ПОСЛЕДНЯЯ РАДОСТЬ
Когда Степаныч слез с высокой кровати, заря еще только занималась. Он поправил одеяло на жене, неторопко оделся и вышел во двор. Утреннюю тишину вспорола пулеметная очередь ядрёного мата. Первой мыслью разбуженной криком бабки было: «Обокрали!». Она выскочила из избы в одной рубахе, уже набрала было воздуха в грудь, чтобы всполошить соседей, но остановилась.
Муж ее стоял посреди двора с полуоткрытым ртом и смотрел на горизонт.
- Дед, чё случилось?
- Так ведь, чтоб его ТРАХ-ТА-РА-РАХ, смотри, красотища какая!
- Тьфу на тебя, матерщинник! Почто орать-то так?!– бабка зевнула, перекрестила рот и скрылась в сенцах.
Дед остался во дворе. Он с восхищением взирал на девственную прозрачность тонких розовых облаков, что причудливо слоились над готовым выползти из-за горизонта солнышком. Только когда край светила приподнялся чуть над черной полоской дальнего леса, дед пошел в избу.
В сенцах разминулся с бабкой. Та спешила к корове. А дед выставил на стол захваченную в сенцах крынку с простоквашей, отпахал несколько ломтей от вчерашнего каравая, достал из-под рушника с поставца блюдко с молодым душистым медом.
Ел он не спеша, щедро поливая хлеб медом и громко прихлебывая простоквашу из кружки. Когда уже заканчивал завтракать, широкой ладонью собирая со стола крошки, чтобы отправить их в рот, явилась старуха. Кухня сразу стала тесной. Дед вздохнул и отправился за дровами, а бабка загремела чугунками на шестке.
Где-то через полчаса дед сидел на лавке у покосившегося палисадника. Скрюченные от тяжкого труда пальцы с потрескавшимися ногтями свертывали самокрутку уже не так ловко, как в молодые годы. Но привычка – первое дело. Никогда он табак в магазине не покупал. «Вот еще, покупать я буду! Я с огорода лучше махры… Она ядренее. А эти цигарки – баловство одно. Перевод деньгам»
Самокрутки дед любил большие. «Я вам чё? Половинкин сын? Мне не на два пыха. Уж ежели курить, то как следоват!» Старший сын, что жил на другом конце деревни, всегда говаривал: «Ты, отец, что печка! Когда вы на пару, полдеревни – в дыму.» Степаныч с удовольствием сделал первую затяжку.
- Эк продирает! – с восторгом заключил он между судорожными приступами кашля. – Злая махра в энтом году!
Когда покурил и прокашлялся, то начал таскать в баню воду. Суббота же! Самый банный день. Журавль от бани далеконько. Добрых три сотни шагов в одну сторону. В котел и бочки с холодной водой надо чуть не сотню ведер приволочь. И дед таскал. Коромысло на плече пляшет, ведра качаются, а вода в них – не колышется почти. Оно – привычка!
Бабка успела и в магазин сбегать, и к сыну старшему заглянуть, и обед в печь зарядить, а дед все еще таскал воду.
- Вот, чего ты, старый, не хочешь к сыну-то? Там и банька белая, и насос, а ты все с коромыслом! – завела жена старую песню.
- Я с этим супостатом не знаюсь. Не сын он мне! – в сотый раз отвечал старик.
Причина ссоры давно забылась, но сдвинуть Степаныча к миру никто не мог. Уперся старик. «Не сын он мне!» И все! Никакие уговоры и увещевания не помогали.
Дымок над баней поплыл только к обеду. Взмыленный Степаныч устроился с цигаркой на лавке у палисадника. Бабка звала его есть, но дед только рукой махал.
- Некогда мне! Я гостёв жду!
- Каки-таки гости? Пошли обедать. Щи стынут. Я уж наложила. И лафитник твой поставила.
- Не, бабка, - отнекивался дед. – Я супризу жду.
- Каку супризу? Ты уже одну супризу под крыльцом третий год хранишь!
- Ага, жди! Сказал я те. Так никакой супризы не станет. Иди, без мене обедай. Я – опосля.
Первым сюрпризом был памятник. Уж больно понравилась деду полированная мраморная плита с золотыми цифирями. Он и заказал. На всякий случай заказал. Дату смерти, правда, не проставили. Ну, он же с понятием! Тогда с сыном и рассорился. Из-за этого самого сюрприза. Да и жена не сильно одобряла приобретение. Но Степаныч хотел покоится в земле со всеми удобствами. Уцепился за памятник, как утопающий за соломинку. В конце-концов все отступились. Деду к восьмидесяти. Пусть сходит с ума, как хочет!
Вот и сейчас, жена только рукой махнула на дедовы чудачества, пообедала, даже вздремнуть успела после обеда, а дед все торчал на лавке, пыхая несчетной самокруткой.
- Ладно, старый, я к сыну в баню пошла. Щи с кашей в печи. Бельё я тебе в сенцах на комоде оставила. Увидишь.
Дед не ответил, только глаза прищурил. Иди, мол, без тебя разберусь.
- Ну, как знаешь. Сын-то из городу беленькую привез. Какую-то на березовых почках. Говорил, тебя ждет.
- Обождется! Не сын он мне, паршивец этакой! Я его… А он… - старик взбеленился не на шутку. Только матерок стлался вслед за удалявшейся бабкиной спиной. Характер!
Машина прибыла ближе к шести. Старик чуть не извелся. Почти весь немаленький кисет вычадил в ожидании.
Длинный тяжелый сверток в суровой бумаге грузчики затащили в сенцы.
- Вы не царапайте! – вился Степаныч под ногами.
- Не боись, дед. Не в первый раз, чай. Тебе куда ставить-то? – спросил могучий в плечах мужик лет тридцати. Похоже, что старшой у грузчиков.
- Так это, прямо здеся в сенцах и ставьте. Вот сюды, к стеночке, - дед суетливо отодвинул лавку. – Прямо туточки и ставьте!
Мужики опустили сверток. Старшой потянулся было к узлу бечевки.
- Не! Не развязывайте! Я бабке супризу сделаю, - остановил его старик.
- Дед, это что же, у тебя никто не…
- Ты что, сынок, господь с тобой! – замахал Степаныч руками. – Это я для себя! Про запас. А то у нас тут все еловые делают. Из сырой доски. А я в сухом лежать хочу. Как батюшка мой, чтобы дубом пахло.
- Ладно, дед. Поехали мы.
- Так, а… - дед попытался сунуть в руки старшому деньги.
Тот ошарил глазами некрашеные сенцы, скользнул взглядом по обшарпанному хомуту на стене.
- Не надо, дед. Все услуги в стоимость входят. Ты бы лучше бабке своей купил чего.
Дед даже растерялся. Не ждал он такого поворота, даже засмущался. Машина уже и за околицей скрылась, а он все молча щурился вслед. Набежавшая старческая слеза замутила взгляд по-детски чистых глаз. Дед смахнул непрошенную жидкость ладонью, громко высморкался.
- Зря! Зря говорят. Что все деньгами сейчас… Вон, остались же люди.
Он еще одобрительно бормотал что-то себе под нос, разбираясь с бельем на комоде.
Парился и мылся он долго. Голышом выбегал к озерцу за огородом, окунался и снова сигал в раскаленное нутро бани. После бани долго отпыхивался в предбаннике, роняя с носа капли пота. Подстеленное на лавку полотенце насквозь промокло. Только полностью остыв Степаныч оделся и не торопясь, в потемках уже, пошел к избе.
В сенцах он включил свет, посидел на лавке с любовью притрагиваясь к шершавой упаковочной бумаге, будто гладил.
- Эй, бабка, на стол собирай! – прикрикнул, как только вошел в избу.
- С легким паром, что ль? – бабка уже лежала. – Ты бы сам там. Неможется мне чегой-то. Видать в бане перегрелась чуток.
- Вот и не хрен было ходить! В нашей баньке-то, оно сегодня ладно было! Хорошо помылся, - разрумянившийся Степаныч накрыл на стол. – Ты сама-то, как, сумерничать будешь?
- Нет, Вася. Говорю же, худо чегой-то. Ты уж один.
- Ну, мотряй! Я проголодамшись сегодня. Так что…
- Ты, старый, чего там в сенцы припер?
- А это суприз! Завтрева увидишь! Ты бутыль-то куды дела?
- В сенцы, в кладовку отнесла. Тамот-ка прохладней.
Степаныч сходил за бутылкой, нацедил в рюмку мутноватую жикость, выпил. Самогонка прокатилась по горлу горячим комком и осела в забурчавшем желудке. Дед крякнул и потянулся за ложкой. Хлебал он медленно, не торопился, подставлял под капли щей с ложки кусок хлеба. Наелся. Встал, перекрестился в красный угол на лампадку.
- Ну, бабка, будем телевизерь смотреть?
- Ты сам уж, - ответила жена сонным голосом. – Да, пока не забыла. Я там болтушку приготовила Буренке. Ты уж отнеси.
- Ладно, старая, лежи. Отнесу!
Степаныч помыл блюдко и ложку, отнес корове болтушку. А потом еще долго таращился в экран подаренного младшей дочкой телевизора.
Утром старик поднялся, как всегда, с зарей. Привычно начал поправлять одеяло на жене. Когда коснулся ледяной руки, замер.
- Вон оно как… - выдавили враз побелевшие губы. – Я-то думал первым…
Степаныч сходил в баню за тазом, во второй раз принес два ведра теплой с вечера воды. Аккуратно обмыл жену. Достал из комода чистое белье. Обрядил и уложил на лавке. Только потом сходил к соседям сообщить новость.
Когда прибежал сын, старик затаскивал в избу сверток.
- Отец…
- Там она, на лавке. Ты помоги затащить.
- Это что?
- Сейчас откроем – увидишь.
Тяжеленный сверток лег на пол вдоль лавки с покойницей. Старик молча содрал бумагу. Сверкнула полировка. На полу стоял роскошный дубовый гроб. Степаныч снял крышку и обнажил белое шелковое нутро.
- За ноги берись, - процедил он сыну.
Жена легла в гроб.
- Великоват чуток, - покачал Степаныч головой. – Я ж на себя…
Потом они вдвоем поставили тяжеленный гроб на лавку. Присели в углу.
- Вот так. Никогда я за ней не успевал. Всегда она первая была, мать-то твоя. В военкомат первая пошла в войну. Тебя вот, до свадьбы еще. И здесь опередила. Всегда она торопилась, - вздохнул старик.
Потом пришли соседи. Завертелось все в круговерти хлопот.
Когда схоронили, то старик напился. Впервые за многие годы напился. Он расхаживал по опустевшей избе и ругался.
- Ты, мать твою ТРАХ-ТА-ТА-ТАХ! Всегда все у меня! Даже гроб и тот! Сноровила! – неслись из открытых окон пьяные выкрики.
Затих старик только под утро. Два дня его никто не видел. Сын приходил, но дальше порога старик его не пустил. Повторилась старая песня про «Не сын ты мне, раз так с отцом поступил!»
Потом старик стал появляться в огороде. Корпел над грядками, таскал воду на полив. Корову-то он отдал еще в день смерти жены. Так что, дел, кроме огородных, у него, почитай, и не было.
Ближе к осени Степаныч слег. Сначала за ним соседка ухаживала. С сыном старик так и не помирился толком. Велел соседке на порог того не пускать. Но уговорили как-то деда. Разрешил. Когда сын пришел, то старик был совсем уже плох, хоть и пробовал еще ерепениться.
Степаныч начал разговор первым.
- Ты, это, я там заказал себе еще. Ты меня в нем хорони. Я в сухом хочу.
- Пап, ты о чем?
- Гроб, сынок. Я же и первый для себя… А оно вона, как вышло. Отобрала у меня Полинушка последнюю радость. Она же всегда первой…
К утру Степаныча не стало. Хоронили его в гробу из сырой елки. На могилу поставили мраморную плиту из-под крыльца. Пригодилась. Как поставили, сын еще погладил полированный камень. «Эх, отец, отец! Надо бы мастера пригласить из городу. Чтобы дату проставил.» Так и сделал. Правда, уже следующим летом.
А заказ дедов прибыл после девятого дня. Сияющий свежей полировкой тяжеленный гроб сын Степаныча с соседом вдвоем долго волокли по огороду в баню. От души матерились. По весне у ребятишек появилось новое развлечение. Как они эту тяжелую громадину из баньки вытащили - никто не знал. Только по разлившейся речке поплыло новое судно, со старательной надписью белой краской на борту - "Дед". Ребятишек, конечно, родители пороли за самоуправство и хулиганство. Да толку-то. Пацаны - они и есть пацаны. Их пороть – и ремень растреплешь, и крапивы не напасешься.