Зачем я слежу за ним - не знаю. Колесников и его семейство не выбивались из канвы всеобщего существования, и были счастливы этим. Скорее всего. мой интерес подкреплялся тайной завистью. И любопытством к тому, как же живут нормальные люди.
Мы были собраны здесь государственным планом расселения заводских общежитий; и государство плетет все сети судьбы, повелевает отныне встречами и расставаниями.
Мой список претензий к товарищам, дающим народу жилье, не оканчивался на странном соседстве. После радости собственному дому у каждого второго наступало недовольство крошечным балконом. На нем возможно было бы размещаться с комфортом, не будь перегородки, по-честному делящей соседские территории.
Последняя папироса чуть-чуть опалила усы. Обилие дыма из небольшой трубочки часто поражало воображение. Голубоватый мечтательный дым, под тяжестью влажного апрельского воздуха, с трудом переползал на чужую половину. Так он поступает всегда, и я поступаю точно так же, когда в моем доме с пустым, теплым холодильником становится совсем скучно, а дверь оказывается слишком далеко.
Мадам Колесникова яростно возмущалась тому, что я всегда курю при детях. Ладно бы еще при своих, однако я своим поведением покушался на здоровье чужих, совершенно посторонних детей.
Я уже влез извиниться. Это был новый повод для визита.
За этой низенькой формальной перегородкой мне открывался другой мир. В их ящике всегда цвели цветы, и, может, и под снегом у них раскрывались нежные бледные листики.
Было слишком тепло для этого времени. Дверь в кухню была раскрыта; я не торопился заходить. Через густой туман новой тюли я видел самого Колесникова; меня радовало, что его грозная супруга пока не появилась на кухне.
Я не знаю, зачем слежу за ним. Мне сложно сейчас определить, что было на самом деле... но жизнь так предсказуема, догадываться даже легче, чем видеть.
Яичница жарилась на сковородке. С грустью вздыхая, Колесников заваривал чайничек; Света собирала тетрадки в школу.
- А Павлик еще не проснулся, - самым ябидным тоном завопила Светочка. - Папа, разбуди его!
- Эх... где же наша мама?..
Мужчина еше раз вздохнул. Жена говорила ему что-то про чешские люстры, которые обещали выложить сегодня. На тему того, где же она сейчас, возникали вариации. Универмаг?.. На углу всегда собиралась огромная очередь. Там нужно было стоять с раннего утра.
В их доме новоселов еще не было телевизора. Это страшно тревожило главу семьи: без радио и телевидения он ощущал себя отрезанным от мира. Он слышал что-то о важном событии, но сути его вспомнить не мог. Он искал свежие газеты, но не нашел ничего, кроме старых подшивок роман-газеты.
Он собирался на работу. Искал рубашку, в которой были бы на месте все пуговицы. Искал ремень от брюк; он готов был поминать жену каждую секунду, проклиная с той же периодичностью все чешские люстры сразу.
- Эй… кто это там… - вдруг спросил Колесников. Он не испугался, но ему решительно не нравился этот новый гость. – Миша, ты?
- Да-да, я…
От неожиданности я не нашел, что сказать. Пробовал было зайти, но запутался в люстре… нет, это называется тюль… Он вот-вот спросил бы меня, какого черта я тут делаю, и, уверен, его держала тольок вежливость.
- Да вот, знаешь… хотел зайти… показать кое-что… открытки привез, красивые они… Детям покажешь…
Ящик с цветами оказался в опасности; а я уже лез обратно к себе. Споткнулся о чемодан, одиноко замерший на самой середине команты.
Вот открытки из Казахстана. Они выскальзывали из рук, рассыпались и подлейше уползали под диван, в миллиметровую щель над полом. Я замер на коленях, хотя мне и следовало торопиться.
Пейзажи никогда не пользовались моей особой любовью. Они пусты; сюжет в них отсутствует если не полностью, то он абсолютно мертв, он не вызывает интереса больше двух раз. Зачем-то я купил в ларьке эти картонки с однородными картинками. Казах, что продавал их, был чем-то ужасно недоволен. То рваный рубль страшно мешал ему жить, то истертые монетки, то духота в палатке.
Я замер на коленях. Мысли неизвестных философов заметались в моей голове. Может, это были мои мысли, меня, когда-то сильного и умного. Быть может, все эти люди цитирую мои мысли, выпущенные в открытое плавание. Итак, бессмысленная череда мудрости загорелась во мне цепью котров.
Все вещи призваны в этот мир напоминать об уже свершившимся. Я держу открытки в руках, и они не нужны мне. Я выброшу их в помойку с легким сердцем. Но и они напоминают мне о чем-то.
Телефон напоминает нам о существовании Александра Бэлла, такие бесполезные вещи, как стулья, проталкивают в наш мир позабытых порядком далеких предков, которые прекрасно обходились без них. Ванна – и я сразу вспоминаю римлян… почему-то именно им приписывают изысканное увлечение ванами… как глупо.
Они тоже напоминают мне о чем-то. Как и чемодан, который я не собираюсь разбирать.
- Вот и я. Привет, Светланка… вот, смотри, какие картинки… - И Света сразу с интересом захватила себе все мои трофеи. – Куда-то ваша мама делась?
Я был сегодня добр, и Колесников удивился этому.
- Да, вот… люстра, знаешь… а то голая лампочка болтается… нехорошо. Миш, ты садись… У меня еще время-то есть.
- Да ладно, ладно… я вот сказать тебе что-то хотел…
Колесников соврешенно явно торопился. Он не собирался слушать; но его я избрал своим слушателем, своей жертвой.
- Сегодня 12 апреля.
И вдруг Колесников хлопнул себя по лбу:
- Тьфу, все вспоминла, что сегодня там… Полет же в космос будет, да?.. Ну, товарищ, подравляю вас! Светланка, повезло тебе, Павлику тоже… Да, Миш, и мы еще не старые… может. и мы полетим… Ведь какой простор теперь!..
«А то места на Земле было мало…»
- Я сегодня из Казахстана… Я был там…
- Там ничего нет. Ничего. Там хорошо, конечно… простор такой, вот уж правда… Но нет там никакого космодрома, никакого космо-корабля, никакого Гагарина вашего нет!.. И вранье это все. Даже жаль вас, люди… наивные вы и простые, потому что верите, и еще как верите! Всею своею душой, потому не во что больше вам верить!..
Сочувственный, испуганный взгляд Колесникова уже не мог обидеть. Он услал Светочку в комнату; он боялся за детей!
- Вот… я знал. что ты не поверишь… И никто не поверит.
Я вышел на балкон; еще с утра я собирался выйти на улицу, рассказать всем… Меня не пустили бы на радио, а с утра моя фантазия была так притуплена, что я не думал о том, как вытолкнут меня, обсмеют, как они все будут веселы моей наивностью… и злы за малейшее пошатывание огромной пирамиды вранья.
Смех… он слышен отовсюду…
- Знаешь, мне же на завод сегодня не идти… - Колсеников отмахнулся от назойливой занавески, хлопающей по ветру. - Я отпуск взял, и забыл совсем… вот ведь привычка.
Солнце грело лицо; мы стояли вот так и молчали некоторое время.
- Знаешь, ты главное не переживай… Еще, может, дадут пособие нормальное. С твоей рукой-то… Ты сколько уже так?
- Месяц.
- Ну ничего… ты к нашему сходи, к Петру Петровичу… у него дочь партийная... Поможет чем. Да и мы… Уж, кажется, и не чужие люди.
- Все равно, - Я повернул голову. Никогда движения не давались мне так тяжело, как сейчас, но слова не шли из сердца. – Ты мне не веришь. А я!..
«Да что я? Что?»
- Все образуется, Миш. Все образуется.
«Может, рука и правда?..
Но все существующее напоминает нам об уже прошедшем… и сам мир каждый раз напоминает мне о том самом… О страшном вранье…»