[Линолеум]

Сэнсей, я не могу выполнить программу минимум, не говоря уже о программе максимум. Да здравствует латентный гомосексуализм!!!

Скрытый текст - 3/4 страницы о погоде и природе:

Земля вокруг была стылая, промерзшая, продрогшая до костей, до самых недр своих; обескровленная была земля — обескровленная зимой и войной. Не осталось на ней никакой зелени, никакой жизни — только неубранная пшеница жухлым мочалом лежала на полях. Мертвое море — мертвое, куда ни взгляни. И над этим студеным земляным морем, со всеми его волнами холмов и маячащими на горизонте мачтами подлеска, довлело небо. Серая кисея, драное, поеденное молью, покрывало прижималось почти вплотную к тверди земной, чуть ли не щекоча макушки идущих по дороге людей. Те не обращали на небо никакого внимания, мерным обреченным маршем двигаясь прочь от города. Тысячи пар ног, обутых в стоптанные сапоги, «просящие каши» и подвязанные шпагатом ботинки, лоснящиеся от пыли калоши, драные чуни месили, терзали крученный морозом грунт, разогревая своим теплом, превращая в глинистую кашу, благодарно чмокающую и не желающую выпускать из цепких объятий. Каждый раз, поднимая ногу, необходимо было прикладывать усилие, высвобождая обувь, отяжелевшую от налипшей жижи.
Лица идущих - изможденные, бледные - не выражали ничего, кроме тоскливого смирения. Отчаянье, гнев, грусть исчезли: голод и холод хозяйствовали над толпой вовсю. Люди двигались молча, а если сил на это уже не оставалось, то так же молча падали. Поначалу их подымали, пытались вести под руки, но со временем прекратили и просто скидывали в канавы, рублеными ранами окаймлявшими дорожный тракт. Просперо мрачно подумал, что через день-два пройдет и это: упавших просто будут втаптывать в землю ногами.
Ржали лошади, скрипели подводы, лязгала сочленениями и коптила небо танкетка, бряцал скарб, шелестели одежды, чвакала грунтовая хлябь . А люди молчали. Даже малые дети – казалось самые неугомонные и звонкие – даже их не слыхать. Лишь иногда, замотанный, как капустина, в несколько платков сосунок заревет требовательно, прося материнской сиськи и сразу же, словно испугавшись собственного крика, умолкнет.
Солдаты шли по бокам от основной людской массы. Ротный в папахе набекрень и с лихими усами, приосанясь, гарцевал на коне, время от временя покрикивая на отстающих: «Не зевай, хлопчики! Подтянись!»
Следом колесила походная кухня, щекоча ноздри аппетитным запахом варева и лица идущих тут же оживали, в глазах появлялся голодный блеск. Тогда колонна, будто живое существо, словно некий исполинский доисторический змей, содрогалась от волнений, подаваясь навстречу запаху: солдатам в краснозвездных шлемах приходилось окриками, а то и тычками прикладов, отгонять самых ретивых. Кухня проезжала мимо и конвульсии оголодавшего людского «змея» стихали, сходили на нет – снова только чавканье хляби под ногами, сцепленных единым порывом, человеческих тел.
Тачанка, загрузшая чуть ли не по самые рессоры, никак не поддавалась. Рвались и храпели в упряжи кони, послушные окрикам и кнуту извозчика; уже ныли плечи и скользили в рыжей жиже, уставшие от потуг, ноги Просперо и Кима, взявшихся подсобить животным. Все зря: тачанка дернется раз-другой, отряхнутся хлюпистыми комьями провернувшиеся обода да толку никакого – засела крепко.