[Винкельрид]

Скрытый текст - Подменыш:

Голос его дрожал, не заметить этого было нельзя, но я услышал только первое слово «папа», остальное пролетело мимо ушей.
Три месяца прошло с того странного мгновения, когда майским весёлым громом прогрохотало: «Пора!», – и я, лихорадочно тыкая цифры Ленкиного телефона, подумать не мог, что она точно так же пытается дозвониться до меня. Мы смаковали слово «родители», вертели его так и эдак; с необъяснимым страхом, с запретным интересом примеряли его на себя, как пятиклассница – наряды старшей сестры. По вечерам, покончив с делами, Ленка забиралась ко мне подмышку и, после загадочного: «А ты представляешь...», мы вслух рисовали картины из будущей жизни, где возле нас – пока безликий, окружённый загадочным ореолом, но уже осязаемый сверхчувствами, – Он. Дитя. Ребёнок. Наш Сын.
Сегодня мне отдали Его, воняющего казёнщиной, и я с превеликим удовольствием отвернулся от серых окон детдома, к которым, словно новогодние бумажные снежинки, липли белые лица с тоскливыми глазами. Дорога тянулась. Я тихо дрожал вместе с автобусом. По сторонам не смотрел, молчал. Мне показалось, что так было нужно.

И вот – оно. Коротенькое слово.

Падение в прорубь, прыжок в самолётную рампу, отчаянный шаг из окопа – мне хотелось найти сравнения, объяснить самому себе возникшее чувство. Потребовалось время, чтобы я отвлёкся от эгоистичного и неуместного самоанализа и посмотрел на Максима. На сына.
- Папа! Пойдём скорее отсюда!
- Что случилось, сынок?
Я чуть не завыл от злости, – фальшиво! – но Максим не заметил. Он вцепился в мой рукав, повторил: «Давай уйдём!» – и добавил сорвавшимся голосом:
- Там старуха на дереве!
Ухнуло сердце, я рассмеялся через силу.
- Ну, что ты выдумываешь? Там вороны, вроде!
- Вороны, – эхом отозвался он.
Между лопатками пробежал тонкий ледяной ручеёк.
- Жарко! – сказал я, просто чтобы что-то сказать. – Куртку, может, снимешь?
Прикидываясь, что рассматриваю витрины и пролетающие автомобили, я воровато косился на Максима. Ему страшно хотелось оглянуться, но, ощутив мою неуклюжую заботу, он заслонился гордостью, как щитом, и смотрел прямо вперёд.
Мы долго присматривались к Максиму, тряслись в разбитых междугородних «пазиках» несколько суббот подряд, успели, как нам показалось, изучить его; были черты яркие, броские, которые сразу привязали меня к рыжему мальчишке невидимой, но крепчайшей нитью: его бесстрашие и самостоятельность. Они сплетались и давали на выходе великолепную несовременную гордость. Женщина-педагог не преминула отметить, набросив бледную улыбку: «Принц наш, сроду ничего не попросит». Меня передёрнуло от снисходительности, с какой она выговаривала эту фразу. Максим вздрогнул, когда она протянула руку, потрепать его по волосам унизительным взрослым жестом.
Заворачивая за угол дома, я оглянулся: вороны уже не было.
Молчанка продолжалась до вечера. Ленка подмигивала, шептала, что мальчику надо привыкнуть.
- Где моя кровать? – спросил Максим за ужином.
- Разве ты не видел ещё? Ну, покушаем, и посмотрим! – ответила Ленка.
«Не верю, Лена! Ненатурально всё!»
Я пожалел, что так и не поговорил с ней о старухе на дереве, о сказанном, будто в долг, слове «папа».
Комнату Максим осматривал долго. Мы гордились проделанной работой. Консультантом был Ленкин племянник Никита. Спортивный уголок, компьютер в углу, мячи, скейт, игрушки, обои, – всё подбирали скрупулёзно, ухлопав солидный кусок сбережений.
Он не притронулся ни к чему. Только когда я уходил, несколько разочарованный, краем глаза заметил, как Максим потянулся к бейсбольной бите.
- Ну, как первый денёк с сыном, папаша? – с преувеличенной весёлостью спросила Ленка, когда мы, истощённые событиями, пили поздний чай.
Я пожал плечами: разговаривать не хотелось. Не столько от усталости, как из боязни наговорить лишнего. Например, что зря мы всё это затеяли, и, может, ещё не поздно вернуться на полгода назад. Ленка почувствовала моё невысказанное занудство, обиделась и обняла вместо меня Жука.
Я наблюдал за ними. Нравилось, как устроился котяра на удобных Ленкиных коленях, как гладят его тонкие ласковые пальчики, как он, подлиза, журчит и трётся. Зрелище меня так увлекло и, когда Жук напружинился и соскочил с насиженного места, я едва не выронил чашку.
- Что там, Жуча? – встревожилась Ленка.
- Приведение увидел, а?! – сказал я погромче.
Кот с охотой отодвинулся, пропуская меня. Вешалка с верхней одеждой, чеканка, изображающая африканскую маску, подставка для обуви – куда он смотрел? Я потянулся включить свет и отскочил с похолодевшим сердцем, ударившись плечом о стену.
В зеркале мелькнула уродливая мохнатая башка с горящими глазами.
- Что там, Саша?
Зажмурившись, я щёлкнул выключателем. Ну да, немного небрит, слегка взлохмачен, ну и не то чтобы красавец. Сердце забилось нормально.
- Тихо! Максим, наверное, спит уже!
Тихонько приоткрыв дверь, я заглянул в детскую. Максим не спал. Он сидел в кровати, обняв биту, и осторожно, без лишних движений, поворачивал голову из стороны в сторону. Не успев отойти от недавнего потрясения, я уставился на него, наблюдая за механически вращающейся, словно локатор, головой. Заметив боковым зрением меня, Максим подобрался, бита в его руках дёрнулась, нацелившись на меня раньше, чем глаза.
- Это я, Максим, - сказал я.
Он некоторое время всматривался в моё лицо, потом убрал биту. Мне показалось, что он смущён.
- Ладно, спи.
- Папа! – торопливо окликнул он. – Постой! Побудь здесь.
Сердце заколотилось. Несовременная гордость... Он обычный несчастный мальчик, проживший лучшую половину детства в казарме. Он не может понять, что теперь у него есть дом. Он будет смотреть на эту детскую комнату с недоверием, как на песочный замок, который в любой миг смоет набежавшая волна. Мальчик не заслуживал жалости, но другого чувства к нему я пока не испытывал.
- Хорошо, Максим.
Я сел на краешек кровати, посмотрел на торчащую из-под одеяла рукоятку биты.
- Говорят, бейсбол произошёл от английского крикета. А кто-то считает, что – от нашей лапты. Правда, некоторые историки уверены, что ещё в Древнем Египте...
Я часто мечтал о том, как буду рассказывать сыну обо всём на свете, отвечать на вопросы, забавные и мудрые, делиться с ним всем, что знаю. Максим слушал внимательно, но не задал ни одного вопроса. Когда я рассказал всё, что знаю об играх с битой и мячом, он сказал:
- Папа. У меня есть одна мечта.
Господи, как он произносит это... Почему каждый раз, когда я слышу его «папа», мне хочется завыть?
- Какая?
- Меч.
- Меч?
- Да. Я видел в магазине. Без позолоты, без красных стекляшек, не сильно большой – там много огромных, такие я не подниму.
- Ладно. Завтра пойдём и купим.
Сегодня я согласен на всё. Ещё тысяч пять. Заначка. Да и чёрт с ней.
- А теперь – спи.
- Лунатик! – произнёс он. – Меня называли Лунатиком, потому что я не спал по ночам.
По коридору тихо прошла Ленка. Максим вздрогнул, уставившись на широкую полосу света в дверном проёме. Развевающиеся полы халата отбрасывали странную шевелящуюся тень.
- Лунатик, придумают же...
Ленка постояла возле двери и вернулась на кухню.
- До третьих петухов.
- Ого! Каждую ночь?
Он кивнул. Где я мог рассмотреть бесстрашие? Куда он, этот рыжий мальчик с пронзительными болотными глазами сумел спрятать страх, как он сумел обмануть всех вокруг?
- Смотри, папа, – произнёс Максим, показывая на стену. – Козлиная голова качается, будто её за рога привесили.
Резкий перескок сбил меня с толку, и я резко повернулся вслед за жестом.
- А там – глаза. Видишь?
- Не будешь спать? – спросил я.
Он молча поднял биту.
Ленка спала, свернувшись на кресле. Жук сидел на подлокотнике.
- Сторожишь? Тоже – до третьих петухов?
Кот вонзился взглядом в коридор за моей спиной.
- Чёрт бы тебя побрал! – шёпотом прикрикнул я, обернувшись. – Что там опять?
Ленку я уложил на кровать, свет в прихожей гасить не стал. Максим сидел в знакомой позе, с битой наготове. На меня он не среагировал, и я почувствовал себя польщённым.
- Дай-ка биту! – сказал я. – И ложись спать. Давай-давай, я посижу. До третьих – так до третьих.
Он как-то сразу поверил.
Слово я, конечно, не сдержал. Тяжело сидеть без движения и с открытыми глазами в спящем доме. Зато проснулся первым, когда сумерки ещё не схлынули. Разминая затёкшую шею, разглядывал обои. Ничего похожего на козлиную голову или глаза найти не удалось. Ночью я думал, что с утра расскажу всё жене, пусть звонит в детдом, врачам, учителям, выясняет всё, что можно. Пусть записывает мальчика к психиатру, к экстрасенсу, к деревенской колдунье. Но солнечное утро уже вовсю смеялось над вечером. Вспомнив привидевшуюся в зеркале морду и странное поведение Жука, я только улыбнулся.
Ленка застала меня за маленьким преступлением: прихлёбывая кофе и пролистывая вчерашнюю газету, я курил прямо на кухне.
- Ну и ну! – сказала она, потягиваясь.
- В отпуске брошу окончательно. Знаешь, что я придумал? Купим велики и поедем в путешествие. Палатку возьмём, гитару...
- Ну-ну.
- Я серьёзно. Не хочешь на великах? Тогда лодку возьмём. У Антона есть.
- Знаешь, Саш... мне кажется, мы зря маму не послушали.
Я отставил чашку. Сразу понял, о чём речь. Ленкина мать, узнав, что мы собираемся взять ребёнка из детдома, собрала с подъезда урожай сплетен и вывела итог: брать только новорождённого. Про Максима решила – это мы ей назло.
- Ну-ну, – промычал я Ленкин афоризм.
- Дело даже не в маме. Подумай сам. Ему одиннадцать. Он прекрасно всё понимает, и, лучше всего, – то, что мы никогда не станем для него родными. И он для нас. Примемся мы исполнять все его капризы – он решит, что покупаем привязанность, будем воспитывать в строгости – ему покажется: всё из-за того, что он нам не сын. Замкнутый круг...
Мне не хотелось ругаться в такое утро. Да и как переубедить кого-то, если не уверен в своей правоте.
- Лен, но ведь назад дороги нет.
Отвернулась, загремела посудой.
- Ты слышала, что он рассказывал ночью?
- Как я могла услышать?
Вопросом на вопрос. Всё-таки ругаемся.
- Ну, ходила же по коридору, когда мы разговаривали.
- Саша, когда ты ушёл, я тут же уснула.
- Подожди...
«Я видел в коридоре твою тень!» – отличное продолжение разговора. Что ж, уснула – значит уснула.
Максим спал, спрятавшись в подушку. Когда я наклонился поправить упавший край одеяла, он резко поднял голову. Я испугался, увидев, что он меня не узнаёт.
- Доброе утро, – сказал я поспешно. – Проснулся?
Он огляделся. Постепенно взгляд становился осмысленным.
- Сейчас завтракать будем.
Мне хотелось услышать хоть слово в ответ. Но он молчал.
- А потом пойдём за мечом.
В точку. Максим встрепенулся, в его глазах появилось мальчишеское радостное возбуждение. Я вспомнил, как хотел не вспоминать о вчерашнем обещании, и устыдился.
Завтракали в молчании. Ленка дулась, а я всё боялся, что она выместит раздражение на мальчике. Я сжевал бутерброд и выпил ещё одну чашку кофе, к этому времени Максим уже сидел, выпрямившись. Не сразу я сообразил, что он ждёт разрешения выйти из-за стола.
- Скажи маме «спасибо» и – бегом! – одеваться! – сказал я как можно веселее и чмокнул жену в прохладную щёку.
Воскресенье уже разрумянивалось. Мы прошмыгнули мимо приподъездных лавок.
- Ты чего не здороваешься со старушками? – спросил я.
- Не хочу, - ответил Максим. – Я глазливый очень.
Удивительная способность: одной фразой заканчивать разговор.
Всю дорогу до остановки я искал новую тему. Вчерашний вечер вспоминать не хотелось, детдом – тем более, и о чём говорить с одиннадцатилетним мальчиком? Что интересовало меня в этом возрасте? На ум приходило что попало: курение в деревянной избушке на детской площадке, игра «Каменные стены – белое перо», хождения по видеосалонам, «дымовухи» из пластмассовых транспортиров. Так о чём разговаривал со мной отец? Сразу и не припомнишь. Одно врезалось в память достаточно прочно: взрослые уже тогда начинали городить порядочную чепуху.
В автобусе болтать и вовсе расхотелось: Максим всю дорогу, не отрываясь, смотрел в окно, я же исподтишка наблюдал за ним, подмечая, как он провожает взглядом афиши и рекламные плакаты. К чёрту велосипеды и лодки, весь отпуск будем ходить в кино, в цирк и на стадион. По кафешкам прогуляемся. В библиотеку запишемся. Осенью секцию найдём хорошую, дзюдо или футбол. К зиме лыжи купим и коньки. Ёлку поставим! За наши с Ленкой последние восемь лет – в первый раз.
Я хотел выложить Максиму всё, пусть даже он посмеётся над моими малохольными мыслишками, но чуть-чуть опоздал.
Позови я его на секунду раньше, и Максим не увидел бы эту чёрную старуху, а она, не почувствовав на себе его взгляд, не оторвалась бы от алюминиевой миски с мелочью. Лицо её, тёмное от солнца, изъеденное морщинами, казалось прикрытым теневой вуалью. Максим напрягся, старуха вытянула изуродованный артритом палец и громко и хрипло закаркала. Мне стало не по себе, против воли я стиснул плечо Максима, и он прижался ко мне, ища защиты от мерзкого оглушающего смеха. Я вдруг, во всех красках, вспомнил ночь и ужас в собственном сердце, и тень в коридоре, и ошалевшего Жука, заметившего кого-то, нам не видимого.
- Больная какая-то, – сказал я вслух.
Кондукторша, непонятно почему, посмотрела на меня со злым раздражением.
Светофор мигнул зелёным, автобус уехал, и старушечий смех слился с городским шумом.
- Давай выйдем, – произнёс Максим. – Сейчас.
На тротуаре мы пошли против правил – по левой, освещённой солнцем, стороне.
- Что-то случилось? – спросил я. – Та старуха...
- Это не старуха. Это – ворона.
Мысль, отгоняемая, но настырная, как утренняя муха, зажужжала в голове. Я гнал её, старался не додумать, но едва я отвлёкся, переходя дорогу, и она написалась чёткими бордовыми буквами: мальчик безумен. Он пропитан страхом, это угнетает его, и, не ведая того, он выплескивает свой кошмар на окружающих. И назад дороги нет.
- Вот они, мечи. Выбирай.
Он подошёл к витрине, а я закурил. Руки дрожали. Максим уткнулся в сувенирные клинки, а я думал только о предстоящей ночи.
Свет гасить не буду. Вообще нигде. Перетащу кресло в детскую. С мечом Максим не расстанется, возьму биту. Ленке принесу из кладовки раскладушку, пусть спит с нами. Размышления прервались ступором. С соседней витрины пялились резиновые маски, зеленокожие, с огромными клыками.
Господи, да что со мной? Я – взрослый мужчина, вокруг – двадцать первый век. Всему можно найти объяснение. Старухи-вороны, третьи петухи, мечи – это обычная игра, страшная, изматывающая, но – игра. В понедельник поеду в детдом, поговорю с психологом – должен же там быть психолог? Пусть поднимает медкарту. У мальчика, наверняка, психологическая травма. Пусть советует, пусть направляет к специалисту. Ведь всё лечится.
Я расплатился, даже не проверив покупку. Домой идти не хотелось. Максим, с длинной коробкой под мышкой, ожил. Он согласился на кафе, потом – на парк. Вороны на тополях были воронами. На соседней лавке сидел представительный старичок в ковбойской шляпе и с ноутбуком, мимо проходили симпатичные мамочки с колясками, бегали между деревьев мальчишки, и мне так сильно захотелось почувствовать себя отцом, что я подозвал бродящего неподалёку Максима.
- Ну что, домой?
Он пожал плечами.
- Ещё надо к деду зайти, за дрелью. Меч вешать будем на стенку.
- Зачем? – воскликнул он.
- Ну, как «зачем»? Это же сувенирное оружие. Повесишь возле кровати...
Он смотрел с искренним недоумением. Я ждал ответа, мне хотелось услышать, для чего ему меч.
- Оружие не должно висеть на стене, – сказал он, наконец.
- А где же должно быть оружие? – спросил я весело.
- Под рукой!
Он говорил таким тоном, словно это я был ребёнком, и мне следовало объяснять азбучные истины.
- Ну, у меня, например, его нет под рукой. И что?
Я так и не узнал, хотел Максим ответить или нет, – заиграла Ленкина мелодия.
- Саша, Жук пропал! – выкрикнула она в трубку. – Я дверь не открывала, никуда не уходила, а его нет!
- Подожди, ты везде посмотрела? Может он на балконе греется?
- Саша, я облазила всё!
- Ладно, мы скоро. Поищем вместе.
Пришла беда – отворяй ворота.
- Что случилось? – спросил Максим.
- Кот пропал.
Он просто кивнул. В кивке этом было тоскливое понимание.
Сев в автобус, я перезвонил Ленке, она не ответила. Попробовал минут через пять – то же самое. В третий раз набрал её номер, уже спрыгивая на своей остановке. Длинные гудки. До подъезда мы бежали. Не дожидаясь лифта, взлетели на пятый этаж.
Дверь в квартиру распахнута настежь. Я почувствовал, что мне не хватает воздуха, а ноги начинают превращаться в кисель. Двигаясь медленно, как во сне, я добрался до кухни и застыл так резко, что Максим ткнулся руками в спину.
Ленка, белая как мел, сжалась на диванчике, а прямо перед ней сидела, разинув истекающую слюной пасть, огромная лохматая псина. Максим тонко и страшно взвизгнул, отскочил и моментально зарылся в висевшие на вешалке куртки. Коробка с мечом упала на пол. Не знаю, что привело меня в чувство: испуг мальчика, мертвенная бледность жены или вспыхнувшая злость на самого себя, но прыгнул вперёд я, совершенно забыв об осторожности. Собака молнией метнулась к распахнутой двери. Отшатнувшись, я успел заметить, только кончик облезлого хвоста, побежал следом и, споткнувшись о порог, упал на колено. В подъезде было тихо, как на кладбище.
Закружилась голова, я прислонился плечом к стене и несколько секунд гадал, где верх, а где низ. Максим выл. Неприятно, сквозь сжатые губы, зарыдала Ленка.
Поднялся я с трудом, медленно прикрыл дверь, закрыл на все замки.
- Всё нормально, подумаешь: собака! – сказал я и не узнал своего голоса.
Ленка смотрела перед собой так, что я опять испугался. Ей было три года, когда бабушка, играя с ней в прятки в парке, спряталась за деревом и проворонила подбежавшую стаю дворняг. Маленькая Ленка лаяла по ночам и забивалась в углы днём, психиатры разводили руками. Деревенская бабка справилась с заиканием, но испуг засел слишком крепко.
Я осторожно подошёл и обнял её, напряжённую, твёрдую. Говорил что-то ласковое, гладил по голове, пока не прекратилась истерика. Услышав нормальный плач, я и сам начал успокаиваться, набрал первый пришедший на ум номер такси.
- Съезди-ка к маме, Лен. Переночуй у неё денька два-три, хорошо?
Я проводил её до машины. Максим плёлся следом.
Уже открывая дверцу, я едва не сказал: «Возьми Максима с собой», но вовремя одумался. Он не сумасшедший. Он – носитель сумасшествия, источающий его и заражающий им всех вокруг. Когда такси уехало, мы стояли возле подъезда, наблюдали, как тонет солнце, как густеет и наполняется тьмой воздух.
- Пошли, дверь открытой осталась, - сказал я.
Максим кивнул. Он вымотался, достиг того предела, когда на место всех прочих чувств пришла полная апатия. Я невольно оглядывался на тёмные углы подъезда, он же смотрел под ноги и механически топал по ступеням с обречённостью идущего на казнь. На нашем этаже перегорела лампочка. Может быть, вчера, или ещё раньше, – до недавнего времени я не обращал внимания на подобную ерунду. Я подёргал дверь: закрыта. Полез за ключами, не рассуждая, нарочно отгоняя свежие воспоминания о том, как ставил замок на предохранитель.
Ни спичек, ни зажигалки в карманах не оказалось, – бросаю курить, – пришлось долго царапаться ключом. Замочная скважина пропала. Я пытался нащупать её свободной рукой, но тщетно.
Сердце застучало быстрее, свалившаяся ярость отбросила тревогу, я выругался вслух, не стесняясь Максима, врезал по двери кулаком и совершенно отчётливо расслышал ответный глухой удар, донёсшийся из квартиры. Бесцельно хлопая по карманам, нащупал телефон. Посветил экраном. Замочная скважина оказалась на месте. Я повернул ключ, и тут зазвонила Ленка.
- Да, слушаю! – сказал я в трубку, придерживая дверную ручку.
Молчание.
- Лена?!
Нет ответа.
- Случайно нажала, наверное, – пробормотал я. – Ладно.
Я заметил, как Максим отодвинулся от распахивающейся чёрной пасти квартиры. Сжав в зубах нерастраченную злость, шагнул через порог и щёлкнул выключателем. Не разуваясь, прошёл по комнатам, зажёг повсюду свет и задёрнул шторы.
- Заходи, чего стоишь?
Первым делом Максим подобрал коробку с мечом и, держа её в руках, как ребёнка, прошёл на кухню. Проснувшись, затарахтел холодильник. Я вздрогнул, сорвалось ругательство. Опять горячей волной обдала от сердца до пяток злость. На себя, и на него – того, кто отплачивает за добро личным безумным кошмаром. Сейчас мальчишка был предателем или лопухом, притащившим на хвосте опасную погоню, подставивший под удар своих.
- Нравится? – спросил я, еле сдерживаясь.
Максим отдёрнул руку от меча. Кроличий взгляд действовал на нервы всё сильнее.
- Что теперь? Бита, меч, а дальше?
- Папа?
Я даже зубами заскрипел, заталкивая обратно едва не вырвавшиеся слова: «Какой я тебе папа?» Но слишком прозрачным стал кухонный воздух, и немая фраза достигла цели, Максим смотрел на меня и понимал.
- Иск в суд об отмене усыновления, – сказал он. – Можно взять справку от психиатра, что от вас скрыли моё тяжёлое психическое заболевание. Может, денег придётся дать врачам, но это ведь обычное дело.
Он вбивал в мою голову гнетущие взрослые слова как дизель-молот. Но совесть, покрытая коркой злости, сопротивлялась.
- А оно есть, заболевание?
- Какая разница? Решим, что есть.
Корка треснула. Больно, чёрт. Мелькнула мысль: резкая смена настроения – не первый ли признак душевной болезни.
- Чушь это всё, - буркнул я, отворачиваясь.
- Не чушь… папа.
Максим отвернулся, провёл ладонью по лицу, но когда опять посмотрел на меня, глаза его были сухими.
- А вот послушай чушь: новорождённых крадёт нечисть. И не просто крадёт, а, из дурости, меняет на своих детёнышей. Родители от них, чаще всего, отказываются. Дорога этим детёнышам – в детские дома. Глупые, уродливые, жестокие, им тяжело учиться, да они и не хотят этого. Им нравится ломать игрушки, бестолково кромсать книги, бить других, так же тупо и беспощадно, до слёз, до крови. Они подрастают, с ними растёт и их жестокость. Внешне они – люди, но внутри навсегда остаются нечистью. Самое страшное – то, что им гораздо легче приспособиться к жизни, нежели обычным людям. Если приглядеться, можно увидеть их, детёнышей нечисти, повсюду. Они ненавидят не только людей, но и себе подобных.
Максим открыл коробку и бережно, осторожно, сжал пальцы на рукояти меча. Я стоял, замерев, даже открытая дверь и прихожая за спиной перестали меня волновать.
- Тем, кого нечисть забрала к себе, тоже приходится несладко. Они слишком малы, чтобы помнить этот мир, но, чем старше они становятся, тем острее несуществующие воспоминания, тем ярче сны. Это проходит потом, совсем проходит. А некоторым удаётся сбежать. Это очень тяжело. Почти невозможно. Но кое-кому удаётся. Сбежав, такие дети обычно оказываются на улицах, где нечисть быстро находит их. Как ни странно, единственным спасением для них оказываются те же облюбованные детёнышами детские дома. Там всегда уйма народу, а это отпугивает нечисть. Такие дети удивляют своими способностями, рассудительностью, взрослыми речами. Ну а нечисть всё время крутится рядом, выжидая момент, чтобы утянуть беглеца обратно. У них есть своё время, после захода солнца, до третьих петухов.
- Боюсь, психиатр не поверит, - сказал я, криво улыбнувшись.
Кто-то застучал по батареям, Максим в одно мгновение сжался.
- Почему ты не рассказал всё это сразу?
Он только один раз посмотрел на меня, и я мгновенно, как раньше – он, понял невысказанное. Он мечтал навсегда избавиться от страха, почувствовать себя защищённым, как миллионы мальчишек и девчонок, которым повезло иметь родителей. Мне захотелось почувствовать сердцем, каково это: жить среди бессмысленно жестоких детёнышей, не спать ночами, вглядываясь воспалёнными глазами в темноту, ожидая, когда соткутся из мрака когтистые лапы нечисти, прятаться за непроницаемой холодной маской напускной храбрости. Сломаться, получив защитника. И ещё раз сломаться, получив от защитника удар в спину.
- Послушай одну историю, – сказал я. – Она, правда, не очень интересная, но зато короткая.
Свора избивала человека. Кто был он, что за свора – не знаю. Люди шли мимо, ввязываться боялись, потому каждый находил отговорку для себя. И так это ловко у них получалось, что проходили они, совсем не чувствуя себя негодяями. Одни понимали, что им некогда. Другие – что, конечно, бьют за дело. Третьи даже пытались шутить. И четвёртые были, и пятые... А потом вдруг из толпы прохожих выскочила старушка, обычная бабуля в платочке. Она кинулась прямо в середину своры. Прохожие остановились. Старушка ругалась и размахивала костылём. И, представляешь, свора остановилась, поджала хвосты и разбежалась. Старушка не подошла к избитому, – и без того сразу же отыскались сердобольные, *– а поковыляла дальше, в магазин за хлебом, или за внуком в детский сад, или – в поликлинику...
- Завтра – понедельник, – продолжил я после паузы. – Мне надо на работу. Ты будешь дома один. Справишься?
Максим молчал, играя желваками.
- Ладно, пойдём в комнату. Пора спать.
Мальчик покачал головой.
- Давай-давай, сын, - сказал я быстро. – Меч оставишь себе, мне бита привычнее.
Он заснул сразу же, а я честно сторожил до третьих петухов.

В обед я не выдержал, позвонил.
- Они ходят за дверью, стучат и воют.
- Никому не открывай! – крикнул я, чувствуя, как поднимаются на затылке волосы.
- Они стучат в комнату, они уже в прихожей.
- Я еду! Я сейчас приеду!
Проклиная пробки, отпугивая гаишников выражением лица, я домчался до дома за семнадцать минут.
Максим гладил Жука, сидя на полу в прихожей. Увидев меня, он улыбнулся виновато.
- Ерундовый меч, смотри.
Клинок, сломанный у рукояти, валялся на линолеуме. Стену украшала глубокая зарубка.
- Ты...
- Я вышел к ним. Думаю, они больше не придут.
Я уселся на пол возле него. Сердце отогревалось, лёд, растапливаясь, поднимался паром, и норовил выйти через глаза.
- Чёрт с ним, с мечом. Новый купим, – слова с трудом продирались сквозь ставший поперёк горла комок. – А лучше – выкуем. Я знаю место одно, там ребята знакомые. Сталь «шестьдесят пять – гэ», из неё фрикционные диски делают, не сломается никогда.
- Хорошо, пап, - ответил он просто.