Признаться, поначалу рогатый северянин всерьез опасался, что черноглазые из ненависти к прекрасноликой родне пленницу по-тихому уморят. Как вариант - опасаясь высшей волшбы, и тут Ханнок не мог их осуждать – от воспоминаний про бой в осадном лагере до сих пор грива щетинилась. Или же Ньеч и Хал-Тэп могли попытаться избавить мир от колдуньи просто из жалости, к ней, и к ее непутевому ловцу.
"Возможно, помри она, и впрямь стало бы лучше всем нам" – малодушно подумал зверолюд и тут же отвесил себе мысленную затрещину, в укульском стиле. Что бы там не подозревал про него Доннхад, заботился о пленнице сарагарец не из присущей землякам сентиментальности или пиетета перед кумирами молодости – это дело вылетело у него из головы, как только его самого вышвырнули из дома. Как бы его не подкалывал Норхад, уже третий день подряд, он еще не настолько отчаялся, что ухватился за первую возможность. Нет, тут дело было в чисто нгатайском упрямстве и ярости от того, что вынудили участвовать в жертвоприношении. Не попытайся князь отобрать его пленного и устроить из этого спектакль – сам бы уже сдал добычу городу, за вознаграждение, конечно. Но волка с два он сделает это теперь!
"Или ты сам себе нашел красивое оправдание. В Доме Дебатов этому учат воистину хорошо." - сказал внутренний голос.
Ханнок взял внутренний голос за глотку и повесил на Клыке Ламана. Четыре раза ударил копьем гордости – в печень, сердце и обе глазницы.
Впрочем, сейчас оба врача, вначале северный, а потом и южный, прониклись милосердием всерьез. Ньеч, как живущий ближе к Контуру и более наслышанный о тамошних обитателях, уже называл это дело "исследовательским проектом высокой ценности". Завел отдельную папку, крашеную в желтый цвет, в которой постоянно регистрировал результаты замеров промагиченности пациентки. Со стороны эти замеры выглядели смешно – сморщенный звероврач снимал очки и внимательно таращился в пустоту над телом Сиятельной. Водил вокруг ее головы выпрошенным у Хал-Тэпа кристаллом, воскурял над жаровней порошки и коренья, курил сам. Только бубна и шапки с гремушками для полноты образа не хватало.
Но Ханнок еще очень хорошо помнил, как от таких невинных с виду манипуляций скрутило его самого. И поздравлял орденшу с тем, что она пока еще в забытье. Обморок, или как его назвал один раз Ньеч - "кома" – пока что ее здоровью угрожал меньше досрочного пробуждения. По крайней мере, так сарагарец понял из туманных высоконаучных объяснений. Рядом с ее лежанкой установили странный аппарат – емкость на высоком подставе ("штатив" – еще одно слово в его копилку укульского). Из какого-то прозрачного, гибкого материала, вроде бычьего пузыря, только более однородного и плотного с виду. От нее отходила такая же трубка, заканчивающаяся иглой. Прямо на глазах Ханнока, как раз зашедшего проведать ход лечения, эту иголку воткнули… прямо в вену на руке пациентки. Да так там и оставили. Залили в емкость какие-то эликсиры, периодически их меняли.
Теперь у не отошедшего еще от укульской щепетильности сарагарца при воспоминании увиденного ком подкатывал к горлу и ныл локтевой сгиб. А еще в ушах звенели монеты, которые ему надо будет уплатить за все это технологическое великолепие. Кстати о них…
Ханнок подошел к кровати и достал кошель из-под подушки. Тот со вчерашнего вечера приятно потяжелел, жаль это ненадолго. Через Хал-Тэпа нашли эксцентричного змеелюда, коллекционирующего сиятельный антиквариат. И сплавили ему умывальник, причем куда дороже, чем вышло бы по весу.
Химер достал из кожаного мешочка золотой кругляш. На одной его стороне - Два Клинка, как он успел уже узнать, герб Терканы, великого княжества. И год чеканки, двадцать пятый, совсем недавний. На другой стороне – лицо, вернее, морда. Драколень, весьма помпезный, тоже эталон (или льстиво, а может и почтительно, приукрашенный). Легенда сообщала, что это Шагаракт Третий, радость божественных предков, великий князь. Уж точно не Старик.