Цитата:
Сообщение от Незарегистрированный
1. Почему вы не используете в своих произведениях нецензурные выражения?
|
Э...
Эх… Вот он средний возраст…  Лет десять назад спросили бы, почему вы употребляете нецензурные выражения. Если развитие будет продолжаться в том же направлении, то литераторы будущего рискуют получить вопросы по типу: почему вы не бросаете из окон пустые водочные бутылки и не сморкаетесь в занавески?
Ну ладно. Спрашиваете – отвечаем. Помните историю про артиллерийского командира, которого спросили, почему его батарея не открыла огонь? Артиллерист объяснил, что на то у него было семнадцать уважительных причин, и первой шло отсутствие пороха.
Ну семнадцать не семнадцать, но четыре (их четверо, всегда четверо!) причины неупотребления нецензурщины в своих книгах я назову. Наверное, я могла бы и еще что-нибудь удумать, но хватит и этого.
Я не употребляю нецензурные выражения в своих книгах потому что:
1. Эстетика оных книг исключает их употребление. Я пытаюсь играть на поле авантюрно-приключенческого романа теперь уже позапрошлого века, а там есть место «тысяче чертей», «дьявольщине», «черт побери», но не матерщине и не фене. Даже матерись я сама направо и налево, делать то же самое в книгах подобного типа глупо и нелепо.
2. Я считаю включение нецензурщины и блатного жаргона в подавляющем большинстве случаев ни чем иным, как проявлением писательского непрофессионализма и беспомощности.
3. Большинство героев, которые показаны у меня крупным планом слишком самодостаточны, чтобы материться. Конечно, остается капитан Арамона и его супруга в бытность свою морской волчицей, но тут см.п.1. Противоречит общей эстетике. Эстебан Колиньяр, живи он в нашей реальности и в наше время, видимо, практиковал бы нечто модное (вероятнее всего, блатной жаргон), но в книге он подражает Ворону, а тот для площадной брани и фени слишком остроумен и силен.
4. Я в самом деле крайне не люблю мат и жаргон. Особенно за пределами площадок, где они традиционны.
Теперь немного конкретизирую.
П.1. Тут я думаю все ясно.
Вот всем известные отрывки из всем известных книг.
Скрытый текст - :
Вы в самом деле славный малый, -- сказал Атос, пожимая ему руку.
-- Скорей, скорей, решайтесь! -- крикнул де Жюссак.
-- Скорей, -- заговорили Портос и Арамис, -- нужно что-то предпринять.
-- Этот молодой человек исполнен великодушия, -- произнес Атос.
Но всех троих тревожила молодость и неопытность д'Артаньяна.
-- Нас будет трое, из которых один раненый, и в придачу юноша, почти
ребенок, а скажут, что нас было четверо.
-- Да, но отступить!.. -- воскликнул Портос.
-- Это невозможно, -- сказал Атос.
Д'Артаньян понял причину их нерешительности.
-- Милостивые государи, -- сказал он, -- испытайте меня, и клянусь вам
честью, что я не уйду с этого места, если мы будем побеждены!
-- Как ваше имя, храбрый юноша? -- спросил Атос.
-- Д'Артаньян, сударь.
-- Итак: Атос, Портос, Арамис, д'Артаньян! Вперед! -- крикнул Атос.
-- Ну как же, государи мои, -- осведомился де Жюссак, -- соблаговолите
вы решиться наконец?
-- Все решено, сударь, -- ответил Атос.
-- Каково же решение? -- спросил де Жюссак.
-- Мы будем иметь честь атаковать вас, -- произнес Арамис, одной рукой
приподняв шляпу, другой обнажая шпагу.
-- Вот как... вы сопротивляетесь! -- воскликнул де Жюссак.
-- Тысяча чертей ! Вас это удивляет ?
И все девять сражающихся бросились друг на друга с яростью, не
исключавшей, впрочем, известной обдуманности действий.
- Черт возьми! И везет же тебе, Анрио! - сказал король, пытаясь
улыбнуться, но от сильной боли не улыбка, а судорога искривила его губы. -
Это не его профессия.
- Так вот, государь, два чуда спасли меня. Одно чудо - это раскаяние
флорентийца. Другое - доброта вашего величества. Я скажу вашему величеству
откровенно: я испугался, как бы Бог не устал творить чудеса, и решил бежать,
руководствуясь аксиомой: на Бога надейся, а сам не плошай.
- Почему же ты не сказал мне об этом раньше, Генрих?
- Если бы я сказал вам эти самые слова даже вчера, я был бы доносчиком.
- А когда ты говоришь их сегодня?
- Сегодня - Другое дело: меня обвиняют - я защищаюсь.
- А ты уверен в первом покушении, Анрио?
- Так же уверен, как во втором.
- Тебя пытались отравить?
- Пытались.
- Чем?
- Опиатом.
- А как отравляют опиатом?
- Почем я знаю, государь? Спросите Рене: ведь отравляют и перчатками...
Карл сдвинул брови, но мало-помалу лицо его разгладилось...
- Да, да, - сказал он, словно разговаривая с самим собой, - в самой
природе живых существ заложено стремление бежать от смерти. Так почему же
это существо не сделает сознательно того, что делает инстинктивно?
- Итак, государь, - спросил Генрих, - довольны ли вы моей откровенностью
и верите ли, что я сказал вам все?
- Да, да, Анрио, ты славный малый. И ты думаешь, что те, кто желает тебе
зла, еще не угомонились и будут и впредь покушаться на твою жизнь?
- Государь! Каждый вечер я удивляюсь, что я еще жив.
- Видишь ли, Анрио, они знают, как я люблю тебя, и потому-то и хотят
убить. Но будь спокоен - они понесут наказание за свое злоумышление. А
теперь ты свободен.
- Свободен покинуть Париж, государь? - спросил Генрих.
- Нет, нет, ты прекрасно знаешь, что я не могу обойтись без тебя. Тысяча
чертей! Надо же, чтобы у меня был хоть один человек, который меня любит!
Матерщина здесь столь же уместна, как пятно на платье или гвоздь в ботинке.
Да, мне показывали фики по ОЭ (Тарру как-то обходило стороной), где герои ведут себя, как … те, которые начали «жизнь в трущобах городских и добрых слов…» Причем трущобы были явно провинциальные. Исполнение, как говорил Остап Бендер, мизерное, но об этом потом, когда до третьей причины доберусь.
П.2. Тут я все же скажу ИМХО, хотя так думаю не только я.
Для меня матерщина в литературном произведении сопоставима с насилием в любовных отношениях. Если человек не в состоянии добиться того, что ему нужно, иным путем, он несостоятелен. Даже если ощущает себя по факту победителем.
Обычно адепты «смелости и новизны» в качестве доводов приводят то, что это усиливает выразительность текста, что такова правда жизни, что это смело и ново, а кто против, тот ханжа и пережиток тоталитаризма. И вообще, вы что, за совковую цензуру?!
Ну вообще-то цензура не советское изобретение, борьбой с публичными извозчичьими изысками занимались задолго до того, как коммунисты начали издеваться над народом, но ниже будет и про цензуру.
А начну я с Высоцкого. В трусости и незнании жизни его вроде как не укоришь. В башне из слоновой кости не отсиживался, на цензуру и «высшее мнение» не ориентировался. Те, кто воевал, клялись, что автор песен воевал. Те, кто сидел, - что сидел. Те, кто плавал, был дальнобойщиком, летчиком, спортсменом и т.д. опять же принимали за своего.
Это уже классика, но все же привожу прямо здесь.
Скрытый текст - :
Всего лишь час дают на артобстрел —
Всего лишь час пехоте передышки,
Всего лишь час до самых главных дел:
Кому — до ордена, ну а кому — до «вышки».
За этот час не пишем ни строки —
Молись богам войны артиллеристам!
Ведь мы ж не просто так — мы штрафники, —
Нам не писать: «...считайте коммунистом».
Перед атакой — водку, — вот мура!
Свое отпили мы еще в гражданку,
Поэтому мы не кричим «ура» —
Со смертью мы играемся в молчанку.
У штрафников один закон, один конец:
Коли, руби фашистского бродягу,
И если не поймаешь в грудь свинец —
Медаль на грудь поймаешь за отвагу.
Ты бей штыком, а лучше — бей рукой:
Оно надежней, да оно и тише, —
И ежели останешься живой —
Гуляй, рванина, от рубля и выше!
Считает враг: морально мы слабы, —
За ним и лес, и города сожжены.
Вы лучше лес рубите на гробы —
В прорыв идут штрафные батальоны!
Вот шесть ноль-ноль — и вот сейчас обстрел, —
Ну, бог войны, давай без передышки!
Всего лишь час до самых главных дел:
Кому — до ордена, а большинству — до «вышки»
1964
***
Час зачатья я помню неточно,
Значит память моя однобока,
Но зачат я был ночью порочно
И явился на свет не до срока.
Я рождался не в муках, не в злобе,
Девять месяцев - это не лет.
Первый срок отбывал я в утробе:
Ничего там хорошего нет.
Спасибо вам святители, что плюнули,да дунули,
Что вдруг мои родители зачать меня задумали,
В те времена укромные,теперь почти былинные,
Когда срока огромные брели в этапы длинные.
Их брали в ночь зачатия, а многих даже ранее,
А вот живет же братия - моя честна компания.
Ходу, думушки резвые,ходу,
Слово,строченьки,милые,слово!
Получил я впервые свободу
По указу от тридцать восьмого.
Знать бы мне, кто так долго мурыжил
Отыгрался бы на подлеце,
Но родился и жил я и выжил,
Дом на Первой Мещанской в конце.
Там за стеной,за стеночкою,за перегородочкой
Соседушка с соседушкою баловались водочкой.
Все жили вровень, скромно так: система коридорная,
На тридцать восемь комнаток всего одна уборная.
Здесь на зуб зуб не попадал,не грела телогреечка,
Здесь я доподлинно узнал, почем она, копеечка.
Не боялась сирены соседка
И привыкла к ней мать,понемногу.
И плевал я, здоровый трехлетка
На воздушную эту тревогу.
Да не все то, что сверху от бога -
И народ зажигалки тушил.
И, как малая фронту подмога
Мой песок и дырявый кувшин.
И било солнце в три ручья сквозь дыры крыш просеяно
На Евдоким Кириллыча и Кисю Моисеевну.
Она ему: Как сыновья? - Да без вести пропавшие!
Эх,Киська,мы одна семья,вы тоже пострадавшие.
Вы тоже пострадавшие,а значит обрусевшие.-
Мои - без вести павшие,твои - безвинно севшие.
Я ушел от пеленок и сосок,
Поживал не забыт,не заброшен.
И дразнили меня недоносок,
Хоть и был я нормально доношен.
Маскировку пытался срывать я,
- Пленных гонят,- чего ж мы дрожим?
Возвращались отцы наши, братья
По домам,по своим, да чужим.
У тети Зины кофточка с драконами, да змеями -
То у Попова Вовчика отец пришел с трофеями.
Трофейная Япония, трофейная Германия:
Пришла страна Лимония - сплошная чемодания.
Взял у отца на станции погоны, словно цацки, я,
А из эвакуации толпой валили штатские.
Осмотрелись они, оклемались,
Похмелились, потом протрезвели.
И отплакали те, кто дождались,
Недождавшиеся отревели.
Стал метро рыть отец Витькин с Генкой,
Мы спросили:- зачем? - Он в ответ,
Мол, коридоры кончаются стенкой,
А тоннели выводят на свет.
Пророчество папашино не слушал Витька с корешом:
Из коридора нашего в тюремный коридор ушел.
Да он всегда был спорщиком, припрешь к стене-откажется
Прошел он коридорчиком и кончил стенкой, кажется.
Но у отцов свои умы, а что до нас касательно,
На жизнь засматривались мы вполне самостоятельно.
Все - от нас, до почти годовалых
Толковищу вели до кровянки,
А в подвалах и полуподвалах
Ребятишкам хотелось под танки
Не досталось им даже по пуле
В ремеслухе живи не тужи
Ни дерзнуть, ни рискнуть, но рискнули -
Из напильников сделать ножи.
Они воткнутся в легкие
От никотина черные,
По рукоятки легкие трехцветные наборные,
Вели дела отменные сопливые острожники.
На стройке немцы пленные на хлеб меняли ножики.
Сперва играли в фантики в пристенок с крохоборами
И вот ушли романтики из подворотен ворами.
Было время и были подвалы,
Было дело и цены снижали.
И текли, куда надо каналы
И в конце, куда надо, впадали.
Дети бывших старшин, да майоров
До бедовых широт поднялись,
Потому, что из всех коридоров
Им, казалось сподручнее вниз.
***
В тот вечер я не пил, не пел -
Я на нее вовсю глядел,
Как смотрят дети, как смотрят дети.
Но тот, кто раньше с нею был,
Сказал мне, чтоб я уходил,
Сказал мне, чтоб я уходил,
Что мне не светит.
И тот, кто раньше с нею был, -
Он мне грубил, он мне грозил.
А я все помню - я был не пьяный.
Когда ж я уходить решил,
Она сказала : "Не спеши!"
Она сказала : "Не спеши,
Ведь слишком рано!"
Но тот, кто раньше с нею был,
Меня, как видно, не забыл, -
И как-то в осень, и как-то в осень -
Иду с дружком, гляжу - стоят, -
Они стояли молча в ряд,
Они стояли молча в ряд -
Их было восемь.
Со мною - нож, решил я : что ж,
Меня так просто не возьмешь, -
Держитесь, гады! Держитесь, гады!
К чему задаром пропадать,
Ударил первым я тогда,
Ударил первым я тогда -
Так было надо.
Но тот, кто раньше с нею был, -
Он эту кашу заварил
Вполне серьезно, вполне серьезно.
Мне кто-то на плечи повис, -
Валюха крикнул : "Берегись!"
Валюха крикнул : "Берегись!" -
Но было поздно.
За восемь бед - один ответ.
В тюрьме есть тоже лазарет, -
Я там валялся, я там валялся.
Врач резал вдоль и поперек,
Он мне сказал : "Держись, браток!"
Он мне сказал : "Держись, браток!" -
И я держался.
Разлука мигом пронеслась,
Она меня не дождалась,
Но я прощаю, ее - прощаю.
Ее, как водится, простил,
Того ж, кто раньше с нею был,
Того, кто раньше с нею был, -
Не извиняю.
Ее, конечно, я простил,
Того ж, кто раньше с нею был,
Того, кто раньше с нею был, -
Я повстречаю!
***
Я вышел ростом и лицом
(Спасибо матери с отцом),
С людьми в ладу - не понукал, не помыкал,
Спины не гнул - прямым ходил,
И в ус не дул, и жил, как жил,
И голове своей руками помогал.
Но был донос и был навет
Кругом пятьсот и наших нет
И кабинет с табличкой "Время уважай!"
Там прямо без соли едят
Там штемпель ставят наугад,
Кладут в конверт и посылают за Можай.
Потом - зачёт, потом - домой:
С семью годами за спиной
Висят года на мне - ни сбросить, ни прогнать
Но на начальника попал,
Который бойко вербовал
И за Урал машины стал перегонять...
Дорога, а в дороге "МАЗ",
Который по уши увяз.
В кабине тьма, напарник третий час молчит.
Хоть бы кричал, аж зло берет -
Назад пятьсот, вперед пятьсот,
А он зубами "Танец с саблями" стучит.
Мы оба знали про маршрут,
Что этот "МАЗ" на стройке ждут,
А наше дело - сел, поехал - ночь, полночь!
И надо ж так - под Новый год,
Назад пятьсот, вперед пятьсот,
Сигналим зря, пурга, и некому помочь.
"Глуши мотор, - он говорит, -
Пусть этот "МАЗ" огнем горит!
Мол, видишь сам, что больше нечего ловить,
Куда не глянь - кругом пятьсот,
И к ночи, точно, занесет,
Так заровняет, что не надо хоронить!
"Я отвечаю: "Не канючь!"
А он за гаечный за ключь
И волком смотрит, он вообще бывает крут.
А что ему - кругом пятьсот,
И кто кого переживет,
Тот и докажет, что был прав, когда припрут.
Он был мне больше чем родня -
Он ел с ладони у меня.
А тут глядит в глаза, и холод по спине.
А что ему - кругом пятьсот,
И кто там после разберет,
Что он забыл, кто я ему и кто он мне.
И он ушел куда-то вбок.
Я отпустил, а сам прилег,
Мне снился сон про наш веселый оборот:
Что будто вновь кругом пятьсот,
Ищу я выход из ворот,
Но нет его, есть только вход, и то не тот.
Конец простой - пришел тягач,
И там был трос, и там был врач,
И "МАЗ" попал, куда положено ему,
И он пришел - трясется весь,
А тут опять далекий рейс...
Я зла не помню, я опять его возьму.
***
Хоть бы облачко, хоть бы тученька
В этот год на моем горизонте.
Но однажды я встретил попутчика,
Расскажу вам о нем, знакомьтесь!
Он спросил: - Вам куда? - До Вологды -
Ах, до Вологды, - это полбеды.
Чемодан мой от водки ломится.
Предложил я, как полагается:
"Может выпить нам, познакомиться?
Поглядим, кто скорее сломается!"
Он сказал:"Вылезать нам в Вологде,
Ну, а Вологда - это вона где!"
Я не помню, кто первый сломался.
Помню, он подливал, поддакивал.
Мой язык, как шнурок, развязался,
Я кого-то ругал и оплакивал.
А проснулся я в городе Вологде,
Но - убей меня - не припомню, где!
А потом мне пришили дельце
По статье уголовного кодекса.
Успокоили: "Все перемелется".
Дали срок и не дали опомниться.
И вдобавок плохую дают статью,
Ничего, говорят, вы так молоды!
Если б знал я с кем еду, с кем водку пью,
Он бы хрен доехал до Вологды!
Все обиды мои годы стерли,
Но живу я теперь, как в наручниках.
Мне до боли, до кома в горле
Надо встретить того попутчика!
Нужна здесь нецензурная лексика? Лучше, смелее, точнее стало бы?
Не думаю. Ну а обвинить Высоцкого в ханжестве и оторванности от бытия как-то сложно.
Возьмите его песни. Все. И сосчитайте там нецензурщину. Это и есть ответ на вопрос о «силе непечатного слова» и необходимости оного. И гений вместо прямой речи берет и поет «а теперь конечно отстаю, осталось только материться!» И запоминается сие гораздо лучше и настроение создает.
Берем прозу.
Скрытый текст - :
- Где были? - спросил он уполномоченного. - Что-то я вас не видел сегодня.
- А я не при вас, а при батальоне. Мне вам глаза мозолить не обязательно.
- Однако все же пришли?
- Пришел, потому что в других ротах ничего больше не ждем, а здесь операция.
- Пришли принять участие?
- Вот именно. Еще вопросы будут?
- Не сердись, - сказал Синцов. - Это я так, сдуру кусаюсь. За мальчишку переживаю...
- Не один ты, - сказал уполномоченный. - Хоть бы теперь на хирурга хорошего попал, чтоб вы не зря старались...
- Прохорова жаль, - вздохнул Завалишин. - Такой был беззаветный, безотказный старик. Ильин, когда с глазу на глаз, его всегда батей звал...
- Значит, на КП у нас теперь один Ильин остался? - спросил Синцов.
- А вот и связь... - сказал адъютант, поднимая трубку затрещавшего телефона. - Ильин вас просит.
Голос Ильина показался Синцову в телефон не таким, как обычно, хотя докладывал Ильин четко и ясно, как всегда: все в порядке, связь со всеми ротами есть, скоро должны доставить людям горячую пищу... Он звонит уже из другой землянки. В той, где были раньше, теперь КП полка. Левашов уже там, и Туманян должен скоро прийти.
- Позвоните им по двойке, когда у вас готовность будет. Левашов повторил, чтоб спросили "добро", прежде чем начинать.
- Через пятнадцать минут позвоню, - сказал Синцов.
И еще раз подумал, что хотя Ильин говорит как всегда, а голос у него не такой. Может быть, уже узнал про свою минометчицу, что ее больше нет на свете. И, подумав об этом, не стал говорить сейчас про убитого ординарца, положил трубку и повернулся к Завалишину.
- Зачем мальчишку с корреспондентом отпустили? При вас приказал, чтобы не шел со мною...
- Я на телефоне был, - объяснил Завалишин. - А когда вышел, они уже...
Синцов махнул рукой. Не хотелось больше говорить, все это теперь уже бесполезно.
В землянку вошел Люсин.
- Все выяснил об этом вашем герое, - сказал он, войдя. - Материал будет исключительный!
Синцов поднялся ему навстречу.
- Закончили?
- В основном закончил.
- А раз так, то все. До свидания. И чтобы больше духу вашего не было у нас в батальоне! Рыбочкин! - повернулся Синцов к адъютанту. - Дайте бойца, пусть проводит старшего политрука в полк.
- Какое вы имеете право? - вспыхнул Люсин.
- А иди ты отсюда к... - Синцов грубо и зло выругался, - пока морду тебе не набил. Понял?
- В дивизию сообщу о вашем поведении, - сказал Люсин.
- Хоть в армию, - сказал Синцов. - Что стоите, Рыбочкин? - обернулся он к адъютанту. - Приказано - делайте!
- Товарищ старший лейтенант... - поднимаясь, недоуменно сказал Завалишин.
Но Синцов остановил его рукой.
- Рыбочкин, что сказано?
- Пойдемте, товарищ старший политрук, - сказал Рыбочкин.
- Не понимаю вас, может, объясните? - сказал Завалишин, когда Люсин и Рыбочкин вышли.
- Богословский, объясните старшему политруку, как было дело, - сказал Синцов.
И пока Богословский рассказывал, он ни разу не вмешался. Ходил по землянке, сжав зубы, пытаясь унять вдруг заколотившую его дрожь. Откуда она, черт бы ее взял? От злости, от усталости, от всего пережитого за день? Или оттого, что через двадцать минут опять наступать? Если так, это хуже всего...
- А почему сразу его из батальона не отправили? - спросил Завалишин.
- А потому что еще светло было, убить могли, не имел права. А теперь имею, - сказал Синцов. - Так или не так? - Он остановился перед Завалишиным.
- Так. Но форма выражения... Может нажаловаться.
- А... с ним, пусть жалуется, - вдруг сказал уполномоченный. - Не подтвердим, и все.
- Не матерились , не матерились - и сразу разговелись, - сказал Богословский.
- Пора людей собирать, - сказал Синцов и первым вышел из землянки.
Много выиграл бы текст, если б в нем была матерщина как таковая? Много выиграли бы «Старики», кричи идущий на таран летчик не «Будем жить!», а нечто матерное? Или вот возрожденный, осовремененный и цветной Штирлиц... Взяли б туда и закадровым голосом добавили «немного русской брани», ну и в сцены родов радистки Кэт само собой. Реализм и новизна, так уж реализм и новизна!!!
А теперь буду давить авторитетом. В смысле мнением Александра Городницкого. Человека, при жизни ставшего автором народных песен. Александр Моисеевич еще и выдающийся ученый, и потрясающе эрудированный человек, но нас сейчас интересует другое. «Правды жизни» Городницкий хватанул по полной программе. С блокады начиная. Геолог, причем не кабинетный. Тут тебе и крайний север, и полюс, и океанские глубины. Экспедиции, экспедиции, экспедиции… И за карабин приходилось хвататься, когда в лагерь попробовали истосковавшиеся по женщинам пьяные зеки вломиться, и… Бывалый человек, не то что сугубо городская дама, к тому же росшая в краях, где очень долго самой страшной бранью было «француватый» (в смысле больной дурной «французской» болезнью).
Ну так вот мнение Городницкого на сей счет, более резкое, чем мое. Думаю, в том числе и благодаря биографии.
- А как вы относитесь к массовому внедрению в современную «интеллектуальную прозу» неформальной лексики?
- Я - человек старомодный. Для меня мат - это раковые клетки, разъедающие русский язык. Этим летом я отдыхал под Москвой. Там была речка, мы на нее ходили купаться и туда же прибегали мальчики и девочки из того, что раньше называлось пионерлагерем, а сейчас даже не знаю. Ребятам этим было лет по двенадцать - четырнадцать лет. И они, в том числе и девочки, оживленно беседуя, постоянно матерились. Когда я на них цыкнул, они затихли. Не стали разговаривать вообще. Они не умеют разговаривать без мата! Им эти несколько грязных слов заменили краски окружающего мира и всю гамму человеческих чувств. Они даже не «не хотят», они не умеют иначе разговаривать! В этом опасность немоты следующего поколения.
- Однако к известному литературному «матерщиннику» Губерману вы явно относитесь с теплотой?
- Губерман - человек одаренный, и этим все сказано. Мат для него - элемент литературной ткани, не более того. «Гарики», написанные в рамках нормативной лексики, отнюдь не нуждаются в соленой приправе, они хороши сами по себе.
Есть и другие примеры, когда брань на книжных страницах оправдывается ситуацией, жанром и так далее. Не могу сказать, что я от этого в восторге, но это еще можно понять. Куда омерзительнее, когда мат - самоцель, центр, основа произведения. По принципу «не блоха при барине, а барин при блохе», то есть без ругани произведение было бы абсолютно пустым, не способным никого привлечь. А слова, которые раньше заменяли точками, привлекают некоторых читателей, как мух, слетающихся не только на мед, но и на, скажем, его противоположность.
Что до новизны и смелости, то ИМХО иллюзия это. Как у киношников, которые копируют не лучшие голливудские образцы двадцатилетней давности, полагая, что пиплу надо именно это. А пипл смотрит «Белое солнце пустыни» и «Темного рыцаря», а их игнорирует.
Да, когда-то цензура мат не одобряла. И не только цензура, могли и 15 суток припаять. И дома ругали. И в школе. Вот и въелось кое-кому в сознание, что раз нельзя, то оно смело. Ну назло учителям же! А раз было нельзя, а теперь можно, значит, оно ново! А оно не ново уже лет пятнадцать и кабы не все двадцать. И выходит с матом и нецензурщиной в книгах примерно то же, что с кремпленом и болоньей. Да, было когда-то в самом деле модно, ново, ярко, импортно. Потом из моды вышло, а промышленность советская того не заметила и пошел кремплен потоком. Материя крепкая, несносимая. До сих пор некоторые бабки коз в кремпленовых плащах пасут. Не знаю, как сейчас, а во Мге два года назад пасла. Голубенький такой плащик был, живенький, свежий и оригинальный.
Конечно, есть Губерман. Но гарик без мата, на мой взгляд, будет посильнее и поточнее гарика с матом. Так что единственный неубиенный довод в пользу нецензурной лексики - это возрождение традиций. Не выкорчеванных всякими просветителями и уже упомянутыми утеснителями извозчиков. Тот же Городницкий рассказывал, как Ролан Быков перед съемками фильма "Андрей Рублев" добился возможности ознакомитсья в спецхране с подлинными скоморошьми текстами нужной эпохи. Имея в виду использовать их при работе над ролью. Прочитал и понял, что лучше не надо, насколько это было похабно.
Так что, борясь при помощи мата с наследием советского и императорского тоталитаризма, борцы идут к тому же тоталитаризму, только более раннему.
" Мы шли в мир разума и братства, он же с каждым днем уходил навстречу к Николаю Кровавому, крепостному праву, расстрелу на Сенатской площади и -- кто знает? может быть, навстречу аракчеевщине, бироновщине, опричнине..." (С)АБС
Работать эдакими контрамотами. Оно надо?
Продолжение после праздников. Убываю до понедельника на реку Нара.
Последний раз редактировалось Gatty; 13.06.2009 в 23:18.
|