Глава 22. Мир
(Музыкальная тема главы - Янис. Deadушки )
Все сокровища мира не стоят слезинки ребенка.
Федор Достоевский
В непроглядной туманной ночи ржавое тело великана непостижимым образом сияло. лауди собирал частички света от костров и нового солнца и возвращал их обратно миру уже какими-то ослепительно холодными и колючими, как северный лед. Струйки воды стекали по угловатым, острым плечам гиганта. Его металлическое, мертвое, как надгробный камень, лицо не двигалось, но на нем, казалось, застыла отвратительная громадная ухмылка. Из разных частей его торса то тут, то там выпирали осколки томящихся безысходным ужасом человеческих душ и бесчисленных монстров. Билл чуть не выронил револьвер из ослабевших рук.
«Господи… Неужели я выстрадал недостаточно? Неужели на мой век не хватило кошмаров? К чему все эти препятствия, к чему эти бесконечные чудовища и враги? Я уже так близко к ответам на последние вопросы, так близко к спасению! Я смогу ее вытащить, я смогу! Но, господи, дай же мне хоть один шанс, черт тебя подери!!!» — сердце Твинса наполнилось отчаянием и безграничной, всепоглощающей обидой. Обидой на надрывающего живот от хохота создателя, для которого участь этого мира была попросту безразлична. Обидой на злую и несправедливую стерву судьбу, в которую он не верил до сего дня. Кольт сам, против его воли, прыгнул в левую ладонь, и ствол в мгновение ока взлетел к виску. «Ответы на все последние вопросы может дать последняя пуля. Ты устал от боли? Устал от страха? Братец, все можно прервать, остановить разрушение мира прямо здесь и сейчас. Надо только разрушить себя… Это же так просто. Шатерхенда больше нет — к чему все эти изматывающие дух и тело геройства?» — прошептал тихо и лаудией щее Уильям. Билл был поражен словами брата. На его памяти Уильям никогда не призывал его к самоубийству, считая сведение счетов с жизнью достойной лишь презрения слабостью. Уильям всегда боролся до конца, но спятивший мир затягивал в свое безумие всех, сводя с ума как живых, так и мертвых. Палец нервно подрагивал на курке. Стальной монстр тянул вперед свои шипастые, отточенные, как бритва, руки-лезвия. Но его Твинс боялся даже меньше, чем вышедшего из-под контроля брата.
— Нет! — кричал Билл и дрожал, не в силах опустить руку. — Тебя же нет! Ты только голос в моей голове, какого черта! Умирать нельзя, ты же сам говорил, что, даже если отмерзнут руки и ноги, надо, кусая землю, ползти дальше! Уильям, не надо! Нет! — он бился в отчаянии, выхватывал правой рукой револьвер, а наполняющий воздух запахом ржавчины голем безучастно и спокойно подносил лезвия все ближе и ближе. «Не суетись, сделай это красиво и достойно! Они не получат твою душу, ты обманешь их всех. Желтых Демонов, Красных Демонов, Матерей, всех этих фанатиков и адских созданий. Ты рассмеешься им всем лицо, улетая отсюда на личную встречу с богом. Да, самоубийство грех, но разве можно бояться ада, после того, как мы уже прошли через него? Тут, в этом самом городе…» — Уильям уговаривал брата, как непослушного ребенка. Еще всего одно неловкое движение — и для Твинса перестали бы существовать все миры, как старые, так и новые.
— Анжелика! — это имя слетело с губ Билла само собой. Его прошиб холодный пот и какая-то новая, неведомая сила, почти забытое им ощущение, которое было сейчас так необходимо, чтобы выжить. — Я не оставлю ее одну! Не оставлю! Слышишь, Уильям?! Слышишь, ржавый урод?! Я нужен ей сейчас! И я перешагну через вас всех, но мне хватит сил вернуться!!!
Он, превозмогая чужую, чуждую ему волю, отбросил кольт куда-то далеко в сторону, и оружие с тихим всплеском скрылось в глубине озера. В этом резком движении было столько ярости, столько надрывного гнева, что даже великан застыл в немом почтении. Его плохо смазанные пластины стали расшатываться и противно скрипеть, заключенные в тюрьме его тела души и существа на пару дюймов подались вперед. Между его рукой и Твинсом было всего несколько футов, но голем отчего-то не мог к нему пробиться, не мог преодолеть это расстояние и разрезать Билла на мелкие куски.
— Ха! Ну что, здоровяк? Съел? — злая радость бурлила в Твинсе так, словно он вырвал победу в решающем бою прямо перед носом у сильнейшего из соперников. Но одной только злости было мало. Еще в его душе проснулась свежая и чистая надежда, проснулась вера в свои силы и даже… Даже то странное, столь непривычное чувство, которое люди называют любовь. Он смотрел на монстра уже без страха. Он знал, что в нарождающемся мире очень многое зависит от воли и желаний. — Тебя ведь нет, истукан! Ты плод чьего-то больного воображения! Ты обычный бука из шкафа, ты голос в чьей-то голове! Эти ножи могут испугать гемофилика-Винсента, но не меня, я не страшусь царапин, — смеялся Билл голему в лицо. Он действительно выкинул вместе с проклятым револьвером весь свой страх, все свои сомнения. И еще он верил в то, что говорил. Уильям молчал, забившись в свою нору до лучших времен. Но Твинс не опасался уже и его. Любовь хранила рассудок, укрепляла волю. — Ты — огромный, неповоротливый и неуклюжий. Ты рассыпаешься под собственной тяжестью, достаточно лишь пнуть тебя парочкой молитв Бернса, и ты раз-ва-лишь-ся! Разлетишься на безобидные железки. Но я не помню ни одной молитвы. Зато я могу плюнуть тебе в лицо и дать понять, что в твоих услугах телохранителя здесь более никто не нуждается!
Слова — это только сотрясание воздуха. Слова — это пустой вздор. Но живые чувства крошили мертвый металл. Великан продолжал ухмыляться, но стал как-то сильно раскачиваться из стороны в сторону. Тянул острые ладони и не мог прошибить незримую хрустальную сферу, охраняющую Билла. Твинсу уже не нужно было заступничество маленького, чистого ангела. Достаточно было лишь воспоминаний о ней. Достаточно было лишь любви. Такой нелепой на фоне всех творящихся вокруг ужасов и разрушений.
Из голема, разбрызгивая вокруг себя фонтаны воды, выпадали в озеро освобожденные люди и создания. Билл еще что-то кричал ему, хохотал, испепелял взглядом, но не подпитывал монстра спасительным для него страхом. За живыми существами полетели вниз и ржавые куски стали, какие-то лезвия, крепления. Он рассыпался на глазах, и очень скоро о страшном чудовище напоминала только гора быстро тускнеющих обломков, выступающих из воды рядом с берегом.
Почти уже растворившийся в тумане Николай обернулся в сторону озера. Его силуэт как-то расплылся, размазался, и легкая быстрая тень в один миг оказалась прямо на берегу. То ли новое, внезапное изменение в ставшем огромным калейдоскопом городе, то ли Желтый Демон мог позволить себе все эти игры с перемещениями в пространстве.
— Прекрасно. Превосходно. Что же вы наделали, мистер Твинс? Кто теперь защитит бедную мученицу? Ее же быстро разорвут порождения ее же собственных кошмаров! Вы ломаете сие огромное создание, веселитесь и радуетесь, используя свалившуюся вам на голову силу, но совершенно не думаете о последствиях, — он говорил менторским тоном, как учитель, отчитывающей ученика, не выучившего урок. Он был до омерзения противен Биллу, этот самый страшный из всех встретившихся ему в городе лицемеров. Человек, который одной рукой спасал жизни, а другой обращал реальность в ад. — Она же любила этого цепного пса… И что еще важнее, он любил ее. Теперь, если я не успею до нее добраться, все может сорваться в последний момент. Вы понимаете, что вы натворили, мистер Твинс?
— Нельзя любить мертвый кусок железа… Нельзя любить того, кто стережет твою тюрьму. Того, кто истязает невинных у тебя на глазах. Ей нужна живая любовь, а не суррогат, не машина. Но вы живете среди трупов, вам этого не понять, доктор Ник, — Билл уже не хохотал, не бился в истерическом припадке. Его голос слегка дрожал, когда он очень тихо произнес эти слова. Ощущение эйфории слегка притупилось, но никуда не исчезла дающая силы стоять на ногах любовь. Николай был в крайнем раздражении. Он словно размышлял над тем, что бы сделать с этой досадной помехой его великим планам, но вскоре лишь махнул рукой и перестал буравить Твинса горящими зрачками. «Он еще всего лишь человек. Демон, конечно, но и человек тоже. Я ведь не слабее и не хуже Бена, верно? Так отчего бы не попытаться очистить землю от еще одного демона? К черту этот новый мир, меня вполне устраивает и старый!» — Билл наклонился к воде и поднял со дна старый верный револьвер, который одновременно был прямо у него под ногами и еще где-то в тысяче других мест. Оружие было абсолютно сухим и готовым выплевывать в мир быстрые, злые, жалящие пули. «Мир стал изменчив, как пластилин… Вера и желание сейчас творят истинные чудеса, не так ли, Винсент? Оружие — это такая же иллюзия, такая же формальность, как и слова. Все сейчас решается совсем на других уровнях, но сжимать в ладони кольт мне привычней… А старые привычки — они самые верные», — Твинс направил револьвер в сторону доктора. Тот изменился в лице, его огненные глаза обеспокоено забегали:
— Мистер Твинс, а нельзя ли нам обойтись без этого? Это ведь не игрушка, не ровен час, случайно спустите курок! Эй! Мистер Твинс, опустите оружие! — его страх, кажется, был настоящим. Страх перед пулей? Нет, перед чем-то иным, сильным и недоступным пониманию. Так, словно за спиной у Билла стояли сонмы ангелов, готовые поразить сияющими мечами зарвавшегося слугу сатаны.
— И не подумаю. Где Анжелика?! Отведи меня к ней. Быстро! У нас все меньше времени. Пока надежда еще остается… А это значит, что я буду ползти вперед, пока не сдохну или не встречусь с ней… — голос Твинса был исполнен яростью. Ему казалось, что он имеет право угрожать.
— Э… Не помню! Вот убей, не помню! Кажется, я оставил ее где-то в России, в одной из дешевых квартир Петербурга, — Морозов издевался над Биллом. Весь его страх и трепет перед револьвером были не более, чем напускной фикцией. Твинс не был настроен понимать шутки. Он поразил его в плечо, затем в ногу, а после в область груди, стараясь не задеть сердце. Врач упал на колени, зажимая руками прострелянные дыры. Но взгляд из-под очков по-прежнему оставался насмешливым.
— Бах-бах-бах! Ой! Ты в меня попал! Ты меня убил! А…. я умираю… Тебе самому не смешно, а, Билл? — он легко подскочил на ноги и, приблизившись в Твинсу, положил руку на кольт и подставил ствол к собственной голове. В его движениях и походке не было ничего от той милой неловкости, с которой он орудовал в морге. В глазах не было и тени былой доброты, только пожирающий все и вся огонь. — Я даже боли почти не чувствую… Мне не пришлось умирать, как Кзучильбаре, но я все равно здесь и сейчас неуязвим для твоих пуль. Я ведь теперь демон, а демоны не боятся людей, мистер Твинс… Пристрелите меня, но тогда же, в ту же секунду последняя ваша надежда рассыплется в пыль. — Его тяжелое дыхание, пропитанный ароматами разложения халат, засохшая чужая и собственная свежая кровь, смешивающиеся в неравных пропорциях — все это было так близко, и в то же время абсолютно недостижимо… неуязвимо… Билл действительно не мог его пристрелить, он был единственной ниточкой, которая могла привести его к мученице. Он не знал, как его напугать, не знал, о чем спрашивать, ведь было ясно, что Николай не станет отвечать ни на один рассеивающий мглу тайны вопрос.
— Вы не боитесь людей… А бога?
— А бога нет… — после эти слов глаза Морозова вспыхнули как-то особенно ярко, он выхватил револьвер и сильно стукнул рукояткой Твинса по лицу. Шутки кончились. Билл рухнул в воду. Когда он, с трудом различая за пляшущими цветными пятнами мир, поднялся из холодной воды, доктор уже стоял на берегу. Его свежие, очень серьезные раны продолжали кровоточить. Все же, несмотря на дьявольский огонь в глазах, несмотря на дарованное Матерью непроизносимое сакральное имя, в Лобсель Висе пока еще было больше человеческого, нежели демонического. Кольт он выбросил, как только вышел на песок. Обернувшись, Николай бросил на Твинса прощальный взгляд, а затем, выкинув и втоптав в землю свои очки, прихрамывая, но с несгибаемым достоинством, двинулся куда-то вдаль. Было непонятно, как же врач собирался ориентироваться в новом мире, где над головой иногда выплывали из ниоткуда куски мостовой, а ратуша так и вовсе перевернулась боком, словно прилегла на землю отдохнуть. Но Морозов, видимо, знал некие тайные ходы или новые законы геометрии, по которым можно попасть из точки «А» в точку «Б» напрямик, минуя стены, топи болот и, если понадобится, даже небо.
Билл побежал за ним, так быстро, как только смог. Подхватил, не останавливаясь, выброшенный револьвер и на ходу, метя Николаю в ноги, тщетно кричал ему снова и снова, чтобы тот остановился.
Морозов его не слышал. Он уходил вперед, мир вокруг его силуэта сужался, скукоживался до размеров узкого туннеля. Вокруг уже не было ни тумана, ни нового холодного света, ни плавно опускающихся снежинок, ни огня пожарищ. Только уходящая далеко-далеко вперед длинная каменная кишка, в которую, не раздумывая, бросился за Желтым Демоном Твинс.
У самого входа непонятно откуда взявшийся темный лаудие Твинс столкнулся с новой напастью. Откуда-то из сгущающийся вокруг темноты вплыл еще один силуэт. Это был очередной страж и Твинсу ничего не оставалось, кроме как шумно выпустить воздух через плотно сцепленные зубы.
Балу Сингх преграждал ему путь, покачивая своим мечом из стороны в сторону.
«Как же я устал принимать бой! Когда вы кончитесь. Чертовы порождения Бездны!» - в бессильной ярости думал Билл, приподнимая кольт. Странно, но он почти не верил в то, что одолеет сикха. Этого противника нельзя было сразить одной лишь силой веры, индус все-таки оставался человеком. И Твинс был почти уверен в том, что уклониться от нескольких пуль не составит для последователя культа большого труда. А меч его был гибок и остро наточен. Впрочем как и всегда.
Давай! Давай, сволочь! Я и тебя смету со своего пути, и не таких как ты обламывал! – закричал индусу Билл, направляя ствол вытянутыми руками прямо на врага. – Давай! Я готов!
Сикх же вел себя крайне странно. В его движениях сквозила чудовищная неуверенность, он переступал с ноги на ногу и явно не торопился нападать. Наконец индус занес свой меч, но после его пробила мелкая сильная дрожь и очередной страж культа закачался и упал на колени. Свой клинок Балу откинул от себя в сторону, словно опасную противную змею.
Я не могу… Чужак… Я просто больше не могу… – Билл впервые услышал голос индуса. Выцветший, слабый, безвольный и изможденный. Так мог говорить человек несколько лет промучившийся на тяжелой каторжной работе. – Я устал от крови и убийств. Мне выпало быть стражем для проводника Матери, я убивал очень много, очень часто. Я уничтожал все возможные и все надуманные угрозы. Я служил культу долго и верно, но я больше не могу. Слишком много зла для одной моей души.
Твинс не веря своим глазам заметил, что сикх плачет. Без истерики, без всхлипываний, это была скупая мужская слеза, терявшаяся где-то в безразмерной бороде. Но страшный безжалостный убийца, правая рука Палача и левая рука Лобсель Виса, бесстрашный Балу Сингх, медведь и лев Сайлент Хилла, он плакал… Чисто и искренне.
Я устал воевать и убивать, чужак. Я ведь не самый плохой человек. Я бы никогда не взялся за всю эту грязь, меня вполне устраивала роль охранника Винсента, но они обещали… они пообещали мне, что вернут мне жену. Она умерла много лет назад, когда я еще был молод. Это было совсем в другой стране, в другой части света. Но я не забыл ее. И они обещали мне ее вернуть. Красный Путь, Желтый Путь — все они безжалостные мясники и садисты, я прекрасно это понимал, но… но ради этого… ради нее… – сикх достал из складок одежды медальон, раскрыл его и с невообразимой любовью и нежностью провел пальцами по черной пряди волос. – Это все что осталось мне от нее. Прядь волос, да память. И Больше ничего… А они обещали вернуть. Я не мог отказаться от этого шанса. Но ты… Ты ведь тоже бьешься за свою любовь, чужак. И ты достоин ее не меньше чем я. А я устал. Я сдаюсь и отказываюсь бороться дальше. И если ты можешь… прошу тебя убей меня. Мне теперь все одно нет пути назад. Смерть наверное станет избавлением. Прошу тебя… Убей…
Балу подполз к Твинсу на коленях и вся его поза выражала покорность и готовность подчиниться судьбе. Он сам сжал руку Билла с кольтом и подставил ее к своему затылку, после чего плотно зажмурил глаза и стал молиться на родном языке.
Нет… Нет, я не стану тебя убивать. Не хочу. Ты не должен просить смерти. Я тоже устал убивать, Балу. Эти дранные культисты поимели нас обоих. И если тебе будет легче, медведь, то я прощаю тебя. В конце концов вольно или невольно, но ты однажды спас меня. Теперь мы в расчете. Иди и проживи свою жизнь до конца. По другому. Откажись от убийств и начни… не знаю… начни спасать. Для начала. И может тебя прощу не только я, но и те кого ты погубил, - так говорил Твинс отводя оружие от головы сикха. Он не испытывал к индусу ненависти, вся его ненависть предназначалась сейчас доктору Николаю. Он сделал несколько шагов в сторону туннеля и даже не оглянулся на Балу. Сикх же стоял на коленях, словно пораженный громом, словно бы он не верил, что еще хоть кто-то в этом мире способен прощать. Наконец Сингх поднялся и долго смотрел Биллу вслед, словно желая ему удачи. В глазах его застыли слезы.
«Человек, способный плакать, еще не конченый человек. Пусть хотя бы один член культа исправиться. Тогда все это было не зря» - думал Твинс входя в черное чрево каменного туннеля.
Когда он вошел в темный тоннель, сзади что-то гулко рухнуло. Кажется, дыра, через которую он проник внутрь этого петляющего, изломанного каменного коридора, была завалена обрушившейся пылающей стеной одного из домов. Но Билл даже не заметил этого. Он не оглядывался и не думал отступать. Где-то далеко впереди ковылял Лобсель Вис. Тот, кто приведет его к Анжелике. Остальное было неважно. Неважно, почему он никак не мог настигнуть медлительного доктора, неважно, что обозначали древние письмена, которыми были испещрены стены, неважно, откуда в этом коридоре взялись треснутые зеркала, располагавшиеся чуть ли не через фут в ложбинках между грубых и неотесанных камней. Он гнался за врагом. И в то же время он бежал, чтобы освободить… ее… любимую… хотя в этом было так сложно себе признаться. Его вела любовь, а не ненависть, вера, а не ярость, надежда, а не слепая месть.
— Романтически герой! Вы только посмотрите на него! Дамы и господа, сегодня в нашем цирке-шапито удивительно зрелище! Слабак и ничтожество, Билли Твинс, захлебнется в собственных слюнях и соплях! — раздался из-за одного из проносящихся мимо зеркал издевающийся голос Уильяма. Билл помотал головой, отводя от себя морок, но брат ждал его уже за следующим поворотом, в новом отражении. — Дамы и господа, посмотрите только! Сколько в нем прыти! Клянусь яйцами осла, на котором Иисус въехал в Иерусалим, что так наш Билли не убегал, даже когда в детстве воровал яблоки из соседского сада! Беги, Билли, Беги! Беги, как ты убегал от себя всю свою гребаную жизнь! — многократно усиленный зеркалами, голос брата доносился одновременно и изнутри головы Твинса. Это было невыносимо! Билл не мог от него избавиться, не мог заглушить даже мыслями об Анжелике, и, чтобы не сорваться и не начать бессмысленно палить по отражениям, он крикнул Морозову вслед:
— Как ты мог, подонок, сотворить такое? Как тебе только в голову пришло мучить столько времени собственную племянницу? Она же ребенок, дочь твоей сестры! Что тебе было обещано за все эти зверства? — он надеялся на ответ, ему просто необходимо было перебить голос Уильяма хоть чем-нибудь, кроме собственного надрывного дыхания и оглушительного в пустой тишине топота сапог. Николай снизошел до ответа. Его голос тоже был разделен на множество частей и доносился отовсюду из зазеркалья.
— Она и моя дочь тоже… Жертва даже больше, чем ты можешь себе вообразить, Твинс.
— Как? — Билл продолжал этот диалог с внешним миром, надеясь утопить в нем диалог с миром внутренним. Уильям не переставал его донимать, и его издевки и ответы Николая накладывались, наползали друг на друга, так, что смысл едва было можно уловить.
— Женя хотела ребенка… Женя хотела стать матерью более всего на свете… — начинал свой ответ Николай.
— Снова затыкаешь уши, братец? Как это на тебя похоже! Ты всегда укутываешься в спасительную, низменную глухоту, Билли. Всегда, слабак! — это уже Уильям. Он корчил рожи из-за зеркал, стучал по поверхности кулаками, улюлюкал и все норовил испугать, сбить с пути, задушить противные самой его природе чувства, проснувшиеся в душе Твинса.
— Она вкусила, наверное, больше половины мужчин города… Иногда ей даже удавалось забеременеть, но снова, и снова, и снова ее тело отторгало новый плод. Уже тогда это вылилось в чистое безумие, она хранила своих нерожденных детей в деревянной коробке. Я пытался помочь, чем мог, но даже я не сумел догадаться, какая именно ей требовалась от меня помощь… На эту мысль нас натолкнула Мать…
— Ты всегда затыкал уши! Сперва чтобы не слышать голос ругающего отца, затем силился оглохнуть, когда тебя отчитывал Шатерхенд. Даже в кошмарах ты пытался уйти от его голоса, хотя Ресуректор был на расстоянии многих миль. Ты не хотел слушать Мать, которая советовала покинуть город, и вот теперь ты боишься поговорить даже с собственным братом. Большие, сильные мальчики так себя не ведут, Билли! — бесновался за стеклами Уильям. Твинсу ничего не оставалось делать, как задавать все новые и новые вопросы Морозову, чтобы сбежать от своих химер… Чтобы хотя бы на время оглохнуть…
— Мать? Но разве она существует? Разве она не просто сила, какая-то штука вроде крови или мочи, от рождения залитая в нас? Как вы могли общаться с нею, если у нее даже нет личности?
— Это было неожиданно. Как и всякое великое открытие, оно было случайным. Просто однажды из голосов призраков, из веры индейцев, пропитавшей этот туман, и из дикого желания Жени стать матерью, сплелось нечто… Ты прав, Мать как сущность лежит где-то на дне души у всех и каждого, то, что ты видел в своих снах — это не более, чем мираж, игра ума, собственные страхи, обретающие плоть и кровь. Для меня Матери вообще не существует, но есть это коллективное бессознательное откровение, которое обрушилось много лет назад одновременно на меня, сестру, Гудбоя и Винсента. Тюрьма, каторга на шахтах, отчаяние индейских умирающих племен, наркотическая дрянь, высасывающая душу, наконец. Всей этой боли хватило, чтобы выразить и вложить в наши головы самую простую и важную из всех возможных вещей. Осуществление наших самых сокровенных желаний…
— Желания, желания, желания… Братец, а ведь это очень интересно. Как думаешь, наше с тобою желание осуществилось в этом городе? Мне кажется, вполне! Мы свершили свою месть! Но вот дальше что-то не срослось, и желания наши с тобою разошлись. Я хочу жизни! Жизни без тебя, Билли, оттого и пытался пробить тебе череп, уж не серчай… А тебе же захотелось чего-то иного… Высоко и светлого, черт тебя дери. Не знаю даже, что из чего вытекло, твоя жажда любви из моей жажды жизни или наоборот…
— Что за желания? — Твинс растворялся в этих голосах. Но еще он слышал едва различимый стон и плач… Почти детский, но принадлежавший девушке. Как тогда… В темноте… И он бежал быстрее. А еще от стен и опускающегося все ниже потолка веяло нестерпимым жаром. Билл начинал задыхаться, но продолжал свое преследование.
— Обычные желания. Те, на которые способны все люди. Самовлюбленный эгоист Винсент возжелал вечной молодости и власти. И в тот же день ему открылся секрет белого зелья индейцев, которое он назвал лаудией. Я не верю в то, что кто бы то ни было смог бы жить вечно, но если бы мир оставался старым и неизменным, пару веков этот аристократишка наверняка бы протянул. Гудбой, этот славный малый, сумасшедший капитан, тот, что грелся у нарисованных печек и слушал несуществующие голоса, тот, что маршировал днем и ночью и повсюду таскал с собой это нелепое ружье, так вот, этот самый милый старичок возжелал обрушить на мир свой гнев. Он не стремился к высокой цели, он просто хотел убивать. В тот же день он впервые примерил маску Палача и отыскал в древнем индейском тайнике их ритуальный нож, предназначенный для человеческих жертвоприношений. Женя, как я и сказал, хотела стать матерью. И в тот же день, подталкиваемая отчаянием и пьяной похотью, она ввалилась ко мне, и мы зачали Анжелику прямо посреди вскрытых гнилых тел. Ее глупый муж наивно полагал, будто бы это его дочь, но мы знали эту тайну. Я не был против кровосмесительной связи лишь потому, что мое желание тоже исполнилось… Я хотел нового мира. Счастья всем и каждому, чтобы никто не ушел обиженным! И в тот же день я неведомым образом обнаружил глиняную табличку с описанием древнего местного ритуала по призванию в этот мир предвечного божества… Ритуала Лобсель Виса.
— Знаешь, братец, я заметил одну любопытную вещицу. Ты всегда нуждался во мне, а я в тебе никогда. Когда отец запирал тебя в чулане, а ты валил вину на меня, когда решался на что-то действительно важное, например, на побег из дома… Когда примкнул к шайке Шатерхенда… Когда, наконец, справлялся со всеми этими бяками и буками из кошмаров уже здесь, в Сайлент Хилле. Я помню первое свое появление. Ты сидел в сырой темноте, потирал разбитое в кровь отцом лицо, вспоминал его слова о том, что «Билли Кид никогда не стал бы воровать из лавки сладости, а потом лгать». Помню, помню… Ты ненавидел свое имя, ненавидел из-за постоянных сравнений с Билли Кидом, кумиром твоего папаши. И когда слезы кончались, ты падал на колени и молился кому-то, кто мог прекратить бесконечную пытку взросления. Ты валил всю вину на что-то, что внутри тебя, на что-то, что толкает тебя на все эти глупые шалости. И ты придумал своей нехорошей сущности имя… Уильям… на большее, к сожалению, не хватило фантазии. Но теперь ты знал, кто виновен во всех твоих проступках. И кто может решиться на большее, чем ты… Я столько раз вытаскивал тебя из грязи! Я умею трезво рассуждать, как ты хотел бы. Я способен побороть свои слабости, как ты хотел бы. Наконец, я не боюсь ответственности за собственный выбор, как ты хотел бы. Билли Твинс сам по себе способен лишь на жалкие страдания и сопли. Я был нужен тебе, а ты мне нет! — с каждым новым словом брата, прошлое приоткрывалось Биллу все ясней и отчетливей. Но он не хотел сейчас заглядывать туда. Разрушение мира внешнего слилось с разрушением мира внутреннего, как совсем недавно кошмары слились с реальностью. Он мог ухватиться лишь за мысль о ней. Больше в этой вселенной не было ничего надежного, ничего цельного. Только бег и ее светлый образ где-то там… В конце коридора… Бесконечно длинного темного коридора….
— Да, я узнал многое. Но дело было даже не в этом, я поверил этим старым записям. С той же силой, с которой раньше верил в прекрасный новый мир, построенный силами крестьянской общины… Прописывая микстуры от кашля и срезая водянки у старух в этой глуши, я ни на один день не забывал о своей мечте. О прекрасном новом мире. И вот я узнал о том, как создать это прекрасное, без крови и убийств…
— Без крови и убийств? Прекрасное? Николай, ты, верно, слепой, ты мучил несколько лет собственную дочь! И этот мир вовсе не похож ни на новый Иерусалим, ни на цветущий сад!
— Новое не рождается без крови. Как говорят в моей стране, лес рубят — щепки летят! Я не жестокий маньяк, я рационалист и практик. Жизнь одной девочки в обмен на безграничное счастье миллионов! Ты можешь это понять? Осознать? Это же чистая логика, принцип наименьшего зла в действии! Я не стал даже губить жизнь чужого ребенка, ведь могло ничего и не получиться… Я пожертвовал своим.
— Зло не может быть большим или меньшим… Зло всегда зло! И почему ты так ненавидишь этот мир? Я могу понять Гудбоя, у него с миром свои счеты, но зачем новая реальность понадобилась тебе, Николай? Эта жуткая и страшная реальность? — пот застилал Биллу глаза. Уже было трудно бежать — настолько сильный исходил жар от пола, он напрягал все силы, чтобы не упасть на раскаленные камни. Уильям тихо посмеивался, но на время замолчал. Похоже, что ему тоже было интересно понять стремления Морозова.
— Старый мир не стоит ничего, кроме ненависти. Возьми хоть этот городок! Из десяти шахтеров четверо сопьются, один повесится, двое, может быть, «выбьются в люди» и закончат свои дни в тюрьме, а остальные сгинут раньше положенных лет на изматывающей работе. И так везде, во всем этом мире! Помножь эту безнадегу на бессмысленные войны, сходящих с ума от роскоши вельмож и аристократов, да не забудь про эпидемии, про бедствия и голод. Мир умирает, люди превращают сами себя в тлю! Где та свобода? Где то равенство и братство? И еще эта раздражающая, как соринка в глазу, заноза… Надежда… Великий самообман — все, что есть у затравленного человечества. Всех людей можно затолкать в одну огромную мясорубку — смысла в этом будет ничуть не меньше, чем в такой жизни. Ты говоришь, что эта новая реальность похожа на ад? Что ж, может быть, и так, но великие страдания очищают и объединяют людей. Значит, будем строить новое, справедливое общество прямо посреди Геенны огненной!
— Ты же псих, Морозов! — крикнул ему в спину уже почти вчетверо согнувшийся в сужающемся проходе Твинс.
— Нет, братец, это ты псих! Воображаемый друг шагнул с тобою из детства прямиком во взрослый жестокий мир, — снова заговорил Уильям. — Нечего пенять на доктора, он очень светлый и искренний человек. А тебе вот искренности не хватает. Чего же ты ждешь, почему не оглядываешься, не вспоминаешь, как все было на самом деле? Ну да ничего, я тебе напомню! Фамилия, как удачная подсказка. Ну, конечно же, Твинс! Значит, Уильям — не кто иной, как твой брат-близнец! Ты достаточно долго осознавал мою иллюзорность, обращался ко мне за помощью и советом лишь в самых необходимых случаях. Но когда ты вдруг понял, что в банде Бена ты самый быстрый, самый ловкий и меткий, может быть, даже самый достойный, а тебе по-прежнему поручают только «грязную» работу, ты обозлился. Ты обозлился, Билли, я не очень-то силен в эмоциях. Но зато я хорошо придумываю, как осуществить задуманное, как провернуть дело таким образом, чтобы попранное самолюбие было восстановлено. И пожалуйста — готова сказочка, миф о бедном убитом Уильяме, за которого нужно мстить! Месть — дело благородное, не то что зависть шестерки к своему хозяину. Я не просил дарить мне собственную волю, но теперь я уже отделен от твоей личности, я могу жить сам, и этот прекрасный новый мир дает мне такую возможность! Ха! Иногда я даже полностью подчинял тебя себе, например, как в тот раз, когда пришел еще до тебя к Винсенту… И уж поверь, я задавал правильные вопросы. Не знаю, как я почувствовал, что нужно делать и кому помогать на самом деле. Возможно, меня вел голос этой гребаной Матери. Но я хотел настоящей жизни, а не паразитической. И уже сейчас я с каждой секундой ощущаю, как наливаюсь плотью и кровью. Нужно было тебя помучить, поизводить, окунуть лицом в кошмары, так как я питался силой твоего страха. Но теперь даже это мне нужно. Когда новый мир полностью сформируется, в нем уже будет Уильям. И мне кажется, что этот мир будет слишком тесен для двух Твинсов, — стоны и плач Анжелики, чьи-то шепоты, чьи-то хрипы… Невозможная усталость… Жара… Билл чувствовал, что очутился в духовой печи. Он жаждал выбраться отсюда хоть куда-нибудь, но что ему оставалось, кроме как двигаться вперед?
— Я сразу понял, что ожидает родившуюся через девять месяцев девочку. Я видел это уже тогда, когда принимал роды. Я обо всем рассказал Жене… И, представь себе, она согласилась! Она ненавидела этот мир так же сильно, как и я… Плюс ко всему, в древних книгах было сказано, что мученица будет возрождена в новой реальности в лучшем, сильном виде. Что она будет управлять новым миром как до его образования, так и после. А ты думаешь, откуда этот снег? Откуда в этих безжизненных болотах так много зверей? А это сокрушенное тобою железное чудовище? Все из наших рассказов, сказок… о родной стране, о добрых зверюшках, о могучем великане, заступнике слабых… Мы очень сильно баловали ее до десяти лет, чтобы страдания после были сильней. Джон Кэрролл как-то прознал про наши планы, и пришлось организовать его случайную смерть — в этом нам помог Палач. Хотя он и не разделял наши идеи… Разбирая индейские знаки на камнях, он создал свое учение, целый культ. Он обратил в свою веру множество людей. Путь Кзучильбары был ужасен, но мы нуждались в его помощи, в его защите от мэра и шерифа — он хорошо мог их припугнуть… Недоступным для Гудбоя оставался лишь отец Карл, но преподобный погряз в своих эсхатологических видениях и предчувствиях, что уводили его далеко в сторону. Палач почти построил свою реальность, однако его сгубила самонадеянность. Он забыл о том, что всякий, кто может позволить себе все, должен себе во всем отказывать. Винсент не хотел пришествия бога, не хотел новой земли и нового неба. Он прекрасно устроился в старом мире, продавая оружие и порошок. Его власть с каждым днем становилась все прочней, а люди сходили от наркотических видений с ума и умирали от разрыва сердца. Винсент искал разные способы, чтобы остановить нас… Хотя он и не догадывался об истинных виновных во всех этих изменениях и кошмарах. Он думал, что откровение снизошло на него одного… Сноб… Наверное, ты такое же слепое оружие в его руках, как и те, что были до тебя, менее удачливые…
— О да! Бедняга Ресуректор и его ребятки явно были менее удачливы. Они напоролось на Палача, и с ними не было мудрой макаки, чтобы вытащить их из дерьма, Билли. Они не смогли исполнить просьбу Винсента, но и у тебя ничего не выйдет, братец. Слишком уж мало осталось времени…
— Кошмарность нового мира относительна. То, что взрослые воспринимают, как ужасы, дети видят светлым. Дети не боятся этих жутких созданий, ты заметил? Они чисты и светлы, не то что их пропащие родители. Новый мир будет для них обителью радости, хотя нам и сложно в это повер… — голос Николая вдруг неожиданно потонул в резких пронзительных звуках. Твинс упал вниз, что-то тянуло его к земле. Приглядевшись, он различил сотни рук, прижимающих его к каменному раскаленному полу. Обожженные головы целой армии Шатерхендов со вбитыми в рты губными гармошками наползали на Билла со всех сторон. Твинс закричал. Громко, надрывая горло… Стал беспорядочно палить вовсе стороны. Никогда еще он не ощущал такого ужаса, ни один кошмар не мог сравниться с этим. Он ненавидел звуки губной гармошки. А демоны, принявшие облик Ресуректора, тянули и тянули к нему свои руки и нелепые рты. Морозов скрылся за поворотом, движения его были уже не видны. Раздался звон бьющегося стекла. Уильям разбил, наконец, одно из зеркал и, выйдя на волю, склонился над братом.
— Ну, как тебе это, Билли? Нравиться? Это тебе мой прощальный подарок… На долгую память… — произнес он радостно. Билл не слышал… Он был оглушен собственным криком. А под кожу все глубже и глубже заползал жар… «Подожди! Нет! Нет! Стой! Должен быть выход! Должен быть выход! Я должен найти выход сам, без помощи Уильяма — это единственное спасение. Как они говорили… кошмарность относительна… Вещи не всегда такие, какими они кажутся… Мир, как пластилин! Черт! Этого же нет на самом деле, отчего же я тогда кричу? Достаточно ущипнуть себя, и я проснусь. Достаточно только ущипнуть себя, и весь этот кошмар растает… Господи, дай мне сил!» — Твинс с силой вогнал ногти прямо себе под верхнюю губу. Это было единственное место на теле, до которого могла дотянуться его сдавленная со всех сторон бесами рука…
Он открыл глаза в старом заброшенном месте, где было очень много ржавых труб. А по полу шныряли крысы. Доктор Николай склонился над странного вида машиной с множеством рычажков и вентилей, от которой отходила пара десятков трубок к стоящей рядом койке. На ней лежала изможденная, истерзанная, постаревшая на много-много лет Анжелика. Он не узнал ее. Она была обнажена и выглядела даже хуже, чем Шатерхенд во время их встречи во французской колонии. Все в ее теле было мертво, кроме стеклянных глаз. Они бешено бегали из стороны в сторону, и в них застыла чистая и незамутненная боль.
Зал, в котором они находились, более всего напоминал заброшенную котельную. Ничего такого уж необычного, кроме садисткой машины и измученной девочки, прижатой ремнями к койке, из головы которой торчала целая железная корона. Подонок Николай, наверное, очень гордился этим своим детищем… Не Анжеликой, нет… Механизмом, из которого в мозг поступала кислота и еще какая-то дрянь… Механизмом, превращающим жизнь в невыносимую пытку. Ткань реальности здесь еще почему-то не была изорвана в клочья. Какие-то процессы еще не были завершены. Морозов быстро крутил какой-то вентиль, его сияющие глаза прищурено наблюдали за реакцией девушки. Твинс понимал, что можно на него даже и не смотреть, он был сейчас бесполезен, к тому же, вмешаясь в сложную работу, Билл рисковал лишь ускорить наступление нового порядка. Но он не знал, не чувствовал, что нужно сделать, чтобы все это остановить. Его колени дрожали, тело еще не успело забыть прикосновение осклизлых рук демонов, в ушах застыло пение сотен гармошек. Он стоял и ничего не предпринимал, не зная, не понимая, как же ему поступить… В голове метались обрывки чужих голосов… Чужих мыслей… Блаженный голос Ресуректора: «Я прощаю тебя, Билли, ты все же славный парень… И вовсе не такой плохой, каким хочешь быть», — не то! Николай: — «Я не боюсь людей… А бога нет!» — снова не то! Хриплая речь шерифа: «Убей доктора! Он смертен, ты можешь, убей доктора! Нет ничего вернее меткого выстрела, давай же иначе…» — нет! Пробивающийся словно сквозь толщу воды шепот Дженнифер: «Спаси мою дочь! Спаси мою дочь, я прошу тебя… Новый мир ужасен, тут нет смерти, но и жизни тоже нет, я уже видела, я знаю, спаси, молю тебя!!!» — Нет! Пустое, пустое, пустое… Билл сглотнул, облизал губы, перевел ствол на не замечающего его Морозова, затем решил перебить эти чертовы шланги, но он не был уверен… не был уверен… ему не хватало решимости Уильяма. И, словно по его просьбе, брат вышел из темного угла комнаты и стал перед лежащей Анжеликой. Он заслонил ее от тусклого света расставленных по углам керосиновых ламп, от жара труб и от капающей сверху воды. Он будто бы оберегал и охранял ее.
Еще один голос из темноты, уверенный, спокойный и безгранично мудрый, прорывающийся сквозь мрак времени и сомнений: «Вещи часто не такие, какими они кажутся. Иногда высшей любовью может быть только жестокость», — сказал Экзальчибуте.
И тогда Билл решился. Он знал, что нужно делать. Брат обернулся, взглянул на него… Боже, сколько же всего было в этом взгляде! И презрение, и ненависть, и мольба, и жалость, и насмешливое «не сможешь!», и угрожающее «не смей!»… Но Твинс выстрелил. Пуля прошла сквозь тело Уильяма и раздробила грудь лежащей позади него Анжелики. Девушка легко, очень легко вздохнула. Затем, порвав в агонии крепкие кожаные ремни, стянувшие слабую грудь, приподнялась. Прошептала в пустоту: «Спасибо…»
А затем снова откинулась в бессилье на твердую койку. Навсегда. Дикий крик вырвался одновременно из груди Уильяма и Николая. Они оба кинулись к телу, пытаясь остановить кровь, пытаясь изменить что-то… Но было уже поздно.
Твинс сполз по стене на пол. Он не чувствовал ничего. Как сквозь сон, он едва различал, как Уильям растворяется в тусклом свете, как доктор Морозов снова кидается к своим вентилям, что-то крутит, как из пробитой груди любимой на пол стекает кровь. Кровь… Красное марево застилало его взор, из-за стен раздавались радостные возгласы людей. Там, за стеной, всходило солнце. Настоящее. Там в страхе убегали и вспарывали сами себе животы индейцы. Там весело трезвонил колокол. Там начинался новый день старого мира. Биллу не было до этого никакого дела. Он был выпотрошен. Уничтожен. Он был абсолютно пуст. А на пол по-прежнему стекала красная кровь.
Перед тем, как отключиться, он краем глаза заметил, как Лобсель Вис, выкрикивая что-то на своем родном русском, схватил одну из керосиновых ламп и вылил на себя пылающую смесь. Запахло жареным мясом. В полубреду ему чудилось, будто охваченный пламенем доктор, сильно тряся головой от боли, уползает вверх по вертикальной стене к потолку…