Глава первая
- Сто-о-ой!
Огромная стальная махина полкового строя, последний раз громыхнув тяжелым железом, замерла. Ни звука, ни шевеления. Лишь хлопки вымпелов на ветру, да размеренное колыхание стягов.
Вот когда пригождается многолетние упорные тренировки. Все команды отработаны до полного и законченного совершенства
Стальная щетина тысяч и тысяч боевых копий еще вздернута ввысь. Но она уже приготовилась испить такой сладкой вражьей крови. Но червленые тяжелые окованные щиты еще на спине, а не развернуты ко врагу. Но начищенные вечером доспехи и шишаки еще сверкают, не успев покрыться пылью и засохшей кровью.
Шесть шеренг броненосных копейщиков ждут очередной команды темника.
- Самострелы! К БОЮ!
Там, в глубине строя, за копейщиками, зашевелились.
Заскрипели рычаги, затарахтели трещотки стопоров дюжины больших полковых самострелов. Сегодня пришел их час. Сегодня они покажут, что не зря над ними колдовали лучшие людские мастера, что не зря их многопудовую тяжесть тащили падающие от усталости кони. Трехсаженные луки самострелов изгибались, готовясь послать смерть. Вот щелкнула одна стопорная собачка, тут же – другая. Еще секунда – и опять все в строю замерло.
- Заря-ЖАЙ!
Пучки больших – в четыре локтя – стрел заняли свое место.
А там далеко впереди, почти от самого горизонта накатывалось серое облако степной пыли от колонн врага.
Большой Полк молчит и ждет.
- Лучники! Впе-РЁД!
Строй копейщиков дружно громыхнул, освобождая проходы. Лучники из середины строя выбежали вперед и, споро выстроившись в три шеренги, заняли свое место.
- Стрелы! Вотк-НУТЬ!
Каждый лучник вытащил из колчана заранее припасенный пучок из шести стрел и быстро, в считанные секунды, воткнул их наконечниками в заросшую степным травостоем землю. Они – лучшие. Их набирали из тех охотников, что за полторы сотни шагов били белку в глаз.
- Лучники! К бою!
Первая стрела ложиться на тетиву.
А спереди уже накатывала дикая орда орков! Они неслись на своих огромных черных ездовых волках, похваляясь друг перед другом удалью. Выделывая немыслимые на лошади кренделя, они, с леденящими душу взвизгами, размахивали посвистывающими воронеными ятаганами.
Вот они в трех больших перелетах …, в двух … Пора!
- Самострелы! БЕЙ!
Басовито взвизгнули тетивы, и шесть десятков огромных несущих смерть стрел взвились в воздух.
- Самострелы! Вразно-БОЙ!
И опять скрипят рычаги, тарахтят трещотки, щелкают стопора. Самострельщики стараются. Быстрей, ещё быстрей. Успеть дать по врагу еще один, а то и два выстрела до начала сечи.
А их стрелы вонзаются в лаву орков, мнут ее, кромсают. Пробивают щиты, доспехи, тела. Ломают кости и рвут мясо. Пригвождают ездовых волков к земле. Но лава только усиливает свой бег, вот сейчас, сейчас, еще немного, и людишки, эти ненавистные союзники эльфов лягут под ее клинками, под обрамленными сталью когтями ее волков. Остался всего один перелет – четыре сотни шагов. Для хорошего верхового волка – тридцать секунд.
- Лучники! ТОВСЬ! Четыре пальца на ветер! Па-ЛИ!
Натянуть тетиву да выцелить орка – дело даже не секунд – мгновений!
Стальной дождь из двенадцати сотен стрел со свистом – не зря старались с оперением – устремился к волчьей лаве. Не успели первые стрелы упасть на врага, а на тетиву уже ложиться вторая стрела. И опять лук натянут, пальцы правой руки привычно коснулись щеки. Вот он – орк. Щелчок тетивы и следующая стрела помчалась за добычей. И еще, и еще, и еще, и еще.
А стрелы россов – это вам не эльфийские, а, тем более, оркские. Наконечник граненый бронебойный за три сотни шагов насквозь пробивает не то, что оркский кожаный доспех, а и знаменитую кованую гномью броню может попотчевать. И легким щитом не защититься. И падают орки с волками. Падают и не поднимаются!
И громоздятся мертвые и раненые враги друг на друга. Падают сотнями под ноги и когти волков. Те спотыкаются и летят кувырком, теряя седоков, а, при удаче, и жизнь. И Орда уже несется не так лихо. Её порыв сбит и смят, сильного размашистого дружного удара, которым орки так славятся, уже не выйдет.
И минуты не прошло, как самострелы дали первый залп, а более пяти тысяч свирепых орков уже не дождутся в родных стойбищах.
А лучники уже скрылись внутри строя.
- Сомк-НИСЬ! Щи-ТЫ!
Громыхнув еще раз, строй сомкнулся. Щиты уперлись в землю. Стальная щетина копий выставилась вперед.
И лишь тогда волчья лава, наконец-то, докатилась до стены щитов и копий. Но ничего не может сделать. Куда там дикой орде супротив воинского строя! Не возьмешь! Строй принят только россами да гномами, а всякие там орки да эльфы все больше простой кучей.
И падают орки. Валятся то от удара копьем, то от меткой стрелы.
- По-о-олк! ШАГ!
Щит приподнять, шаг левой ногой, правой, щит опустить, удар копьем.
Орки воют от бессилия, пока еще только от бессилия. Страха еще нет. Эти с россами встренулись впервые. Ну, ничего. Все у них впереди!
- По-о-олк! ШАГ!
И опять щит приподнять, шаг левой ногой, правой, щит опустить, удар копьем.
Медленно строй двинулся вперед. Орки еще пытаются взломать его, но все безуспешно. И они пятятся, сначала медленно. Потом, теряя все больше и больше воинов, начинают разворачиваться и откатываться назад.
А росский полк все также неторопливо продвигается вперед. Пройдя с пол-поприща, стали. Можно и пот с лица вытереть! Первая стычка за нами!
Далеко впереди загрохотало. Это эльфийские маги сцепились с ограми-шаманами.
Началось! И впереди еще целый день. Будут и еще наскоки волчьей орочей рати. Будет и бой с горными каменными троллями. Будет и сеча с гоблинскими пешцами. Все это еще будет!
Ушата захлопнул книгу. Нет, в такой тряске читать было просто невозможно! Он поерзал, поудобнее устраиваясь на телеге, и со злостью посмотрел на возницу. Нет, чтобы соломы побольше подбросить. Сам-то сидит на свернутых одеялах и попонах. Ему-то мягко! А то, что ездок весь зад себе отбил на этакой-то дороге, его не колышет. Тьфу на него!
Ушата еще поелозил своим тощим задом, но устроиться поудобней не удалось. Его собственное одеяло было слишком тонким. Тогда он засунул свою любимую, неоднократно прочтенную и знаемую вдоль и поперек книгу в торбу и легко соскочил с телеги. Лучше уж пешком идти, чем потом занозы из задницы выковыривать.
- Что, косточки решил поразмять? – задал риторический вопрос один из двух охранников, ехавших верхами рядом с возом.
- Да нет. Жестко сидеть.
- Ничего, ввечеру на стоянке лапника нарубим – будет помягче.
- Скорей бы уж.
Ушата бросил взгляд на солнышко. Он пристал к обозу, аккурат, после обеда. Сейчас уже к ужину дело идет. Часа через три начнет смеркаться, стало быть, через пару часов обоз встанет.
Лесная дорога, состоящая кажется из одних ухабов, неторопливо вилась среди елок и берез. Ушата неспешно шагал за медленно плетущейся тяжело груженой телегой.
Всего три дня назад он, наконец, закончил среднюю ступень писцовой школы в Пивне и теперь направлялся к деду на шестинедельные каникулы.
Закончил он первым по курсу и с гордостью мог предъявить родне грамоту о том от школьного головы. Учиться ему нравилось, хотя и трудновато порой приходилось. Но он о том не жалел ни на полстолька. Да и дед не жалел, хотя и приходилось отдавать за учебу чуть не четыре дюжины белок в год.
А дорога все тянулась и тянулась. Ушата успел передумать о многом. И о своих недавних тринадцати вёснах, и о предстоящей ему рыбалке на речке Жорке, и об охоте с дедом на порядком надоевших дедовой слободе волков, и об …, в общем, обо всем, что могло ему предстоять в ближайший месяц.
Наконец, обоз встал на ночлег. Поляна была большой – и двум, если не трем, таким обозам хватило бы. Место было давно приметное, обустроенное. Три десятка возов поставили на давно расчищенной и обустроенной поляне двойным кругом, с землянкой в середине. Старшие обоза, вместе с охранным старшиной заняли землянку. Остальные располагались у большого кострища перед входом в нее.
Все было давно знакомо и расписано, как по часам. Через четверть часа стреноженные кони уже паслись, костер весело полыхал, а в двух трехведерных котлах, как-никак надо накормить почти сотню людей, уже начинала нагреваться вода. В одном – под кулеш, в другом – под взвар. Еще через час обозный народ с шутками и прибаутками уже накладывал, кто во что, наваристую пшенную кашу с бараниной и свиными шкварками.
Два кашевара Ушате тоже пару раз шмякнули огромной поварской ложкой в котелок каши, да еще и порядочный кусок ребрышек дали. Он, довольный, забрался под телегу, вытащил из торбы завернутый в чистую тряпицу каравай, откромсал засапожником добрый ломоть и достал из сапога свою верную ложку. Со смаком облизал ее и приступил к трапезе.
На поляну опустилась тишина. Та особенная обеденная тишина, когда слышны только стук ложек, да хруст откусываемой поджаристой хлебной корочки. Если бы в обозе были не только россы, но и гномы, тогда бы добавились и удовлетворенные громкое чавканье и отрыжка. Не зря же про тех говорили – жрет, как гном.
Каша была горячей, и Ушата, перед тем как отправить ложку в рот, долго на нее дул, потом откусывал свежего, дурманеще пахнущего домом, хлеба. Немного прожевав, подцеплял с края ложки немного чуть остывшей каши в рот.
- Боженьки! Какое же это блаженство, - думалось ему в тот миг.
А кулеш был хорош. Чудо, что за кулеш! И шкварок ровно столько, сколько нужно. И баранина – молодая, душистая. Такая не оставляет, остывая, во рту неприятный, липнущий к губам и нёбу слой жира, а мягко и неслышно проваливается прямо в живот. И, кажется, сколько бы ты не съел, а будешь есть еще и еще. И чисто выскребши дно котелка и облизав ложку, будешь еще посматривать в сторону кашеваров, не попросить ли добавки!
А вокруг лесной воздух - чистый, настоянный ароматами душистых трав и еловой хвои. От него аппетит становился такой, да еще после трудного дня, что, казалось, и целого котла такого замечательного кулеша будет мало.
Но попросить добавки Ушата все-таки не решился. А потому, отпахал от каравая еще один ломоть, правда, поменьше, и стал обгладывать доставшиеся ребрышки.
Закончив вечерять, аккуратно замотал тряпицей остатки каравая. Достал из торбы старую, выточенную дедом из березового капа, чашку. Потом, с трудом, отяжелел однако после кулеша, поднялся и, подойдя к котлу с взваром, зачерпнул полную чашку. Взвар был на меду, мяте и еще каких-то травах, в этом Ушата разбирался не очень. Питьё было в меру сладким и пряным, а уж запах…
Первую чашку он выпил почти залпом, хотя взвар и был довольно горячим. Вторую пил уже растягивая удовольствие.
Потом дружная вереница россов потянулась к полноводному роднику, что пробился у края поляны. Ушата последовал вместе с ними. Родник, наполняя замшелый сруб с подвешенным берестяным ковшиком доверху, полноводным ручьем тек по песчаному руслу к недалекому болотцу.
Ушата отчистил свой котелок и ложку песком, сполоснул каповую чашку. Затем, убрав посуду в торбу, а ложку засунув в сапог, подошел к только закончившим трапезу кашеварам и предложил помощь. Те с радостью ее приняли. И вскорости оба котла и поварские ложки сияли.
Постепенно темнело. Солнце еще не скрылось, но уже повеяло ночной прохладой. Лесное комарье покинуло свои дневные убежища и целыми тучами закружило над стоянкой. Но лето еще только-только вошло в свои права, а потому и комары не были такими злыми.
Те обозники, что постарше или более уставшие, лезли под телеги. Остальные собрались у костра, и начались байки. Ушату посиделки не прельщали, и он, бросив под телегу пару охапок нарубленных еловых лап, а на них - выпрошенную у своего возчика старую облезлую попону, лег, завернувшись в тонкое одеяло.
Потрескивали угли костра, о чем-то негромко беседовали обозники, изредка пофыркивали стреноженные лошади. На поляну неслышным черно-звёздным покрывалом опускалась ночь. Было покойно и безмятежно. Глаза Ушаты стали слипаться, и он медленно и неспешно погрузился в сон.
Проснулся он резко, скачком. Не переходя еще грани сна, подтянув ноги к груди, сел на своей временной постели под телегой, прислонившись к внутренней стороне обода колеса, и раскрыл недоумевающие глаза. Разбудил его крик. И не простой крик, а КРИК, исполненный чем-то таким непередаваемым, что, прости господи, и в штаны недолго наделать!
Вокруг царил хаос. В почему-то мятущемся свете метались люди. Они сталкивались, натыкались друг на друга и кричали. Вот двое схватили с земли луки, но дотянуться до стрел не успели – упали, объятые короткой вспышкой ослепительного пламени. Вот один из охранников со взнесенным к небу обнаженным мечом о чем-то кричал этому самому небу и тоже упал, охваченный такой же вспышкой.
А за последующие несколько мгновений упали еще трое полураздетых, несущихся от землянки к лесу, мужиков. А потом …
Потом, между телегой Ушаты и землянкой стремглав пронесся кто-то, вдруг резко остановился в одном шаге от воза, как будто наткнулся на невидимую стену, одежда на нем резко и ослепительно вспыхнула, чтобы тут же погаснуть, и он упал. Упал ничком почти перед самым носом еще сонного подростка. Одна из его распростертых рук в последнем усилии дотянулась до поджатых ног Ушаты, и скрюченные пальцы дважды проскребли-проскрежетали по старой коже Ушатиного сапога и замерли. И скрежет этот перекрыл своим ужасом все остальные оглушительные звуки вокруг. Казалось, что само Время замедлило свой бег.
Голова упавшего оказалась повернута лицом к бедному мальчишке. В неверном свете многочисленных вспышек огня тот увидел вдруг нереально белые, как у рыбы в ухе, глаза погибшего. И тут же смрад паленых волос и мяса достиг носа Ушаты. А мгновением позже пришло спасительное забытьё.
Приходил он в себя медленно. Звуки доходили до его ушей как будто издалека, и были они неясными, приглушенными. Сознание плыло. Он не мог сосредоточиться ни на чем. В голове кружили пустые и никчемные вялые мысли, и спроси его кто-нибудь, о чем он тогда думал, Ушата бы не смог ответить ничего связного. Да, и откуда им было взяться, этим связным мыслям у того, кто так близко впервые увидел смерть, тем более такую.
Глаза он открыть не мог, не решался – слишком свежи были в памяти те ослепительно белые, «рыбьи» буркалы.
Спиной он чувствовал обод колеса, чувствовал и траву под седалищем, а еще он чувствовал, что что-то продолжает лежать на его левом сапоге. Ему даже послышался тот ужасающий скрежет. И тогда он очнулся полностью.
Надо бежать, бежать отсюда! Может тогда он очнется от этого кошмара. Но глаза он открыть так поначалу и не решился, а только зажмурил их ещё крепче. Он медленно, а потому и тихо, и неуклюже повернулся на правый бок. Встал на четвереньки. Осторожно помотал головой, пытаясь хоть немного поставить мысли на место. Получалось не очень, но хоть как-то.
Дрожащей от наплывающей слабости рукой, все еще с зажмуренными глазами, Ушата стал нащупывать слева от себя одеяло и торбу. Почему-то кроме травы там ничего не было. Тогда он, мысленно перекрестясь, неуверенно приоткрыл глаза. Он смотрел только вниз, чтобы, не дай бог, не увидеть чего-нибудь такого, что повторно отошлет его в забытьё.
Вот же они – его пожитки, только справа. Он схватил их, прижал к груди и неслышно всхлипнул. Хотелось кричать в голос от пережитого страха, но он сдержался. Тот, кто устроил этот кошмар, мог быть рядом. Кое-как примостив одеяло и торбу на плечи, он, так и не встав с четверенек, пополз от недогоревшего еще костра к лесу.
Чтобы проползти пару десятков локтей, много времени не требуется. У Ушаты это отняло добрых три минуты. Он старательно обползал любую подозрительную кочку. Вдруг это кто-то из обозников? Наконец, добравшись до телег внешнего круга, он забрался под одну из них и остановился перевести дух.
Через пару минут он осторожно выглянул из-под телеги в сторону леса и попытался осмотреться. Высокая трава на поляне и царящая вокруг темнота не дали сделать такое важное дело в полной мере, но понять, что между ним и лесом вроде бы никого нет, Ушата смог.
Если ему не изменяла память, то впереди был довольно густой ежевичник, в котором не получится укрыться тихо, только увязнешь в шипах. Правее был сруб колодца и несколько елок, под которыми и можно было неплохо спрятаться.
Туда он, оглядевшись еще раз, и направился. Ползти тихо было трудно. До этого он полз по примятой траве внутри тележьих кругов. Здесь трава примятой не была и приходилось ее аккуратно раздвигать, так, что бы она потом побыстрее поднялась, скрывая след беглеца.
Царившую вокруг тишину нарушали странные звуки, доносившиеся из-за кругов, с той стороны, где вечером паслись стреноженные лошади. Непонятное чмоканье и похеркивание, иногда слабое похрустывание и скрежетание. Но они не были особенно громкими. Да Ушата и не мог к ним прислушаться, ему казалось, что его собственное сердце громыхает как весенний гром, а шум дыхания перекроет любую бурю, а приминаемая им трава трещит, как ломаемый валежник.
На самом деле передвигался он удивительно тихо и сноровисто, сказывались многократные уроки деда по скрадыванию добычи на охоте. Пару раз он действительно ломал тонкие высохшие веточки прошлогоднего бурьяна. Тогда он замирал на долгую томительную минуту. Но этот слабый треск не привлекал ничьего ненужного внимания.
Наконец, впереди показался темный массив сруба. Но Ушата с огромным трудом подавил невыносимое желание вскочить и броситься под защиту леса. Он ещё добрых пять минут полз, пока не оказался за осклизлой мшанистой бревенчатой стенкой.
Он сел, спиной оперевшись об эту стенку, такую ненадежную, но, всё-таки, стенку, и, как ему казалось, долго-долго отдыхал. Он посмотрел вверх и с удивлением заметил, что небо начинает сереть. Да и ветерок предутренний начал пошумливать верхушками деревьев. Страшная ночь начала уходить. И ему тоже надо уходить с этой поляны. Он опять встал на четвереньки и пополз к неясно проступавшим деревьям.
Он выбрал подходящую елку, аккуратно приподнял её нижние лапы и подлез под них. Под елкой лежал толстый слой опавшей хвои, копившейся там, пожалуй, не одну сотню лет. Все мелкие веточки внутри ёлочного шатра давно отсохли и отвалились. Но пересыпанные бесчисленной хвоей они не хрустели под осторожными движениями.
Всё, хватит. Ушата остановился, скинул торбу с одеялом с плеч, аккуратно положил их на мягкую хвою. Здесь уже было можно встать. Он и встал, развернулся в сторону поляны и чуть-чуть раздвинул еловые лапы.
На поляне уже не царила тьма, как в начале его «путешествия» к этой ёлке. Кое-что уже можно было различить - телеги обоза, холм землянки и какую-то неясно шевелящуюся большую массу на месте, где должны были пастись кони.
Слева, там, где поляна выходила на дорогу, были видны три какие-то, вроде бы человеческие, фигуры.
- Мужики! Живые все-таки! – Ушата чуть не выкрикнул это, но вовремя прикрыл рвущиеся изо рта слова рукой. Надо проверить, а вдруг это разбойники?
Учась в Пивне, он не раз слышал рассказы о лихих ватагах, промыслявших на дорогах Великого Княжества. Хотя на дороге от Пивне к дедовой слободе они никогда не появлялись – глухая дорога-то.
Ушата стал тщательно всматриваться в медленно сереющую темноту. Три фигуры неторопливо продвигались к центру поляны, к землянке. Вот они подошли к внешнему кольцу обоза, и две из них склонились над какой-то неясно виднеющейся кучей. Третья фигура сделала еще пару-тройку шагов в сторону костра и тоже остановилась.
Над поляной разнесся странно громкий шёпот. О чем шептали, Ушата не понимал. Слова были совершенно незнакомые, хотя он учился и старинным грецкому с латинским, и старшему горному гномьему наречью, и речи болотников со зветьями. А уж почти неразличимые от росского литвинский и орденский он понимал и подавно. Но языка шёпота не узнал и не понял ничегошеньки.
А шёпот все плыл над поляной, становясь все громче, хотя и продолжал быть именно шёпотом. И от громкости он не становился яснее.
От этого шёпота у Ушаты сначала поползли мурашки по спине, а потом стало что-то мутиться в голове. И казалось ему в том замутнении, что куча у ног пары шептавших начала подрагивать и шевелиться.
А когда обе склонившиеся фигуры сначала медленно развели свои руки в широченных рукавах в стороны, а потом дружно хлопнули в ладони, то куча начала подниматься. Ушата в который раз замотал головой. Нет, пожалуй, не кажется ему. Куча вставала.