[Sera]

Это личное наблюдение: пока насом не ткнешь - не увидишь, пока сердце не пощекочут - корка цинизма не треснет. Может, это защитная реакция, страшно пропускать через себя чужие токи. Но иногда они не спрашивают развешения, пронзают насквозь, и очень трудно восстановить свою скорлупку.

Скрытый текст - Вызов:

Я поднялась на этаж. На площадку выходили три железных двери одного серо-стального цвета с одинаковыми ручками и выпуклыми «глазками». Позвонила в висящий на витом проводке звонок. Через минуту дверь приоткрылась, и из тёмной щели донёсся дребезжащий голос:
- Кто?
- «Скорую» вызывали?- спросила я, вглядываясь в щель.
Дверь открылась. Из темноты прихожей на меня смотрел крохотный, сморщенный, как изюминка, старик.
- Проходи, дочка, проходи.
Он повернулся и, одышливо сипя, прошаркал в комнату. Я шла за ним, перечитывая карту вызова: «Палонов Григорий Николаевич, 1928 года рождения».
Маленькая комнатка умещала в себе диван, укрытый толстым слоем разномастной одежды вплоть до овечьего тулупа, застеленный старыми газетами стол и шкаф с разбитой стеклянной дверцей. В углу приткнулся густо покрытый пылью телевизор, рядом висело зеркало, перечёркнутое трещиной и кое-как заклеенное синей изолентой. На полу вперемешку валялись старые носки, пакеты, коробочки из-под лекарств, яичные скорлупки и мятый половик в лохмотьях пыли. Возле дивана на колченогом табурете стояла чашка со слабым чаем, половинка тульского пряника и пузырёк валерьянки.
И запах – в комнате стоял специфический запах старости.
Григорий Николаевич тяжело сел на диван.
- Я инвалид, ветеран войны…- начал он вместо предисловия.
Я молча кивнула, оглядываясь в поисках места, куда можно было бы оставить сумку с лекарствами. Удобного места не нашлось, пришлось ставить на пол. Слова о ветеранстве и инвалидности вызвали лёгкую досаду: известная присказка.
- На что вы жалуетесь?- спросила я, сразу переходя к сути своего визита.
- Дышать мне нечем, дочк. Сердечко горит,- проговорил старик, прижимая к груди узловатые пальцы.
- Ясно.
- Как тебя зовут?- спросил он.- Я всегда спрашиваю, как зовут.
- Маша,- соврала я привычно.
Стандартная процедура: расспросить, померить давление, послушать, посмотреть язык, сделать кардиограмму… Отвлечённые мысли, сложившиеся диагнозы… Начала прислушиваться, только когда Григорий Николаевич начал говорить в процессе снятия ЭКГ – несмотря на все мои просьбы сохранять молчание. Видимо, накипело, навалилось, просило выхода.
- Жена умерла уже два года как,- бормотал он, рассказывая вроде бы мне и в то же время так, словно боясь, что я услышу. Как великую тайну.- Её тоже Марией звали. Да, Марией…
Я тотчас пожалела, что вспомнила это имя. Могла бы назваться Дашей, Сашей, Глашей…
А Григорий Николаевич продолжал задумчиво тянуть, теребя пальцами край засаленной майки, свою историю. Как решил памятник жене подарить, заказал, поставили. А когда приехал на кладбище, обнаружил, что вместо фамилии «Палонова» выбили «Полянова», край раскрошился.
Григорий Николаевич упал – парализовало. Нашли его через несколько часов, зимой, замёрз весь. Месяц в больнице провёл… Когда привезли в больницу, у врача нашлась только одна фраза: «Пить надо меньше».
«А ведь я никогда, дочк. Я ж ведь никогда!..»
И дальше рассказывал. Как в деревню вошли немцы. Как согнали всех на площадь к колодцу. В этот колодец маленьких детей сбрасывали, а матерей расстреливали. Как сам Григорий Николаевич, мальчишка четырнадцати лет, спасал своего годовалого братика, прятался с ним на чердаке в сене. И всё равно нашли, и мать кричала, пока по ней очередью не прошлись… Потом был трудовой лагерь, голод и адские боли в истёртых до крови ногах, и смерть таких же мальчишек на его глазах. Один хотел убежать. Его поймали и собаками затравили – чтоб другим неповадно было…
Он всё равно сбежал, через год. Вернулся в родную деревню, а деревни не нашёл. Немцы, уходя, все дома сожгли, все сараи. Только колодец остался, обросший репьистыми лопухами…
Долго работал в колхозе, женился, дочь родилась…
Дочь умерла семь лет назад, разбилась в аварии.
Потом жена…
Он отказался от инъекций. «Зачем они мне? Химия одна. Я вот поговорил – и сразу легче стало. Как камень с души».
А я так и сидела, и даже не подумала о ложном вызове. Потому что не ложный. В душе что-то перевернулось, встало на другое место, и я смотрела на старика без поволоки обычного цинизма. Потому что это правда человеческой жизни. Потому что каждому надо оставить след, свою память – даже в том, на чьё сердце ляжет история.
Старик сидел, хрипя и вытирая слезящиеся глаза.
Он отказался ехать в больницу. Сказал, что жил в своей квартире и умирать будет в ней же. Сказал, что устал.
Я уехала.
Через одиннадцать часов выехала по тому же адресу. Вызывали соседи.
Опоздала.
Умер.

Была скорлупка - разбилась - скоро снова нарастёт, до следущего тока.