Благодаря работе у меня выдалась не очень читающая осень, но пару отзывов я все же начеркаю.
Мне удалось ухватить у букинистов старые (эпизодически и единственные) издания
Жана Жене:
и решил устроить марафон перечитывания. Я вообще много чего перечитывал за прошедшие года два. Кое-что перестало заходить (на тему Достоевского я не так давно пробомбился во флудилке), что-то вызывает ровно такие же эмоции (привет, четырехтомник Набокова), что-то заходит, но уже не так, как раньше. Жене из последней категории. "Не так как раньше" не означает "хуже", "меньше" и так далее, просто теперь это читается более "рационально", без какого-то благоговенного шока, как лет в 16-17, но зато с пониманием, что же вызвало тогда этот эффект.
Жене - это про воровство, гомосексуализм, насилие и искусство. Все вместе взятое это совсем не обязательно вызывает шок или ажиотаж. Сам по себе шок-контент в литературе вещь совсем не новая - припомните Рабле или Боккаччо. Литература, когда она выведена из пространства мифологического в какое-то более светское русло (читай - из храмов в университеты, из общинных ритуалов в урбанизированную среду) часто (всегда, почти всегда и тд, не берусь судить) так или иначе содержит какие-то трансгрессивные элементы, тенденции и тд. и тп. Грубо говоря, это одна из ее функций -- пересоздать окружающий мир, сдвигать какие-то привычные границы эстетического и этического -- чисто Бахтинщина, все гораздо сложнее и интереснее, чем в моем пересказе неудавшегося литературоведа, но пусть это будет только более или менее поверхностной подводкой.
Само включение элементов не-этичного, аморального в текст мало кого способно по-настоящему удивлить или шокрировать. Самый большой прикол кроется в сдвиге парадигмы, и у Жене этот сдивг настолько большой и очевидный, что способен и сейчас взорвать несколько задниц.
В поэтике Жене очень выпукло представлено то, что принято называть "мирообразом". Это некое вирутальное пространство, которое автор выстраивает вокруг персонажа. В случае Жене - это пространство этики и эстетики, которое нельзя сказать, что даже вывернуто наизнаку относительно референтных (т.е. ирльных) этик и эстетик, оно просто радикально
другое. Раньше мне казалось, что никакого переосмысления привычных ценностных координат тут нет -- оценки и мотивации Жене самоценны в авторском мире и существуют в полном отрыве от т.н. "реальности".
Но на самом деле тут все немного сложнее. Дело в том, что "аморальное" остается в тексте "аморальным", несмотря на ореол эстетичности и "святости" (святой убийца детей Аркамон, например), но само значение "аморальности" существует как бы в другой онтологической перспективе. У Жене правда есть некоторые признаки оппонирования существующей морали, но это оппонирование само по себе не существует в какой-то "контркультурной" парадигме - у него нет пафоса "уничтожения", "переосмысления", "деконструкции" (как у битников, например), более того - актуальный для него фон культурно-эстетических и этических является необходимым, потому что помогает конструировать персонализированную оптику. Поэтика Жене завязана скорее на некой дистанции, которой он пытается достигнуть (или скорее ощущает, как некий "другой" в этом мире) за счет пересмотра конвенциональных норм. Вернее, не "пересмотра" самих норм, а своего собственного положения в рамках этих норм. Убийство и предательство могут облачаться ореолом "святости" (как это понимает автор) только в том случае, если они находятся как бы на своем социальном месте -- внизу с точки зрения норм и законов общества. Омерзительное тут не становится прекрасным, т.е. не меняет функции относительно мира, оно прекрасно, потому что омерзительно, потому что является инструментом помещения авторского "я" в этот же самый морально-этический "низ".
Понятно, почему Жене, например, в свое время не воспринимал попытку встроить ЛГБТ-культуру в морально-этический "мейнстрим", не поддерживал борьбу за права и тд и тп. Потому что этот процесс как бы забирал у него один из инструментов достижения этой инаковости, погружения в этот "низ", социальное одиночество.
Сдвиг парадигмы тут заключается не в эксплуатации шок-контента, а в том, как выстраиваются отношения мира и автора. В "нормальной" ситуации художественный язык как бы превращает частное в универсальное -- частный лирический герой какого-нибудь Достоевского в итоге становится обозначением какой-то экзистенциальной универсалии. Это средство диалога автора с читателем, с миром, с обществом. У Жене происходит обратный процесс -- стремится скорее уничтожить любые предпосылки для диалога, интегрировать какие-то общие категории в рамках предельно персонализированного, частного опыта. Этим объясняется и его своеобразный психологизм. Сложно судить, намеренно ли он выглядит таким "неправильным", "высосаным из пальца" или попросту "наивным", но он иллюстрирует эту тенденцию к "инаковости". Люди в мире Жене и относительно Жене не просто "ведут" себя как-то по-другому, они чувствуют по-другому.
Что-то такое. На самом деле, мне нужен еще один заход, чтобы оформить эту мысль более целостно. Я люблю Жене не столько за красивый язык, да и будем честны, чисто формально, есть и довольно раздражающие моменты -- не знаю, издержки ли это русского перевода (а как известно, эротический словарь в русском языке ограничивается или мед. терминологией, или матом, в отличие от французского) или самой стилистики, но читать Жене безотносительно всего этого эпизодами довольно утомительно. Сопли с сахаром местами переваливают за предельно допустимую норму.
Дочитал "Песнь всего"
Пабло Неруды.
Я плохо знаком с Нерудой, несмотря на то, что его у нас издавали довольно неплохо, особенно на фоне других значимых латиноамериканских поэтов вроде Хосе Марти и Дель Касаля. Как-то не пришлось, при том, что мое информационное пространство буквально засрано самопальными переводами его стихов.
Случайно ухватил третий том советского еще ПСС. Хотелось почитать стихи, а пришлось роман в стихах.
Да, "Песнь всего" - это буквально роман в стихах. Структурно он напоминает тяготеющее к гигантизму модернистское полотно (нечто похожее можно найти у Деблина и других авторов того времени - "Моря горы и гиганты" те же), в котором Неруда описывает (политическую) историю Южной Америки от коренных индейцев до переворотов и революций XX века.
Здесь все очень просто. Неруда выступает в роли политического оратора, что не удивительно -- он был "большой" фигурой в леворадикальной тусовке того времени и места. Его пафос целиком и полностью направлен за 1) народ, территорию, природу Чили, 2) против колонистов, капиталистов, предателей, разворовывающих природное богатство страны в интересах мирового империализма, загоняющих чилийский народ в нищету и тд. и тп.
Да, это чисто латиноамериканская тема в одном смысле, и чисто тема стран третьего мира в другом. Левый дискурс в нем накрепко припаялся к антиколониалистскому, коммунистическая партия и движения за национальную независимость едины.
В этом много пафоса. Много наива. Много дифирамб в сторону СССР. "Песнь всего" -- это модернистский эпос, который формально выполнен в манере "новых" (на тот момент) веяний, а по сути реконструирует мифологическую оптику народного эпоса (что тоже нормально для модернизма, насколько я понимаю). С той разницей, что чисто мифологические функции приобретают другой фасад. Сам Неруда выступает в роли некого барда, воспевающего подвиги культурных героев. Антагонисты в диапазоне от конкистадоров и коррумпированных правительств XX века -- как хтонические силы зла, которые должны быть безоговорочно уничтожены. Народ и коммунистическая партия (с рядом святых и мучеников) -- та же самая хтонь, но на противоположенном полюсе.
В общем, вы поняли мысль.
Мне понравилось. Это тот случай, когда мне не близки взгляды автора и содержание (я просто не знаток истории этого времени и места), но очень близка форма. Мало где можно найти такой размах (отсылки к Уитмену не случайны, его тенденции к тотальности здесь воплощены на 146%), такой радикализм (Неруда в определенной степени переплюнул еще одного своего любимца -- Маяковского) и такую лютую динамику.
Теперь буду искать малую форму. Благо это не так сложно.
"Маисовые люди"
Астуриаса примерно об этом же. Опять же советский томик от "Радуги" долго пылился, но сейчас потянуло на современную (условно) зарубу и почему бы и нет, учитывая что один его романчик в юности меня сильно зацепил.
Об этом же, но другими средствами. Тут нет углубления в исторический контекст, пространство романа существует в более универсальной временной (безвременной, перспектива постоянно сдвигается -- микроистория про спившегося индейца на следующей странице превращается в предания старины, а превращающийся в койота почтальон в объективную здесь и сейчас реальность) шкале, условные колонисты и капиталисты Неруды тут просто "злые люди", которые доят землю для выращивания и продажи маиса. Универсум Астуриаса еще более мифологичен и магичен и выстроен вокруг ярко выраженной анимистской картины мира. Именно это и завораживает. У него нет каких-то хитрых формальных приемов, по форме "Маисовые люди" -- кондовый реализм без "изысков", но структурно и концептуально это выстроено так, что на выходе получается более фантастичная фантастика, чем у общепризнанных идолов собственно фантастики.
Во многом потому, что фантастика Астуриаса -- это та самая фантастика, которая существовала еще до выделения в отдельную жанровую единицу. Это сам принцип построения текста и конструирования мирообраза. Можно сказать, что это ближе к Гоголю, чем даже к Лавкрафту или По. Пресловутый мирообраз Астуриаса очень неоднозначен и очень подвержен размыванию границ между номинальным "бытом" и мифологической реальностью. У Астуриаса это одно и то же.
В процессе:
"Поэтический мир"
Андрея Монастырского. Монастырский -- концептуалист из обоймы Пригова, Рубинштейна, Кибирова и так далее. Он более известен своими перфомансами, и это издание скорее архивное. Его литературная часть как бы переферийна по отношению к основному творческому направлению. Очень хорошо видно, что чистая литература не могла выразить всего, что нужно автору. По форме -- самые обычные концептуалистские высказывания. Только довольно длинные. Минимум эстетики, максимум структуры и концепции. Но вместо элементов современной ему советской реальности, материалом для манипуляций становятся экзистенциальные и онтологические величины. Вы хотите шекспировское "быть или не быть..." растянутое на пару сотен страниц в потоке механизированной лингвистической игры? Вот и оно.
"Ничейного отца дети"
Арно Шмидта. Немецкий модернизм на почве пережевывания исторической травмы нацизма. У нас очень скудно и редко такое издают, и занимаются этим в основном колонна и лимбах. Те Ханс Хенни Янн, Деблин, более поздний Йиргль и тд и тп.
"Ничейного отца дети" -- трилогия из небольших романов. На данный момент осилен только первый. Вкратце: содержательно это бесхитросный авторский монолог на тему хреновости нацизма, Гитлера и воспрнявшего его социума. Формально -- полудневник провинциального чиновника. Интересно то, как это оформлено. Роман состоит из коротких тематических блоков, каждый из которых выделен ключевой фразой (мыслью, ситуацией, суждением и тд). Они идут хронологически и формируют сюжет, но сюжет тут скорее на втором плане. На первом -- рефлексия лирического героя на тему быта и политики через какие-то частные сценки. Читать это как минимум интересно.