- Давайте будем говорить о чем-нибудь приятном.
Теперь Федор приводил этих людей почти каждый день и они входили с мороза, бросали в прихожей пальто, и бодро шагали прямо в комнату, стряхивали снежинки на диван, фыркали на печку, заклеенную цветными картинками. И даже больше, чем мужчин, Оля не любила женщин, которые также приходили вместе с Федей; он важничал перед ними, но как-то странно, и когда он не пропускал их вперед, перебивал во время разговора, они разгорались от необъяснимого удовольствия. и сами тут же "драли нос".
Так бы сказал кто-то...
Но будем же говорить о приятном.
Федька отпускал бороду, и уже становился похож на их старого дворника, и добавлял к своим тридцати еще десяток лет; но сестра не смела сказать ему, да и кто теперь ее слушал? Он не мог догнать ее в возрасте, но все же она подчинялась, садилась в уголок. И следила за их приятными беседами.
Еленка, та опять прицепилась к печке. Она сидела рядом с ней, сложив руки на коленях, словно демонстрировала свои красные, шершавые лапы, и смотрела на голландскую плитку, как на символ буржуазного разврата. Но ведь грела же она на ней свои ручонки! И все же фыркала:
- Когда вы смените квартиру? Вам не надоело жить в этом старом... ммм...
И Оля всегда знала, что она скажет. Может быть, она только немного стеснялась ее, но все было ясно и так. Старая помойка. Погост. Вот ведь тоже, острячка.
Оля поставила чай, но никто, казалось, не обратил на него внимания. Федя утащил своих, Александра и Яшку, и они вели свои умные беседы в уголочке. Ради них и было все собрание; девушки сидели и были довольны уже причастность к чему-то большому. И они стали пить чай, и посматривать на Федора, и подхватывать отдельные слова. Андрей Михалыч, развалившись на стуле, презрительно уставился на лампу под зеленым плафоном, и Оля приготовилась выслушивать тонну обвинений своим вкусам. Он сидел, и прохватывал рюмки время от времени; он так злился, что его не пригласили в большой разговор, что даже отвернулся от них, и от мелко клокочущей ярости решил наброситься на кого-то.
Оля поправила платок на плечах; Федя снова говорил что-то про газету, что-то про статью, про этого паренька...
- Покушать ничего не хотите? - проронила Оля.
...Слезы застывали у нее на щеках, а ведь никто так ни слова ей и не сказал. И Федя не остановил ее, и не спросил, куда она пойдет.
Чертов мир, подумала Оля, но тут же перекрестилась. Она бежала по улице, мелко перебирая ногами, и какие-то ребята уже смеялись над ней. а она все бежала и бежала. К их старому дому.
Они жили у бабушки, и когда Федька еще был совсем маленьким... Ольга вошла в пустое здание; пол местами совсем просел, а в крышу просыпались снежинки, и сороки, клюющие с козырька рябину, от стука двери разлетелись вверх.
Оля прошла подальше; если здесь никто не жил, если никто не нашел... И теперь все эти люди...
И с тех пор, как они стали приходить, такие сильные, такие храбрые, Оля совсем замаялась. Она хранила бабушкины ценности; только ложки и вилки выходили на поверхность, и то нечасто, и то Федя запирал их подальше, чтобы никто из "его" не видел... И вот они стали приходить в дом, и критиковать их лампу, и печку, а у самих и того не было, сами голь перекатанная...
Оля влезала пальцами за плинтус, и боялась не найти там заветной коробочки.
Ходят, все время ходят... В комнату в сапогах, грубые такие...
Эй.
Оля вздрогнула и отшатнулась. Серая тень. Свет был неверен, и она потерла глаза, но никуда не исчезла эта хлебная тень, никуда не растворилась...
- Покушать не хотите? Деточка, ты не голодна? С тобой все в пордяке?
И ты остаешься девочкой до последнего. А после девочки сразу наступает старость.
Он говорил с ней. Оно говорило с ней. А Оля всегда хотела есть с тех пор, как ей пришлось поголодать с неделю. О да.
- Не хотите?..