«Дело важное здесь нам есть, -
Без него был бы день наш пуст, -
На террасе отеля сесть
И спросить печеных лангуст.
Ничего нет в мире вкусней
Розоватого их хвоста,
Если соком рейнских полей
Пряность легкая полита».
Н.С. Гумилев «Сентиментальное путешествие»
Февраль 1920
«Хорошо. Сегодня вечером мы пойдем к морю в «Павильон д’Ор, будем есть лангусты и запивать их холодным вином. А завтра поедем к одному моему знакомому архитектору, который сделает нам проект переустройки дома. Дом будет светлый, с большими окнами, весь залитый солнцем.»
Э.М. Ремарк
«Жизнь взаймы»
1959
«Мы. Кто это – мы? Нас нет. Я – есть. Во всяком случае я надеюсь на это. А мы – это я плюс остальные. Остальные! Есть ли я, чтобы говорить об остальных…Нас нет. Мы – это я и моя собака, я и мое пальто. Собаки у меня нет, вместо пальто – куртка. Мы не существуем. Мы – ничто».
На северной стене южной комнаты без стекла и рамы висел акварельный набросок. Он никогда не рисовал профессионально. Почти всегда для друзей, иногда – для себя. И хотя чаще всего его работы разбирали знакомые, эту он оставил для себя. Отбил.
Отчего-то он написал не развалины Ипет-Сут, храм Амона ни Ипетресет-Имен, ни бараноголовых сфинксов. Его не заинтересовал город живых, а западный, город мертвых, он видел только мельком. Храмы фараонов не привлекли его. Впрочем, нет. Всё это было сделано назло – боящимся смерти он сознательно предназначил небытие.
Рамсес II, Рамсес VI, Аменхотеп III, Аменхотеп II, царица Хатшепсут – все это имена звучали пусто и темно. Пыль, танцующая в солнечный лучах, привлекала его больше… Жить, жить, жить как угодно, но только жить изо всех сил, жить как можно дольше, жить ради вздоха и встающего солнца – вот о чем он мог думать ясно. И только.
«Стройные мысли и каша в голове. Но зачем, зачем, зачем? Зачем, если мы - никто?»
Он написал белый, освещенный солнцем дом. И ясное, как наклеенное, небо, и дерево рядом. Какое дерево – он не знал, не разбирался в деревьях. Но оно было тонким и стройным и отчаянно решительным среди солнца, пыли и сухой грязи. Дерево и привлекло его. И ни о чем он не думал тогда. Понравилось – написал.
«Не думать. Есть что-то, о чем не надо вспоминать. Особенно если пока не помнишь даже что это».
Конечно, не помнишь. Но чувствуешь, дышишь, живешь в этом непонимании.
«Встать? Не стоит. Так удобно. И, если честно – лень. Встану, и сразу найдется дело. Видно мне нравится жалеть себя. За делом можно и забыть жалеть себя.
Тяжелее сидеть в тишине, чем решиться на подвиг. Подвиг? А на что это я сподвиг себя? Мало, низко, мелко. И все-таки жду. Чего же я жду… Вот гадость-то, - вяло подумал он, - ожидание».
Он потянулся к пульту, не пытаясь вспомнить, какие диски были у него поставлены. Раньше не хватало времени – он готовился к подвигу. Теперь тоже времени не хватало – ждал расплаты. Что же он делал во время подвига? Почему тогда не хватило времени? Ах да, просто это была минута с небольшим, а то и меньше минуты. Или минута ровно…
Оказалось, дисков пять. Но одном – шумы моря. За окнами было темно от туч, т он оставил этот диск. Почему бы и нет?
«Легко делать то, чего не сможешь не сделать. Вот только то «чего не сможешь не сделать» бывает неправильным, не нужным никому, кроме тебя, вздорным с слабосильным. И как же мерзко бывает тогда!»
Как много таких, кто совершал самое лучшее в жизни только ради себя, а думал – для всех, и долго решался и совершал никому, и себе самому, ненужное, и ждал за это. наказания, за то, что может ничего и не сделал, за свой порыв, за минуту жизни в жизни, за гордость свою, за мысль: «И я смог». Смог. Заставил себя, сам себя накрутил. И смог.
Зачем?
Было и так. Он думал, спрашивал, молил, кричал это «зачем» и плакал от страха и жалости. Ненавидел.
Зачем?
Шел дождь, и он говорил каплям на окне:
- Не сморите, не говорите… Знаю и сам, что всё не то и всё не так. Но я был искренним. Когда я не знаю, чего от меня ждут (а от меня ничего и не ждали), то становлюсь искренним. В конце-концов теперь вы знаете чего ожидать…от таких, как я.
И хотелось, чтобы дождь бежал по лицу. А еще лучше – слезы. И хотелось согнать рабов и построить пирамиду, чтобы заставить забыть свой никчемный подвиг. Себя заставить.
А думал, что делает не ради себя. Был таким человеком. Сейчас неизвестно кто… Хотя? Когда кот дрянной, то говорят «паршивый кот», а если дрянной человек, то и не человек вовсе? Да нет, человек, но очень паршивый.
«Но не паршивей меня. Я фимиамов ждал, а за что?»
Человек нажимал кнопки на пульте, смотрел как капли на стекле увеличиваются и, не в силах противиться своему бремени, скатываются вниз струйками.
А тот, другой, пришел к нему в тот же день. Но что он говорил? Да то, что не нужен подвиг его, глупо это, вздор и маразм.
В общем-то, он правду говорил.
«Что ж. пытайтесь, делайте, творите. И если вы построите то, о чем мечтаете, то я уйду на свалку, потому что достичь такого не смог. Но я был. Я пытался. Вы не продолжите моего дела. Вы делаете своё и пытаетесь сделать начисто. А я уже выжитый лимон для вас. Своей засохшей и твердой коркой я царапаю тех, кто равен мне и нашему обществу. И оно считает меня неудобным крепышом. А для вас я всего лишь тонкая шкурка. Таков я для настоящего. Никто. И только для тех, кто, как и я, из прошлого, я – так много.
Я всегда думал, что настоящее определяется прошлым, один поступок обуславливается другим. Вы выпрыгнули из этих рамок. Вы говорите, что прошлое не может быть славным, если в нем жили не славные люди, пусть даже боровшиеся. Вы молоды…
А я стар и понимаю, как хорошо ошибаться. Как бы я хотел ошибаться, и чтобы вы были правы.
Я мечтаю оказаться мусором и рванью. Для свалки. Потому что для меня отречься от прошлого невозможно. Я согласен стать негодным для настоящего. Но прошлое оставьте мне. Раз оно вам не нужно.
Если будет лучше, если я мешаю – я уйду. Только обещайте, что обязательно будет лучше».
Так значит все же не для себя? Нет? Если он ждал похвалы, благодарности – значит, всё это было для других?
О, как тяжело…
Он глядел в зеркало, видел свое отражение и говорил:
- Тяжело зависеть от кого-то… Впрочем, это банальная истина. А от этого легче не станет. Тоже банальность… Ну вот, теперь не только тяжело, но еще и грустно. Утешитель я никакой.
Правда жестока. Как смерть в Египте. Но там-то была смерть верная, страшная, избавительная. А здесь – правда ли? Там: в каждом храме – смерть, в каждом камне – смерть, в каждом сфинксе – смерть, в гробницах, пирамидах, памяти – смерть, смерть, смерть. А здесь? Мороженные лангусты в холодильнике и недопитое вино на столе. И это – правда?
Человек рассмеялся.
«Так, справедливо. Мы заслужили жестокость. Но разве жестокость – это справедливо? Радость одного откликается плачем в другом. Закон сохранения, будь он неладен… Но так было всегда. а расчетливая, ради мечты, ради химеры, ради жестокости жестокость – это ли не унижения того, кто жесток, и не достоин ли он сам жестокости? Нет, никто не заслужил этого.
Справедливость – она милосердная. На волосок от снисходительности. Страшно, стыдно. Хуже, чем жестокость, потому что наказывает больше.
Но неужели мы настолько плохи, что заслужили снисходительность? Нет. Мы заслужили жестокость. И мы дышим жестокостью.»
За окном шел дождь. Обратившиеся в струйки капли просачивались в щели старого дома и лужицами застывали на подоконнике. В холодильнике стыли лангусты. На столе стояло вино. В комнате шумело море, волны набегали на песок, волны разбивались о камни. На стене висела картина – пыль, Египет, дерево и воспоминания.
День только начинался.
Человек лежал в кресле и лгал, лгал, лгал. Он лгал себе и солгал бы любому, что появился бы в комнате. Просто он не замечал, что лжет.
И он ждал.
2…