Долги
«Танго-свет, — подумал Майк. — Свет, который заставляет мертвых
подниматься из могил и танцевать танго. Свет, который…»
С. Кинг. 1408
Он становится на пороге, нашаривает неестественно выгнутой рукой выключатель. Щелчок — и в комнату волной вливается противный желтый свет, от которого лицо становится похожим на образину мумии. Или на старый высохший пергамент. Или на плавящийся воск.
Чертыхается. Еще один короткий щелчок — будто раздраженный, хотя как может раздражиться старый пластмассовый выключатель? - и свет гаснет. В темноте не видно, на что ты походишь. Зато не видно и того, кто есть рядом. А он ведь, конечно, есть.
Вернее, она.
Она рядом. Давно уже. Всегда, постоянно рядом — наблюдает, оценивает, комментирует...
Он предпочитает думать, что она — муза.
По крайней мере, надеется.
В темноте — абсолютной темноте, чистой, как пустой холст: ни мазка ночника, ни россыпи брызг уличных фонарей, ни едва заметных крапинок — он идет к столу. Пытается не издать ни звука, чтобы не нарушить тишину, но скрипучий паркет выдает — перед кем?.. Не перед ней же, право. Муза (?) всегда рядом. И знает абсолютно все. И даже если ее не видно, она все равно здесь...
Поток воистину параноидальных мыслей прерывается очередным щелчком, на сей раз — питание компьютера. С едва слышным, мягким и каким-то пыльным звуком начинают работу кулеры, с коротким писком оживает все железно-кремниевое нутро системника, и, слегка потрескивая статикой, светлеет монитор. Бледный свет от нескольких белых букв — все, что есть на данный момент, но ему хватает и этого.
А большего и не надо.
Ведь все рождается в темноте.
- Мыслитель, - неожиданно раздается справа. Он уже не подпрыгивает, как раньше, не пугается — все в норме, она пришла. Сидит, как и всегда, на столе. Сегодня в почти классическом виде, как истинная муза, разве что их тоги не были такими короткими. Но его муза — и он это знает — скорее, истинная женщина. А какая женщина, даже мифическая, откажется продемонстрировать очаровательные ножки мужчине поблизости, даже если он — всего лишь...
Кто - всего лишь? Не-ет, далеко не всего лишь...
- Кончай восхваления, - манерно тянет муза, покачивая изящными ступнями в сандалиях. На ее голове сами по себе шевелятся пряди волос, будто в воде. Одна тянется к подопечному музы — и он поневоле прянет подальше. Он боится змей.
- Нет, не ядовитые, - в который раз усмехается муза. Горгона. Муза Горгона, интересно, правда? - Я, между прочим, все слышу.
- Слышь на здоровье, - хрипловато отвечает он. Голос у него низкий, посаженный табачной копотью и бесконечным кофеином, под стать жесткой щетине и вздутым венам на руках. - Как ты еще со стыда не сгорела, подслушивая все мои мысли?
- Милый, не забывай, кто я, - сладко поет она и еле заметно морщится от затасканности фразы. - Я же твоя муза, твоя фантазия, твое наитие — я еще и не такое могу придумать...
Теперь морщится уже он — от тех образов, что быстро разрастаются в голове подобно облаку пыли от небольшого взрыва. Пытается загнать обратно на задворки сознания, но, увы, безуспешно.
- И где нахваталась только, - бормочет он, отворачиваясь к монитору. Обоина — расплавленный кислотным дождем урбо-пейзаж. Мечта, хотя сам он себе в этом не признается.
- Приступаем? - Муза как-то уж слишком сладострастно изгибается на столе, чтобы видеть монитор. Взгляд ее подопечного сам собою цепляет крутой изгиб — то самое место, где впадинка талии переходит в бедро.
- Возможно. - Он хрустит пальцами, разминает шею. Муза знает, что это значит. И готовится.
Ей, созданию эфира, недоступны радости человеческого бытия. У нее нет тела, и удовольствия от еды, запахов, любви, прикосновений — только сказки, правдивость которых не проверить никогда, и остается лишь пересматривать и перебирать чужие воспоминания. Но одной отрады у муз не отнять — невероятным наслаждением становится погружение в сознание человека-симбионта, когда из череды образов строится новый мир...
И они оба это знают.
И, наверное, поэтому она ежедневно обещает, что не уйдет.
Как бы там ни получилось...
Они заканчивают работу только в половине пятого, когда у него уже слипаются глаза и отключается сознание.
- Иди спать, - в конце концов предлагает муза. - Тебе ведь на работу еще.
- Не страшно, - отмахивается он. - Я бы не хотел, чтобы ты уходила. Слишком уж хорошо писалось сегодня...
- Да, пошло дело, - улыбается муза. - А завтра я тебе еще с программкой помогу... хочешь?
- Ты еще спрашиваешь, - он улыбается в ответ. - Если только не засну на клавиатуре — буду ждать.
- Не заснешь, - она встает и, обойдя кругом, легко целует его затылок. Отчего-то легкое прикосновение кажется ударом кувалды. - Теперь не заснешь.
Выключается компьютер, и в одну секунду наступают тишина и темнота. Только мигает красным кнопка на мониторе, но скоро и она замирает. Щелчок.
Когда останавливаются кулеры и винчестер, кажется, будто лишился слуха — так оглушительно тихо становится вдруг. Он сидел секунд пять, пока не привык к новообретенным слепоте и глухоте. Двигаться не хотелось. Не хотелось ничего — как и всегда после разрыва контакта.
Беззвучно вдруг появляется комната вокруг — противно-желтая, как застарелая мумия, как старческая сухая кожа, как лежалая бумага. В ней что-то не то, не так, как в прошлый раз — вещи не на своих местах, другие цвета, формы... Он морщится, завидев около выключателя — стоящего на нуле — музу.
- Зачем ты это делаешь?
- Иди спать, - повторяет она. - Не в темноте же.
- Но почему — так? - неприязненно спрашивает он. - Ты знаешь, как я ненавижу танго-свет.
- Объяснишь?
- Что?
- Танго. Почему танго?
- Ты ведь видела это среди моих воспоминаний. Зачем спрашиваешь?
- Я знаю, откуда. Но не знаю, отчего.
- Но ведь правда же, - он встает и подходит ближе. - Свет, который заставляет мертвых подниматься. - Он хватает ее за талию и кружится в резком па. Нет, не чувствует тела музы под пальцами — всё на грани того и этого мира, всё на одной силе мысли. - И танцевать танго. Мне кажется, что на этот свет, как мотыльки, слетаются грехи и черные ангелы. Пафос?
- Немного. - Муза выбирается из его рук. - Но если ангелы — то так и быть.
Желтый свет сменяется мертвенно-белым, больничным. Следом — закатно-кровавым. Муза перебирает еще несколько красок, остановившись в конце концов на мягком, розовом предрассветном флере.
Ее симбионт уходит, чтобы подготовиться к недолгому сну. Оставшись в одиночестве, муза перебирает в памяти события сегодняшнего вечера — и ее внезапно передергивает, когда дело доходит до тех слов.
«...на этот свет слетаются, как мотыльки, грехи и черные ангелы...»
Пространство у окна искривляется, складываясь в наглую ухмылку — подобную той, что сейчас популярна в интернете под именем trollface. Дурацкое сравнение помогает музе взять себя в руки, однако липкий страх не уходит никуда — только усугубляясь, когда ухмылка растягивается еще шире и уходит куда-то на средние слои.
Они слетаются на этот свет. Если быть точнее — на этот мир, на этот план.
Урывают свое.
А я — не уйду, в который раз подумала она. Не оставлю. Мое. И, как ритуал, — клятва и расцарапать острым ногтем Х-образный шрам у сердца. Ежедневно он зарастает, и ежедневно новая капля крови — точно орел поедает печень Прометея.
Скрип за спиной. Муза оборачивается, глядит, как в комнату входит симбионт, полотенцем ероша мокрые кучерявые волосы. Сколько ему — двадцать шесть? Двадцать восемь? Мало еще, совсем мало...
Уже засыпая, она чувствует спиной колкий взгляд откуда-то из срединных слоев.
Слишком много всего происходит в эфире.
Кто бы там что ни думал, а музы всегда держат обещания.
Если муза обещает завтра новую идею — завтра будет новая идея. Если она говорит, что позволит дописать книгу — ты ее допишешь. Может, через неделю, а может, через десять лет.
Если она сказала, что не уснешь — то не уснешь.
А в голове расползается странный бред, чьи фрагменты, как паззл, иногда собираются воедино — в логичную, простую цепочку действий. И он записывает ее. Пальцы упорно щелкают по клавишам, часто попадая не туда — он чертыхается, то вслух, то про себя, исправляет, пишет дальше.
За плечом стоит муза. Шепчет что-то.
Если вглядеться — можно заметить, как сменяются на ее лице выражения удовольствия и беспокойства. Она знает, что что-то случится сейчас, что-то не слишком хорошее для ее симбионта, но сколько же наслаждения доставляет ей процесс творчества!..
Но даже оно не может полностью заглушить страх. Тот самый липкий страх, что посетил ее вчера вместе с троллфейсом из срединных слоев плана.
Ей ведь много сотен лет. И она знает, что значит его появление.
Всадник апокалипсиса, мать его... Голубь на окошке.
- Голубь? - рассеянно переспрашивает ее подопечный, благо в кабинете никого. - О чем ты?
Досада, злость, раздражение на саму себя... Спокойно.
Спокойно.
Дальше ведь хуже.
- Ничего. Я потом объясню.
Может быть.
И они продолжают работу. Только такого восторга она уже не приносит.
Сквозь мерное течение мыслей до них обоих доходят встревоженные голоса. Муза пытается удержать внимание, не обращать его на посторонние мелочи, хотя и знает — не посторонние, совсем не мелочи... Подопечный же ее просто с головою в работе, и муза сейчас как никогда рада — еще хоть несколько секунд... Хотя бы иллюзии.
Между тем его уже несколько раз окликнули по имени. С трудом оторвавшись от программы, не разрывая контакта с музой, он мутно глядит на коллег и, кажется, не сразу понимает, о чем речь...
- ...о, брат, да ты совсем плох, - сообщает один из разработчиков, гоповатого вида студент. - Что ночью-то делал, а?
- Ясно же видно, что не спал, - резковато бросает единственная девушка, миловидная блондинка. На самом деле, стервой она была той еще... и музе никогда не нравилась.
- Да ну Кать, - отмахивается третий, приятный молодой человек в аккуратной рубашке и с белым кольцом на безымянном пальце. - Нет в тебе сочувствия...
- Найдешь тут, - бурчит она и лезет куда-то в стол. Муза громко фыркает, а ее личный человек непонимающе переспрашивает:
- Так в чем дело-то? Я и вправду мало спал, выносит...
- Сокращают нас, - просто, как о погоде ответил женатик. - Треть конторы. Вторую треть в отпуска...
Музе вдруг становится дурно. Вполне натурально становится тяжело дышать от сгустившегося эфира.
- А работать кому? - удивляется ее симбионт. До него еще не в полной мере дошло происходящее - слишком устал его мозг, слишком слабы эмоции.
- Может статься, что и никому.
Катя, водрузив на стол невесть откуда взятую коробку, начинает упаковывать в нее содержимое ящиков. Женатик кидается было к ней, чтобы — помешать или помочь, черт его знает, но девушке хватает одного свирепого взгляда и жесткого «Игорь!», чтобы осадить парня.
- Не, ну а чо, может, это, - невнятно выражается последний... коллега.
- Чего это-то?
- Ну, обойдется.
- Еще скажи «пройдет», - фыркает Катя. - Как же! Кстати, - кивает она не глядя в сторону осознавшего все программиста. - Нам с тобой дали партзадание. Доделать то, что делаем сейчас, и в отпуск. Года на два, ага.
- А вот хренушки, - внезапно он подрывается с места. Несчастная муза, распластавшаяся у стенки, испуганно глядит на него, не понимая, в чем дело. Пространство возле него начинает плыть. - Пусть сам своими культяпками все разгребает.
Пары щелчков хватает, чтобы скопировать себе все последние наработки и удалить с рабочего компьютера. Нескольких движений — чтобы собрать личные вещи и накинуть куртку. Машинально, без эмоций. Как автомат. Пара секунд размышлений под удивленными взглядами, решение. Запуск форматирования. Такая напоследок пакость, хотя слишком мелкая. И без какого-либо удовлетворения. Увы, на большее уже времени нет, да и желания оставаться... По крайней мере, там было кое-что важное. Да. Именно.
Муза, ошалело глядя на то, как он уходит, безуспешно пыталась дозваться, старалась встать, несмотря на слабость. Эфир загустевал все сильнее, все ощутимей плыло пространство вокруг.
Симбионт не слышал.
А если бы слышал — ничем бы не помог...
Первым отмирает Игорь, следом и остальные. Тихо переговариваются, но останавливать коллегу никто не спешит. Ведь он — коллега. Всего лишь. Так получилось, что большим они друг другу не стали. Он — с одной стороны, остальные — с другой.
Эфир начинает приходить в нормальное состояние, и полумертвая муза кое-как поднимается на дрожащие ноги.
Нельзя, чтобы он далеко ушел...
Он ведь дождется?
Но ее человека не было нигде.
Несчастная муза, у которой на душе скреблись кошки, обыскала все здание, хотя и знала — бесполезно. Его здесь не было. А она даже предположить не могла, где искать.
Оставалось только ждать дома.
Она знала, что ее человек — благоразумен и умен, и что его вполне можно оставить без присмотра. Что он никогда не наделает глупостей, не станет делать что-то просто наперекор обстоятельствам...
Но отчего ж так неспокойно?
Муза собирается с силами и перемещается домой.
Чувствуя при этом себя как муха, упавшая в смолу...
Эфир густой, как застывающий янтарь. У музы сразу подкашиваются ноги, огромным усилием она продолжает стоять.
Но уходить нельзя... нельзя уходить.
- Храбришься? - с непередаваемой, ядовито-заботливой интонацией тягуче произносит кто-то позади.
- А что остается, - ворчливо отзывается она, по стеночке добираясь до комнаты. Ближе всего оказывается рабочее кресло, и муза со стоном падает в него.
- Ну, не знаю, - следом проскальзывает темно-серая тень. - Быть может, радоваться? Или собирать вещички? Или продумывать Великую Идею, чтобы... успеть?
Услышав последнее слово, муза резко вскидывает голову. Что на лице написано — не разобрать, видно только злость, бесконечную, жгучую злость...
- Вот зачем, - говорит она. Не спрашивает, нет. Она уже и так знает все ответы.
Почти все.
- Что еще? - отрывисто, почти грубо. Тень мягко, как в танце, но вдруг оказывается рядом с ней. Тени хорошо. Радостно. Зло и радостно, как и всегда — при истребовании должков...
- Как что? Почти что стандартный набор. Лишится работы... ах нет, уже лишился, да-с. Друзей у него и так особо не было, уж это-то ты не смогла помешать сделать... во-от. Что еще... братик у него разобьется — жалко парнишу, но что поделать... ах да. Совсем забыл. Через шестьдесят три часа у него в легких начнет развиваться ма-аленькая такая опухоль. Ну, конечно, пока маленькая...
- Ну и сволочь же, - резко говорит муза. На протяжении всей речи тени она, тяжело дыша, пыталась справиться со злостью... впрочем, ни к чему это. Блестящие глаза музы уперлись в тень. - Сволочь... они ведь даже не знают, что должны жизнь отдавать за нас.
- Да, милая, - мурлычет тень, медленно танцуя рядом. - Вы не симбионты, музы дорогие, а паразиты...
- Заткнись.
- ...паразиты, и это ничем не исправишь... - тень оказывается рядом с музой и, будто нечаянно, задевает крестообразный шрам на ее груди. Муза шарахается прочь и оказывается на ногах. - Даже кровь ваша не помеха исполнению обязательств сторон...
- Иди в преисподнюю, - желает муза. - Не позволю.
- Уйдешь? - притворно удивляется тень. - Только он твоими стараниями задолжал... задолжа-ал...
И музе остается только бессильно сжимать кулаки, глядя, как растворяется в слоях серая тень с гадкой ухмылкой а-ля троллфейс.
«Здравствуй, хороший мой. Извини, что не попрощалась, но — увы. Так надо.
Не знаю, насколько слащавым получится письмо, насколько нелепа ситуация, насколько трудно будет нам порознь — сработались мы отлично... мне нравилось быть твоим вдохновением. На самом деле, с тобой было на редкость приятно общаться.
Черту одному известно, как я не хотела уходить. Но еще больше не хочется осложнять тебе жизнь... твою мать, опять напоминаю себе любовницу. Впрочем, может, моя роль и походит немного на нее... хотя нет. Глупости.
Мне необходимо рассказать тебе о причинах, побудивших меня оставить пост твоего вдохновения, но как же трудно это сделать... Странно, но я не знаю с чего начать. Наитие — не знает...
Начну с того, что...
Ты ведь умный человек. Тебе кое-что пришлось пережить, приобрести некий опыт, и ты, конечно, знаешь, что за все в этой жизни так или иначе надо платить. Почти за все... Однако, как это ни странно, за таланты люди воздают стократ, кто чем... кто чем из своей жизни. Приходится отдавать какую-то ее часть за сомнительное удовольствие быть художником — будь то кисть, перо, формулы или бинарный код. Кто-то платит слухом, кто-то — зрением, рассудком, телом...
Люди не знают об этом. Они считают, что все это — просто закономерное течение жизни, и даже не представляют себе, что вляпываются в кабалу. Сами того не зная и зачастую не прося. Но о таком пункте договора с высшими силами, как выплаты за талант собственными жизнями, их никто не предупреждает. Подло, правда?
Впрочем, будь это не так, мир был бы шаток. Силы людей — один из столпов, подпирающих глубинные и срединные планы, а верхний так и вовсе стоит только на вас, на живых... Скажи кому, что взамен на требуемое им умение мир попросит левую ногу или жизнь старшего брата — разве кто согласится?
А... ладно, не хочу я оправдывать... и оправдываться.
Твоя бессонница — это плата. Твои друзья, которых ты теперь друзьями вряд ли уже назовешь — плата. Ты чересчур талантлив, взыскиваемая с тебя часть жизни была бы слишком большой, если бы... ох, черт... если бы я не выплачивала часть твоих долгов собственной кровью.
Раньше это помогало.
Но не с тобой.
Сегодня пришел слуга ТЕХ, нижних... глумливо сказал, что пора вынашивать Великую Идею, падаль последняя. Чтобы успеть. Видите ли, след хоть оставить...
Милый мой, хороший человечек! Прости меня, но я вынуждена уйти сейчас. Если я уйду, твоя плата ТЕМ будет меньше. Если я останусь, ты просто угаснешь вскоре.
Бросай курить.
Срочно.
И поверь - я хочу остаться. Хотя и грызет меня понимание того, что я - просто паразит на жизни человека...
Сегодняшние события на работе — начало. Дальше — хуже. Однако знай, что скоро это закончится, и управлять своей жизнью ты сможешь сам.
Только выплати долги. Их не так уж много.
Прощай.
Твоя муза.»
Едва его взгляд соскользнул с последней строки, как призрачное письмо в руке растаяло. Музы не умеют пользоваться вещами материального плана. Они существа эфемерные.
Человек взъерошил пепельные вихры другой ладонью, не отрывая безумного взгляда от исчезнувшего письма. В его голове просто не укладывалось происходящее, он не желал осознавать тот простой факт, что музы, его дорогой музы, рядом больше не будет. Не будет. Совсем. Никогда. Вообще.
Не будет бессонных ночей, когда в тишине и темноте комнаты единственный живой звук — стук клавиш. Не будет внезапных озарений, не будет чужих миров, не будет невероятных историй...
Ничего не будет. Только — как она называла это долбаное место? - материальный план. Да. Чертов материальный план, с чертовыми людишками и совершенно неинтересными сюжетами их утлых жизней...
Да что там говорить. Своя будет такой же. Без привычного зуда в пальцах.
Человек уронил голову на руки и тихо зарычал от бессилия.
Потом, через несколько недель, в бедламе и толкотне, в диких голосах сирен, в пыли из снесенных косяков, в хрустящих осколках стекла и бетона...
- Уволили недавно, - доказывал один мужчина в комбинезоне другому. - Плюс жизнь не очень сложилась... нервы сдали, наверное. Со временем бывает...
- Да какая там работа, - отмахивался второй. - Коллеги говорят — первоклассный был...
- Есть.
- Ну есть первоклассный. Легко бы другую нашел. Не-ет, тут что-то другое...
А хозяина квартиры, молодого парня — еще тридцати нет — укладывали на носилки. Кто знает, какой ангел-хранитель сберег его от верной смерти, только спасатели успели — успели до того, как он задохнулся в петле совсем.
Вытаскивали его уже без сознания. Только уже в машине, по пути в больницу, очнулся — буквально на пару секунд, чтобы снова провалиться в беспамятство. Его губы шевелились, но никто не услышал слов:
- Выплатил... все выплатил...
А в ногах у него сидела заплаканная муза и клялась, клялась в сотый раз...
Планы получили свое с лихвой.
Теперь она не уйдет.
Конец ноября — начало декабря 2011