня позвал.
Теперь ты Мой, как ни старайся.

Тебе уже бурлит котел,
Сковороду отбил Я силой.
- О Боже – молвил сей осел –
- Ты кто? О, Господи, помилуй!

И в тот же миг на этот зов
Явился (кто бы мог подумать!),
Покинув свой небесный кров
Крылатый нимбоносец. Тьфу, мать!

Высокопарно заявил –
Мол, не тебе душа досталась!
И что сказал сам Израил –
Мол, этот смертный встретит старость!

Ну ладно, коли вышло так –
Пускай все так и остается.
И коли смертный не дурак –
Язык нас звать не повернется.

Я – вниз, а ангел – в небеса.
Как хорошо в родных пенатах!
Огонь, вонь серы – чудеса!
Жар Ада в чертовых палатах.

Лишь только свитер я стянул –
Тот час же бес пришел с делами.
Пинком в него послал я стул.
Устал! Вы разбирайтесь сами!

В пыли или, в зависимости от времени года, непролазной грязище деревенской улицы лежал обычный камень-спотыкач, - всякому прохожему под ноги. И падали, и поклажу рассыпали, и обувку разбивали, а случалось, еще и носы. Только лежал камешок, честным людям на беду, уже не первый век. Споткнется пьяный селянин, помянет в сердцах черта, по матушке каменюку обложит, душу отведет, да и пойдет себе дальше. Совершеннейшее захолустье, словом. Впрочем, Оська и не думал, что его, никчемыша, куда-то в хорошее место определят. Прежний-то каменный сиделец, однорогий бес Мартын на повышение ушел, к Пламени Бездн поближе, а место без присмотра оставлять не стали. Вот и сидел малыш на краю дороги, службу нес. Чертыхнется прохожий, а Оське тепло делается, как домой вернулся, или как мамкиного пирога отведал. Только выдыхается словцо быстро, и опять стужа до печенок пробирает: ни под солнцем не отогреться, ни у костра. Не случалось за Оськину службу еще такого, чтоб остановился кто, откатил камень с дороги – заклятое место было.
Тосковал бесенок по дому, по яблокам наливным из тятиного сада, по молоку парному, по мамке тосковал. Только не было ему возврату – крепко материно проклятие, хоть до морковкина заговенья служи, а все одно, никак. Вот и собирал Оська брань людскую, грелся, кубышку набольшего своего, толстого черта Фионина наполнял. Да только бездонная та кубышка…
Утро это было по-особенному тихим. По созревшей ржи катились волны, жаворонки играли в поднебесье, Полевицы чесали друг другу зеленые косы, и пели величальные песни. Прошел обоз чумаков, вот Оська наслушался! Мастера браниться чумаки, и по-нашенски, и по-ляшски, и даже на турецкий манер. Таких кружев наплели, у бесенка до полудня уши горели. А как вечереть стало, услыхал он песню далекую. Шел кто-то к нему, да так душевно рулады выводил, как певчий Давидка из церкви, что возле Оськиного дома была. Возле того еще дома, родительского. Пригорюнился мальчонка, снова мамку вспомнил… А тут из-за поворота и сам певун показался. Молодой, в рясе запыленной, с посохом странническим в руках. Споткнулся о камень, святых угодников да святого Георгия помянул - враз Оське нутро выстудило. А путник взял, да и … оттащил, надсадно кряхтя, заклятый спотыкач в сторону.
… Брат Иона давно уже странствовал по просторам Православной, повидал всякого, потому ничуть и не удивился внезапно соткавшемуся из воздуха чумазому белобрысому мальчонке-оборванцу, что глядел на него полными ужаса и слез голубыми глазами. И даже когда малец кинулся на него, сжимая замурзанные кулачонки, а порыв ветра сдул с его лба курчавую челку, открыв пару крепеньких рожек, черноризник только взглянул мягко, и вся Оськина злость утекла, как заветное тепло из нутра. Бесенок упал на колени в дорожную пыль и разревелся. Сейчас изгонит долгополый одним крестным знамением, а набольший за то шкуру сдерет и соли на хвост насыплет… А чудной поп вдруг присел рядом, и погладил Оську по голове.
- Несладко тебе, малой? – спросил он своим чудесным густым голосом.
И Оську как прорвало…
… Первая зима Оськиной службы выдалась лютой. Сугробы намело выше человеческого роста, солнце с трудом вкатывалось на зеленый от мороза небосвод. Жители и носов не совали на такой собачий холод, не то, чтобы по улице прогуливаться. Совсем Оська скис, мерз жутко, в первую ночь еще насмерть застыть боялся, рассказы старших вспоминал, да только ничего ему не сделалось – не дозволено проклятому умереть, если только Пламя Бездн приговорит. Но намерзся малыш так, что света белого не видел. Однажды, тусклым студеным утром, когда солнышко только мазнуло рыжим окоем, пригрезилось бесенку облако чудесное. Плывет себе, ветра не слушаясь, деревья огибает, да вроде как, к нему…
Протер он глаза окоченевшими пальцами – и впрямь, плывет. А тут еще и бренчанье такое сладостное послышалось, да духом благодатным повеяло. Как весной в барском саду, когда диковинные цветы-акации распускаются. Смотрит Оська во все глаза, носом шмыгая, а облачко снижаться стало. И увидел бесенок, что сидит на облачке Захарка, поповский сынок, в белом весь, чистом, а на вихрах его рыжих светится что-то. Да вроде как крылья за спиной подрагивают. Свесил попенок ноги вниз, арфу золотую между коленок зажал и тренькает себе, на него смотрит ехидно.
- Привет, - говорит, - нахаленок! Вот и свиделись!
- И тебе привет, Захарка… Ты что, преставился что ли? - Оська проглотил оскорбление. Был у него отец, был, и что с того, что он, Оська, раньше срока родился?
- Да уж давно… Тятенька за меня молился, свечек, наверно, тыщу извел одних, так что я в раю теперь служу. Благость душам – Захарка хмыкнул презрительно- чистым приношу. По делам их. И знал бы ты, Оська, как у нас в раю хорошо! Пряниками печатными кормят, сахару дают без счету… А как на облаках в городки играть сладко!!! И птички поют дивные! Вот!
Рыжий поболтал ногами, устраиваясь поудобней, и арфа ухнула в сугроб.
- Что ты уставился! Поднимай давай! – заверещал ангел.
Оська, стоял, поджав пальцы на покрасневших ступнях, и от неожиданного окрика упал в мягкий снег. На карачках пополз к злополучному сугробу, зарылся, отбрасывая слежавшиеся куски сведенными руками и, наконец, пальцы коснулись чего-то, обжегшего кожу. Бесенок, вскрикнув, вытянул арфу.
- Ты!!! Давай сюда!!! Запачкаешь своими нечистыми руками, рогатый! Дай сейчас же! – завизжал Захарка и брезгливо протянул за инструментом холеную белую ручку.
Оська только вздохнул. Тот ничуть не изменился.
- Слышь, Захар, а ты… того… попроси тятю за меня помолиться, а? Авось и снимется с меня проклятье маменькино, может, отпустят на землю-то, обратно…
Бесенок поднял глаза и во взгляде поповского сынка прочел ответ.
- Что? Да не станет мой тятенька за бесов молиться! Тут о душе думать надобно, о моей, о маменькиной, некогда ему! И вообще, что одним на роду начертано, то другим перебивать не след! – закончил Захарка отповедь, назидательно подняв палец, как делал, бывало, его отец, поп Прокофий. – Так что, служи, бес, пока не отслужишь все сполна.
- Да я… - только и промямлил Оська, как облако с сияющим ангелом поднялось и плавно заскользило прочь. Ветер донес треньканье и издевательский хохот.
«Как был ты, Захарка, сволочью последней, так и остался…» - подумалось малышу. По обмороженным щекам текли слезы.
… - Вот… Почему так, … дядя Иона? Почему одним все, а другим… другим… Пропадать мне теперь, все одно. Хоть бы вы меня насовсем убили уже… - Оська тяжело вздохнул и хлюпнул носом. – Ну, что вам стоит? Перекрестите в сердцах, с лютостью в сердце, может и… Хри… ну, бога вашего ради!
Мимо прошел деревенский сапожник Афоня, гладко прошел, не споткнулся на привычном месте. Увидел он монаха, что на краю сидел, на пыльной траве, и поклонился ему в пояс. «Зрав буди, добрый человек» Монах, словно отвлекся от чего-то, кивнул ему и снова обернулся к чему-то рядом с собой. Афоня протер глаза, перекрестился торопливо и рванул от того места подальше.
- Не могу я, Оська. Был бы ты бесом прирожденным… Да нет, все равно бы не смог. Тут, малец, даже если сам патриарх за тебя молиться станет, наврядли что получится. Как мать сказала, так и быть тому. Только… - черноризник умолк и надолго задумался.
Думал он так долго, что Оська иззяб. Дело шло к вечеру, деревья отбрасывали на поле длинные тени, похожие на огромные черные зубы. Когда мамка рассказывала им с братишкой сказки, такие зубы малыш всегда представлял у страшного Волка. От воспоминаний бесенка передернуло. Он как наяву увидел старшого своего, толстяка Фионина, из потомственных чертей. Увидел, как тот расхаживает, хвост кольцами причудливыми завивает, загогулины в пыли чертит… Как придумывает он для Оськи-никчемыша кару жуткую…
- Эх, Оська, задал ты мороки… Можно твоему горю помочь. Побороться можно за душу твою. Надо же из кабалы тебя вызволять... Дай мне, брат срок, найду я средство. Где родители твои живут?
И поверил Оська. Ведь не может же быть, чтоб на белом свете одним только Захаркам жизнь была?!
А брат Иона вздохнул, и ... поплевав на руки, откатил камень на место.