[ersh57]

Третья история про домового. По очереди написания третья. А так, она должна быть второй.

Скрытый текст - Рыбка для домового.:

Рыбка для домового.

Михайло Дмитрич, потомственный домовой, был непоседлив. Хоть и был он домовым, но дома сидеть не любил. Вечно его куда-то тянуло. Хотелось ему посмотреть, как мир устроен, кто чем дышит.
Вот и сегодня, еще до свету, разбудил он друга своего – лешего.
- Лешка! Ушицы свежей хочешь, а?
- Ну, ты! Отстань! Дай поспать-то!
- Что, опять что ль с филином всю ночь препирался?
- Препирался, не припирался – твое дело десятое. Дай поспать!
Вода из заботливо захваченной кружки живо оказалась на шевелюре лешего.
- Ах, ты! Ты! Что творишь?! Я тя счас!
- Не догонишь, не догонишь!
Когда леший выбрался из копёшки сена, домового след простыл. Леший постоял раздумывая – лечь еще или податься к леснику. Почесал рыжую спинку, погладил пухлый животик и, махнув лапой на сон, отправился к усадьбе Мироныча.
Мироныч умывался ледяной колодезной водой. Он, как и домовой, был птахой ранней.
- Эй, Лексей Лексеич! Окати-ка мне, дружище, спину.
Леший опрокинул полное ведро на лесника. Тот, с довольным покряхтыванием, принялся растираться полотенцем с вышитыми по краю петухами. Потом плеснул в лешего пару горстей воды. Тот с испуганным визгом влетел в избу. Не любил леший умываться, и воду не любил. Совсем.
На столе на кухне скворчала салом яишница, исходил одуряющим ароматом свежий хлеб. И самовар пофыркивал утренним парком, дожидаясь хозяев.
Домовой напевал нечто бравурное и деловито кромсал домашнюю колбасу. Леший тут же взгромоздился на лавку, крепко схватил в руку ложку и принялся было ждать лесника. А тот, громадной своей фигурой, уже половинил пространство кухни.
С завтраком управились быстро.
- Так что? Насчет рыбалки-то? Ушицы бы наварили, - не отставал от лешего домовой. А тот, сытый, лениво отмахивался.
- Хм-м-м? Может и впрямь, на рыбалку сходим? – обратился к лешему Мироныч.
- Ага! Опять меня за червями… Не-а! Не хочу! – ответствовала рыжая нечисть, с довольной рожей растянувшись на травке.
- А я бы карасиков потомил бы. В сметане, да с травками! – продолжил уговоры домовой, - Или щурят поджарил на постном маслице!
- С луком? – леший заинтересованно заводил носом.
- Конечно! Без лука – это разве рыба? Так, одно название.
Уговаривали лешего Мироныч с домовым поочередно еще минут пять.
Наконец, тот смилостивился.
- А, ладно, но червей пусть Мишка копает!
- И накопаю, не трудно, чай! А вы тут снасти пока соберите.
Домовой подхватил консервную банку под червей и малую саперную лопатку. Та осталась от каких-то горе-охотников, что плутали в прошлом году трое суток в роще за рекой. Роща же – одно название. Переплюнуть можно. Но заплутали, потому как зенки залили так, что в глазах водка плескалась. Крошке домовому эта лопата в самый раз была, под рост-то.
Когда он вернулся с банкой наполненной отборнейшими навозными червями, все было собрано. И троица дружно отправилась за рыбой.
Пока шли, леший с домовым успели пару раз поругаться и столько же помириться. Обсудили все достойные посещения рыбные места. Остановились на том, что идти следовало до лесного озерка, где привольно играли крупные золотые караси.
Дошли единым махом. Зря, что ли, с лешим были! Расположились на старом месте, где лесник соорудил когда-то мостки, лет пять назад.
Небольшую поляну заливало утреннее солнце. Песок пляжика не успел еще нагреться и приятно холодил босые ноги. Ночная роса на траве вокруг не высохла пока и сверкала радужными каплями, наполняя радостью сердце. В зарослях заливались мелкие птахи. Хорошо!
Мироныч прогибал своим весом доски мостков, а домовой с лешим устроились на бережке. Михайло Дмитрич с закатанными до колен штанами опустил ноги в ласковые мелкие волны, а Лешка к самой-то кромке воды не подступал. Поодаль держался.
Не успели закинуть удочки, как начался клев. Поплавки то чуть тилипало, то топило разом. Удилища мелькали то и дело. То в заброс, то, с трепыхающейся золотом добычей, к рыбаку. Черви убывали быстро, а ведра заполнялись еще скорей. Азартное это дело – ловить рыбу, да в самый клёв.
Тут у лешего клюнуло что-то очень уж крупное. Поплавок впритоп потащило к зарослям кувшинок. Удилище выгнуло дугой. И лешего потянуло к воде. Не успел он очухаться, как лапки его мохнатые уже омыло волной. Глубже, глубже. Вот и по колено, а справиться с добычей не получается. По пояс затащило. Тут леска просела вдруг. И леший со всего размаха сел по шею в воде. Хорошо, удочку не выпустил. Но рыба-то ушла таки. Сорвалась.
На берег леший выбрался злой. Вода стекала с его шкурки грязными струйками. Он стоял и ругался. Костерил всех и вся. И червяка, что привлек такую добычу. И леску, что выдержала, не оборвалась. Больше всех досталось домовому, что вытащил всех на рыбалку. Успокоился, наконец, нацепил на крючок новую наживку и забросил удочку вновь. На то же место, где была последняя поклевка. Вдруг?!
И что бы думали, история повторилась! И опять берег огласила брань неудачливого рыболова.
Новый червяк. История повторяется вновь!
Мироныч с домовым после второго купания лешего уже были на месте. Через мгновение буквально на водной глади покачивались сразу три поплавка на ладонь друг от друга. Вот поддернуло поплавок Мироныча. Вот чуть затилипало у лешего.
А у домового поплавок повело, повело и…
Все трое с напряжением взирали на игру неведомой рыбины. Ну! Ну же! Есть!
Удилище домового выгнуло дугой и к кувшинкам. Остальные поплавки тоже потащило в ту сторону. Что творится-то, а?! Все трое влетели в воду. Сейчас! Уж мы его!
Описать дальнейшее непосвященному нельзя. Только тот, кто часами может всматриваться в гусиное перышко поплавка, знает. Только ему открыта эта тайна! Зацеп!
Не один! Все три сразу! Поминая недобрым словом всю подводную живность, скопом полезли вызволять снасти. Нырять под кувшинки заставили домового. Это его леска обмоталась вкруг других и утащила за собой.
Мишка нырнул раз, другой. На третий раз головенка его показалась уже за кувшинками. Она стремительно резала волну, быстро удаляясь от берега.
- Спасите! П-фр-р-р! Тону! П-фр-р-р, - вода, попадая ему в рот, заставляла горло клокотать в тщетных попытках не захлебнуться.
Мироныч бросился следом. Чудом успел схватить одно из удаляющихся удилищ. И потащил – поволок несчастного утопающего к берегу.
Велико же было удивление всей троицы, когда вместе с Мишкой на песчаный берег лесник вытащил Кузьку – водяного из мельничного деревенского пруда. Истекающие водой леший с домовым тут же набросились на негодника с кулаками. Мутузили не сильно, больше обидно.
Мироныч смотрел на действо это и хохотал во все горло. Он не смог стоять даже, грохнулся на зад и все хлопал себя по коленям. Он прямо давился смехом.
Наконец, троица бойцов, вся в песке и водорослях, поутихла.
- Ты, пузырь рыбий! Ты! Да я! Тебя! – маленький домовой наскакивал на водяного с кулаками.
Тот пятился к воде, отталкивая полупрозрачным брюхом противника.
- Я ж нечаянно. Пошутить хотел. Я думал – он это, - кивал он на лешего.
А леший печально тряс распухающей на глазах лапкой. Повредил видать в драке-то.
Домовой сумел таки исхитриться и отрезать неприятелю пути отступления и загонял его сейчас к Миронычу.
- Поймал! – торжествующе возопил Мишка, когда рука лесника сграбаздала зеленые волосы водяного, - Сейчас мы тебя судить! Лешка, читай обвинению!
- Чего? – не понял пострадавший леший, - Я ж читать-то и не умею!
- А-а-ай! Обвиняй! Его, вот! – толстенький пальчик домового чувствительно ткнулся в живот водяного.
Тот заверещал испуганно.
- И-и-и! Чего вы? Не надо меня тыкать. Я щекотки боюсь, - он извивался, отчаянно пытаясь освободить свою прическу из руки лесника. Потом гаркнул громко, - Отпусти сейчас же!!!
Изловчился, подскочил и, непонятно каким макаром, но всадил таки свои зубки в палец Мироныча. Тот от неожиданности отпустил волосы водяного. Но Кузька, странное дело, не побежал. Он вскинул руку артистическим жестом над головой, не античным ли ораторам подражал, любил на досуге Сократом побаловаться, и сам начал толкать обвинительную речь.
- Ты кого обвинять вздумал? Меня? Ты еще и икринкой не был, когда мы, с ним вот, - ткнул он свободной рукой в лешего, - лес хранили от всякой гадости. А ты помои в пруд! Нарочно! И в меня норовил попасть! А теперь обвинять? В свидетели всех лягушек призываю, виноват не я – ты!
Дружное кваканье многочисленного лягушачьего рода грянуло утверждением обвинения. Леший и Мироныч повернулись к домовому.
- Мишк, правда что ли? Выливал?
А тот, и так-то невеликий ростом, стал еще ниже и, вдруг, заплакал. Слезы ручьями брызнули из его глазенок.
- Да, а ты зачем мне пиявку в ведро? Ты же знаешь, боюсь я их. А ты, ты…
Леший переводил ошарашенный взгляд с одного из приятелей своих на другого. Потом махнул рукой, разбирайтесь, мол, сами. Неторопливо собрался и ушел. Даже ведро с рыбой не прихватил. Мироныч укоризненно посмотрел на домового, водяному сунул под нос пудовый свой кулак.
- Так, миритесь давайте. Чтоб до обеда войнушка ваша кончилась. Не то обоим достанется. Вы меня знаете.
Те посопели, зыркая друг на друга недовольно. Домовой покосился на лесника и протянул, наконец, руку Кузьке. Водяной пожал ее в знак примирения. Но дуться продолжали они всю дорогу к дому.
И только там отошли от обиды окончательно.
- Ну, что? А целые чего? Или помирились, балбесы? – такими словами встретил их во дворе леший.
А потом чистили рыбу. Лесник растопил дворовую печь, притащил пару чугунных сковородок. Домовой собирал на столик под яблоней, а леший с водяным жарили карасей, щедро подливая постное масло. Горка рыбы в большом блюде росла, соблазняя запахом.
Скоро и гости начали собираться. Будто звал их кто. Притащилась кикимора со своим болотником. Они приперли жбан моченой брусники, что затерялся как-то в их кладовых с прошлого году. И лесовик с полуденицей приперлись. Те меду принесли, сотового, самого наисвежайшего. Заглянули ветровицы с русалкой. Ну, той, что с выселкового омута. Да и другие подходили и подходили.
Чуть не вся окрестная нечисть собралась на жареную рыбку. Даже замаскированный под черного кота домовой бабки Матрены и тот был здесь. Без гостинца, правда. Но приковылял все же, поджимая подбитую третьего дня лапу. Попался он тогда лешему под руку. Ему бы и больше досталось, но помешал тогда Кузька. Обрызгал лешака.
Гости весело галдели. Споро уничтожали вкусную рыбку. Да и другими угощениями не брезговали. И питьем тоже. Лишь когда оставался на дне блюда последний карасик, а потянулись к нему сразу несколько рук и лап, водяной гаркнул, - А ну, не трожь! Эта рыбка для друга моего первейшего – для Михайло Дмитрича!
А домовой приподнялся с лавки, поклонился Кузьке и промолвил, - Благодарствуй, друг сердешный за заботу.
Он степенно достал последнего карася и подложил его на тарелку водяному, - Угощайся! Для друга ничего не жалко!
- Угу, особенно помоев и побоев, - еле слышно прокомментировал лесник и улыбнулся. Что поделать, нравилась ему эта шебутная компания!

Короткий рассказ

Скрытый текст - ГИБЕЛЬ ЛИНКОРА:

ГИБЕЛЬ ЛИНКОРА

Огромная туша линкора медленно вплывала в эскадренный строй.
- Третий! «Сысой Великий». Еще «Коловрат» подоспеет и все, готовы будем.
- Господин каперанг, вы что, торопитесь куда?
- Упаси меня космос! Куда мне торопиться? Но с маневрами хотелось бы закончить в срок. Чтобы адмиралтейская шатия от нас отвязалась. А то вопят, что боеготовность потеряли.
- А разве не потеряли? Или не наша эскадра каждый третий залп в молоко шлет?
- Мичманец, что за разговорчики? Сами-то – всего пару месяцев на флагмане и уже судить вздумали? С мое сначала послужите. А там посмотрим. Да! Хорош не тот, кто на маневрах призы берет, а тот, кто не сдается. В любой ситуации.
Двое флотских офицеров, в белых парадных мундирах, сидели на обзорной палубе флагмана третьей ударной эскадры российского императорского флота. Один – капитан первого ранга Юрий Сергеевич Толстой, старший офицер флагманского линкора «Александр–Освободитель». Второй – мичман Загребин, Илья Спиридонович, заместитель начальника комплекса наведения, прибывший недавно со шлюпа «Шипка».
- Господа офицеры, готовность к представлению командующему - пять минут, - объявили по громкой связи.
- Что же, господин мичман, пойдемте. Командующий новый, по слухам, человек строгий. Опозданий не любит, - каперанг поднялся, одернул китель, - Пойдемте.
В кают-компании по случаю представления висели, как положено, флаги. Императорский. Андреевский. Эскадренный. Наконец, штандарт линкора. Все свободные от вахты офицеры, общим числом двести восемь человек, выстроились двумя шеренгами лицом друг к другу в центральном проходе.
- Господа офицеры! – подал команду каперанг, как только показался командующий.
- Вольно, господа! Вольно! Рассаживайтесь!
Офицеры заняли свои места по-военному скоро. Шум и суета присущи гражданским, а не тем, кто получил погоны из августейших рук.
Командующий стоял у капитанского стола. Был он худощав. Черная адмиральская форма ладно сидела на мускулистой фигуре.
- Давайте знакомиться. Я – контр-адмирал Ячнев. Михаил Михайлович. Прибыл на эскадру по высочайшему указанию. Для замены уходящего на покой любезного Степан Матвеевича. Теперь – вы!
Адмирал положил на стол фуражку с орлом. Сел, придержав уставной кортик. Процедура знакомства, или представления, как принято ее называть на флоте, началась.

- Слышь, Панфилов, у нас теперь командующий новый. У эскадры-то. То ли Пшенный, то ли Ячный. Контр-адмирал, что ли.
- Ячнев. Ячнев, Пашка. Заткнулся бы ты, а? Видишь же, с третьим сектором нелады. Не до тебя.
- Это не тот Ячнев, из-за которого тебя поперли в матросы?
- Тот, не тот. Тебе-то разница какая? Отстань.
- Не, Панфилов, ты сейчас не в том положении, чтобы командовать. Да и я, как-никак, чином-то повыше буду. Колись! Тот Ячнев?
- Пашка, кончай балаболить. Помоги лучше. На втором пульте тест вруби!
- На! Врубил. Нет, ты мне ответь, тот это адмирал?
- Задолбал! Тот! Доволен?
Старший матрос Павел Дубняк ушел.
А Мишка Панфилов, бывший старлей, сел за первый пульт. Погонял еще тесты третьего сектора наводки минного калибра. Но мысли лезли в голову совсем не о тестах. В них, мыслях-то, царила Светлана Ячнева, дочка адмирала. Улыбка ее. Голос.

Голос молоденькой светловолосой девушки прервал мысли новоиспеченного старшего лейтенанта.
- Вы танцуете? Сейчас белый танец! – девушка смущенно зарделась и потупилась. Она, видно, чуть не целую речь подготовила, но смутилась и теребили только кружевной платочек в тонких, чуть не прозрачных, пальчиках.
- Конечно! Всенепременно танцую, милая барышня! – Михаил окинул взглядом это воздушное чудо с вздернутым носиком и пухлыми губками, - Обязательно! Вы пригласить меня хотели?
- Да! – пролепетало чудо, покраснев еще больше. И чудные ее веснушки расцвели будто от смущения этого.
И когда встретились их руки, словно волной подхватило их.
И они танцевали. Вальс. Это кружение кружило им головы. Они смотрели друг на друга и не могли насмотреться. И еще один танец, и еще. Мыслей в головах не было. Было счастье! И светились их глаза этим счастьем. И не замечали они никого вокруг, лишь кружились и кружились в этой музыке, в чудных этих звуках.
Они были влюблены. Как, когда, в какое мгновение захватило их чувство? Знать бы. Оно будто проснулось в них. Как будто всегда было в сердце, а тут, вот оказия – проснулось. И расцветали в душе невиданные цветы и пели ангелы.
Когда бал подошел к концу, он проводил ее до сверкающего золотом лимузина и все смотрел и смотрел ей вслед. И сердце его готово было выпрыгнуть из груди и умчаться за русой этой головкой. Влюблен! Черт, как же он влюблен!
Светлана! Какое чудное имя. Свет и грациозность слились в нем. Можно ли остаться равнодушным?
А потом была сирень охапками в окошко. Немногочисленные встречи. Тайно сорванный поцелуй на балу у графини N. И письма. Ее, пахнущие утренней свежестью и весной. Его, немного суровые и немногословные. Но искренние.
Потом встречи кончились. Его послали на границу второго сектора. Она осталась в столице. Но отдаленность словно подбросила хвороста в костер разгорающейся любви. Поток писем увеличился. Два, три в день. Они не могли друг без друга. Не мыслили себя порознь.
Потом описание ее помолвки в светской хронике. И больше ни единого письма. Он метался, терял голову от дурных предчувствий. Но не мог оставить службу. Лишь когда пришло известие о болезни и смерти её, он бросился в столицу. Хоть и поздно уже было. А там, в ЕЁ доме нагрубил ЕЁ отцу – контр-адмиралу Ячневу. Это он дочь принудил к помолвке. По крайне мере, говорили так. Чуть перчатку не бросил тогда старший лейтенант Панфилов в лицо этому…
Его посчитали едва не дезертиром. Разжаловали. Всего лишь разжаловали. Почему не расстреляли? Он мечтал лишь о смерти. Присяга была единственным препятствием на пути к НЕЙ. Он внял присяге и остался жить. Отдавать долг своей стране, своему народу. Ничего у него не осталось другого. Только этот Долг.

Эскадра выдвигалась к месту маневров поэшелонно. «Александр-Освободитель» шел в третьем, предпоследнем.
Из подпространства их выбросило в неизвестном секторе. В самую гущу кергов. За сорок лет с первой и последней стычки землян и этих разумных не было ни единой встречи. Хотя ждали. Готовились. А теперь…
Восемнадцать кораблей класса линкоров. Восемнадцать! Плюс неисчислимая мелочь. А «Александр-Освободитель» - один. Как перст.
Они держались полтора часа. Немыслимые полтора часа. Все, что можно покурочить, было разбито вдребезги. Главный калибр вышибли в первые десять минут. Ракетные палубы продержались ненамного дольше. Только минный калибр все садил и садил по маленьким абордажным корабликам кергов. И затихал постепенно.
Бывший старший лейтенант, а ныне матрос, Михаил Панфилов пробирался по разбитым коридорам. Гравипалуба отказала в самом начале. И плыли теперь в невесомости всякие балки, куски обшивки и прочий мусор. Плыли и трупы. Много трупов. И целых, и кусками. И кровь каплями. Замерзшими. Пока пробирался он к боевой рубке, не встретил ни одной живой души. Только трупы. Туда, в сердце корабля, послал его мичман Загребин с последним заданием, умирая уже, захлебываясь кровью. Вечная ему память!
В рубке царил мрак. Ни огонька. Фонарик скафандра освещал разбитые пульты и все тот же хлам, неспешно движущийся в святая-святых корабля. Медленно проплыло безголовое тело старшего офицера с зажатым в руке Андреевским стягом. Снять бы шапку перед ним, по русскому обычаю. Он последним был, кто отсюда, из рубки, командовал. Нельзя – скафандр.
У аварийного пульта почудилось Михаилу какое-то движение. Туда. Кто-то живой, вроде. На плече скафандра блеснул золотом орел. Адмирал! Руки сами сжались в кулаки. За забралом – глаза. Открытые. Вроде осмысленные. Черт, связь не работает.
Привычными до автоматизма движениями открыл аварийный лючок скафандра. Так, кабель, разъем.
- Живы? Ваше превосходительство?
- Кто? – голос слабый, чуть слышный. Но живой ведь!
- Матрос Панфилов!
- Ты? Знал, что ты здесь… Хотел поговорить… После маневров…Сил нет… Вижу плохо… Темно в глазах…
- Так свету то нет. Вы не говорите. Я сейчас связь поищу. Аварийную. Мы с вами в капсулу. Найдут.
- Стой! Это не я… Тогда… Жена хотела… Свету… Я… Там ключ… К фугасу… Чтоб корабль не достался… Сами не успеем… Ты… Любил?

Когда мощные прожектора кергов разогнали темноту рубки, эти двое обнявшихся землян улыбались. Их перчатки лежали на разбитом, в трещинах, пульте. Губы одного шевельнулись. Другой чуть повернул перчаткой. Чуткие детекторы кергов успели записать нестройный дуэт «…вы, товарищи, все по мест…».

Через две недели после пропажи флагмана третьей ударной в императорское министерство иностранных дел неожиданно пришло субсообщение. В нем выражалось желание установить дипломатические отношения. Еще – сдержанное восхищение мужеством и героизмом российского флота. И выражение соболезнования. Подписал сообщение – верховный вождь кергов.

Роман пока в работе. Дело идет, но со скрипом.