Глава первая
- Сто-о-ой!
Огромная стальная махина полкового строя, последний раз громыхнув тяжелым железом, замирает. Ни звука, ни шевеления. Лишь хлопки вымпелов на ветру, да размеренное колыхание стягов.
Стальная щетина тысяч и тысяч боевых копий еще вздернута ввысь. Но она уже готова испить такой сладкой вражьей крови. Червленые тяжелые окованные щиты еще на спине, а не развернуты ко врагу, и начищенные вечером доспехи и шишаки еще сверкают, не успев покрыться пылью и засыхающей кровью.
Шесть шеренг броненосных копейщиков, лучники и самострельщики, мечники и обозники, все ждут очередной команды темника. Ждут спокойно, буднично ждут. Будто и не на смертный бой вышли в чистое поле, а на гуляние.
Все слова давно сказаны. Все напутствия давно дадены. Все грехи давно отпущены – ибо не может быть грешен воин, идущий живот свой положить за отчину и дедину. Ему одно – супостата бить. Отмстить за детушек осиротевших и за родителей без детей оставленных, за безвинно погибших и за угнанных в неволю тяжкую, за сожженные селенья и за вытоптанные нивы, за оскверненные храмы. За всех и все!
И рядом с животворящим крестом нательным и с ладанкой, наполненной родной землей, в сердце – царит холодная трезвая ярость. На устах – молитва пресвятой Троице и святым угодником. В руках – оружие смертоносное.
И звучит над полем хриплый голос старого темника, с которым еще Пертицу воевали и освобождали Старую Шахту.
- Самострелы! На изготовку, к БОЮ!
И тогда, там, в самой сокровенной глубине строя, за копейщиками, рождается шевеление.
И скрипят рычаги, тарахтят трещотки стопоров дюжины больших полковых самострелов. Сегодня пришел их час. Сегодня они покажут, что не зря над ними колдовали лучшие мастера росские, что не зря их многопудовую тяжесть тащили падающие от усталости кони. Трехсаженные луки самострелов все сильнее изгибаются, готовясь послать смерть. Вот щелкает одна стопорная собачка, тут же – другая. Еще секунда – и опять все в строю замирает.
- Заря-ЖАЙ!
Тотчас пучки больших – в четыре локтя – стрел занимают свое место.
А там, далеко впереди, почти от самого горизонта уже споро несется-накатывает серое облако степной пыли от полчищ врага.
Большой Полк молчит и ждет.
- Лучники! Впе-РЁД!
Строй копейщиков, дружно лязгнув железом, освобождает проходы. Лучники из середины строя бегут вперед и занимают предписанное место, споро выстраиваясь уступом в три редкие шеренги. Они – лучшие. Их набирали по всей росской стороне. Из тех охотников, кто за полторы сотни шагов били белку в глаз. Из тех ватажников, кто за три сотни шагов пробивал насквозь добрую дубовую, в два пальца, доску. Из тех княжьих да боярских дружинников, кто третью стрелу пускал, пока две в полете. Самые, самые, самые. От них в битве сией зависеть будет многое.
- Стрелы! Вотк-НУТЬ!
Каждый лучник тащит из колчана заранее припасенный пучок из шести стрел и быстро, в считанные секунды, втыкает их наконечниками в заросшую степным травостоем землю.
- Лучники! К бою!
Первая стрела ложиться на тетиву.
А впереди уже накатывает орущей, беспорядочной и беспощадной волной дикая орда жесткосердных орков! Они несутся на своих огромных черных ездовых волках, похваляясь друг перед другом удалью и статью. Выделывая немыслимые на лошади кренделя, они, с леденящими душу взвизгами, размахивают посвистывающими воронеными ятаганами.
Вот они в трех больших перелетах …, в двух … Пора!
- Самострелы! БЕЙ!
Басовито взвизгивают тетивы, и шесть десятков огромных несущих смерть стрел взвиваются в воздух.
- Самострелы! Вразно-БОЙ!
И опять скрипят рычаги, тарахтят трещотки, щелкают стопора. Самострельщики стараются. Быстрей, ещё быстрей. Успеть дать по врагу еще один, а то и два выстрела до начала сечи.
А их стрелы вонзаются в лаву орков, мнут ее, кромсают. Пробивают щиты, доспехи, тела. Ломают кости и рвут мясо. Пригвождают ездовых волков к земле. Но лава только усиливает свой бег, вот сейчас, сейчас, еще немного, и людишки, эти ненавистные союзники эльфов лягут под ее клинками, под обрамленными сталью когтями ее волков. Остается всего один перелет – четыре сотни шагов. Для хорошего верхового волка – тридцать секунд.
- Лучники! ТОВСЬ! Четыре пальца на ветер! Па-ЛИ!
Натянуть тетиву да выцелить орка – дело даже не секунд – мгновений!
Стальной дождь из двенадцати сотен стрел со свистом – не зря старались с оперением – устремляется к волчьей лаве. Не успевают первые стрелы упасть на врага, а на тетиву уже ложится вторая стрела. И опять лук натянут, пальцы правой руки привычно касаются щеки. Вот он – орк. Щелчок тетивы и следующая стрела мчится за добычей. И еще, и еще, и еще, и еще.
А стрелы россов – это вам не эльфийские, а, тем более, орочьи. Наконечник граненый бронебойный за три сотни шагов насквозь пробивает не то, что орочий кожаный доспех, а и знаменитую кованую гномью броню может попотчевать. И легким щитом не защититься, да и тяжелый поможет мало – тут крепостная стена нужна! И падают орки с волками. Падают и не поднимаются! Как у хорошего косца падают дружные колосья на пышной ниве, так и стрелы росские собирают жатву обильную, но не хлебом – кровью и смертью.
И громоздятся валами мертвые и раненые враги друг на друга. Сотнями стелются под лапы и когти волков. А те спотыкаются и летят кувырком, теряя седоков, а, при удаче, и жизнь. И Орда уже несется не так лихо. Её порыв сбит и смят, сильного размашистого дружного удара, которым орки так славятся, уже не выйдет.
И минуты не прошло, как самострелы дали первый залп, а более пяти тысяч свирепых орков никогда не дождутся в родных стойбищах.
А лучники уже скрываются внутри строя.
- Сомк-НИСЬ! Щи-ТЫ!
Грохнув еще раз, строй смыкает ряды. Щиты прочно впиваются в землю. Стальная щетина копий опускается вперед.
И лишь тогда волчья лава, наконец-то, докатывается до стены щитов и копий. Но ничего не может сделать. Куда там дикой орде супротив воинского строя! Не возьмешь! Строй принят только россами да гномами, а всякие там орки да эльфы все больше простой кучей.
И падают орки. Валятся то от удара копьем, то от меткой стрелы.
- По-о-олк! ШАГ!
Щит приподнять, шаг левой ногой, правой, щит опустить, удар копьем.
Орки воют от бессилия, пока еще только от бессилия. Страха еще нет. Эти с россами встренулись впервые. Ну, ничего. Все у них впереди!
- По-о-олк! ШАГ!
И опять щит приподнять, шаг левой ногой, правой, щит опустить, удар копьем.
Медленно строй движется вперед. Орки еще пытаются взломать его, но все безуспешно. И они пятятся, сначала медленно. Потом, теряя все больше и больше воинов, начинают разворачиваться и откатываться назад.
А росский полк все также неторопливо продвигается вперед. Лишь пройдя с пол-поприща, встает. Можно и пот с лица вытереть! Первая стычка за нами!
И тут же далеко впереди начинают сверкать молнии. То, видать, эльфийские маги сцепились с ограми-шаманами.
Началось! А впереди еще целый день. Будут и еще наскоки волчьей орочей рати. Будет и бой с горными каменными троллями. Будет и сеча с гоблинскими пешцами. Все это еще будет!
Ухаб!
- У-у-у, леший!
Еще ухаб!
Ушата захлопнул книгу. Нет, в такой тряске читать было просто невозможно! Он поерзал, поудобнее устраиваясь на телеге, и со злостью посмотрел на широченную спину возницы. Нет, чтобы соломы побольше подбросить. Сам-то сидит на свернутых одеялах и попонах. Ему-то мягко! А то, что ездок весь зад себе отбил на этакой-то дороге, его не колышет. Тьфу на него!
Ушата еще поелозил своим тощим задом, но устроиться поудобней не удалось, хоть и подсунул под себя свое свернутое одеяло – уж больно оно тонко. Тогда он аккуратно уложил свою любимую, неоднократно прочтенную и знаемую вдоль и поперек книгу в торбу и легко соскочил с телеги. Лучше уж пешком идти, чем потом занозы из задницы выковыривать.
- Что, косточки решил поразмять? – щуплый козлобородый охранник с пышными свисающими усами и выбивающимися из-под неловко нахлобученного шлема пшеничными кудрями пригнулся в седле под очередную еловую лапу.
- Да нет. Жестко сидеть.
Охранник заглянул в телегу.
- Вот, елки-палки! Опять!
Шевельнув каблуками, он мигом очутился вровень с возницей.
- Ты, Егорша, что вытворяешь? Опять все сено домой выгреб! Ну-у-у, узнает дьяк – долгонько придется ходить рядом с возом, елки-палки!
- Окстись, Елок! Откуда ж дьяк узнает? Разве, что ты, дружок разлюбезный, докладать поспешишь? – возница, почти не разворачивая ни своего могучего необъятного торса, ни головы, сидевшей на не менее могучей толстенной шее, ловко сплюнул подсолнечную кожуру на сапог охраннику.
- Да ты! Елки-палки! Да я! – ошеломленный подобной наглостью Елок не находил слов. Наконец, ловко нагнувшись, он сорвал большую охапку каких-то крупных листьев с придорожного куста и принялся оттирать сапог. Потом выкинул изгвазданные листья и принялся ругаться с возницей.
Их спор, то затихая, то разгораясь с новой силой, длился не одну минуту. Припоминались какие-то старые обиды, неслись разнообразнейшие попреки. И все это густо перемежалось елками-палками и кромешной бранью. Сзади к Ушате приблизился другой верховой. Он сначала с интересом прислушивался к спору. Потом переключил этот интерес на парня.
- Чё не на телеге?
- Жестко больно!
- А-а-а, то-то смотрю. И не надоедает же им каженный день, - верховой, тоже охранник, обреченно махнул рукой в сторону спорщиков, потом обратился опять к парню, - Ничо, ввечеру на стоянке лапника нарубим, подстелешь – будет помягче.
- Скорей бы уж.
Охранник отстал. Ушата бросил взгляд на солнышко. Он пристроился к обозу, аккурат, после обеда. Сейчас уже к ужину дело идет. Часа через три начнет смеркаться, стало быть, через пару часов обоз встанет.
Спор, наконец, затих. Елок, остервенело кусая длинный пшеничный ус, недовольным занял свою позицию сзади воза. Похоже, что спор кончился не в его пользу, потому что он то и дело подозрительно посматривал на парнишку, и все порывался что-то сказать.
Но Ушате было довольно безразлично, кто победил в этом мало касавшемся его споре. Как ни крути, Елок, скорей, больше радел о хозяйском добре, чем об Ушатиной заднице.
А лесная дорога, состоящая кажется из одних ухабов, все также замысловато извивалась среди густо стоящих елок и берез. И Ушата неспешно шагал за медленно плетущейся тяжело груженой телегой и размышлял о своем.
Всего три дня назад он, наконец, закончил среднюю ступень писцовой школы в Пивне и теперь направлялся к деду на шестинедельные каникулы.
Закончил он первым по курсу и с гордостью мог предъявить родне грамоту о том от школьного головы. Учиться ему нравилось, хотя и трудновато порой приходилось. Но он о том не жалел ни на полстолька. Да и дед не жалел, хотя и приходилось отдавать за учебу чуть не четыре дюжины белок в год.
А дорога все тянулась и тянулась. Ушата успел передумать о многом. И о своих недавних тринадцати вёснах, и о предстоящей ему рыбалке на речке Жорке, и об охоте с дедом на порядком надоевших дедовой слободе волков, и об …, в общем, обо всем, что могло ему предстоять в ближайший месяц. Елок же то и дело нырял на своем коне в лес. Через пару минут возвращался, любовно поглаживая немалый плетеный кузовок, подвязанный к седлу спереди. Видно, что-то промышлял.
- Эй, паря, - не выдержал, наконец, Елок, - Как же ты сумел, елки-палки, к дьячему посольскому обозу пристать?
- Дык, к старшому вашему попросился, он мне на энтот воз и кивнул.
Елок порывался еще о чем-то спросить, но тут с головы обоза раздался какой-то крик, и он умчался туда.
- Ну, вот и стоянка, - возница Егорша обернулся к Ушате, - Ты, паря, держись с нами, со мной и Елком.
Обоз, медленно, телега за телегой, выворачивал с дороги на огромную поляну, на которой и двум, если не трем, таким обозам хватило бы места. Видно было, что останавливались здесь обозы не раз – уж больно обустроенное все было. Три десятка возов поставили на давно расчищенной и вытоптанной части поляны двойным кругом, в центре которого высилась крутой дерновой крышей большая и просторная землянка. Перед ней располагалось кострище с крытой поленницей, доверху забитой сухими березовыми дровами. Обычно, готовить дрова для таких стоянок входило в обязанности мужиков из какой-нибудь местной деревушки.
Елок, треноживший верховых лошадей, махнул Ушате и Егорше рукой – тут мол я. Те, поставив воз во внутренний круг, пошли к нему помогать.
Старшие обоза, вместе с охранным старшиной заняли землянку.
Все работы были давно расписаны и делались неторопко, но аккуратно и быстро. Через четверть часа стреноженные кони уже паслись двумя группами, отдельно верховые – в дальнем углу поляны, где трава была погуще и позеленее, отдельно гужевые – те в другом углу, ближе к двойному кругу телег. Костер весело полыхал, да и в двух трехведерных котлах, как-никак надо накормить почти сотню людей, уже начинала нагреваться вода. В одном – под кулеш, в другом – под узвар.
Елок с Егоршей сноровисто нарубили несколько охапок лапника, а Ушата перетаскал его под воз. Потом все трое вернулись к телеге и стали подготавливаться к трапезе и сну. Елок торжественно поставил на землю свой кузовок, который почти доверху оказался наполнен крупной душистой веснянкой, сочной и сладкой первой летней ягодой. Не зря, оказывается он то и дело нырял в лес.
- Когда успел? – удивленно спросил Егорша.
- Дык, елки-палки, успел! – гордо выпятил невеликую козлиную бороденку Елок, потом пояснил, - Еще вчера видал, как деревенские с ягодой шли. Вот и пошарил малость по дороге.
- Смотри, как бы не меня, а тебя дьяк ходить не заставил, - припомнил давешний спор Егорша, - ты осторожней давай.
Но потому, как он дружески хлопнул друга по плечу, было видно, что был он доволен. А щуплый Елок от дружеского тычка огромного зверообразного возницы разве что не сел.
- Ты легче давай, елки-палки, - он обиженно хлюпнул носом, потом хитро прищурил глаз, - Вот все про тебя сестре скажу!
Пришла пора обижаться Егорше и, казалось, спор, начатый по дороге, вспыхнет с новой неувядающей силой. Но хитрый Елок уже щедро зачерпнул два руками полную пригоршню ягод и ссыпал их в огромную, как лопата, ладонь возничего.
- Ешь!
Потом они устраивали себе лежанку под возом. Лапник разровняли, накрыли парой старых попон, и скоро лежали, ожидая трапезы.
Чуть меньше часа спустя, обозный народ уже накладывал, кто во что, наваристую пшенную кашу с бараниной и свиными шкварками.
Елок тоже поспешил к кашеварам, неся одной рукой два котелка, а другой толкая перед собой смущающегося парнишку.
Ушате, к его несказанному удивлению, таки шмякнули пару раз огромной поварской ложкой в котелок каши, да еще и порядочный кусок ребрышек дали. Рот у него сразу же наполнился тягучей голодной слюной. Он, довольный, вместе с Елком забрался под телегу, где их уже ожидал Егорша. Там он, истово крестясь, оттарабанил, совместно с мужиками, «Отче наш», вытащил из торбы завернутый в чистую тряпицу каравай, откромсал засапожником добрый ломоть и достал из сапога свою верную ложку. Со смаком облизал ее и приступил к трапезе.
На поляну опустилась тишина. Та особенная обеденная тишина, когда слышны только стук ложек, да хруст откусываемой поджаристой хлебной корочки. Если бы в обозе были не только россы, но и гномы, тогда бы добавились и удовлетворенные громкое чавканье и отрыжка. Не зря же про тех говорили – жрет, как гном.
Каша была горячей, и Ушата, перед тем как отправить ложку в рот, долго на нее дул, потом откусывал свежего, дурманеще пахнущего домом, хлеба. Немного прожевав, подцеплял с края ложки немного чуть остывшей каши в рот.
- Боженьки! Какое же это блаженство, - думалось ему в тот миг.
А кулеш был хорош. Чудо, что за кулеш! И шкварок ровно столько, сколько нужно. И баранина – молодая, душистая. Такая не оставляет, остывая, во рту неприятный, липнущий к губам и нёбу слой жира, а мягко и неслышно проваливается прямо в живот, и тот только поуркивает довольно, словно кот, свернувшийся после удачной гулянки на теплой печи. И, кажется, сколько бы ты не съел, а будешь есть еще и еще. И чисто выскребши дно котелка и облизав ложку, будешь еще посматривать в сторону кашеваров, не попросить ли добавки!
А вокруг лесной воздух - чистый, настоянный ароматами душистых трав и еловой хвои. От него аппетит становился такой, да еще после многотрудного дня, что, казалось, и целого котла такого замечательного кулеша будет мало.
Но попросить еще каши Ушата все-таки не решился. А потому, отпахал от каравая еще один ломоть, правда, поменьше, и стал обгладывать доставшиеся ребрышки. А вот Елок, опять с парой котелков, побежал за добавкой себе и своему огромному другу.
Закончив вечерять, Ушата аккуратно замотал тряпицей остатки каравая. Достал из торбы старую, выточенную дедом из березового капа, чашку. Потом, с трудом, отяжелел, однако, после кулеша, поднялся и, подойдя к котлу с узваром, зачерпнул полную чашку. Узвар был из сушеных груш, на меду, мяте и еще каких-то травах, в этом Ушата разбирался не очень. Питьё было в меру сладким и пряным, а уж запах…
Первую чашку он выпил почти залпом, хотя узвар и был довольно горячим. Вторую пил уже растягивая удовольствие.
Потом дружная вереница россов потянулась к полноводному роднику, что пробился у края поляны. Ушата последовал вместе с ними. Родник, наполняя замшелый сруб с подвешенным берестяным ковшиком доверху, полноводным ручьем тек по песчаному руслу к недалекому болотцу.
Ушата отчистил свой котелок и ложку песком, сполоснул каповую чашку. Затем, убрав посуду в торбу, а ложку засунув в сапог, подошел к только закончившим трапезу кашеварам и предложил помощь. Те с радостью ее приняли. И вскорости оба котла и поварские ложки сияли.
Вернулся к возу чуть не вместе с Елком и Егоршей, тоже ходивших к роднику мыть посуду. И когда те убрали свои котелки, принялся вместе с ними за ягоду. Губы всех троих вмиг почернели, и они покатывались от хохота, тыкая друг другу в физиономии пальцами, но все же продолжали черпать и поедать горстями духмяную сладкую радость. Когда ополовинили кузовок, оставив остальное на завтра, дружно сходили к роднику – умылись.
- А то, елки-палки, леший, и тот сблюет, на ваши хари глядучи, - так сформулировал причину сего неминуемого похода Елок.
Постепенно темнело. Солнце еще не скрылось, но уже повеяло ночной прохладой. Лесное комарье покинуло свои дневные убежища и целыми тучами закружило над стоянкой. Но лето еще только-только вошло в свои права, а потому и комары не были такими злыми. Где-то в лесу гукнул вылетевший на охоту филин, и звук этот, долгим эхом разнесшийся над притихшим лесом, стал сигналом к отбою.
Те обозники, что постарше или более уставшие, лезли под телеги. Остальные собрались у костра, и Елок – первым и, немедленно, под уже привычные елки-палки, начал какие-то байки. Ушату, как и Егоршу, посиделки не прельщали, и они, залезли под воз. Там Ушата завернулся в одеяло и притулился под боком скоро засопевшего возницы.
Потрескивали угли костра, о чем-то негромко беседовали обозники, изредка пофыркивали стреноженные лошади. На поляну неслышным черно-звёздным покрывалом опускалась ночь. Было покойно и безмятежно. Глаза Ушаты стали слипаться, и он медленно и неспешно погрузился в сон.
Проснулся он резко, скачком. Не переходя еще грани сна, подтянув ноги к груди, сел на своей временной постели под телегой, прислонившись к внутренней стороне обода колеса, и раскрыл недоумевающие глаза. Рядом всполошено вскочил Елок, коротко елко-палкнув, и, вытягивая из ножен непослушный меч, споро выскочил из-под воза в растревоженную ночь. С другой стороны обеспокоенно поднял голову Егорша. Всех их разбудил крик. И не простой крик, а КРИК, исполненный чем-то таким непередаваемым, что, прости господи, и в штаны недолго наделать!
А вокруг царил хаос. В каком-то странно мигающем свете метались люди. Они сталкивались, натыкались друг на друга, что-то заполошенно кричали. Вот двое схватили с возов луки, но дотянуться до стрел не успели – упали, объятые короткой вспышкой ослепительного пламени. Вот один из охранников, со взнесенным к небу обнаженным мечом, о чем-то крикнул этому самому небу и тут же упал, охваченный все той же вспышкой.
Меж возом и костром молнией промелькнул Елок, зачем-то тыча неведомо где раздобытым копьем в ночное небо. Егорша, подхватившись, тоже устремился из-под воза. Но бросился в противоположную Елку сторону.
Ушата, скукоженно сжавшись, замер под возом и только его побелевшие губы вновь и вновь шептали одно и то же.
- Господи, спаси и сохрани! Господи, спаси и…
За последующие несколько мгновений рядом с возом почти один за другим упали еще трое полураздетых, несущихся, петляя и прикрывая руками голову, от землянки к лесу, мужиков.
Опять показался Елок. Выбежал ему навстречу и Егорша с огромным вздетым вверх багром. Они бежали встречь друг другу, то обегая, то перепрыгивая темные кучки, еще недавно бывшие людьми. Перед самым возом столкнулись, раздалось неизменное «елки-палки», и Елок опять запетлял, запрыгал, но уже в другую сторону. А Егорша, озаренный откуда-то снизу вспышкой красноватого света, страшно вздрогнул всем своим огромным телом и, вдруг, стал как-то странно крениться на правый бок и упал.
Он упал навзничь, как падает разбитый молнией могучий кряжистый дуб, которому бы еще стоять и стоять, и необъятно распахнутые руки Егорши со всего размаха с глухим стуком упали, как впечатались, на вытоптанную, с проплешинами хилой травы землю. Вместо правой ноги у него была теперь безобразная, набухающая скорой кровью культя с торчащим огрызком толстой розовой кости. Выпущенный из ослабевших рук багор подлетел чуть ввысь, сделал пол-оборота и вонзился блеснувшим тяжелым наконечником прямо в подвздошье Егорши. Тот хекнул от удара, выгнувшись от несказанной боли, и застыл, только кровь изо рта торопливой алой струей прочертила щеку его и потекла-закапала на землю.
А Ушата смотрел на все это бессмысленными, вытаращенными в тупом ужасе глазами, и дрожащие губы его скукоженно продолжали свой бег по бесконечным и уже бесполезным «спаси и сохрани». А потом …
Потом, между телегой Ушаты и костром опять стремглав пронесся Елок, все с тем же копьем, вдруг остановился внезапно в одном шаге от воза, как будто наткнулся с размаха на невидимую стену, одежда на нем резко и ослепительно вспыхнула, чтобы тут же погаснуть, и он упал. Упал ничком почти перед самым носом перепуганного до мокрых штанов подростка. Одна из его распростертых рук в последнем усилии дотянулась до поджатых ног Ушаты, и скрюченные пальцы в последнем, уже мертвом, усилии дважды проскребли-проскрежетали по старой коже Ушатиного сапога и замерли. И скрежет этот перекрыл своим ужасом все, что совершилось и совершалось сейчас вкруг Ушаты. И время, казалось, застыло для парня на месте.
Голова упавшего оказалась повернута лицом к бедному мальчишке. И в неверном свете многочисленных вспышек огня тот увидел вдруг, что там не было уже привычного лица Елка, не было его пшеничной шапки волос, козлиной бородки и усов. Там была отвратительная пузырящаяся черно-красная масса, посреди которой жутко сияли выпученные, нереально белые, как у рыбы в ухе, глаза, и ужасающая ухмылка сжатых последним усилием зубов, обнаженных выжженными губами и обвисающими огрызками щек. И тут же густой и ядовитый смрад паленых волос и мяса достиг, наконец, носа Ушаты. Лишь мгновением позже пришло спасительное забытьё.
Приходил он в себя медленно. Звуки доходили до его ушей как будто издалека, и были они неясными, приглушенными. Сознание плыло. Он не мог сосредоточиться ни на чем. В голове кружили пустые и никчемные вялые мысли, и спроси его кто-нибудь, о чем он тогда думал, Ушата бы не смог ответить ничего связного. Не было, не могло их быть, неоткуда им было взяться, этим связным мыслям у того, кто так близко впервые увидел смерть, тем более такую страшную.
Глаза он открыть не мог, не решался – слишком свежи были в памяти те ослепительно белые, «рыбьи» буркалы и смертная «улыбка» Елка.
Спиной он чувствовал обод колеса, чувствовал и траву под седалищем, а еще он чувствовал, что что-то продолжает лежать на его левом сапоге. Ему даже вновь послышался тот ужасающий невероятный скрежет. И тогда он очнулся почти полностью.
Надо бежать, бежать отсюда! Может тогда он очнется от этого кошмара. Но глаза он открыть так поначалу и не решился, а только зажмурил их ещё крепче. Он медленно, а потому и тихо, хоть и неуклюже, повернулся на правый бок. Встал на четвереньки. Осторожно помотал головой, пытаясь хоть немного поставить мысли на место. Получилось не очень, но хоть как-то удалось с ними, этими самыми мыслями, собраться.
Дрожащей от наплывающей слабости рукой, все еще с зажмуренными глазами, Ушата стал нащупывать слева от себя одеяло и торбу. Почему-то кроме травы там ничего не было. Тогда он, мысленно перекрестясь, неуверенно приоткрыл глаза. Он смотрел только вниз, вниз, чтобы, не дай Бог, не увидеть чего-нибудь такого, что повторно отошлет его в забытьё.
Костер, на удивление, еще горел. И в его свете Ушата смог увидеть то, что ему и требовалось. Вот же они – его пожитки, только справа. Он схватил их, прижал к груди и неслышно всхлипнул. Хотелось кричать в голос от пережитого страха, но он сдержался. Тот, кто устроил этот кошмар, мог быть рядом. Кое-как примостив одеяло и торбу на плечи, он, так и не встав с четверенек, пополз от прогорающего уже костра к лесу.
Чтобы проползти пару десятков локтей, отделявших его от внешнего круга возов, много времени не требуется. У Ушаты это отняло добрых пять минут. Он старательно обползал любую подозрительную кочку. Вдруг это кто-то из обозников? Наконец, добравшись до телег внешнего круга, он забрался под одну из них и остановился перевести дух.
Через пару минут он осторожно выглянул из-под телеги в сторону леса и попытался осмотреться. Высокая трава на поляне и царящая вокруг темнота не дали сделать такое важное дело в полной мере, но понять, что между ним и лесом вроде бы никого нет, Ушата смог.
Если ему не изменяла память, то впереди был довольно густой ежевичник, в котором не получится укрыться тихо, только увязнешь в шипах. Слева была дорога, и соваться туда было не след. Правее был сруб колодца и несколько елок, под которыми и можно было неплохо спрятаться.
Туда он, оглядевшись еще раз, и направился. Ползти тихо было трудно. До этого он полз по примятой траве внутри тележьих кругов. Здесь трава примятой не была, и приходилось ее аккуратно раздвигать, так, что бы она потом побыстрее поднялась, скрывая след беглеца.
Царящую вокруг тишину нарушали странные звуки, доносившиеся из-за кругов, с той стороны, где вечером паслись стреноженные гужевые лошади. Непонятное чмоканье и похеркивание, иногда слабое похрустывание и скрежетание. Но они не были особенно громкими. Да Ушата и не мог к ним прислушаться, ему казалось, что его собственное сердце громыхает как весенний гром, а шум дыхания перекроет любую бурю, а уж приминаемая им трава, та, вообще, трещит, как ломающийся пересохший валежник.
На самом деле передвигался он удивительно тихо и сноровисто, сказывались многократные уроки деда по скрадыванию добычи на охоте. Пару раз он действительно ломал тонкие высохшие веточки прошлогоднего бурьяна. И тогда он замирал на долгую томительную минуту. Но этот слабый треск так и не привлек ненужного внимания к ползуну.
Наконец, впереди показался темный массив сруба. Но Ушата с огромным трудом подавил невыносимое желание вскочить и броситься под защиту леса. Он ещё добрых пять минут полз, пока не оказался за осклизлой мшанистой бревенчатой стенкой.
Он сел, спиной оперевшись об эту стенку, такую ненадежную, но, всё-таки, стенку, и, как ему казалось, долго-долго отдыхал. Он посмотрел вверх и с удивлением заметил, что небо начинает сереть. Да и ветерок предутренний начал пошумливать верхушками деревьев. Страшная ночь начала уходить. И ему тоже надо уходить с этой поляны. Он опять встал на четвереньки и пополз к неясно проступавшим деревьям.
Он выбрал подходящую елку, аккуратно приподнял её нижние лапы и подлез под них. Под елкой лежал толстый слой опавшей хвои, копившейся там, пожалуй, не одну сотню лет. Все мелкие веточки внутри ёлочного шатра давно отсохли и отвалились, как и большинство нижних сучков. Но пересыпанные бесчисленной хвоей они не хрустели, а лишь чуть слышно шелестели под осторожными движениями.
Всё, хватит. Ушата остановился, скинул торбу с одеялом с плеч, аккуратно положил их на мягкую хвою. Здесь уже было можно встать. Он начал было подниматься, но задел свернутое одеяло. Оттуда выпал, неизвестно как и когда, попавший туда кузовок Елка. Рассыпанные ягоды покатились по хвое.
Ушата, почти в голос, всхлипнул. Он, внезапно обессилев, опустился рядом с коробом, и, размазывая по щекам сопли и обильные, ручьем, слезы, начал горстями запихивать ягоды в рот. Вкуса он не понимал и не чувствовал, он даже не понимал, что он ест, но это было и не важно. Главное, шок начал выходить из него вместе с этими слезами, с этим бессмысленным поглощением ягод.
Наконец, он, кое-как, пришел в себя, встал, развернувшись лицом к поляне, и чуть-чуть раздвинул еловые лапы.
На поляне уже не царила тьма, как в начале его «путешествия» к этой ёлке. Кое-что уже можно было различить - телеги обоза, холм землянки и что-то огромное, неясно шевелящееся слева, там, где должны были пастись гужевые кони.
Справа, где поляна выходила на дорогу, были видны три какие-то, вроде бы человеческие, фигуры.
- Мужики! Живые все-таки! – Ушата чуть не выкрикнул это, но вовремя прикрыл рвущиеся изо рта слова рукой. Надо проверить, а вдруг это разбойники?
Учась в Пивне, он не раз слышал рассказы о лихих ватагах, промышлявших на дорогах Великого Княжества. Хотя на дороге от Пивне к дедовой слободе они никогда не появлялись – глухая дорога-то. Но кто-то же убивал здесь обозников, и убивал не магией. Что-то, а любая магия отдавалась в голове Ушаты таким звоном, что когда его дед прочил его в школу младших волхвов, он потерял на вступительном испытании сознание. Тем это поступление и кончилось. Если не магия, то оружие. А где оружие – там и разбойники.
Потому Ушата еще тщательнее принялся всматриваться в медленно сереющую темноту. Три фигуры в островерхих капюшонах неторопливо продвигались к центру поляны, к землянке. Вот они подошли к внешнему кольцу обоза, и две из них склонились над какой-то неясно виднеющейся кучей. Третья фигура сделала еще пару-тройку шагов в сторону костра и тоже остановилась.
Над поляной разнесся странно громкий шёпот. О чем шептали, Ушата не понимал. И слова, и сами резкие клекочущие звуки были совершенно ему незнакомы, хотя он учился и старинным грецкому с латинским, и старшему горному гномьему наречью, и речи болотников со зветьями. А уж почти неразличимые от росского литвинский и орденский он понимал и подавно. Но языка шёпота, как ни силился, не узнал.
А шёпот все продолжал странной рваной мелодией плыть над поляной, становясь все громче, хотя и продолжал быть именно шёпотом. И от громкости он не становился яснее и понятнее. Наоборот.
От этого шёпота у Ушаты сначала стали ползти мурашки по спине, а потом с изматывающее нарастающим звоном стало что-то мутиться в его голове. И казалось ему в том замутнении, что куча у ног пары шептавших начала подрагивать и шевелиться.
А когда обе склонившиеся фигуры сначала медленно развели свои руки в широченных рукавах в стороны, а потом дружно хлопнули над головами в ладоши, то куча начала подниматься. Ушата в который раз резко помотал головой. Нет, пожалуй, не кажется ему. Б-р-р-р! Куча медленно и неуклюже вставала.