[UsuallySoldier]

Вверх.
«Альбатрос», на мгновение задрав бушприт, подмял под себя очередной иссиня-черный гребень с белым «барашком», разлетелись подхваченные промозглым ветром брызги.
Вниз.
Шхуна ныряет в ложбину между парой волн, и вновь начинает неторопливый подъём.
Вперёд, к горизонту, которого, впрочем, сейчас толком и не разглядеть – темные цвета воды и небес смешиваются, растворяются друг в друге.
Впрочем, несмотря на дурную погоду, я восхищаюсь тем, что вижу . За десяток лет своего плавания мне довелось видеть немало штормов, и этот, несмотря на внешнюю свирепость – не самый страшный. Наоборот, самое то, чтобы и насладиться гневом морской стихии, и не присоединиться к утопленникам.
Очередная волна идёт навстречу, смещаясь к правой «скуле» корабля. Жест паре матросов, под перчатками оживает канат, норовя вырваться из рук, ослабленный, полощущийся на ветру второй кливер на мгновение натягивается, сапоги скользят по мокрой от солёной воды палубе, корабль довольно резко поворачивает носом к волне. Простейший фокус с парусами на противоположном галсе при штормовом ветре позволяет довольно легко совершать простые маневры, навроде поворотов, даже без участия штурвала, а большего пока и не надо - сориентироваться в море в шторм без видимых объектов – будь то небесны светила или берег – крайне сложно.
Мы ослабляем хватку, кливер вновь хлопает на ветру, словно простыня на просушке, «Альбатрос» продолжает свой ход в неизвестность.
Следовало бы, конечно, выбить к Легиону перо руля, чтобы не мешало парусам, но от этой затеи я отказался – даже если предположить, что мы сумеем привязать, например, уссурийца так, чтобы его, болтающегося под кормовой настройкой не расплющило о корпус или не смыло в море – не факт, что он справится с наружными петлями. Даже если представить, что это всё обернётся удачей – простуду охотник точно заработает, как и десятка три-четыре ушибов.
«На фрегате всё это было бы гораздо проще. Даже в подобный шторм минут за сорок управились бы, правда, недосчитались бы некоторого количества матросов… Впрочем, для такой туши, как корабль пятого ранга – это был бы вопрос выживания, а шхуна потерпит».
Очередной порыв ветра бросил в лицо веер брызг, волна вяло перевалилась через носовую фигуру, с трудом взобралась на бак, и пробежала по палубе. Матросы явно были этим недовольны, мне же – наоборот, это скорее нравилось. Несмотря на то, что штормовой плащ мало защищал от подобных сюрпризов, а вода, как и ветер, была практически ледяной, я чувствовал себя так, словно оказался на палубе во время дневного перехода рядом с империей Крещентов, и лишь стихия время от времени как-то сбивала ощущение жары.
Рубашки я сменить так и не успел – лишь оставил в каюте разодранный в клочья камзол, рапиру да пистолет – время поджимало, моё наблюдение требовалось на погрузке, айзенец же оказался неплохим доктором, украсив мою скромную персону по меньшей мере полудюжиной повязок.
Впрочем, после манипуляций наёмника самочувствие улучшилось, что и позволило отстоять вахту до конца, а затем, объяснив очередной смене, что и как делать, уйти к себе в каюту.
Уже в родимых четырёх стенах тело решило напомнить некоему синьору ди Анжелису, что обращаться с ним нужно осторожно. Кой-как переборов озноб, я забил в пистолет очередной заряд, затолкнул оружие под подушку, и, содрав с себя превращенные не пойми во что рубашки, попытался лечь и уснуть. Впрочем, сон был недолог – о себе напомнили приключения прошедшего дня. Соль явно попала на повязки, и следовательно – в незатянувшиеся раны, которые немедленно ответили на подобное хамство стойким ощущением методичного поджаривания на сковородке, к ним присоединились старые шрамы, начавшие болеть, чесаться и кровоточить. Кровь шла густая, бордовая, с сукровицей и характерным островатым запашком, позволявшим придти к выводу, что процесс воспаления пошёл, а там недолго и до горячки.
Злой, как поднятый из могилы покойник, я с трудом выбрался из каюты, и марая всё содержимым своих жил, добрался вначале до камбуза, а затем и до кладовой. Результатом похода стали пара бутылей – с водой и вином, хлеб с мясом и кусок парусины.
Завернувшись в последний, я принялся за нехитрую трапезу у себя в каюте, после чего, глядя в пространство красными от недосыпа и усталости глазами взялся за вино.
Но простейшие действия по спасению собственной шкуры к успеху не привели – ночью стало совсем плохо, настолько, что я в приступе сентиментальности извлёк из дальнего угла сундучка медальон, подаренный мне когда-то давно, и заброшенный подальше, с глаз долой, словно надеясь, что человек, подаривший мне эту безделицу, почувствует мою боль, и может быть – поможет.
В подобном абсолютно разбитом состоянии мне и удалось уйти в царство Морфея.
«… Раскачивается вправо-влево погасший фонарь под потолком каюты. Через щель между ставнями пробивается лунный луч, в его свете тускло поблескивает «Ауфсписпапир», лежащий на столе, чудом не упавшие бутылки рядом. Всё та же каюта на «Альбатросе», моя каюта…
Но помимо моей скромной персоны, здесь ещё трое – двое мужчин и одна женщина, их лица слабо различимы.
- Нельзя всё время добиваться своего, Ренцо, - говорит первый, растворяясь в воздухе, буквально развоплощаясь в наполняющей каюту темноте. Я хорошо знаю его голос. Глава моей семьи, и мой отец, Армандо Анжелис.
- Нельзя всё время переступать через себя и других, граф, - сухо говорит второй, Кристиан Бруно, виконт де Лефевр, заколотый мной на дуэли почти семь лет назад. Кровь стекает по его белоснежному камзолу, капает на доски пола, губы мертвеца шевелятся, выдавливая ставшие вдруг такими сложными слова.
Второй визитёр исчезает следом за отцом.
- Нельзя быть постоянно правым, mia care* Renzo, - звучит тот самый, ненавистный, и в то же время - любимый, почитаемый и божественный голос. Зеленые глаза смотрят пристально, но не надменно, устало, и словно бы сожалея о чём-то, тонкие руки со столь белой кожей, что сквозь неё просвечивают синеватые прожилки, неторопливо обрывают лепестки роз, лежащих на белом платье на коленях.
- Spento!** - я почти что начинаю шипеть, словно ядовитая змея, которую кто-то оскорбил до глубины души (если, конечно, у этих тварей есть душа), наступив на хвост.
- Ты злишься, mia care. Злишься… потому что тебе плохо, - каблучки щёлкают по доскам, тонкие светло-карминово-розовые губы собеседницы складываются в невеселую улыбку, женщина подходит ко мне.
- Spento! – повторяю я, глядя гостье в глаза. Поединок взоров заканчивается моим поражением.
Букет поцелуя – странная, терпкая смесь из свежести мяты, пряной корицы, немного кислинки лимона и горечи, той, что отдаёт кладбищенская полынь, когда её пробуют на вкус.
- Sonno, mio amore***… - говорит гостья, целуя меня второй раз - в лоб. В последних двух словах, когда-то столь радовавших меня, и ныне столь ненавидимых, можно наряду с иронией уловить некую грусть. - Засыпай. Когда ты проснёшься, уже будет лучше…
Женщина растворяется во тьме, а темнота, та, которой наполнен обычный глубокий сон, наваливается со всех сторон…»
____________________
* - мой дорогой (ит.)
** - прочь! (ит.)
*** - спи, любовь моя (ит.)