Сплетни Борис распустил умело, в Посад народ тянулся не только с предместий, но и из дальних деревень. Об Ахтыгаде знали все, многие даже видели его, и не раз, но одно дело – смотреть на колдуна исподтишка, дрожать от одного взгляда грозного коротышки, и совсем другое – открыто плевать ему вслед, с удовольствием забрасывать его тухлой репой, свистеть и орать похабщину. Городская стража расчищала дорогу, но настырный люд не сдавался, норовил приостановить шествие, дабы наглядеться на позор зловещего чародея и потешиться собственной безнаказанностью.
Молнезар у городских ворот пересел на коня и поехал первым. Когда парень отмахнулся от Бориса, задумавшего научить его геройскому поведению перед восторженным народом, писарь сильно разволновался. Он утверждал, что триумфальное возвращение – это чуть ли не главная часть подвига, и каждая пустяковина может испортить всё дело, но теперь писарь совершенно успокоился: глядя на Молнезара можно было решить, что подвиги он совершает через два дня на третий.
Богатырский конь, на самом деле – иноходец Бориса, вышагивал гордо, как индюк, а Молнезар индюка и вовсе переплюнул. Он приветливо и с достоинством помахивал рукой; подхватил на руки нарядную девчушку и провёз её десяток саженей на коленях, после чего бережно передал онемевшей от восторга родительнице; у смазливой девицы богатырь принял вышитый рушник; проворно выпрыгнул из седла и в пояс поклонился старухе, которая вынесла хлеб-соль.
Возле княжеского терема Молнезар немного заробел, но тут с двух сторон подскочили прославленные воеводы, Ольгост и Смертонос, подхватили героя под руки и, одобрительно крякая и подмигивая, потянули его в палаты белокаменные. Следом шагал писарь, Горчак вёл на конопляной верёвке Ахтыгада, последними тащились унылые Милена и Корс.
В просторную залу набилась уйма народу. Все тихонько сгорали от любопытства. Сам князь Ладомир, стоило богатырю переступить порог, подскочил с престола, правда, княгиня живо шикнула на него, и, спохватившись, он уселся обратно. Бояре и мелкие князья, что томошились возле стен, притихли.
Молнезар отвесил чинный поклон и застыл, прямой, как ратовище.
- Кто ты таков, добрый молодец? – спросил князь. – Откуда прибыл в стольный Посад-град?
- Я из города Морема, что лежит под морской водой! Зовут меня Молнезар, сын Бойданович!
Толпа зашуршала. О подводном городе до этой поры, само собой, никто не знал, но тут люди принялись вспоминать, и навспоминали много чего: кто-то давным-давно разговаривал на Черногрязной площади с купцом, торговавшим диковинными изделиями моремских мастеров, кто-то встречал бродяг, странствовавших возле Морема, некоторые уверяли даже, что град этот лежит не под морской водой, а в реке Вилюшке, что течёт под стенами Посада.
- Какой дорогой ты ехал в стольный Посад-град? – продолжал князь.
- Ехал из Истопки, дорогой прямоезжей! – ответил, наученный Борисом, Молнезар.
- Ты, добрый молодец, почто насмехаешься над князем? Всякий знает: на той дороге засел колдун Ахтыгад!
- Хватит, батюшка! – сказала, не выдержав, княгиня. – Писари и так знают, как на бумаге всё быть должно! Давай уж посмотрим на чародея, с утра все только о нём и твердят!
Ладомир махнул рукой: видать, и сам не мог больше терпеть. Горчак вытолкнул Ахтыгада на середину залы и отступил в толпу.
Колдуна освободили от пут и гобелена. У него был такой жалкий вид, что зеваки, сначала несмело, но потом – всё более воодушевляясь, принялись смеяться и обсуждать неприглядный образ колдуна, за которым никак не угадывался образ зловещий. Как-то вышло, что вскоре толпа, почти в один голос, засомневалась в том, что Ахтыгад – настоящий. Молнезар приуныл.
- Мороки наслал! Прикидывается коротышкой! – выкрикивал Борис, буравя толпу. – Хитрая бестия, ловко как глаза отводит! Нас не проведёшь!
Но все его потуги пропадали даром. Какой-то пересмешник подобрался к князю и осмеивал по очереди лысину, синяк, дурацкую монету, да так едко, что Ладомир, а он ещё пытался сохранить строгость на лице, захохотал громче всех.
- Эй, богатырь! – вопил неуёмный хохмач. – Ты злодея этого где подобрал? Небось, кашеварил он на разбойников? Или портки им штопал? А может, ты его у цыган выторговал? Он у них, наверное, на пару с медведем, плясал! Лучше б ты бабу бородатую приволок!
Ахтыгад сделал несколько робких шажочков к княжескому трону и что-то пролепетал.
- Эй, тихо! Он заговорил! – заорал весельчак.
- Водички бы мне, добрые люди... – робко повторил колдун.
Молнезар хотел оттолкнуть пленника, однако князь опередил его: утирая весёлые слёзы, махнул слугам, и те вынесли здоровенную бадью.
- Нельзя! Нельзя давать ему пить! – пробормотал Горчак, да его, конечно, никто не услышал.
Желая продлить потеху, не подали ковша, но Ахтыгад не растерялся. Он облапил ведро и, кряхтя, поднял. Первые глотки дались колдуну с трудом: руки задрожали, колени подогнулись, шея побагровела – казалось, что вот-вот бадья выскользнет и грякнется о пол, окатив смехотворного мужичка с головы до ног. Зеваки замерли, готовые в любой миг грохнуть хохотом. Многие уже набрали в грудь побольше воздуха, но время шло, чародей пил, и воздух тихо выпускали, радостное ожидание покидало лица. Наконец, Ахтыгад выронил ведро, и никто не засмеялся: гулко ударившись об пол, оно подкатилось к ногам князя – пустое.
Колдун утёр рукавом лицо и слегка поклонился.
- Благодарю вас безмерно, великий кнесс!
Фольверкский говор зазвучал в княжеских палатах особенно гадко. Ладомир вытянулся на троне, поправляя съехавшую набок шапку. Стража затеребила бердыши, бояре зашептались угрюмо.
- Так ты и есть Ахтыгад, колдун и разбойник, творивший беззаконие в моих землях? – спросил вмиг посуровевший князь.
- Я есть Нахтигалл. Это так, великий кнесс.
- За тобой гонялись десяток лет мои воины?
- Только лишь семь лет, великий кнесс. Гонялись и молились, чтобы я им не поймался.
Зеваки загомонили громче.
- Докажи, что ты – это ты! Не похож ты на сильномогучего чародея, с которым не справилась моя дружина! А похож ты на скомороха или на юродивого! – выкрикнул князь.
- Я не есть твой пленник, великий кнесс, чтобы ты мне приказывал.
Князь от подобной дерзости посерел лицом и не нашёлся, что ответить. На его руку легла белая длань княгини.
- Эй, богатырь, вели колдуну силу свою показать!
Ахтыгад повернулся к Молнезару. Горчак вздрогнул, ахнула Милена: на лбу колдуна не было монеты. Чародей перевёл взгляд на Горчака и громко спросил:
- Итак, богатырь, велишь показать мне свою силу?
Наёмник молчал. Он понимал, что колдуна уже не остановить.
- Покажи... – пролепетал Молнезар. – Только чуточку... ну-у, как бы... понарошку...
Ахтыгад не слушал. Он ссутулился, ткнувшись бородёнкой в грудь, выпятил губы и принялся втягивать ртом воздух. Вдыхал он так же, как пил, – очень долго, с наслаждением. Раздались вширь плечи, расползлись бока, заметно потолстели коротенькие руки и ноги, а колдун всё пыхтел. Кафтанчик затрещал; разорвался, звякнув пряжкой об пол, пояс; сапоги натянулись на распухших икрах. Казалось, что Ахтыгад сейчас лопнет, как жаба, надутая через соломинку. Но колдун знал меру и, когда места в нём не осталось совсем, начал выдыхать.
Сначала это походило на хрип, потом стало воем ветра в заброшенной избе, и вдруг превратилось в пронзительный визг.
Стражники, бросившиеся к чародею, горошинами заколотились об стену. Князь рухнул вместе с троном, заскользил по ковру, широко раскинув руки. Перекривлённое, потемневшее лицо Ахтыгада повернулось к боярам, и те сбились в комок, завопили от боли. Лопнули дорогие стёкла, стены пошли трещинами. Возле входа возникла давка. Перепуганный люд бежал из страшного места, но вой колдуна бил по толпе, словно хлыст великана, сминая и расшвыривая искалеченные тела.
Горчаку повезло: свист колдуна коснулся его мимоходом, протащил по шершавой стене и завалил в кучу сорванных гобеленов.
- Горчак! Горча-ак!
Наёмник с трудом приподнялся, нашёл взглядом Милену. Сквозь мутную пелену он разглядел, как девица, с луком в руке, пытается доползти до колчана. Ахтыгад, тем временем, завизжал ещё громче и страшнее. Пол княжеских хоромов заходил ходуном.
Колдун, повернувшись кругом, опять нацелился на трон, потом – на самых нерасторопных бояр, и Горчак понял, что Милена не успеет добраться до стрел, колдовство настигнет её раньше. Он ещё только додумывал отчаянный поступок, когда тело его швырнуло вперёд, на Ахтыгада, неведомое до той поры безрассудство. Колдун обернулся, почуяв врага, и оборвал свист. От ярости синяк на его лице стал фиолетовым, глаза страшно загорелись.
- Вот он ты! – прошипел он и резко вдохнул.
Горчак упал раньше, чем колдун начал свистеть снова. В голове ясно, а колени ослабели – словно после медовухи. Он никак не мог нащупать пол и не сразу понял, что летит. Медленно-медленно, как во сне, махая безвольными руками-ногами. Глаза перестали видеть, и наёмник почти испугался.
Так он боялся только раз в жизни, когда смотрел на свою руку, которой достался удар топора. Тогда он, стыдно сказать, едва сдерживался, чтобы не разрыдаться. Горчак был молод, но не глуп. Он смотрел на страшную рану, и ему казалось, что ниже локтя уже ничего нет. Пустота. Завязанный узлом рукав. Вечно болящая рана. А потом появилась рыжая колдунья Марина. Она лечила раненного грубо, с ненавистью, и Горчак извивался в её руках, скулил, ревел, хрипел, но не от боли. Его переполняло счастье. Колдунья сказала: «Тащите следующего! Этого, двурукого, заберите» – и Горчак, внезапно проголодавшийся, поплёлся к костру, откуда пахло мясом.
Пахло мясом. Горелым. И кровью.
- Горчак! Горчак, очнись!
Милена тащила его за шиворот, при этом голова наёмника стукалась об её коленку. Горчак сердито освободился.
Ахтыгада нигде не было. Распуганный народ возвращался. Возле князя суетились бояре, побитые стражники, кряхтя, поднимали тяжёлый трон. Дымились только что потушенные гобелены.
- Где колдун? – спросил наёмник.
- Сбежал, - ответила Милена, тревожно озираясь.
Горчак уже заметил, что стражники направляются к ним. Князь отошёл от позора и потрясения, размахивал руками и кричал.
- С чего бы ему сбегать? – пробормотал наёмник.
Он осторожно вставал, стараясь не трясти головой.
- Я стреляла в него. Кажется, ранила, вот только...
- Ладно, расскажешь потом, – перебил её Горчак. – Времени будет много.
- Много? Почему?
- В каменном мешке оно течёт медленно.