Показать сообщение отдельно
  #2  
Старый 16.09.2019, 09:26
Аватар для Арык
Well, do ya, punk?
Победитель Литературной Викторины
 
Регистрация: 05.06.2012
Сообщений: 4,538
Репутация: 1910 [+/-]
Восклицание

Скрытый текст - Квента №1:
Цитата:
Персонаж: никогда не выходит на улицу после захода солнца
Детали мира: большинство людей стали бесполыми

Поэт и ведьма

Люблю ночами бродить по музею. Вторгаться в тишину сумрачных залов, скользить призраком мимо сонных картин и скульптур. Лучшее время для прогулок – три-четыре пополуночи, когда самых стойких дежурных охватывает зыбкая дрема, тяжелая и сладкая, как гречишный мед. В эти часы ночь уже на исходе, но стыдливая московская заря еще слабо трепещет среди высоких елей. За портьерами, на необъятной сцене, играет апрель, лучший, после декабря, месяц, который волнует всех нас, пробуждает воспоминания и надежды. Тонкий аромат тюльпанов, вишен, примулы проникает сквозь камень и стекло, я чувствую, осязаю сережки тополей и ольхи, качающиеся бубенцами на слабом ветру. Я все чувствую, все замечаю.

Я иду по своему музею в самую глухую пору: боги и демоны, животные, люди и герои приветствуют меня среди пегих теней, наши встречи непредсказуемы и необязательны. Даже самым экзотическим обитателям этого огромного здания порой хочется немного побродить по сумеречным залам. Из саркофага доносится хруст древних мощей – приветствую тебя, великий фараон, обращаюсь к почтенному соседу. Дряхлый старец с пылающим взором, лишенном безумия, проехал мимо в старом фургоне, с каким-то оборванным мальчиком на запятках; что было истинное поэтическое явление. Чу! – шмыгнула-всплеснула в углу золоченая русалка.

Иногда с улицы в высокие обманчивые окна заглядывают городские мороки; им нет доступа в нашу обитель. Но и нам запрещено вырываться за пределы своей цитадели. Мы не имеем права выходить в ночь к диким собратьям. Это время повышенной энергетической активности, поэтому иерархи параллельных миров пытаются не допускать эпидемий, войн или ассимиляций. От заката до рассвета статусные существа музея заперты в здании.

Зато днем эгрегоры старинных портретов и уникальных скульптур подчиняют себе посетителей музея, это радость и ликование! Я долго изучал удивительный процесс. Метаморфозы: человек начинает вглядываться в старую картину, черты лица, детали одежды, фрагменты антуража – большинство посетителей в такие минуты теряют осторожность, их энергетическая защита блекнет. И они неотвратимо подпадают под влияние взора, исторгаемого полотном.
Мужчин и женщин поглощает разум иной эпохи, неведомая ментальность. Они покоряются духовной силе портрета. Это значит, что любовь к живописи сродни религии. Иерархия пола блекнет перед творческим исступлением, искусство подавляет биологию, правда, ненадолго. Я всегда морщусь, когда, как заклинание, цитирую страшную правду, заимствованную у маленького профессора : «Гендерность определяется характеристиками маскулинности и фемининности. Интерсексуальность толпы зависит от объема впечатлений!» Поэтому в музее множество посетителей теряются, словно дети, не ведающие различий между дядями и тетями. Слишком обильны и грандиозны впечатления…

Внедрившись в душу покоренного, призрак путешествует с ним по залам и, самое главное, покидает музей в его теле. Но сопровождает лишь до выхода с территории, до ворот. По дороге мы успеваем вволю насладиться ветром, дождем или снегом, надышаться ароматами елей, примул, рыхлой земли. Помолиться в опрокинутом небе. А затем улучшить момент и переметнуться в нового посетителя, того, что идет навстречу, идет в музей. Вернуться в его теле назад.
Это чувство сродни полету на санках с ледяной горы, когда мчишься вниз сквозь сладкий колючий мороз, крики, восторг и ужас, чувствуя приближение бесстыдного сугроба, в котором так весело погибать…

Моя нынешняя ночь посвящена славному свиданию. Давно я мечтал об этом, столько лет надеялся! Чем ближе к заветному залу, тем меньше встречных. У массивной двери замедлил шаг, проскользнул в проем и услышал стоны и рычание.
Меня давно не страшит свирепость самых кошмарных тварей подсознания. Однако здесь происходило нечто иное. Наша гостья не пыталась напугать, она страдала.
Большой зал был почти пуст, под слепой люстрой качалось безголовое эхо. В центре, словно часовня в пустыне, возвышалась витрина. За пуленепробиваемым стеклом скрывалась бесценная картина. Оборонная промышленность Советского Союза изготовила специальную кабину-витрину для этого полотна, военный завод «Молния» блестяще справился с заданием.

…она стояла рядом с пустым холстом, припав лицом к великолепной резной раме. В скудном отблеске дежурных светильников угадывалась невысокая женская фигура в старинном платье до полу. Она целиком вырвалась из картины, это было почти невозможно, на холсте осталось размытое пятно на фоне излохмаченной ткани.
Я остановился на почтительном расстоянии. Кашлянул.
– Доброй ночи, сударыня.
Она обернулась. На изможденном лице старухи фосфоресцировали бешеные глаза. Ведьма. Сумасшедшая. Оборотень? Оскаленная ухмылка. Влажные пятна на впалых щеках.
Первое впечатление могло быть обманчивым, даже призрачное сознание способно утонуть в пучине гипноза.
Я снял цилиндр и поклонился:
– Сударыня, счастлив выразить вам почтение и приветствовать в стенах моего скромного…
Она резко прервала:
– Вы шутите, юноша?
Я на секунду растерялся. Далеко уже не юноша, отнюдь не шучу, но почему она так неучтива? Впрочем, невозмутимо закончил спич:
– Ваш визит принес безусловную радость, ваше присутствие украсило этот дворец.
Страшная старуха прожигала меня взглядом.
– Радость? Мое присутствие?
Она саркастически выделила каждое слово и демонстративно одернула криво висящий балахон на сморщенных плечах. Пигментные пятна на плоской груди. Бесформенное тело под ветхим одеянием.
– Я хотел увидеть вас воочию, стоять рядом, – произнес я тихо.
Мы изъяснялись на лингво, в котором нет места акценту. Эмоции, чувства, настроения передавались жестикуляцией, игрой взоров. Этот способ общения хорош своей универсальностью, поскольку любой диалект обогащен реалиями той эпохи, в которой находятся собеседники…

– Мне свыше пятисот лет, – голос ведьмы кромсал темноту. – Срок жизни многих поколений. Время долгих войн, бесконечных интриг, возвеличивания и краха монарших династий. Века, юноша, долгие века поглощали Европу, вокруг свирепствовали эпидемии, мода и погоня за престолом.
Ее воспоминания были черствыми, как хлеб. Но они царапали, вызывали отклик. Я думал о том, что никакие успехи тщеславия не могут соперничать с довольством и покоем. Это мораль всех оппортунистов. Когда хандра меня взяла, я подал в отставку. Потом явился в клоб, где появление мое произвело общее веселие: друзья стали потчевать меня шампанским и пуншем.

– Я стала третьей женой чванливого флорентинца, скаредного торговца, считающего себя негоциантом! – она говорила быстро, не путая слов, не повышая голоса, и речь ее напоминала угрожающий трепет свечей на сквозняке. – У Франческо на уме был только шелк! Вместо ласковых слов, он произносил «шелк». Шелк обернулся проклятием. Две его предыдущие жены умерли, едва достигнув зрелости. Я мечтала о материнстве. Ожившая муза Пигмалиона родила троих детей. Я же не смогла понести и одного.

А моя женка, подумалось мне, была пребезалаберная – насилу выговаривал это чудное словцо. Зачем я вообще на ней женился! Лучше выдал бы ее за Вяземского или Андрюшку Карамзина. Подождал бы, когда они друг другу наскучат, черкнул бы ей мадригальчик, какой-нибудь, а потом бы ее... того! А ведь было время – целовал ее портрет, который казался что-то виноватым.
– Я гожусь вам в пра… в пра-пра-прабабушки, – продолжала сыпать словами эта… хм-м… дама. – Я давно должна была превратиться в прах. Краска трескается от времени и просто осыпается, и только реставрация помогает сохранять картину в достойном виде. Меня постоянно реанимируют! Подкрашивают, оживляют, воодушевляют.
Голос ведьмы меж тем приобрел глубину, стал менее пронзительным. Она словно погрузилась в медитацию:
– Вновь и вновь пытаюсь вспомнить шепот легкой волны, баюкающей грубые лодки городских каналов. Потоки пряных ароматов из таинственных лавок. Волнующие запахи соленых и копченых угрей, печеных мидий, приправленных острым соусом. Ими торговали на перекрестках у маленьких причалов.
Тут вспомнил я, как собирался говеть, а между тем оскоромился. Однако ботвинья и бифштексы были отменны!
Она будто подавилась. Всхлипнула. Я прислушался.
– …светлые серые дожди, вытканные из льна, пахнущие медом, соломой и грустным небом. Я любила бродить вдоль невысоких домов с окантованными известью окошками, слушать бодрое кряканье на рассвете, когда утки и дикие гуси хозяйничали на каналах. Закрываю глаза и вижу славных неуклюжих моряков, строгих гранильщиков алмазов, улыбчивых торговцев гобеленами и шерстяными тканями, неразговорчивых ткачей, трудолюбивых кружевниц.
Грозное, несчастное существо шагнуло ко мне. Нас разделяла стеклянная изгородь, что прочнее гранитных скал. Ее искаженное лицо внушало желание проснуться с криком.
– Мою улыбку называли очаровательной, бесовской, загадочной, неземной. Но мало кому приходило в голову, что это гримаса безнадежности, насмешливого отчаяния. Улыбка безжалостной фурии, как предполагали озабоченные критики. Вы готовы поддержать их мнение?
В смятении лишь пробормотал:
– Я поэт, сударыня…
Она кивнула с одобрением. Я присмотрелся: нет, не улыбается. Это хищница с холодными глазами и предвкушением беспомощности той жертвы, которой необходимо овладеть.
– Воспринимая меня, как женщину, не забывайте, что если во Флоренции «монна» суть сокращенное мадонна, то в Венеции «мона» – женский половой орган… Задайтесь вопросом: имел ли в виду Леонардо венецианскую мону, когда писал портрет жены торговца шелком? Те, кто восторженно подмечал на портрете корешки волосиков на моем лице и поры божественной кожи, испарину на лбу, влагу глаз… знал ли он об этом?

Ее голос упал до горячечного бормотания, когтистая ладонь гладила раму портрета.
– Мои самые сладкие воспоминания… я поделюсь с вами… Мой портрет висел несколько месяцев в спальне Наполеона, в его дворце Тюильри. Это был триумф, я превзошла Жозефину в неистовстве морганатического брака. Я была королевой, к стопам которой припадает лорд всей Европы.
Но вдвое насладилась величием женщины, когда меня похитил безвестный зеркальщик Винченцо. Более двух лет я принадлежала этому сумасшедшему итальянцу, который прятал меня среди хлама грязного парижского дома, заселенного сезонными рабочими. Это была жизнь рабыни, уличной девки, покорной и заискивающей, которая, как богиня в изгнании, опустилась на самое дно низменных переживаний.
А теперь ежегодно четыре миллиона зрителей приходят ко мне в Лувр. Моими изображениями оклеены сердца человечества. Но зачем все это…

Наш нелепый разговор происходил в тысяча девятьсот семьдесят четвертом году. Но я словно опрокинулся с гарцующей лошади – и рухнул на сто сорок четыре года назад.
– Я часами простаивал перед белокурой мадонной, похожей на вас не внешне, нет, но скрытым безумием, я бы купил ее, если бы она не стоила сорок тысяч рублей. Я был без ума от нее… может, поэтому и женился на Наталье.
– Бриджуотерская мадонна… – пробормотала ведьма.
– Рафаэль.
– Копия.
– И такая страсть? – она жалеючи покачала плешивым черепом.
– Увы…
– А твоя невеста?
– Я пылал и готов был жертвовать. Писал ей: «Позволяете ли вы обнять вас? Это не имеет никакого значения на расстоянии пятисот верст и сквозь пять карантинов».
– Бедный мальчик, – она моргнула раз, другой, отвернулась.
Я вздохнул и сказал твердо:
– Сударыня… мона! Рафаэль опоздал. Свою мадонну он написал спустя два года…
Она внимательно смотрела себе под ноги.
– …после появления вашего портрета.
Она сгорбилась.
– Я готов удвоить жизнь ради пречистого образа. Я никогда не хлопотал о счастии, я мог обойтись без него. Но оно мне нужно на двоих, а где мне взять его?

Я не вовремя вспомнил свою нелюбовь к провинции. Свои брюзгливые выпады и нежелание таскаться по скверным уездным городишкам ради скверных старых опер. Гораздо приятнее читать Гримма, Вальтера Скотта и Библию, или пить с Соболевским вино. Кстати, прощелыга проиграл в клобе шестнадцать бутылок шампанского. Я был готов изменить своим принципам.
Я расстегнул тугой ворот и продолжил:
– Могу сказать одно. Тогда, в прошлой жизни, я написал: «Исполнились мои желания. Творец тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна, чистейшей прелести чистейший образец». Повторю эти слова сегодня. Сейчас.

Она помедлила несколько долгих мгновений, а потом потянулась ко мне. Сверхпрочное стекло не помешало когтистой лапе прикоснуться к моей щеке. С величайшим благоговением я взял сморщенное нечеловеческое запястье и прикоснулся к нему губами… Зажмурившись от счастья, почувствовал, как ледяная пергаментная ладонь стала нежной и начала наполняться теплом.
__________________
Выступаем на расслабоне… ©БАК-Соучастники

Я люблю людей! ©Dolphin

Народа - меньше, флуда – больше ©ersh57

3т, или хроники Разделённого мира