Скрытый текст - Квента №3:
1347 год Белого Света (Б. С.), Вурдра, бухта Мизинца
Одним днем Шелгал силу дает, а следующим отнимает.
(Вампирская пословица)
Ладонь – это не просто полуостров, где расположены три основных полиса, три основных страны, три основных народа – вурдрии, наары, схумиаты. Как говорят, Ладонь вращает мир. И куда же он вращается, спрошу я вас, если признаны галы, или обожженные, а попросту – вампиры, только в Вурдре? В Экту, столицу нааров, официально допускаются уже только полувампиры, или семигалы, а в земли Схумны, как известно, обожженным и вовсе хода нет. Ответ тут прост: вращается он к большой войне – войне между людьми и галами, пока люди не поймут и не примут, что мы не только не абсолютное, но даже и не зло.
(Аленсис, «Аналитика людей и нелюдей»)
Вурдра – та же шлюха, говорят про этот город, только рабочих бухты четыре, а не три. А я добавил бы: и потому она самая великая из шлюх. Торговля идет практически всем, практически со всеми. И то сказать – от бухты Указательного Пальца до бухты Мизинца полис тянется едва ли не через всю Ладонь. По сути, то не один город, а несколько, что просто переходят один в другой. Ну, и что касается всех шлюх: иметь с ними дело лучше ночью.
Да, ночью Вурдра кажется более красивой: не так остро уже чувствуешь ее грязь, ее вонь, перенасыщенность людьми. Впрочем, сложно то сказать о бухте Мизинца – самом бедном из районов, где я сейчас и нахожусь. Лачуги, лачуги, лачуги, от которых веет перегаром, вонью прокисшей стряпни. Здешние мужчины и женщины вполне соответствуют своим жилищам, и хорошо, что скрыт от их глаз аурой невидимости. А след ведет глубже в эти дебри, еще глубже, пока не оказываюсь, должно быть, и вовсе на самом дне. Теперь под ногами хлюпает жуткая каша из грязи, помоев, объедков и прочих нечистот, состоящих по большей части из обыкновенного дерьма. Тут же копошатся крысы, собаки и полуголые дети. И даже не знаю, кто из этих обитателей трущоб наиболее грязен, голоден и дик. Что-то пробуждает во мне эта картина, достает из самой, самой глубины. А не таким ли было и твое начало, спрашивает вкрадчивый голос, когда остались после поветрия с братом одни? Пусть в бухте Безымянного то было, но разве не таким же? Нет, отвечаю я ему, до такого уровня мы никогда не опускались. Да и не так долго тянулся тот период, пока Шелгал меня не проклял. Но я бы назвал это иначе – благословил.
Приводит след даже не к лачуге, а к какой-то хижине, дерьмом из которой разит так, что из дерьма, кажется, она и слеплена. Человека, даже стойкого, такая вонь наверняка бы вывернула, прополоскала, но не гала, нет. И, проверив хранящий адамант на шее, я вхожу.
Кромешная тьма внутри, понятно, не помеха – спасает ночное зрение. Вижу грязный тюфяк в углу, черепки глиняной посуды, расколотый светильник. А еще здесь несколько свитков и пара довольно хороших каменных ножей. Прямо же напротив тот, к кому след и привел; сидит так, будто приколочен к стенке, в глазницы вогнаны осколки буквы-на-камне, или руны. Но и это еще не самое страшное – вокруг тела человека обмотан его же кишечник, обвил, будто змея. Сочится кровь, сочится жидкий кал, и теперь понятно, почему такая вонь.
Не жду ее, но отмечаю в этом истерзанном искру жизни – живой, он еще живой! И, кажется, и он меня почувствовал – принимается стонать, принимается хрипеть.
– Остановись, остановись!.. – истошно, на пределе, – должен же быть предел! Хватит боли!..
– Ты ошибся, северянин, – отвечаю я ему, – он уже ушел. Я же его брат, близнец.
– А-а, – в голосе сквозь узы боли что-то пробивается – надежда? – он говорил, что ты придешь. И я – послание от него к тебе.
– И зачем ты делаешь все это, брат? – спрашиваю я.
– Ты знаешь, – звучит в ответ, и голос едва уловимо, но меняется, – ты же знаешь... Все это месть, моя им месть! Как помнишь, нескольким из них удалось тогда сбежать, и я искал их, и находил, и расправлялся... Как и они со мной когда-то! И этот вот последний... Брека!
При упоминании своего имени истерзанный схумиат трясется, умолкает. Смотрю на это и только теперь до конца оцениваю ту сеть чар, что сплел мой брат – да, сильно, очень сильно.
– Продолжай, – приказываю я, – не останавливайся.
Лицо северянина кривится, кишки обжимают тело плотнее, и кажется, что он скорее умрет, чем заговорит, но все же вновь звучат слова:
– Теперь я другой, брат, совсем другой! Всего лишь жулик раньше, всего лишь вор, но теперь другой... Изменило! И теперь нет белого во мне, лишь черное...
– И что же дальше, – продолжаю я задавать вопросы, – если с местью ты закончил?
– Пока не знаю, брат, совсем не знаю. Но буду пользоваться твоим лицом, не обессудь... Очень уж оно удобное! Кто не знает Аленсиса, великого мыслителя из галов, автора «Аналитики людей и нелюдей»? каждый, каждый знает! Он же и один из пяти сапатишахов Вурдры, единственный из галов в этом титуле, а значит с правом голоса в Кагале... Изумительно! Великолепно!
– Прекрати, – говорю я, но невольно вспоминаю ту свою резиденцию, которую оставил для визита сюда. Вспоминаю облицованные розовым мрамором фонтаны и дивных птиц, вспоминаю одалисок из гарема, что сначала кормят, а уже затем ласкают.
– Думаю, теперь ты часто будешь слышать обо мне... Вернее, о себе, да! Но не пытайся меня выследить, брат, не пытайся... Не выйдет!
– Нет, я попробую.
Ответа на эти слова не следует.
– Это все? – спрашиваю я.
– Да, – отвечает Брека.
Затем просит:
– Если в тебе есть хоть капля жалости, хоть капля сострадания, то прошу – убей!..
Уже было решаю исполнить его просьбу, но затем вспоминаю ту череду снов, что приходят через память крови.
– Нет, человек, я не помогу тебе, – говорю. – Ибо ты один из тех, кто сделал его таким. Отвечай за свой поступок.
Скрытый текст - Память крови (сны):
Из тюремной клетушки его вытолкали в серое – предрассветный сумрак. Голого по пояс – лишь шерстяные штаны на нем да сбитые, продранные в нескольких местах мокасины. Но, благо, хоть позволили нацепить и это! Пихнув узника в середину, стражи каменного храма выстроились в две шеренги, по пять в каждой. Кто при мече, кто при топоре, и шкуры каменных волов в качестве доспеха. Адептов тоже было пятеро; тела скрыты балахонами, а лица – каменными масками. Тот или иной овал, в зависимости от того, какой была форма валуна, пока из него не вырезали диск, отверстия для глаз, отверстие для рта, кожаные ремни креплений. Серое, серое, серое... Потому их, горцев-схумиатов и называют каменнокожими, каменнолицеми, каменносердыми. Еще один момент: проклятие Шелгала почти никогда их не касается. И вампиров, или, как их тут называют – нелюдь, горцы не просто недолюбливают, а стремятся уничтожить при любой возможности. И имеет ли тут значение, что он – полувампир, обожжен человеком, а не светилом, укушен? Нет, конечно, никакого. Тем более при том проступке, который он совершил – дерзнул похитить их святыню, их Слово-в-Камне, дарованное богами им и только им.
Когда был в клетке, его сдерживали руны, буквы-на-камне. Теперь же, когда выпущен, чтобы обезопасить себя, горцы должны были повесить ему на шею какой-нибудь сдерживающий амулет. Вещицу из того ряда, которые и помогают семигалу пересилить жажду, склонить чаши весов в сторону человека, а не вампира. А значит и лишают всех нелюдских способностей. Должны были, да только не повесили. Так в себе уверены? Похоже на то. А таким грех не воспользоваться, грех... И он предпринимает попытку перестроиться – пробует выпустить и когти, и клыки.
– Ргр-ра!..
Но Сила ударяет в силу и его отбрасывает, а затем скручивает, обматывает будто бы железными цепями. И тут же принимаются бить стражи – пинки, тычки, затрещины.
– Будь вас трое, а не пятеро, я бы справился! – рычит он, – справился!..
Его не слушают, с ним не заговаривают, просто переводят с внутреннего двора на внешний. Там, впереди, шагах в ста, помост, над которым возвышается несколько стоек, подобных строительным лесам. А еще дальше, за небольшой оградой, вереница факелов – те из горцев, что пришли посмотреть на расправу. Но всего этого он пока не замечает – внимание приковано к лежащему на земле колу. Чувствует слой серебра на железе длинного и острого наконечника – словно бы даже на расстоянии от того жар, чувствует запах свежесрубленной осины, и от вони этой мутит, но не это самое страшное, нет, а длина орудия – в нем не менее шести футов. К тому же, кол густо смазан салом. И тогда он понимает, все понимает, и предпринимает последнюю отчаянную попытку вырваться, но следует магический удар, затем еще, и еще. И так до тех пор, пока сила адептов окончательно его не сламливает...
* * *
Размерами помост был с комнату средней величины, сумрак над ним рассеивали вставленные в держатели факелы. На эту площадку, словно на поднятую сцену, взошли по очереди: сперва старший из адептов, затем старший над воителями, затем еще три стража, двое из которых вели нелюдя, а третий озаботился перенести к месту казни кол. Остальные на помост не поднимались – растянулись поблизости полукольцом.
Когда проклятому приказали лечь, он мгновение помедлил. А потом, не глядя на адепта и простых стражников, словно их и не было, подошел к старшему над воителями и почти доверительно, как своему, сипло и тихо сказал:
– Слушай, заклинаю тебя и людским, и нелюдским, сделай доброе дело, заколи меня, чтоб я не мучился, как собака. А если кол, то в сердце, прошу, в сердце, а не так!..
– Уймись, кровосос, – отмахнулся старший, – за посягательство на Слово именно как собака ты и подохнешь!
– Тогда скажи мне свое имя, – тусклым голосом проговорил вампир, – чтоб если выживу – так или иначе выживу, – я по нему тебя нашел.
– Не выживешь, никак не выживешь, – усмехнулся старший, – и потому вот тебе, на, запоминай – Брека, Брека Холодное Сердце меня зовут!
– Прекрати это, – пророкотал из-под камня маски старший над адептами, – хватит. Приступай!..
– Да, мастер, – Брека осекся, – прошу прощения.
И уже в сторону узника:
– Живей, живей, укладывайся!
Ничего больше не говоря, нелюдь лег, как ему было приказано, лицом вниз. Стражи связали ему руки за спиной, а потом к ногам у щиколоток привязали веревки. Взявшись за веревки, они потянули их в разные стороны, широко раздвинув ему ноги. Тем временем Брека положил кол на два коротких круглых чурбака так, что заостренный его конец уперся узнику между ног. Затем достал из-за пояса короткий, вырезанный из камня нож и, опустившись на колени перед распростертым проклятым, нагнулся над ним, чтобы сделать разрез на штанах и расширить отверстие, через которое кол войдет в тело. Цепочка факелов за оградой колыхнулась, но разглядеть зеваки смогли немногое: видели только, как связанное тело содрогнулось от мгновенного и сильного удара ножом, выгнулось, словно нелюдь собирался встать, и снова упало с глухим стуком на доски. Покончив с этой операцией, Брека вскочил, взял деревянную кувалду и размеренными короткими ударами стал бить по тупому концу кола. После каждого удара он останавливался, взглядывал сначала на тело, в которое вбивал кол, а потом на подручных горцев, наказывая им тянуть веревки медленно и плавно. Распластанное тело нелюдя корчилось в судорогах; при каждом ударе кувалдой хребет его выгибался и горбился, но веревки натягивались, и тело снова выпрямлялось. В промежутках между двумя ударами Брека подходил к распростертому телу, наклонялся над ним и проверял, правильно ли идет кол; удостоверившись в том, что ни один из жизненно важных органов твари не поврежден, он возвращался и продолжал свое дело.
Так продолжалось, пока Брека не заметил, что над правой лопаткой кожа натянулась, образовав бугор. Он быстро подскочил и надсек вздувшееся место крест-накрест. Потекла бледная вампирья кровь, сперва лениво, потом все сильнее.
– Светится, – выкрикнул кто-то из толпы зрителей, – смотрите, она светится!..
Два-три удара, легких и осторожных, и в надрезе показалось острие наконечника. Брека ударил еще несколько раз, пока острие кола не дошло до правого уха. Нелюдь был насажен на кол, как ягненок на вертел, с той только разницей, что острие выходило у него не изо рта, а над лопаткой и что внутренности его, сердце и легкие серьезно не были задеты.
Наконец Брека отбросил кувалду и подошел к казненному. Осматривая неподвижное тело, он обходил лужицы крови, вытекавшей из отверстий, в которое вошел и из которого вышел кол, и расползавшейся по доскам. Да, и правда, кровь существа источала свет, зыбкий и белый, и пусть казнил вампиров далеко не первый раз, Бреку не переставало это удивлять. «Все же они другие, – мелькали мысли, – действительно другие...»
Стражи перевернули на спину негнущееся тело и принялись привязывать ноги к основанию кола. А тем временем Брека, желая удостовериться, что насаженный на кол проклятый жив, пристально вглядывался в его лицо, которое сразу как-то вздулось, раздалось и увеличилось. Широко раскрытые глаза бегали, но веки оставались неподвижными, губы застыли в судорожном оскале, обнажив две вытянутых костяных иглы, что росли из выдавшейся далеко вперед нижней челюсти.
И вот подручные стали поднимать проклятого, как борова на вертеле. Брека кричал, чтобы они действовали поосторожней и не трясли тело, и сам им подсоблял. Кол установили утолщенным концом между двух балок и прибили большими гвоздями, а сзади поставили подпорку.
– Можно нам идти? – спросил Брека у адепта.
– Да, – позволил тот.
Сам же еще накинул несколько заклятий – несколько цепей. Другие адепты вязь заклинаний поддержали, закрепили.
– Достаточно, – удовлетворился результатом старший, – теперь продержится столько, сколько нужно.
Затем ушли и маги камня, исчезли один за другим в воротах той стены, что опоясывала храм. А на опустевшей площадке, вознесшись вверх, прямой и обнаженный по пояс, остался лишь пронзенный колом нелюдь. И, отвалив нижнюю челюсть, запричитал, зашелестел:
– Услышь, брат, услышь... Спас-сиии...
* * *
Ушли служители каменного храма, но не разбрелась толпа зевак. Пригасив факелы, люди собираются у помоста, переговариваются негромко. Кто-то успел уже проголодаться и наспех перекусывает прихваченной снедью, кто-то пробует устроиться поудобнее и подремать, и лишь немногие разглядывают слабо стонущего нелюдя, изучают. А серое тем временем уже рассеивается, приходят из-за отрога Схумского хребта первые белые лучи. За ними показывается кромка диска, а там уже и четвертушка – все больше, больше белого. Проклятый как раз расположен так, чтобы на это белое смотреть, и вот он смотрит, и перестает шептать, и всем телом вздрагивает. А зеваки уже все на ногах, все оживились – сейчас, вот сейчас будет самое интересное!
На полувампира свет Шелгала действует слабее, он это знает, но знает также, что из-за осины, из-за серебра, из-за заклинаний от преимущества этого не осталось и следа. И даже больше: заклинания не только убрали иммунитет, но и будут продлевать агонию. И сколько же это продлится? Похоже, дольше, гораздо дольше, чем ему хотелось бы...
А затем Шелгал принимается и жечь, и резать, и разъедать, и он ревет, и он кричит вместе с толпой, захлебывающейся от злобного восторга. Причем терзает светило только одну сторону – правую, буквально разделив тело нелюдя продольной полосой. Кожа будто бы вскипает – пузырится, чернеет, а черное трескается и через него сочится свет; лопается правый глаз, а правая скула с треском ломается; лопается с правой стороны грудная клетка и брызжет ребрами. И все это время крик, крик, крик... Пока белое, и опять белое, и опять ослепительно-белое не становится для проклятого черным, одним только черным.
* * *
Зеваки начинают беспокоиться, когда вокруг тела нелюдя что-то собирается – вроде облака угольной пыли.
– Что это? – выкликает кто-то, – что с ним?..
А частицы уже не облаком, а расходятся кольцом, и оно вращается на все лады вокруг тела нелюдя. Затем тело это, полусгоревшее-полуживое, неким невероятным рывком перегибается и ломает кол. Разорвав веревки, белая рука медленно, будто двигается через воду, тянется к торчащему над лопаткой острию, хватается, вытаскивает. Слышится, как скрипит кость, слышится, как во внутренностях нелюдя что-то хлюпает и чавкает.
– Иду за вами, – хрипит вампир, – иду за всеми вами...
Только теперь толпу пронимает – бег, давка, крики. Некоторые, правда, выхватывают ножи и вспрыгивают на помост, но участи этих смельчаков не позавидовать – проклятый уже свободен, разорвал черной обугленной рукой все сдерживающие заклинания и узы. Этой же рукой он вырывает у одного из горцев сердце и подставляет вытянутую свою морду под струю, второму вырывает руку по плечо и ей же бьет, в шею третьего вгрызается так, что едва не откусывает голову. Шелгал за такую активность полувампира наказал бы быстро, а вампира еще быстрей, но это, похоже, уже какое-то другое существо – частицы черного его оберегают, отражают прямые белые лучи.
– Иду за вами, – повторяет тварь, – иду за всеми вами...
И вскоре горная крепостица гибнет, причем не только люди, но и домашний скот. Спасаются лишь часть адептов храма да Брека, старший над воителями, уходят через портал. Вот только рожденное ими же и какой-то темной магией существо их все равно найдет, достанет. Лишь дело времени...
1349 год Б. С., Экта, предместья
В Вурдре – вина мера, в Экте – полумера, а на горных склонах Схумны винограду места нет.
(Присловье нааров)
Давно пора признать одну простую истину: с изменением цвета Шелгала, нашего светила, изменяется и эпоха.
(Аленсис, «Аналитика людей и нелюдей»)
Если линии на Ладони – это реки, говорят наары, то великая Наа из этих линий, несомненно, линия жизни. В излучине этой реки расположен их главный город, Экта, где пересекаются и торговые пути, и дипломатические, и многие, многие людские судьбы. А также нелюдские.
Да, сейчас я в лодке, на реке, по течению чуть дальше от излучины. Гладь Наа кажется бескрайней, бесконечной, но лодочник попался мне умелый – работает не столько веслами, сколько с магией Воды. Впрочем, такими здесь должны быть все. Зачерпнув горсть речной влаги, я тоже применяю небольшое заклинание – делаю воду зеркалом. Давай-ка посмотрим, гал, как выглядишь! Длинные темные волосы обрамляют узкое смуглое лицо, узки и губы, а глаза холодные и синие. Ну, что же, вполне неплохо. Морщины? Есть и они, но не много, не так уж много. Поверх костюма хранящий адамант, черное и белое. «И теперь нет белого во мне, – вспоминаю слова брата, – лишь черное...»
Лодочник не донимает болтовней, но, заметив зеркало, выгибает бровь:
– Свидание?
– Да, – киваю я.
– Понятно...
Двигаемся к тем островкам и протокам на реке, где несколько трактирчиков, работающих и ночью. Туда, где со светом звезд спорит иллюминация, где с летним холодом борется тепло жаровен, где спорят, выясняют отношения кастаньеты и гитары.
– Правь вон туда, – говорю я лодочнику, когда замечаю на берегу Миронию.
Красива, как же все-таки она красива! Скулы высокие, волосы светлые, а глаза – ледяные, синие, так и сверкают под стеклами очков в строгой оправе. В очередной раз жалею, что красота эта людская, временная, и в очередной раз прошу Шелгала: и ее, светило, отметь однажды и ее!..
– Семь звонких, – говорит лодочник, – если претензий нет.
– Нет, никаких, – отвечаю я и вручаю ему десять.
Перебираюсь затем с борта лодки на мостки, устроенные на берегу. Скользкие, качаются, но при этом все здесь довольно прочно.
– Доброй ночи, – говорит Мирония, когда к ней подхожу.
– Доброй ночи, – отзываюсь я, – хранит тебя Наа.
Она напряжена, буквально камень, и я знаю, почему – получил ее письмо, где все и описала.
– Мне надо тебя проверить, – говорит, – позволишь?
– Да, конечно.
Зачерпнув в реке воды, Мирония делает ее лентой, затем этой лентой меня касается.
– И как, – спрашиваю я после проверки, – Аленсис, или Чигират?
– Аленсис... – облегченный выдох.
– Прости меня за него, – говорю я, – прости...
– Ты не поверишь, – Мирония вскидывает голову, – он не отличим от тебя, совсем не отличим! Потому я и ошиблась, и легла с ним, думая, что это ты...
– И ты не первая, увы, кого он обманул. Ему словно доставляет наслаждение подставлять меня, дискредитировать.
– Я всегда отличала Чигирата от тебя, – продолжает Мирония, – ты знаешь, всегда. Но теперь он не просто копирует, а и есть ты. Просто... просто... – она не может подобрать слово, – злодей!..
– Не терзай себя, прошу...
Делаю в ее направлении шаг, хочу обнять и успокоить, но Мирония отступает, вскидывает руки:
– Нет, не надо... не сейчас...
– Хорошо, как скажешь, – я останавливаюсь. А про себя думаю: и за это, брат, и за это ты мне ответишь тоже!
– Пройдем, – говорит Мирония, – я заказала столик.
Следуем под навес одного из трактирчиков, где и тепло, и тихо. На столике бутыль вина, уже откупоренного и раздышавшегося, пара бокалов, блюдо с ломтиками изысканного сыра.
– И зачем здесь второй бокал? – спрашиваю я, когда садимся друг против друга.
– Попробуй, – говорит Мирония, разлив напиток, – виноградники самой Эсмы.
Я пробую, и да, действительно, неплохо.
– Как понимаешь, теперь я и сама заинтересована его найти. Очень заинтересована...
Вижу злой блеск в ее глазах, и это хорошо, такой-то эта женщина мне и нравится. А не той, что была несколько минут назад, жалкой и беспомощной.
– Так что тебе удалось узнать? – спрашиваю.
Мирония достает и протягивает свиток:
– Вот, выписки, но там немного.
– Спасибо, – я беру, – но, как понимаешь, нет сейчас времени читать. Объясни, пожалуйста, на словах.
– Если бы не пожар в библиотеке Филимлина, если бы не пожар... – она качает головой. – Вот там бы точно я узнала больше!
– Да, – киваю я, – невосполнимая потеря. Так все же?
Она отпивает вина, катает во рту этот нектар – собирается с мыслями.
– Мы так до сих пор и не знаем, как Шелгал выбирает, кого обжечь, – говорит затем. – Это не зависит от его активности, не зависит от затмений. Проклятие Шелгала... Что это? Слова, просто слова!
Еще глоток вина, еще один, затем отправлен в рот кусочек сыра, а я любуюсь ей, любуюсь. Да, похоже, однажды я все же не выдержу, и если не ты, Шелгал, то я. Да, я...
– Речи смутные, порой бессвязные, но белыми в этих записках зовутся не галы, не обожженные, а люди, – продолжает Мирония. – Вы же, галы – серые. Потому что людское, пусть и убывает с каждой новой сотней лет, но все же остается. А вот черные...
– ...Это те, в ком людского нет вовсе, – заканчиваю я.
– Да, именно, – она кивает. – Манускрипт называет их саур-галами. Еще там есть некое смутное пророчество, что, дескать, когда число их достигнет тысячи, то цвет светила станет черным. И сложно сказать, что это может означать.
– Выходит, Чигират, мой брат, стал черным галом, саур-галом. И что же он будет делать дальше? Какие цели?
– Думаю, сейчас он пытается понять свою природу, только и всего. А вот когда ее постигнет... Не знаю, должно быть, отправится на поиски себе подобных.
– И куда же приведут его эти поиски?
– Определенно, в земли Схумны. Ибо вот что еще забыла сказать: случаи появления черных отмечены лишь там.
Теперь глоток вина делаю уже я, и молчу, долго молчу. Наконец говорю:
– Ты знаешь, это я его обратил, обжег. Он попросил, и я сделал это. Значит, и решать проблему тоже мне. Все просто.
|