[Диана]

ну вот и я.
в следующий раз приду клеймить коллег-графоманов.
А пока - мой звездный час.

Еще одна глаза из главной работы - "Парк"

Скрытый текст - Женя:

Пока папа искал свои часы, Ленка умчалась куда-то в комнату. Она звала свою куклу, которая задевалась куда-то; она пищала что-то, просила папу подождать еще чуть-чуть, и лезла под кровать…
- Ленка, ну что ты там!..
- Сейчас, пап, сейчас!..
Она раскашлялась от пыли, вихляясь, как гусеница, но все же вылезла обратно. А Катьки там и не было. Зато резинка опять сползла с хвостика мягких волос.
- Ленка, ну ладно тебе… Ничего не случится без тебя с твоей куклой.
Вся пыльная, девочка вышла в коридор. Женя никак не мог нащупать рукав куртки, и мгновение промедления злило его. Он подпрыгивал перед зеркалом, не отрываясь от своих глаз, и с каждой минутой он сам себе казался тупее… как сказал бы Гришка, «отстойнее». Тупой чел. Без очков еще тупее. Если ты наденешь клевую куртку, ты не станешь одним из нас, поц.
- Пойдем, Лен, - бросил он, с трудом отворачиваясь от зеркала.
Тебе хочется броситься, приблизить лицо к стеклу (нет, к самому себе), чтобы доказать, чтобы успокоить… Ты должен поверить в то, что никто не будет смеяться тебе в спину.
- Пойдем, Лен.
Выходя на лестничную клетку, кто-то опять дергает за веревочку. Ключи. Папа поставил Лену у поручня, а сам рванулся обратно. Зеркало.
Свет мой зеркальце… так ты вроде не девка.
Женька взглянул на себя, но успокоился только на секунду. Его глаза, как говорят тяжелым языком, извергали страшную силу. Он мог бы убить сейчас кого-то. Он мог бы убить себя.
Ты, урод, никогда не изменишься.
В этом зеркале застыли глаза маньяка. Господи. Или не застыли. Скорее всего, ты просто притворяешься. Ты врешь. Ты не пытаешься успокоиться. На самом деле у тебя по-прежнему горит все внутри. На самом деле ты охотишься на зеркала. Женя приобрел эту привычку не так давно, но теперь не мог спокойно пройти мимо зеркала. Ни фильм, ни все эти предрассудки не были этому причиной; но Женя искал чего-то в себе, и зеркало иногда помогало ему.
Он искал следы спокойствия где-то в себе. Может там, на дне темно-зеленых дыр, лежало то, что он искал. Может, и он не требовал многого. Просто надо было поговорить. Просто поговорить о чем-то действительно важном кроме футбола, или кроме Ленкиных оценок в школе, и ее домашних заданий, и множества других вещей… Ему требовалось поговорить с кем-то о себе, но сегодня зеркало играло на другую команду, и он выглядел мелким и жалким.
И Ленка соскучилась ждать и просунула бледный нос в дверь.
- Все, дочь, извини… иду я.
Солнце лезло в глаза, и только в тени парка они скрылись от холодного металлического света. Ленка держала папу за руку, они шли по алее, и дочка рассказывала про одного мальчика из своего второго «а» класса. Из центра парка, от пруда, уже плыл запах чего-то вкусного, Лена болтала, а от запаха ее голос становился бодрее. Почему они все болтают только про всяких мальчиков? Эти девчонки… Острый запах горчицы – и она сразу заторопилась, пошла быстрее, и даже не стала шагать по своему любимому бортику, чтобы не задерживаться.
Она не была голодна, но ей редко приходилось есть то, что правда вкусно. Папа не покупалкетчупа. Мама никогда не покупала кетчупа. И запах горячих хот-догов показался даже лучше конфетного духа сладкой ваты.
Женя догадывался, почему она не прыгает на крышках люков, почему на заглядывается на белку, проскочившую мимо, и шагал шире, догоняя дочку.
- Ленка, подожди меня-то уж! – засмеялся он, когда она совсем побежала вперед, в туманный серый просвет, на площадку, в центр, где всегда паслись продавцы конфеток, шариков и прочих атрибутов детской радости. – Бросаешь старика отца, да?
Лена развернулась, ее глаза раскрылись на все лицо; она испугалась, рванула к отцу. Папа подхватил Лену на руки, а что-то внутри у него оборвалось. Ты случайно наступил на котенка.
Шарики покачивались в меланхолии.
- Хочешь шарик?
Ленка глотала хот-дог, почти не жуя, и уже мечтала о следующем. Она пока не думала о шарике и только пожала плечиками. Дождь собирался над их головами, на аллеях никого не было, а эти странные тети в зеленых халатах сидели со своими злыми лицами, они так скучали, что даже друг с другом не разговаривали, а только разваливались на красных пластиковых табуретках. Никто не гулял, не смотрел на пару – девочку с папой, никто не проходил мимо, не смеялся каким-то своим вещам.
Дождь, дождь… Это странное ощущение перед выходом из дома теперь оказалось просто смутным воспоминанием о зонтике. Женя всегда забывал его, терял где-то на просторах безалаберно обустроенного дома, да и леночка все время утаскивала его – делать купол для игры в куклы, а затем складывала и прятала как всегда далеко от папы. Погода играла с ним в жестокие игры; он уже принимал на себя всю адскую тяжесть вины, когда они придут домой. и Ленка на тонюсеньких ногах с мокрых гольфах, а потом начнет покашливать и говорить, что все хорошо, и в школу опять не пойдет… Капать еще и не начинало, а несчастный отец уже ощущал ледяные покалывания на спине, и ему хотелось покормить ребенка получше, чтобы как-то замять свой прокол с зонтом.
После второго хот-дога Лену потянуло в сон. Чтобы не заснуть на ходу, она взялась за руку, она пошла совсем медленно, как Алиса по стране Чудес. Она совсем спала…
Женя задрал голову, а небо смотрело сверху на него и сонно усмехалось. Сейчас пойдет дождь, приятель. Совсем стемнело, как будто около полудня бац! – и наступили сумерки, сонная пора обыкновенного человека, встающего ранним утром и ведущего ребенка в школу белесыми улицами. Небо смотрело в глаза Женьке, такое остроумное небо, всегда готовое на глупый розыгрыш.
Блин. Мне надо просто погулять с дочкой!..
Ленка совсем засыпала, тыкалась мордашкой в блестящий рукав его куртки. Сергей довел ее до диванчика, на которы она села, поджав под себя ноги. Задул ветер, накинул капюшон ей на голову. Секунду отец стоял и смотрел на нее, на спящую малявку. Это было больше похоже на удивление.
Дождь рухнул стеной на землю; запряженная лошадка процокала мимо, скосила грустным глазом на девочку. Наверное, для них дети – исчадия ада. А всадник только накинул куртку на голову, и, ссутулившись, расслабившись, уснул в седле, покачиваясь по ходу. Будь Лена в чувствах, она бы бегом понеслась за лошадкой; Жене казалось, что вот подрастет она, и будет собирать каждую бездомную собаку или кошку. Она жалела всех, и от этого ее отцу становилось еще страшнее, больнее на душе за нее. Лошадь стучала копытами мерно и медленно, не сбиваясь со своего усыпляющего ритма, и звуки стали пыльным облаком, шумом вокруг. Все спали: и старикан на лошади, и Лена, и дремлющие лоточницы; что за сонное царство, подумалось Жене.
Дождь рухнул, и капли затекли под ворот его модной куртки. Женька поежился, пожал замерзающие руки; он тронул Лену за плечо, но она не проснулась, не подняла головы, не показала глазок из тени. Хотя она всегда очень легко просыпалась, у нее был такой хрупкий сон.
Руки покраснели, они дрожали, а ногти, бледные и голубоватые… пораненные, с запекшимися порезами... он снял капюшон.
А там никого не было. Куртка осталась стоять, замороженная, наглухо застегнутая, негнущаяся, маленькая желтая куртка.
Его руки дрожали, на них капал дождь, который был горячим по сравнению с его телом.
Женя сел на лавку.
Тебе срочно нужно зеркало, парень. Замолчи, сонный ритм; копыта лошади, отмеряющие что-то…
Что-то, разлетающееся во все стороны. Весь мир замельтешил вокруг, но никого не было, и Женя не знал, кого же спросить… кого спросить? кого объявить?
Он вломился в кусты; он орал беззвучно, прорубаясь через густые заросли. Он искал, и не мог найти… поле показалось впереди, от него валил то ли пар, то ли туман, но желтая трава сияла, как ее куртка. Куртка… Из золотого тумана он вынырнул мгновенно, вспомнив, что забыл куртку там. Он искал дорогу, ему казалось, что после него осталась горящая от ужаса тропа… Но парк смыкал перед ним свои створки, задвигал занавес и грозил рухнуть ему на голову тяжеленной махиной. Он не помнил времени, не помнил мест и реальности, а кучи желтых листьев виделись Жене его маленькой дочкой.
Господи, где она?.. Она такая маленькая еще… слишком маленькая.. .
Это какая-то совершенно дикая беда, крушение твоей вселенной… а ветер все так же дует, и листики сыплются, и дождь идет, прибивая к земле все, что еще шевелится.
Если бы кто-то засмеялся, он разбил бы зеркало.
Ты разрушаешься, а мир жив. Поэтому Женя не любил отмечать Новый год. Это были поминки самому себе, ничтожному в сравнении со старым, но молодым и мудрым миром.
Тропинка потерялась, и в сером вязаном тряпье деревьев Женька не мог разглядеть просвета, дорожки, мирной асфальтированной ленты, этой дороги жизни.
Небо наскакивает на тебя.
Трамвай зазвенел где-то поблизости, и Женя направился в ту самую сторону. Этот звон был похож на голос, зовущий тебя. Одно только глупенькое слово, а его было бы достаточно для спасения. Он пошел сквозь деревья и не услышал треска своей (модной!) куртки.
Ленка, Леночка… Он заваливал ее образ в себе горами льда, хотя бы на время, чтобы не вспоминать каждую секунду, а думать, искать, двигаться. Страх бы парализовал его. и он застыл бы на месте, не в силах сделать хоть шага.
Трамвай. Он плывет в желтоватом море.
Женя вышел на опушку; рельсы терялись в тумане и траве, и если бы не звон, не пение металла, он не заметил бы их. Ленка любит кататься на трамваях. А еще на автобусах, троллейбусах и просто на машине… Горечь налипла на язык, так что он сплюнул.
Синий таракан-трамвай полз по траве, и какой-то парень выскочил, держась за стойку, замахал ему рукой. Бедный, бедный папа остановился; ему показалось, что там может быть Ленка… может, это его высматривает тот парень, не зная, куда же деть девчонку…
Будто бы вы не врете себе, чтобы успокоить горькую реку, поднимающуюся от сердца.
Парень шел за вагоном, держась рукой; он тонул в траве, пожухлой и мягкой.
- Э-эй!.. Ты кто такой?
Женя раскрыл рот. Соль жгла его. Он не знал, что сказать, и жал плечами, прежде чем выдавил:
- Вы… не видели девочку? Маленькая, беленькая, восемь лет… Хвостик еще такой.
- Да нет… - Пожал плечами парень, вскакивая на подножку. – Да ты садись. Прокатишься.
И вот уже бедный папа ехал с ними куда-то… в желтый туман, должно быть…
Один из них спал. . Он лежал на скамейке, как труп, с тонкой струйкой слюны у раскрытых губ. Его ноги свешивались в проход.
- А с ним?..
- Да пройдет… Он спит, наверное… не выспался.
Женя повис на одном из поручней; его тошнило, и соль все еще жгла. Второй снова полез под дождь, словно это могло привести его в чувства… он шатался, как дым, и был похож на него, на хрупкий дух эфира. Когда он наконец вернулся, и заглянул в лицо новому попутчику, Женька тоже разглядел его, и его провалившиеся глаза в черном, обкусаные, кровенящие губы, и все показалось ему знакомым.
Мы знаем все наперед.
- А меня Вадик зовут.
- Евгений Александрович.
Ты все равно не станешь одним из нас. Ты даже не можешь по-человечески назвать свое имя.
- Так ты не видел девочку?
- Нет.
И парень повалился на кресло, сжимаясь тут же в плотный ком.
Эта крепость падает на твоих глазах.
Он мерного подрагивания вагона его потянуло в сон… Окна, в который заползал туман – и он уже не видел стен, не видел ничего реального. Как бывает в часы счастья и спокойствия, ты не тревожишься и спишь мирно и крепко, легко скатываешься и просыпаешься без боли; а иногда даже наркотик не срабатывает. Но Женька сидел и улетал в туман, раз за разом, и все потеряло всяческое значение.
Иногда люди просто пропадают. Когда Ленкина мама растворилась где-то в мировом пространстве, Женя не винил себя. Ленка плакала; он бесился, уходил куда-то и оставлял ее одну в квартире, где она слышала только свой плач, и страдал еще больше. Эти минуты около двери, уткнувшись лбом в обивку, прислушиваясь к тонкому жалобному реву, похожему на писк детеныша, котенка, щенка… Ленка сидела посреди кровати, завернувшись в одеяло, слезы ручьями бежали по лицу, и папа прибегал и хватал ее на руки; тогда последние слезы выходили, еще полчасика она хлюпала носом и опять притихала…
Он не винил себя.
Стекла не было, и он не мог привалиться к нему головой. Руки притянулись к лицу, и он снова закрылся в своей маленькой трагедии.
Мало у кого хватило бы сил думать, думать об этом. И поэтому он думал на работе. Это трещины идут по всей твоей жизни, и завтра с утра, в законные десять часов, он не придет в офис, не сядет на пружинящее кресло, не включит компьютер. Дома. Пустая квартира. Наверняка он сможет найти ленкину куклу…
Это боль от его маленькой трагедии.
- Черт, а это-то хто? – просипел голос над Женькой.
Федька пришел в себя; они с Женей посмотрели друг на друга и отвернулись в разные стороны.
- Это Федя, - обронил Вадим.
- Женя.
Минуты тишины. Они ехали все быстрее, и дождь залетал как освежающий душ... и Федя окончательно пришел в себя, и потер нос, синеватый от холода.
- У меня пропала дочь. – Не думайте, что он плакался. На самом деле он просто говорил сам с собой.
Завтра он не придет на работу.
И дождь пошел сильнее, и небо потемнело, так, словно это была вечерняя прогулка. Железо звенело и дрожало, словно начиналось землетрясение, струи воды слетали с крыши и текли по сиденьям.
Ничего, парень, все будет хорошо.
Вадим соскочил со ступеньки и покатился по траве; Федька дернулся за ним, но скорость испугала его, так что он просто кричал, кричал своему новообретенному собрату, чтобы тот не уодил далеко… Он спрыгнул, оставив Женю в одиночестве.
Маленькая трагедия. Боль от инъекции одиночества. Дырочка в твоей броне.
Женя сидел на кресле, его ноги, трясущиеся от слабости, лежали на соседнем сиденье; он весь дрожал, и руки, словно переломанные во многих местах, бессильно валялись на коленях. Он ехал дальше и не смотрел в окно, ведь его совсем не интересовало все, что присходило там, за чертой (его маленькой трагедии) его сознания.
Желтое поле превращалось в туманное, дымное шоу; вода стекала с холмов пенными потоками, деревья бросали листья вверх, против воинства капель, отрядов небесной армии… туман поднимался вверх, рисовал в графике черный парк и тонкие, высокие травинки.
Женя смотрел вперед, в блестящее синее стекло, покрытое каплями. Все уже намокло, и струи пробирались по его спине. Ему казалось, что это все слезы. Ленка плачет. Она сидит за дверью и ревет, потому что все бросили ее. Мама… она так давно исчезла в тумане, и Женька отгородился даже от воспоминаний о ней хрустальной стеной. Такой прочной. Он не обижался, нет. Он уже все забыл.

Эта женщина села рядом и с мучительным вниманием глодала глазами его лицо; она молчала, боялась заговорить, хотя приоткрывала рот, чтобы начать.
Чего она хотела от него?
Наверняка она думала, что он просто вышел погулять, просто перед работой, а в уме теперь он перебирает всякие идейки, как обжулить мерзкого хмыря из конкурирующей фирмы. Скоре всего, он живет рядом, и ходил сюда, когда еще был маленьким; правда, тогда он нес в себе совершенно иные мысли.
Мысли… какая это неважная вещь. Как это все скучно и неважно, как же жалко и…тупо, тупо!..
Навреняка она тоже попросила бы у него помощи, наверняка, она попросила бы у него телефон позвонить или денег на билет до дома; она спросила бы, где выход… Нельзя было бы и придумать более глупых слов.
Ей всего лишь требовалась помощь.
У него задрожали руки; он разжал их и тщетно постарался успокоить их, заставить покорно лежать на коленях. Катя схватила его за руку, а он резко выдернул ее, и это было похоже на пощечину человеку, который целует тебя, верх неблагорадности.
Он даже не снизошел до того, чтобы сказать ей что-нибудь.
Человеку, который целует тебя…
- Скажите, вы не знаете, который час?.. – Это был самый глупый вопрос, который Катя могла бы задать. Все было так глупо, и вместо слов ей будто бы требовалось что-то другое, более подходящее.
Время… какая ерунда… оно вообще есть?
- Господи… как же я устал… - вздохнул он, погружаясь в себя. – Как же устал…
Он дышал, и каждое движение грудной клетки давалось ему все труднее.
Где-то у него внутри словно бы включилось радио, и тучи слов загромоздили всю эту внутреннюю свободу. Все это пространство, которое могло бы быть заполнено Ленкой и счастьем, этот безграничный океан внутренней империи – все было черно от букв и слов, от хора чьих-то голосов, от навязчивых идей, странных законов, прозрачных стен… Женя еще боролся с ними, защищал своб территорию, но вскоре это клочок стал сантиметром личного пространства, оборона от всего…
Женя не заметил, как в нем поселился внутренний враг. Иногда тебе везет и ты соскальзываешь куда-то не туда, и там каждый – враг твой, и тотальная ненависть… и даже сияющий диск колеса автомобиля – точка, в которой сходится вся твоя ярость. Да-да, совсем не туда, и там ты встречаешься с чем-нибудь невообразимым.Тихо и мирно ты говоришь сос воими голосами, и там твоя дочь никогда и никуда не исчезает. А иногда это бывают реальные люди, которые могут совершенно реально достать, вроде толстухи с лестничной площадки... вроде мужика, который говорит в магазине с твой дочерью.
В то время, когда они жили в санатории, куда они на лето вылезли из их скучного района, он попробовал отвязаться от своего внутреннего страха. Лена стала ходить одна в магазин напротив, гулять с девочками, которые отдыхали с родителями в том же санатории; она была счастлива, и это делало ее отца счастливее.
Стояла такая жара, что время застыло от лени; по улице никто не ходил, потому что от корпуса до ближайшего перелеска было идти и идти, и за время перехода легко можно было схватить солнечный удар. Женя как всегда обгорел на солнце, и валялся в номере с головной болью, а ведь хотелось бы сходить на водохранилище поплавать. Лиза хотела пить и хотела сладкого; она разругалась с какими-то своими девчонками и скучала в помещении, и даже кукла, прихваченная из дома, не могла ее развлечь. Ее отец страдал как никогда, и начинал уже шипеть на нее из-под глянцевой ширмы какого-то идиотского журналя, воняющего типографией; наконец он дал ей денег и отправил в магазин, чтобы она купила себе конфеток… или чего там… Газировки и вкусненького.
Время идет и идет… Вонь глянца его раздражила, и, несмотря на непонятную усталость, Женя вскочил с постели и бросился к часам. Оказывается, Лены уже давно нет, и… Его схватило за горло от одной этой мысли; он готов был бежать бегом, но, скорее всего, ему просто все показалось. Чтобы успокоиться, он переоделся как можно медленнее, даже пошел в ванную комнату и умылся, и только потом нарочито не торопясь запер номер (а если она вернется с какой-нибудь другой лестницы?) и пошел вниз, к стойке администратора.
Эта тетка, иначе не назовешь, целях пять минут не желала отнимать головы с начесом от документов. Ей показалось, что она слишком занята на данный момент. За эту заминку Женя был почти ей благодарен, она дала ему время… Женя нарочно остановился рядом с ней, и ждал, терпеливо ждал. Нервы, нервы… Он приводил свои руки в чувства, и они перестали дрожать; еще минута, и Женя уже не думал, что с Ленкой что-то случилось, - просто едят там с детьми мороженое. Время от времени в таких вот ситуациях он принимал твердые решения купить девочке часы, но, зная себя, представлял, какие жуткие скобы и рамки это наложит на ребенка. Куда только денется вся беззаботность сразу после того, как она перестанет модничать перед друзьями подарком, а будет только знать, что радоваться ей можно будет только до этого вот времени… И Лена так и не имела часов, и должно быть, просто как всегда забыла о времени. и дала своему отцу шанс на еще одну надежду.
Солнце оказалось еще более жестоким, чем он думал; руки защипало мгновенно, и большую часть пути Женя прошел с закрытыми глазами, так их резал свет. На детской площадке в относительной тени мелькнуло платьице, похожее на ленкино. Женя был без очков, прищурившись, поглядел – но это была не она, а опять некая девочка из толпы, одна из десятка экземпляров – и все на одно лицо. И Женя все же пошел в магазин, под пламенем солнечных лучей…Он шел скорее и скорее, вместе с тем, как у него в голове появлялись какие-то жуткие, темные мысли.
Это был не просто магазин. Невысокий волосатый армянин, который был его хозяином, решил устроить в этой холодной земляной норе еще и нечто, похожее на кафе; ближе всего это, тем не менее, напоминало второсортную пивнушку, с одинокими столами на длинных ногах, под которы Ленка могла пройти, не сгибаясь. Рекламные плакаты на стенах цвета искустенных деревянных панелей вгоняли в тоску, однако здесь работал кондиционер, и одно это стоило того, чтобы лишний раз зайти и купить бутылку холодной колы.
Леночка стояла около кассового окошка, и толстая женщина в красном чепчике и халате что-то сосредоточенно высчитывала на калькуляторе. Эти метры, пройденные им; казалось, что все эти мысли добавили ему «пробега», растянули время ожидания. Казалось, он не видел дочку целую вечность, и едва не бросился к ней бегом. Опять пришлось тормозиться, заставлять себя успокоиться; Жене давно начало казаться, что он замучил Лену окончательно, и теперь ему приходилось следить за собой каждую минуту.
Лена стояла около кассы и говорила с каким-то мужиком в черной кожаной жилетке. Он весь был черен: и щетина на лице, и сальные волосы, и одежда, и эта вот улыбочка с темно-желтыми зубами.
- Ленка… - позвал Женя.
Девочка сразу повернулась; лицо ее сразу же поменялось, и она только глядела на папу, словно ничего не произошло, не было, ничего-ничего, все, как всегда.
«Что за ерунда!, - вдруг подумал Женя. – Мне все кажется, кажется, кажется, кажется…»
Оказывается, просто этот дядя очень долго заказывал, и тетенька в окошке долго считала деньги… Незаметно Женя вывел дочь на улицу.
- Па-ап… Купи мне водички!
Оказывается, она так и не успела ничего купить. Двадцать минут она простояла тут просто так, хорошо, что в прохладе, не на солнце...
«Что можно было делать двадцать минут?»
А он все еще стоял там, болтал о чем-то с продавщицей, ухмылялся. Пока Женя покупал воду, расплачивался; она рассыпал мелочь и даже не стал ничего собиарть, потому что в этот момент он держал оборону перед этим хмырем.
- Вы говорили о чем-то? – мягко спросил Женя, выйдя на улицу, а ведь у него внутри все клокотало и сжималось от мысли…
Но все – как обычно. Лена передернула плечами, посмотрела чистыми глазами – так, ни о чем, папа.
И до последнего ему казалось, что он заставил его дочку что-то скрывать от него.
Устал, устал…
Женя взял лицо в руки; сжав плечи, он сосредоточил тепло в своем теле, словно чьи-то руки обняли его. Воспоминания мучили его, жгли, съедали изнутри.
Катя была тем, кто целовал и обнимал тебя, когда тебе это было необходимо. Она слышала, как порывисто дышит этот человек, несчастный и хрупкий, нежный, как облако; должно быть, он тоже просто привидение, просто иллюзия, миф, обман зрения, и сейчас испарится у нее в руках, но нет…
Незаметно, как, но девушка уже держала его руку, и прикладывалась к ней, как к святыне, по капле вливая в нее тепло. А ведь он был уже совсем холоден, и только шептал: « Я устал, устал, господи…»
И Катя даже прекратила думать о том, что на ней ночная рубашка… откуда она взялась?.. Он был человеком из другого мира, он пришел оттуда, где все ходят хорошо одетыми, смотрятся в зеркала, покупают парфюмы и дезодоранты… Но нет, не могла она утешаться этим обманом!.. Как от огня она берегалсь от мысли, что теперь этот мир солнечных ярких фотографий – далеко-далеко, дальше, чем что-либо может быть на свете. И что он не вытащит ее обратно, к солнцу, к свету, где все хорошо и ясно.
Он казался ей чудом, но в действительности он был точно как она… с красными замерзшими руками, человек, плачущий на ее плече.
Женя плакал, и все вокруг него пело и трещало по швам. Изнутри у него прорастало необыкновенное ощущение, что сходит волна, отлив, а все от горячего, вскипающего в душе… А Катя только делилась свои теплом, и держала его, расползающегося у нее в руках, превращающегося в призрак. Лена, Лена…
Женя плакал у кого-то на плече, мунута за минутой дышал чьим-то теплом, как экстренным, необходимым кислородом, как-будто он умирал именно в этот момент, когда Катя пришла. У него горело внутри, и слезы чуть-чуть притупляли жуть и ужас, поднимающийся в горле, выпирающий, как джинн из горлышка лампы.
Он плакал. Он не притворялся.
Лена. Лена. Лена.
Катя подумала сначала, что это его девушка; это невыносимо было, что тот, кого ты целуешь, думает о ком-то с такой болью и яростью... В одну секунду она пронеслась через все муки ревности, и в одну секунду все закончилось: он все еще плакал, плакал…
Времени действительно не существовало. Он рыдал, а Кате в голову вдруг пришла забавная мысль. Она вспоминила свой пасьянс на компьютере. Убейтесь, гады, а я могу сделать так, что «Паук» отлично сложится из любого расклада. Не зря для этого она провела за ним столько времени, которое точно так же исчезало куда-то, как теперь, исчезало, когда она раскидывала все заново, когда все не получалось, и она не могла оторваться от компьютера часами.
Кажется, и Катя тоже ревела за компанию. Они оба невыносимо устали, и вдруг оказалось, что они сидят на расстоянии полуметра друг от друга и держатся за руки.
«Зачем все это? – подумал Женя. – Хотя…»
Мысли, мысли… Они напоминали внутреннее радио, и свои мысли перемешивались с чужими, и нельзя было никак их отличать друг от друга. Голоса, голоса…
Тема голосов вдруг вторглась во все и сразу; Катя сидела, как на иглах, и ей хотелось рассказать ему про всякие жалкие голосишки, которыми подчас обладают сильные мира сего. (У этого парня столько денег. Но голос его словно доносится из долговой ямы.) Никто бы не догадался, но и его тревожила та же проблема. Женский бас – это ужасно звучит.
- …или, вы знаете, девчонки, тонкие непереломанные голоса… Стоят и матерятся… Очень странные ощущения, - болтала Катя, широко распахнув глаза, заглядывая Жене в лицо.
Всякие глупости. Они болтали, и с одной темы перескакивали на другую, так что иногда им приходилось смеяться, напряженно, как-будто бы неумело; какие-то анекдоты, но Женя забыл продолжение (или окончание) и показалось, что, по сути, это какая-то очень грустная история.
Всякие книги и фильмы, о которых им хотелось рассказать друг другу, поделиться большой ценностью своих знаний и памяти… всю радость, что Катя испытывала от музыки или кино – она теперь готова была отдать ему, просто так, потому что это сделало бы ее счастливее. И они действительно, оба были счастливы, и говорили больше и больше, стараясь узнать друг о друге все за несколько минут. Катя и Женя держались за руки, чтобы не упасть, не улететь куда-то; они смеялись все чаще и чаще, и Катя улыбалась – даже когда его слова не стоили улыбки, но улыбалась она не словам... Ей было хорошо от того, что он сидит рядом с ней, и ничего чудеснее этого она не видела.
- Меня Катя зовут. А вас?
- Евгений Александрович. Катя… а вы не знаете?..
Он пытался что-то напеть, но ничего не получалось, и в итоге махнул на все рукой – ну и ладно, ну и хорошо, не умею петь, пускай! А Катя уже говорила что-то новое, и новое, и новое, и так они неслись куда-то словно по широченной реке. Она дарила все свое сердце, просто так и без всякой за это платы, - удивительно, как мало ей нужно было для того, чтобы распрощаться с самым ценным, что было в ней. Душа – да на что она? – и не задумываясь, она делилась ей без всякой жалости или экономии.
Я устал, устал, устал… Вдруг снова застучало у него в голове. Застучало.
Они забыли о чем-то очень важном, и Катя заметила, что ее новый знакомый потемнел, и больше не смотрел на нее. Он отпустил руку; заметив это, Катя с каждой секундой впадала все в большую панику, и чувстовала себя брошенной, как-будто она не встретила его, самое большое чудо, несколько минут назад, как-будто он не первый встречный, как-будто бы он что-то ей обещал.
Время не существует. И на самом деле они знают друг друга всю жизнь, все время, и без него Катя уже не представляла своей жизни; малейшее отдаление, и она уже готова была вцепиться в него и не отпускать ни за что, ее рвало на части от мысли, от чувства, что он сейчас встанет и уйдет, она опять останется одна, в своей идиотской ночнушке. Такая эфемерная связь, - и за секунды, что Женя провел в себе, Катя едва не сошла с ума от того, что ей нечем было его удержать, нечем помочь.
«Устал, устал…»
- Знаете, все будет хорошо... Правда, все будет хорошо, - дрожащим голосом провозглашала Катя, и ей до боли в груди хотелось погладить его волосы. Они не казались рыжими, но его она углядела в любой толпе. – Обычно так всегда бывает, правда?
И он действительно забыл о своей боли, но не могла же она ему не напомнить о себе? Лена, Лена… Чувство вины его не оставляло. Его дочка, его Леночка н ничего не мог поделать с тем, что, она пропала. Он повторял себе еще и еще: пропала, пропала, - и ничем не мог объяснить происходящего. Женя не сходил с ума. И давно он не чувстовал
- Скажи, что происходит?
Его голос – он не принадлежал Жене, его нельзя было узнать, и Кате с– о тало жутко от этого холодного, отчужденного тона.
«Поплачь, ну же…», - подумала она.
Она отчего-то прекрасно знала, как ему тяжело, и могла бы разделить с ним эту невыносимую тяжесть.
- Скажи, ты знаешь?
Глаза, глаза – они казались черными на белом лице; он, внезапно охваченный пламенем, забыл, как она сама пришла, чтобы он спас ее, а теперь вот сам – просил помощи, слова. Знания.
Поплакать. Им нужно было поплакать. Им обоим требовалось исцеление.
- Что происходит? А?
И это был глупый вопрос. Она даже не могла вспомнить, откуда на ней взялась эта милоая ночная рубашка, почему она заправлена в джинсы, почему... Почему ушли эти чудесные минуты, где они, ведь только что они были так рядом, так сейчас.
- Что происходит?
Она не могла вспомнить, и все. Женя глядел на нее глазами, словно измученными болезнью: он думал, думал, ждал от нее чего-то.
- Я ничего не понимаю, Женя... – Она назвала его так, хоть он и назвался ей по имени-отчеству; но именно так где-то в душе, почти подаренной Жене, она и называла его. – Я ничего не понимаю.
«Если любовь есть, пусть она будет именно такой, - подумала Катя, отогреваясь в своем внутреннем тепле, - пусть она будет такой, как сейчас!..»
Она чувстовала себя счастливой, хоть Женя снова проваливался на самое дно боли. Лена. Она висела в его памяти, но он видел ее сейчас, словно чужую, словно это был не он, это не его дочка. Его воображение хоронило ее самыми изощренными образами, но, кажется, Жене не становилось от этого хуже, и только злость брала его изнутри.
Женя, Женя... Она не могла на него насмотреться, а ведь он не был самым красивым парнем на земле, совсем нет. Но Катя не могла оторвать глаз, и когда Женя опять выныривал на поверхность из своих мыслей, она готова была ходить на руках, лишь бы как-то его порадовать.
- Дождь. Катя, дождь, ты помнишь?..
Он поднял лицо к небу, словно бы оно вдруг поменяло цвет; и Катя увидела, что тучи действительно расступились, и несчастное солнце выглядывало в волокнистые дыры облаков. Глаза сразу заболели от света, и лучи упали прямо на ту скамейку, где они сидели.
- Может, пойдем отсюда? – спросила Катя. Ей словно казалось, что кто-то следит за ними, и этот свет, уничтожающий свет... Они стали похожи на больных, на аллергиков, которым противопоказано все живое, что шевелится вокруг, все живое, что колет душу.
Да, конечно, пойдем... У него все еще болело сердце, но он все равно пошел, и дал Кате взять себя за руку: кажется, это было самое большее, что он мог сейчас сделать.
Женя, я не помню, откуда на мне эта ночная рубашка.

Боюсь, она получилась длинной.
Либо она полна тайного смысла, либо моей души... либо мучительно, мучительно скучна!..