Дед.
Война!
Что сказать о ней?
Как и все семьи, наша тоже пострадала в этой катастрофе, постигшей страну. Может и не так сильно, как другие, но пострадала.
Воевали оба деда, отец, дядя по матери. Вернулись. Целыми. И это было чудо. Сколько безвестных могил на местах боев осталось? Кто их считал?
Мои вернулись все. Потеряли многих – родных, друзей, знакомых. Сами остались живы.
Бабушке моей, Агафье Аверьяновне, трижды приходили похоронки на деда. Он пришел таки, вырвал свою жизнь из зубов у смерти. А она хранила эти похоронки на дне своего сундучка с остатками приданного всю свою жизнь. Лишь умирая, просила сжечь все. Всю память о ее жизни. Мы сожгли. Да…
Они не много говорили о войне. Те, кого я знал и помню. Мамин отец скончался еще до моего рождения. Мать вспоминала, что решила она родить меня на похоронах деда. Так вот, жизнь вышла из смерти. Чудно, но это так.
Мамин брат был в войну летчиком. Из тех младших лейтенантов, что проходили ускоренные курсы. Он говорил всегда, что ему повезло, жив остался. И все.
Папин отец, мой суровый и ласковый дедушка, которого я любил, наверное, сильнее всех в своем детстве, тоже помалкивал. Он и так был человеком молчаливым, трепать языком не любил. А уж про войну... Истовым лошадником слыл – любил коней до беспамятства. Когда переехал с семьей в город, а случилось это в сороковом, после освобождения его из лагеря, начал служить конюхом. Так, конюхом всю жизнь и проработал. Часами мог ухаживать за своими красавицами. Чистить, мыть. С раннего детства помню круто посоленные горбушки хлеба, которые он мне совал в ручонки. Помню голос его, хрипловатый чуть, - Угости коняшку!
Он учил меня, учил всему. Держать молоток, пилу, рубанок. Сколько сабель да ружей выстрогали его руки для меня? Не сосчитаю сейчас.
О войне молчал. Редко бросит фразу или две. Я много расспрашивал об его военных годах отца и бабушку. Потом, когда не стало деда.
То, что они поведали, больше походило на сказку, чем на реальную историю. Может, действительно мне рассказывали сказки о деде? Не знаю.
Призвали его в конце июля 1941. Был он слеп на один глаз. В империалистическую потерял. Потому попал в рабочий батальон. В Карелию. Двух месяцев не прошло, как взяли их, весь батальон, в плен. Оружия у них не было, одни лопаты. Потому немногочисленному финскому отряду не сопротивлялись. Попробуй, повоюй-ка с лопатой против автомата.
Один раз он вспомнил об этих двух месяцах, что до плена, при мне.
На двадцатилетие Победы к отцу пришли друзья с работы. После демонстрации. Тогда в нашем городке открыли как раз Вечный огонь и обелиск Победы. Посидели, выпили, стали вспоминать какие-то эпизоды. Больше забавные. Мол, как бутылку водки у старшины уволокли, как фрица искупали в болотце. Много всего вспоминали.
И зашел разговор о финских кукушках. Как они, сволочи, стреляли. Мол, мимо больше. Дед сидел вместе со всеми за столом, слушал разговоры. Не пил, не любил он это дело. Одну-то рюмку, за Победу, это само-собой. Больше ни-ни.
Кулаком саданул дед по столу. Аж стаканы попадали.
- Были вы там?! Видели кукушек-то этих?! А я – был. И под обстрелом у них был. Тридцать ребят положили тогда. И командира с политруком. Э-э-э! – дед взмахнул рукой и ушел. И не подходил больше к столу, хоть и сидели гости до полуночи.
Такой вот был.
Тогда, как в плен-то дед попал, первая похоронка бабушке и пришла. Плакала она над ней, нет ли, сказать не могу. Не было о том разговоров. Не было.
Про плен тоже мало что узнать довелось. Вроде, сначала, держали в лагере. Паек был скудный. Те, кто курил, поумирали быстро. Обменивали они свой хлеб на табак.
Дед-то не курил. Говорил, что оттого и жив остался. Все отца ругал за курево.
Потом к какой-то финке определили. Батраком. Там уже получше было. Выжил, в общем.
В 1944 освободили из плена. Попал в наш лагерь. Вроде как - изменник Родины. Таскали долго. Все проверяли и проверяли. Тогда и пришла вторая похоронка на деда. Бабушка рассказывала, что обрадовалась этому. Чему радоваться? А она радовалась, что первая-то неправдой была. И вторая тоже такой же оказаться могла. Тому и радовалась.
Всех бывших военнопленных, кто к службе-то не годен, решили оставить там же, в Карелии, на поселении. Дед, когда на бабушку сердился, все говорил, что хороша та финка была. Ой, хороша!
Потом Победа пришла. Радовались все, а дед грустил. Хотел с семьей встретиться, а не давали. И писем не давали писать. Обойдетесь, мол. Здесь теперь дом ваш! И семьи у вас новые! Не хрен старое вспоминать. Так-то.
Сумел дед сбежать все же. До дому добрался. А на третий день, как вернулся, опять похоронка. Третья уже. Бабушка рассказывала, что смеялись все.
Вот и все, пожалуй, что знаю о судьбе деда в войну.
Каждую субботу мы мылись в бане. Маленькая банька в крытом дворе дедова дома. Сколько воспоминаний с ней связано! Я любил мыться с дедом. Любил мылить его спину. Не знаю почему. Нравилось и все. Дед всегда требовал, чтобы я сильнее давил на мочалку. Чтобы спина красная была, как рак на блюде. А потом смывал я ковшиком обильную мыльную пену.
А там, на спине дедовой, не было ни единого живого места. Шрамы. Бугрящиеся жгуты. Досталось ему за долгую его жизнь. Ой, досталось!
Во всем любил дед порядок.
Помню, мне тогда лет девять или десять было, сидим за столом после бани. Вся семья. Ну, это говорится только так – вся семья. На самом деле за столом только мужики. Дед, отец, брат мой старший и я. Хоть и сопляк совсем, но мужичок все ж. Мама и бабушка на кухне. Едим. Дед-то и бабушка из староверов, потому законы старые блюли.
Отец все порывался деду рассказать что-то. Дед раз его оборвал. Другой. Отец не унимался. Дед облизал свою ложку. Хорошая добротная такая кленовая ложка. Дед ее сам резал. До сих пор хранится у меня. Вида-то нет давно уже. Край изгрызен, трещина. Но храню. Память.
Берет он этой ложкой да по лбу отца. Хорошо так, с оттягом. И есть стал вновь. Отец лоб потер, взглянул виновато на деда. Помолчал чуть и тоже хлебать продолжил.
А ему, отцу-то, тогда около сорока было. Так вот.
В шестьдесят восьмом дед решил бросить работу окончательно. А до той поры он так конюхом и работал. Видно, захотелось на покой все же.
День тот помню чуть не посекундно. Я как раз у них жил. Каникулы. Вечером, после работы пришел он с конюшни. Сел за стол на кухне. Я рядом кручусь.
- Щей наложи, - бросил он бабушке через плечо.
Сам откромсал горбушку. Посыпал солью. Очистил зубчик чеснока. Ел молча, как всегда. Только хмурым был. Встал из-за стола, перекрестился на образа. Меня по голове потрепал. Развернулся неожиданно к бабушке. Она стояла у стола. Руки, как всегда на животе под фартуком скрещены.
- Слышь, мать, все. Отработался. На пенсии с завтрашнего дня.
Вдруг оседать начал. Как при замедленной съемке. Упал, неловко зацепив рукой пустое ведро. То покатилось со звонким грохотом.
Через два часа, после отъезда скорой, я узнал новое слово – паралич.
Он не мог без работы. Только-только отдых замаячил – и удар.
Странно, но во время болезни деда сблизился я с ним еще больше. Он плохо говорил. Отнялась левая половина полностью. Да и правую руку задело. Я частенько читал вслух любимую его книгу. «Поднятую целину» Шолохова. Помню, читаю, а дед рукой остановит, неразборчиво проговорит что-то, речь у него так и не восстановилась. Это значило, повтори. Отбегаю глазами назад два или три абзаца. Читаю снова. Он лежит, глаза прикрыты. Слушает.
До болезни, когда на ногах был, он читал и перечитывал эту книгу не один раз. Приговаривал всегда, что правда в этой книге. Любил потому. За правду.
Я, по малолетству, не понимал, что за правду находил он. И потом, когда «Поднятую целину» в школе проходили, тоже. Понял гораздо позже, в девяностых уже. Действительно, правда там. Шолохов не был ни за тех, ни за других. Он описывал то, что виделось ему правдой. И совпадала она с дедовой. Ой, совпадала.
Двадцатого марта одна тысяча девятьсот шестьдесят девятого года деда не стало.
Но он со мной так и остался.
И сейчас, внимательные серые глаза его оттуда, из глубин памяти, продолжают, наизнанку словно, душу выворачивать. Все сделал как надо? Никому не навредил?
Это были другие люди. Сильные. Цельные. И читая Маяковского, я всегда соглашаюсь. Да, «Гвозди бы делать из этих людей». Именно таким я продолжаю видеть деда.