|
Я совершенно закопался, но сравнительно плодотворно.
Дочитал двухтомник Мейчена от "Энигмы".
Я люблю Мейчена гораздо сильнее, чем раньше, он вызывает очень своеобразную гамму чувств.
Мейчен очень архаичен, я бы сказал -- даже по меркам своего времени. Он вызывает ассоциации скорее с немецкими и американскими романтиками, может быть, с готическим романом. В начале XX это смотрится одновременно и очень органично, в контексте той концептуальной матрицы, которую занимает автор, и при этом очень противоречит ей. "Противоречит" именно скорее в кавычках. Эта "противоречивость" выражается в таком демонстративном антагонизме по отношению к "современной" (по меркам автора) технологической цивилизации. Он в этом смысле очень похож на "интегральных традиционалистов", которых я хронически не перевариваю. Мирообраз Мейчена целиком формируется и полностью зависит от этой "технологической цивилизации". Она всегда фонит, даже когда не вводится напрямую в повествование. Вместе с тем, это почти что общее место для раннего модернизма. Поэтому "противоречие" не ощущается как нечто органическое.
В основе сюжета любой новеллы Мейчена -- столкновение некого профанного пространства с "сакральным". При этом, "технологическая", "рациональная" цивилизация выступает не в качестве "профанного" самого по себе, а скорее в виде такого поглощающего антагониста -- анти-сакрального. Практически мир исчезающей магии а-ля Средиземье после событий ВК. Эпическая кали-юга.
В центре этого столкновения -- два типа сознания по Мейчену. Два персонажа, которых можно условно обозначить как функция (1) и функция (2)
(1) -- туповатый, ленивый и крайне рациональный скептик. Он или вообще не признает нуминозного, или объясняет его максимально тупо с точки зрения рассказчика.
(2) -- тоже принадлежит к "профанной" сфере, но занимает позицию "исследователя", "ученика", в какой-то степени "шамана". Он непосредственно переживает опыт столкновения с нуминозным и как бы переводит "его" на язык литературы. Чаще всего его зовут Дайсон, и это альтер-эго автора.
Сюжет может быть выстроен очень по-разному. Это может быть детектив а-ля "Три самозванца", это может быть чуть ли не журналистский репотраж, переработанный под нужды творческих интенций автора (а он был журналистом), это может быть вообще полуэссе. Но все эти структуры выполняют очень выпукло-утилитарную функцию.
В "Трех самозванцах" это особенно видно. Внешний сюжет -- это предлог рассказать три истории про столкновение профанного с нуминозным. Автор иногда даже будто и иронизирует внутри текста над таким вот "переферийным" положением фабулы. Что-то вроде "вот мадам рассказала увлекательную историю про людей с белой кожей, она занимает 2/3 пространства под-сюжета, а основной поворот мы переведем в крайне необязательную модальность". Для примера -- это будто бы Шерлок Холмс 90% времени травил анекдоты, а основную интригу новеллы раскрыл бы одним предложением где-то в конце с посылом "но это не так важно, как та история про старый морской обычай".
О чем это я.
Мейчен по своему -- очень идеологичен. Это очень идеологическое письмо, очень прямолинейное. В нем есть идея -- остальное скорее вторично. Только это не про пропаганду, а про визионерство. Мейчен всегда преподносит "профанный" план как условный и необязательный в сравнении с его личным визионерским "кельтским" мифом. Он сам принимает позицию своего персонажа в "Холме грез", когда тот теряет связь с реальностью и функционирует строго в рамках своих видений о римских руинах и лесных богах.
И это работает. Почему? Потому что Мейчен очень грамотно обставляет свой "визионерский" мир. Чаще всего. Он не имеет слишком конкретных черт, Мейчен всегда очень много оставляет за скобками и в целом круто расставляет акценты.
Чаще всего, потому что иногда "обличительная", "идеологическая" интенция убивает "магию" прямолинейностью и даже дидактикой. Новелла "Ужас" построена на неком казусе, который происходит в Британии в 1916 году на фоне ПВМ. Сначала Мейчен литературно нагнетает параноидально-кафкианский нарратив, и это смотрится круто. То самое "нуминозное" до конца остается не названным, но вступает в такие отношения с профанной реальностью, что размывает границу между паническим бредом и "рациональным". Но в конце это обламывается очень тупым объяснением, которое упирается в Мейченовскую картину мира. Нуминозное приобретает конкретную форму и способ бытования, не деформируя и замещая "реальное", но скорее становясь "другим реальным". Короче, вполне круто выстроенное сюрреалистическое повествование обесценивается убийцей-дворецким в конце.
Короче, мне очень нравится Мейчен, когда он "писатель". Я не разделяю его взглядов и вообще не оч отношусь ко всей этой линейке про "кризис современного мира", "закат европы" и проч. и проч., поэтому мне не заходит, когда Мейчен становится слишком серьезным и прямолинейным. Я люблю архаику (и псевдо-архаику) как метод, а не как самоцель.
"Паутина и скала" Томаса Вулфа.
Я когда-то очень давно читал "Домой возврата нет", и спустя много лет понял, что он некисло повлиял на мое собственную манеру письма. Я очень узнаю эти парцелляции, повторения и кружения.
Вулф -- малозаметный классик. Очень американский и очень противоречивый. С такой литературой сложно.
На первый взгляд -- очень простое автобиографическое повествование. От детства до становления писателем. Только автор концентрируется не столько на внутренней рефлексии а-ля Пруст, сколько стремится построить картину личности через картину мира. Иными словами -- Вулф во многом это место, к которому он принадлежал. Его юность в баптистском колледже -- это многостраничное описание устройства колледжа, его преподавателей и учеников. Персонаж как субъект, авторское "я" существует очень на переферии. Буквально, например, выводится как какой-то невнятный чувак в толпе фактурных персонажей, третье действующее лицо в больших событиях. Вулф выстраивает повествование как череду эпизодов, мини-сюжетов.
Когда я говорю о том, что Вулф-персонаж принадлежит "своему месту", я имею в виду то, что фокус авторского внимания как бы замыкается на этих "мини-сюжетах". Повествование, персонаж и хронотоп сливаются как бы в одну функицональную единицу, относительно которой и выстраивается субъект рассказчика. Вулф-рассказчик скорее наблюдатель мира вокруг себя, но при этом и не пассивная оптика. Я вижу здесь такое очень американское стремление к имманентности с миром, которое потом очень ярко выразилось в экстатических письменах битников.
Рассказчик-Вулф имеет эти прото-битниковские экстатические нотки. Все это сочетается с гротескно-наивной, утрированной картиной реальности а-ля Сароян или Стейнбек.
Мне нравится такой подход, потому что он очень карнавализирует мирообраз. Вулфа очень шатает от одной эмоциональной крайности в другую, его картина мира очень противоречива и неустойчива, и поэтому очень живая. Письмо стремится к повторению, нанизыванию эпитетов друг на друга. Я бы сказал, к некой трансовости. Вместе с тем, производит впечатление очень грубого и неотредатированного потока сознания. Это близко к реальности, потому что редактор Вулфа в свое время стал чуть ли его соавтором, когда приводил рукописи в божеский вид. Именно отсекал этот цветастый стилистический мусор.
Это тот случай, когда я жалею, что не знаю английского в достаточной мере. Мне интересно взглянуть, как его стиль выглядит в оригинале. Возможно я даже попытаюсь.
"Смерть Артура" Т. Мэлори.
У меня еще остались греки и римляне, но я решил передохнуть. "Смерть Артура" мне нужна для того, чтобы поставить галочку в разделе "пробелы образования", поэтому растекаться мыслью не хочется. Скажу только, что все эти упоительные рыцарские истории эпизодически похожи на сборник кельтских анекдотов. Вытащил Артур как-то мечь из камня, а он ему как раз. Такое вот.
|