– Папа, а что это за цветок?
Девочка указывала кулаком с зажатой в нем плюшевой курицей в сторону газона. Над редкими кустиками травы высились круглые фиолетовые соцветия на тонких стебельках.
– Лук, наверное. Идем.
– Но папа, лук – это еда, а не цветы! Цветы – это как тюльпаны!
– Дочь, это декоративный лук. Для красоты. Бывает такой, идем скорее.
Отец тянул девочку за руку к входу в здание. Над стеклянными дверями, на торце козырька висела длинная красная табличка.
– Па, а что такое фом никхеф?
– Я здесь работаю.
– А что это значит-то?
– Ну, это сокращение. Каждая буква означает слово, которое на эту букву начинается. – Отец продолжал тянуть дочь за руку.
– Ничего не поняла. А еще в институте работаешь.
– Тихо. Подожди. – Отец отворил прозрачную створку двери и подтолкнул дочь вперед. На пропускном пункте он пискнул карточкой, отметив время начала смены. Из-за конторки вышел охранник и протянул руку.
– Привет, Франс. Всё как договаривались? Проблем нет?
– Всё хорошо. Вилли только что сменился и ушел. Но пусть твоя дочь не выходит из раздевалки. На всякий случай. А то он недавно записи с камер зачем-то просматривал, обычно их никто не трогает.
– Прости, что подставляю тебя, но Саскию совсем некуда было пристроить. Я сегодня постараюсь закончить побыстрее.
– Иди уже, Реми, не стой посреди холла. – При этих словах отец понял, что его рука вместо руки дочери сжимает лишь игрушку.
Дочь нашлась за поворотом бокового коридора. Она прижалась носом к окну в кабинет и пыталась рассмотреть там что-то интересное. Ей мешала темнота и собственное дыхание, от которого запотевало стекло.
– Вот ты где! Почему не отзываешься, когда тебя зовут? Пойдем. Скорее. И больше не убегай, а то мне влетит от начальства.
Реми Рейн работал в институте уборщиком всего два месяца. С тех пор, как не стало его жены, прошел год. За это время он сменил несколько мест, и всё из-за дочери. Её часто было не с кем оставить, а нанимать сиделку на постоянную работу обходилось слишком дорого. Сегодня был предпраздничный вечер, остальные члены уборочной команды отпросились, но Реми не собирался отказываться от зарплаты за целую смену и решил работать за всех, пусть и дольше. Он завел дочь в раздевалку, скинул с плеча сумку, из которой достал походный матрас, плед и маленькую подушку. Пока он застилал импровизированную кровать на широкой лавке, Саския сидела на стуле напротив, уперев руки в сидение по бокам и болтая ногами. Последним штрихом он положил на подушку кружевную длиннополую ночную рубашку.
– Готово, ложись. Пока папа будет работать, никуда не уходи. Вот тебе новая история про твою курочку. – Он протянул ей тонкую красочную книжку.
– Новая? – Воскликнула Саския. – Спасибо, папа!
– Только никуда не уходи, прошу!
Но девочка уже полностью ушла в книгу, о чем свидетельствовал язык, торчащий из ее рта от усердного изучения иллюстраций. Реми вздохнул и принялся переодеваться. Сменил уличную одежду на серую робу, как можно тише вытащил из шкафа поломоечную машину и тележку с уборочным инвентарем и, выходя, пожалел, что помещение не запирается.
Выпив с Франсом кофе, он принялся за работу. Коридоры и холлы – потом, сначала кабинеты. Те помещения, что были ближе ко входу в здание, более просторные, убирались чуть ли не с удовольствием. Поломойка умиротворяюще шуршала, пыль со столов исчезала после первого же широкого мазка кисточкой. А дальше шли кабинеты ученых. Заваленные под завязку всякими бумагами, разной техникой и мелкими приборами непонятного назначения, они доставляли чуть ли не физическую головную боль. Главное – ничего не потерять и не испортить. Эти ученые – сущий кошмар. Их «творческий беспорядок» не должен быть потревожен ни за что, хотя на деле это не творческий беспорядок, а просто бардак. Рассеянные очкарики, даже если не трогать их столы вообще, всё равно могли начать скандал с уборщиками, не найдя утром то, что сами куда-то дели вечером.
Флуоресцентные лампы заморгали, низкочастотный гул прокатился по коридорам из глубины здания. Франс поёжился, после чего пригубил кофе.
– Не первый раз уже. Вы-то обычно, когда вместе работаете, раньше уходите, не слышали небось.
– И что это? – Спросил Реми, ставя на конторку полупустой пластиковый стаканчик.
– А кто его знает? Начальник лаборатории не в курсе, обещал разобраться, а сотрудники молчат. Да пусть и объяснили бы, я бы все равно не понял.
– Лишь бы это было нормальным.
– Даже не говори. Кто их, этих физиков, поймет? А ну как бабахнет ещё чего-нибудь...
– Знаешь что, пойду-ка я дочь проведаю. Что-то мне неспокойно стало от этого.
Реми открыл дверь раздевалки и остолбенел. Лавка была пуста, плед даже не примят. На стуле лежала открытая книжка, со страницы которой на него так же встревоженно смотрела нарисованная курица. Реми пробежал по соседним коридорам, заглянул сначала в открытые кабинеты, потом передергал все дверные ручки закрытых. Дочери нигде не было. Тогда он побежал к посту охраны, оскальзываясь на отполированном им же полу.
– Франс! Саския пропала, – он затормозил, уцепившись за стойку приемной, – покажи записи, куда она пошла?
Охранник суетливо сел, развернув кресло к большому монитору, и начал быстро щелкать мышью, переходя по временной шкале к началу смены. Нашел и запустил быстрое воспроизведение. Реми стоял, перегнувшись через борт, и глядел на нервно прыгающие, словно его сердце, кадры. Вот он комичной походкой «выбегает» из раздевалки, катя поломоечную машину перед собой, а тележку сзади, вот он заходит в кабинет, потом в другой.
– Вот она! – Реми даже подскочил в своем кресле и поставил нормальную скорость воспроизведения.
– Да ты мотай, мотай! Куда она делась-то?
На записи девочка в светло-желтой ночной рубашке блуждала по кабинетам, чудесным образом не пересекаясь на своем пути с отцом. Её вьющиеся золотистые волосы, растрепанные и чуть наэлектризованные, на некоторых кадрах выглядели как бледный нимб. В одни кабинеты она только засовывала свой любопытный нос, в другие заходила надолго. В какой-то момент ей надоело постоянно держать в руке свою плюшевую курицу, и она заткнула ее лапами за поясок, будто охотник дичь.
– Нет, только этого не хватало! – Франс остановил запись.
– Что? Почему?
– Я знаю, куда она пошла. Но лучше бы её там не было.
Охранник вскочил, заблокировал входную дверь и побежал вглубь здания. Реми последовал за ним. Изрядно попетляв по коридорам, Франс замедлили бег у большой металлической двери. Она была приоткрыта.
– Что там?
– Лаборатория. Мы туда не ходим. Но она должна запираться автоматически! Надо было сделать обход, а я...
– Пошли. – И отец открыл дверь шире. В полумраке мерцали компьютеры и аппаратура, расставленная вдоль стен, а в центре большого зала находилась цилиндрическая конструкция, похожая на клетку, оплетенную проводами и ощетинившаяся металлическими стержнями. В центре её, на полу, мирно спала Саския, свернувшись в клубок и положив под голову свою игрушку.
Отец отнес спящую дочь обратно в раздевалку и уложил в постель. Ночь была на исходе. Он вернулся на пост, где Франс глотал кофе, не обращая внимания на то, что он был достаточно горячим.
– Тут надо кое-что покрепче, – сказал Реми и достал из заднего кармана маленькую плоскую фляжку. Они по очереди сделали по нескольку глотков.
– Дверь я закрыл. Как она?
– Спит. Вроде бы всё нормально. Знаешь, я пойду к ней, прилягу. Разбуди меня за полчаса до смены, хорошо?
– Иди. Я-то точно не усну после такой суматохи. Хотя мне на посту и так нельзя.
Когда через несколько часов Франс зашел в раздевалку, он застал семью за разговором.
– Я ходила по нашему городу, и уже был праздник. Все были так красиво одеты, и всё вокруг было такое немного другое. Как в театре, куда мы с мамой ходили, и потом вдруг из дома вышли солдаты, тоже такие нарядные, с флагом, копьями, и там был твой друг охранник, такой важный весь, и ты там был, сидел напротив в берете и на бумаге рисовал. А потом ты посмотрел на меня и я испугалась, что ты будешь ругаться, и хотела спрятаться, но тут я уже ничего не помню.
– Тебе приснилось, детка. Сейчас только утро.
Музей в праздничный день был полон посетителей. Стайка детей ручейком просачивалась сквозь толпу, которую для них торили учительница и экскурсовод. Непостоянное детское внимание привлекало всё вокруг, от одежды зевак до красивых дверных ручек. Всё, кроме картин. Только одна девочка с золотистыми вьющимися волосами протиснулась в полукруг людей, обступивших на почтительном расстоянии одно из полотен, улыбнулась и прижала к груди плюшевую игрушку. В ответ на чью-то фразу, вылетевшую из толпы, она сказала: «Не ночной! Это был день».