Глава одиннадцатая.
Лес шумел, и деревья хлопали ветвями на ветру как-то даже очень громко. Мы шли по узкой тропинке в дом тети Ливы, и теперь дорога была не такой, как в прошлый раз. Я сорвала цветов и нарвала с нижних ветвей зеленых нераскрывшихся шишек – они пахли кисловато и смолянисто. Брента несла корзинку и улыбалась ветру, даже было странно, почему она такая счастливая – это было более чем странно.
Дом вынырнул из леса, мы поднялись по лесенке – Монра лежала и щурилась на солнце.
«Бессменный страж отдыхает после ночного караула.»
Тетя Лива стояла на террасе и смотрела из окна, поэтому знала о нашем приходе заранее.
- Здравствуйте, теть Лив!
Брента улыбнулась, я поздоровалась, и заметила, что у тети Ливы в этот раз были какие-то очень уж тревожные глаза.
- Здравствуйте, девочки. Очень хорошо, что вы зашли.
Я поставила корзинку на стол, тетя положила шишки на подоконник и поставила цветы в вазу. Воду не налила.
- Пойдемте в комнату.
- Что-то случилось, - забеспокоилась Бре. – или мы вам помешали.
- Бренточка, не волнуйся. Элла, - попробовала она произнести мое имя. – тебя ведь так зовут?
Я утвердительно кивнула.
- Так вот, ты ведь к нам из города приехала?
- Да, а что?
Тетя Лива посмотрела на Бренту и вдруг куснула губу.
- Нет, ничего. – Ее лицо разгладилось немного, они перевела разговор на другую сторону. - Монра сегодня кочевряжится не лоижтся спать. Чует что-то…
Брента секунду посидела, напрягшись, а потом выкинула все из головы – я тоже.
Музыкальная шкатулка снова стояла на столе, сверкала золотистым боком на солнце, и снова танцевала вальс танцовщица, выполненная из дерева. Она танцевала, и ее одежка из медных провололочек и листков меди сверкала на солнце.
Брента вслушивалась в музыку, тетя Лива смотрела на нее, и вдруг захлопнула крышку.
- Брент, все, дарю.
Она ткнула шкатулку в руку Бренте, а та открыла рот и заулыбалась.
- Спасибо… Теть Лив, спасибо…
Тетя Лива смотрела на нее, улыбалась, и я сразу подумала, что она совсем не старая, а скорее средних лет, просто она живет здесь всю жизнь. И она, тетя Лива, была похожа на королеву древнего царства, забытого и непереходяще вечного, но все такого же молодого и доброго. У нее были голубые глаза с веселыми искорками.
Мы шли по дороге, наплывал вечер. Брента напевала что-то себе под нос, и улыбалась, даже сильнее, чем утром. Я была рада за нее.
Дома зажглись свечки и распахнулись окна – юыло душно и жарко от свечей. Ветер хлопал занавесками и задувал плямя, так что свечи Брента поставила в стаканы из закаленного стекла.
Бре сидела на кровати, я – на диване. Масляная лампа, единственная в доме, горела на столе и освещала лицо Бренты – она слегка улыбалась все то вермя, что я сидела и что-то ей говорила. Потом я вытянулась на диване и вздохнула спокйно – мне было очень хорошо. Это была жизнь, и лучше ее не придумать. Брента достала шкатулку и посатвила ее на стол. С легчик щелчком крышка открылась, танцовшица плавно закружилась под музыку, а Брента запела что-то себе под нос. Но потом сбилась, встала, подошла к шкафу. Мне было лень перекручиваться узлом и смотреть, что она делает, поэтому я не видела. Она достала пачку листов, снова села на кровать, поджав ноги.
Ты не знаешь, ангел мой,
Ты не знаешь, что со мной.
Ты пари, пари над нами,
Наслаждайся высотой.
Разлетелся ветер злой,
Над поверженой волной;
Бьется, бедная, о скалы,
Но не может стать скалой.
Есть на свете сказка дней.
Вписана ты светом в ней,
Нашим станешь ты спасеньем,
Свет души для нас пролей.
Отсияла свою ночь,
Дочь звезды и неба дочь,
И пора лететь на землю,
Улетая с неба прочь,
По небу летит звезда,
Канет в море навсегда,
Будет спать в холодном пепле,
Не добраться нам туда.
Там были еще строфы, но их я не запомнила, а Брента не дала мне перписать текст. Я слушала песню, голос у Бренты дрожал от смущения, но она пела, и была рада. Когда она закончила, удары колокольчиков внутри шкатулки зазвучали осиротело.
Я молчала – у меня не блыо слов.
- Какая потрясающая песня, - сказала я наконец.
Брента улыбалась, ей было страшно стыдно и все же она была горда.
- Да. Это моя песня. Тебе правда понравилось?
«Оказывается, гении и в лесу водятся.
О чем она пела? Эти стихи целиком пропитаны грустью, это боль сердца. Откуда, боже мой? Бедная, бедная Брента.»
Бедная Бре сидела передо мной и сияла от счастья. Ее голосок до сих пор не выходил из головы.
Ветер хлопнул синей потемневшей занавеской и добрался до свечи – пламя потухло. Пора было ложиться спать.
На улице сияло солнце, на розовом небе блитсал оранжевый диск. Над деревьями пропылвала заря.
Брента заварила травок в чайник, но в такую жару пить что-то теплое было просто самоуьийством. Бледное небо, оставшееся с ночи, теперь растаяло в солнечных лучах.
- Жарища какая! Скорей бы уж она прошла!
Брента сидела на лавку в углу кухни и помешивала в чашке отвар.
- Да уж. Но осенью совсем уж плохо – холодно и сыро, лучше уж так.
В кухне было душно, я вышла обратно на улицу. До реки было далеко идти, я еще не проснулась до такой степени.
Я обернулась на тенистый лес. Там, в золотом сумраке сосен, мне померещилась светлая фигура. Эта светлая тень шла ко мне, и мое средце вдруг затрепыхалось, пойманое в ловушку, - я псразу поняла, кто это был. Светлая тень света вышла на поле и пошла по траве.
- Здравствуй, дева.
Два светящийся глаза сощурились.
- Здравствуйте, мастер.
Брента вышла из кухни, и мне стало снова страшно, хоть и не как той ночью. Брента улыбалась, она ничего не чувствовалаал, а я поняла, что теперь он отыскал меня и здесь, и мне негде больше спрятаться. Он чувствует все мои мысли, знает всю мою жизнь.
Мы шли втроем по лесу, дух плыл, едва касаясь выжженой травы.
- Этот год выдался слишком жарким.
- Да, мастер, - прощебетала Брента.
В тишине шуршали под ногами травы.
- Деревья могут не принести плодов, им не хватает влаги. Можешь ли ты, о дева, послать нам дождь.
Я чувствовала, как пристальный взгляд ищет ответ в моей голове. Мне стало страшно – он все знал и все понял.
- Да. Но я не могу – у меня нет сил.
Я соврала, и мне показалось. что и он знает это.
- Что ж. Деревьям очень плохо без воды.
Он приложил прозрачную руку к стволу дерева – из трещинки в сосне текла темная смола.
- Деревья – это души людей. Когда люди умирают, они становятся деревьями.
Мы прошли дальше к еловой роще, и там мастер Ман склонился над елочкой.
- Это юная душа, покинувшая вас.
Почему-то он вновь смотрел на меня.
- Те. кто хотят узнать ее. когда она вновь станет человеком, должны оставить на ней след.
- След? – спросила я, хотя язык еле шевелился.
- След. Лента, или нитка. Это лучше всего – она не уйдет в Старшим, если ее привязать к земле.
Прошла минута – Брента стояла и восторженно смотрела на мастера, я молчала, потому что стыдливое чувство, что кто-то еще знает о тебе больше, чем следует, ело меня изнетри.
- Ты виновна. И теперь ты хочешь привязать ее к себе? Почему ты ее не отпускаешь?
Огромные сияющие глаза смотерли на меня, я стояла и самотерла в них. И понимала, что это неправда. Я невиновна, и он не смеет обвинять меня.
- Замолчите. Вы не пророк и не бог, и не можете знать.
Я развернулась и побежала прочь – так, чтобы он не догнал меня. Страха не было в тот момент, когда я ответствовала обвинению, но мне казалось, что он догонит меня и накроет с головой.
Чужой дом встретил меня, сквозняк гулял по выкрашеному холодному полу. Пятки кололо, я стоптала из Брентиными деревянными тапками.
«Итэна. Итэна. Я бросила ее тогда, я не пошла с ней дальше.
Но так было надо. Она оставила меня, ко мне пришли наши силы, значит, они нужны еще кому-то. А я сделала ошибку, а значит, все было зря. И Эна погибла зря, я не выполнила того, что должна. Значит, я виновна? Нет, нет.»
Я влезла на чердак – там было душно, я выхватила письмо из чемодана, и спустилась вниз. Опять мелькали перед глазами строчки, от которых заходилось сердце, и стихи опять кружились в голове.
«Музыка – это очень важно. Все рождает музыка, с нее начинаются слова, чуувства, с нее начинается искусство…»
Что-то это очень напоминало, я взяла письмо и вошла в комнату. Шкаф был приоткрыт, я заглянула туда, помня, что там лежали слова Брентиной песни. Но там лежало и еще кое-что.
Что тебе нужно, девочка Лада?
Что тебе нужно и что ты не рада?
Что же потухли синие глазки,
Больше не веришь в добрые сказки?
Все, что есть лучшее – все впереди,
Только немножечко ты подожди.
«Это обо мне? Нет. Она не настолько глубоко меня знает, чтобы такое писать. Никто никогда так не сокращает мое имя.»
Дальше прочитать что-либо было невозможно, - бумага была залита маслом или чем-то наподобие того. Это были Брентины стихи – они были похожи. Вряд ли в Темноречье так много настолько талантливых поэтов…
Брнета являлась автором этого письма. Это она немо звала на помощь, и все же требовала от нее ничего, это она плакала и скучала – и писала об этом так, что это чувствовалось через многие километры. Это все была она, и писала она к Элладе. К той, другой.
Я разворошила пачку листов и разложила их на столе – они все были исписнаы неувереным тонким почерком, на полях красовались рисуночки – то кошка, то бантик или глазастое девичье лицо.
«Ладочка, я очень скучаю по тебе! Каштан цветет, и пахнет даже немного. Кошки сегодня всю ночь вопили под окном – неприятно и глаза теперь слипаются, но не кидаться же в них книжками из окон!..»
«… А еще мне кажется, что мы скоро встретимся – ты приедешь на каникулы, или меня мама отпустит… Знаешь, мне так скучно здесь – и без тебя, и просто так… Здесь никого нет, я здесь никому не нужна и мне никто не интересен. Знаешь, это так грустно, что я совсем не вижу людей! Я почти не знаю их, не умею с ними общаться. В книгах пишут, что они бывают тольок злыми и добрыми, но ведь так не бывает. Как охарактеризовать того, что совсем к тебе никакого отношения не имеет, и знать ты его не знаешь?Или вот человек – не нравится, и все! А он на самом деле, может быть, милый и хороший человек.
Это все так сложно, но все равно – я тебе желаю поступить, и хорошо учиться!»
«… Так не бывает. Так – не бывает.
Кошки совсем распоясались – стянули у мамы со стола кусок мяса. Ну надо же. Мама ругается. Ненавижу, когда она ругается – это плохо, да и какой толк – кошкам-то что. А мне тяжело это слышать.
Лето, тепло, даже жарко. И листья такие ослепительно зеленые, и пахнет сушеной травой. Папа косил, и пахнет…»
Я положила листки на стол, собрала их вновь в стопку – я читала чужие письма, или дневники, до чего я дошла.
«Брента может и не простить. Я бы не простила. Какой я могу быть гадиной, для меня перестают существовать всякие принципы – что это? Неужели меня распускает отсутстиве тех, кто обязательно дознается и осудит меня – а я сама? Разве перед собой мне не должно быть стыдно в первую очередь? Как все сложно, и путаешься уже во всех этих законах морали.»
Я положила письма (или дневники) Бре в шкаф так, как они и лежали. Ее самой еще не было – и я уже боялась увидеть светлую фигуру среди деревьев. Не было больше страха открытости, а больше то, что он откуда-то знал о том, что я прятала даже от Бренты. Откуда? Откуда эти странные слова, о том, что души людей после смерти становятся деревьями, и здесь, среди нас? Неужели мастер правда не такой же, как и все? Ну да, конечно.
«Вот почему некоторые деревья изредка падают на некоторых людей...»
Лето шло – мне было легко жить, и не страшно вовсе. Жара постепенно проходила, и сменялась частыми дождями сквозь светлое небо и свет солнца. Смех сквозь слезы.
Я сидела на пороге и смотрела, как плыли по небу облака. Онги расслаивались на пушистые нити и расползались клубами дымчатой ваты. Небо прогялдывало в пробелы и блистало легкими голубыми тонами. Облака плыли со страшной скоростью, особенно если присматриваться, и когда я опустила глаза, у меня зарябили белые и зеленые пятна.
Между тем шел дождь. Струи стремительно катились по козырьку над дверью и бились о втоптаный в землю камень перед домом. Я хотела попробовать кое-что сделать до этого, но настроение ушло как дождевая вода в землю. Теперь вся я была где-то под плачущими облаками, рассеивалась в воздухе и слегка опадала на землю каплями дождя. Это было потрясающее ощущение и такого я не испытывала еще никогда.
- Эл, закрой дверь!
Брента сидела в комнате и пила чай – ей было холодно, и зябло ее маленькое тельце даже в эти летние холода. Что же будет с ней зимой...
Я вошла в дом и закрыла дверь, потому что смотреть стало правда неинтересно – небо покрылось в беспробудно-серое одеяние, и что толку было теперь выискивать потоки облаков.
Одан, Ина… И они стали какими-то старыми забытыми фигурами, их почти что и не было – только тени воспоминания. Хелитга держала меня крепче – я не моглу отделаться от серых прищуреных глаз и наоборот – спокойных, ярких. Таких, с которыми мне было жаль Хел.
Потолок с облетевшей штукатуркой висел надо мной, и мысли об этом чертовом потолке постоянно сбивали меня с настроения.
Одан был так далеко, и все же я знала, что сейчас он чувствует, как я подбираюсь к нему. Я ведь правда тянулась к нему, чтобы поговорить. Я помнила, как нас этому учили.
«Самое главное в соединениии – это поленйшая сосредоточенность. Помнить, все помнить, и притягивать адресата к себе какими-то самыми яркими чувствами и воспоминаниями…»
Елка горела, и детские глаза изумленно светились в вечернем свете. Я заулыбалась, и представила, как выгляжу – глаза закрыты и улыбка до ушей. Какая это прелесть – улыбка.
Я чувствовала, что Одан где-то рядом. Это было так странно – искать его в кромешной тьме. Перед глазами мелькали пятна и обрывки мыслей, и все жы было совсем темно; я чувствовала, что Одан где-то близко.
Ты? Ты. Да. Откуда?
Я. Как ты догадался?
Ты тяжело идешь. Мне очень больно, пожалуйста, давай быстрее.
Тяжело?
Не переспрашивай, не отвечай вовросом на вопрос. Нужно было чаще слушать на лекциях…
На каких?
Прости. Ну так что?
Я не знаю, что мне делать.
Думай. Разве тебе не хватает на это времени?
Хватает. Но я все равно не знаю.
Ты сама этого хотела. Хотела свободы, разве нет? Вот она, свобода, со всеми потрохами, получай ее! Ну и что, понравилось?
Ты слишком болтлив. Мне тяжело сразу воспринимать твои слова… Или мысли?
Перестань. У тебя и правда слишком много свободного времени – у меня его нет. Мне больно, не держи меня больше. Перестань.
Подожди. Я не успела сказать - ты был неправ, когда сказал, что мир устроен неправильно. В нем все прекрасно, и в той самой нелогичности и есть самое главное.
Ты говоришь чепуху. В твоем положении это можно простить.
Не надо делать мне скидок! Я не больная и не убогая!
Все. Мне тяжело тебя держать, я больше не смогу.
Прощай.
Неужели? Ну чтож – прощай.
Отлично поговорили.
Одан, которого я ощущала почти что рядом с собой, теперь ушел. Темнота заполнила все вокруг, из нее не было выхода – я металась по ней, и никак не могла очнуться. Глаза не раскрывались, я не могла ничего сделать. А Одна уже ущел.
Элла…
Одан?
Прекрати. Как ты?
Отлично, замечательно. Но я не могу понять духов.
Ты с ними?
Да. Но я боюсь их, почему – не знаю. Они признают меня виновной.
В чем?
В том. Тебе не тяжело поддерживать связь?
Тяжело. Говори.
Они считают меня виновной. Если они узнают еще и то, что было потом, я умру…
Не умрешь. Что с тобой происходит? Ты сходишь с ума? Что?
Я совершаю ошибки. Я не могу их исправить.
Мне жаль тебя.
Не жалей меня, я не хочу.
Хорошо. Ты не знаешь сама, что творишь. И никто не может тебе помочь. У тебя сейчас день?
Да. Дождь идет.
День. Снег. В Идиях – снег. Кажется, опять. Погода выходиит из себя, а всем все равно.
Одан, я не знаю. что со мной происходит. Мне хочется, чтобы это все закончилось, но я не могу теперь уже бросить. Ты считаешь меня ненормальной?
Не знаю. Я не понимаю тебя, да и ты себя – вряд ли. По каким законам ьты живешь?
Не знаю… Я ничегошеньки не знаю.
Ты не проходишь то, что следует. Все, я больше не могу.
Я открыла глаза – по потолочной балке стекала струйка воды мне на лицо. Мне было очень плохо – меня тянуло туда, обратно. В тот мир, из которого я убежала, но в котором была вся моя жизнь и судьба. Мне было страшно, что я опять сделала все не так.
Приближалась осень. Становилось холодно, и вода в реке стала стынуть ночами. Деревья кидали свои листья на землю, только ели держали усталую хвою на ветках. Было холодно, я не вылезала из теплой шали.
Брента сидела на диване в своей любимой позе – поджав ноги.
- Хорошо бы сейчас лето…
Она закрыла глаза – белесый свет падал из окна и освещал бледное личико.
- Да…
- Помнишь, тогда, при мастере… О чем он тогда говорил?
Брента смотрела на меня. я не знала, что ответить – я уже давно чувствовала, что она хочет меня спросить, но случая не подворачивалось.
- Может, не будем об этом говорить?
- Будем, будем.
Бре засмеялась, хотя я не знал, что она нашла смешного – я казалась ей смешной, что ли.
- Я виновата в смерти своей сестры. Не виновата, но я не сделала того, что могла. Я ничего не сделала, потому что была гораздо дурей, чем та ситуация, в которой я оказалась.
Я замолчала. Брента смотрела на меня и не понимала, о чем я.
- Что с тобой? У тебя такие глаза, как-будто я призналась, что убила ее сама. Что?
Брента смотрела на меня.
- Ты плакала тогда?
- Да. Эна была моим близнецом.
Брента замолчала, опустила голову. Она не решалась больше спрашивать, я напугала ее.
- Ты правда не создана для мира. Ты очень нежная.
- А это что, плохо? – вспыхнула девушка. – И вообще, не тебе решать, для чего я создана!
- Ты хотела узнать, что такое было у меня, от чего я теперь не знаю, что я вообще, узнала теперь. И что? Я мучаюсь, а ты просто так расспрашиваешь меня. словно бы я просто так, накопитель информации, интересная сплетня! Хочешь, я тебе тоже вопрос задам? Что это за подруга твоя, что ыт писала ей письма со стихами, и как-будто бы жаловалась ей?
Брента еще больше побелела, вскочила, и бросилась ко мне с кулаками.
- Гадина… Ты влезла… Ты…
Я отскочила – драться с такой крохой было бы дико.
- Да подожди ты!
- Ты!.. Зар-раза, как ты могла! Жила в моем доме… - шипела Бре.
Я достала из кармана письмо (с некоторых пор я носила его с собой) и сунула его Бренет.
- Вот! Я получила его в университете. Когда училась там…
Брента отскочила от меня и села.
- Так не может быть. Фамилия…
- Галатея. Я.
Брента сидела и смотрела на меня.
- Ты давно уже знала, и ничего даже не сказала…
- Ну вот, сказала. И что?
Я вышла на террасу, села так, что мне было видно Брнету. Она сидела на кровати и смотрела в одну точку. Не знаю, сколько мы так просидели, но я не рещшалась заговорить, а Бре улетела куда-то слишком далеко.
- Ты не хочешь поговорить? – сказала я, когда устала ждать.
Я подошла к ней, но она не реагировала, она по-прежнему смотрела куда-то сквозь. Не моргала сухими черными глазами, на меня не смотрела. Было так жалко эту маленькую, хрупкую Бренту, смешную, но не имел никто права смеяться именно потому, что тона была смешной, и от того более жалкой. Не жалкой – пробуждающей сочувствие. Я должна была ей помочь, пускай и не знала, как, но я хотела, чтобы она знала что я с ней.
- Кто такая Эллада-вторая?
- Она друг. Лучший в мире друг. Если бы не она, страшно представить, что было бы. Она лучше всех, Наша Лада.
Она прервалась, но ненадолго.
- Она жила здесь, была тоже из приезжих – ее привезла бабущка, у нее юыло больное средце. Так вот, она даже жила в нашем доме, когда ее бабушка уехала. На чердаке жила, здесь внизу нам четверым было и так тесно. Приехала весной, цвели кашлтаны, далеко, ты не знаешь, мы там сидели. Она приносила книги и читала на флидском, это ведь ее родной язык. Все лето прожила, а потом уехала учиться в университет. И как только она уехала, все как-будто бы рухнуло, пришла зима.
Я обняла Бренту – ее потряхивало, било мелкой дрожью, но огна не плакала пока=- сдерживалась, чтобы не заплакать.
«Как хорошо иметь друзей… Где угодно, давно и далеко, но просто иметь, чтобы было о ком вспомнить с теплотой. Ине я не нужна… А Мар? Он и забыл про меня давно, наверняка. Но я не забыла. Как будет здорово, если у него будет все хорошо! И у Ины, только бы они не думали. Что я бросила их!»
- Спасибо. Спасибо… - Бре вздрогнула, но слез не было. – Спасибо.
Я не могу понять только, почему она тогда не ответила на письма. Я же их слала, много… Ах да, они же так и не дошли. Спасибо тебе…
Она поднялась, так и не дорассказав. Было что-то потом, от чего она умирает и теперь, что пробило ее насквозь. Но она такая нежная девочка, ранимая.
Осень пришла, и в окно постоянно лезла желтыми ветвями сырая береза – и хотелось ей сбросить эту тяжелую листву, гниющую прямо на ветках, только бы больше не было дождей, отягчающих ветви. Эта унылая картина угнетала психику.
Трава под ногами желтела и ложилась безжизненными волнами. Ночью земля замораживалась а утром таяла мокрой грязью. У меня даже не было нормальной обуви, чтобы ходить по улице – Брента одолжила свои резиновые сапоги, в которых было жарко и неудобно.
Из комнаты Бре доносилась музыка шкатулки, и опять песня – я вышла, мне не хотелось сейчас расслабляться.
На заднем дворике росла старая картошка – ее посадила Бренета из одной ущербной картофелинки. Я ей помогла, и теперь мне нужно было проверить, как она там.
Одно было замечание – теперь голод проявлялся сильнее, чем летом. Нгорячий чай промывал кишки, но есть хотелось от того только больше, а еды и не было. Бре доставала откуда-то сухари столетней давности, которые нужно было сутками отмачивать в воде. Есть хотелось до такой степени, что я мечтала о городской свалке – было противно даже думать, но я помнила, какимим сытыми выглядели нищие благополучных районов.
Лопата стояла, прислоненная к стене. Я взяла ее, всадила в землю – о металл зашуршали камни. Я не рискнула загнать ее глубоко, так как боялась сломать черенок, но нажав на него, куст вышел мгновенно, мне повезло. Я вытянула стебель и чуть не закричала от радости – там было пять картофелин, небольших, но пять!
Я взяла их и отнесла Бренте – та вышла из дома и пошла на кухню. Готовила всегда она, атк как я не умела, вобщем-то, и не хотела.
Есть хотелось страшно.
«Привет, Одан.
Скоро зима, холодно. У тебя третий курс, последний, поздравляю. В тот раз, когда поулчилось поговорить, потратили время на какую-то чепуху, ничего не вышло. Жалко, а второй раз страшно – я не могла вернуться обратно. Это на самом деле страшно…
Как ты? Как Хелига – именно о ней я и хотела у тебя спросить. Ты все так же жетсок с ней – ли нет? Я все понимаю, она виновата перед тобой, ты имееешь полное право поступать так с ней. Но разве тебе не жаль ее? Она любит тебя, и может надеяться на ответные чувства. Я не думаю тебя учить, но мне жалко ее. Не считай меня подлизой – яделаю это не просто так. И не думай, что я сама простила ее до конца – просто… Впрочем, неважно. Она совершала ошибки. И это самое худшее наказание. Особенно, когда исправить их невозможно. Хелига лучше, чем ты о ней думаешь.
Я счастлива. Я не замечаю ничего плохого в себе, и это уже само по себе хорошо. Я перестала мучаться так, как раньше, и по большей части тем, что так спокойна, неестественно спокойна. Мне как-будто бы все равно, а на самом деле совсем нет! А иногда хочется жалеть себя и всех жалеть, потому что все они такие хорошие и замечательные, разве они не достойны счастья? Достойны. Наверное, это все и есть счастье, в том самом смысле, о котором мы не подозреваем. Это ответ на вопрос.
Как ты, Одан? Я скучаю по тебе, но не так, как ты подумаешь – мне нужна твоя память. Ты знаешь много такого, чего не знаю я, а мне так много нужно у тебя спросить!
Кстати, как там Рут? Ее чаяния увенчались успехом? Ты был звездой еще на первом курсе, а сейчас?
Но прости, прости. Я не хотела тебя обидеть, просто не могу больше думать – разучилась.
Прости за длинное письмо.
Эллада.»
Все. Все. Осень пришла, и теперь мне было даже нечего носить на ногах – Брента одолжила мне свои резиновые сапоги. Они были исцарапаны, заляпаны оранжевой глиной, и носить их было очень неудобно. Однако выбирать не пришлось.
По утрам земля была скована ночным заморозком. По траве плыл голубовато-золотой туман, было прохладно но все же тепло. А к полудню поднималось солнце. Это было настольок потрясающе, что хотелось плакать от счастья.
Брента… Было так хорошо. что есть на свете такой вот замечательный человечек, как она. И было так странно, что у нее позади было что-то страшное, что она старательно скрывала. Пыталась забыть. Что это было – она не говорила, не пришло еще то время. когда она сможет просто так об этом говорить. У меня не было никаких версий, и я была не вправе что-то придумывать.
Брнет ходила в лес с лопатой и выкопала елку. К новому году – рубить нельзя. Но надо же. чтобы было новогоднее дерево… Брента посадила молодую елочку в деревянную кадку.
- До зимы еще вырастет, может!
Первый раз в жизни у меня на Новый год будет живая, даже очень живая, ёлка.
Я зашла в магазин – на прилавке лежали сладости, конфеты в цветных коробках. Мне хотелось есть, и вот лежали они, и никто не мог мне помешать… Я не чувствовала себя грязным воришкой – все было в порядке, я хотела есть, и могла ли отказаться от такого шанса, когда никто вроде бы так остро не нуждался в этой несчастной пачке конфет…
Я протянула руку к упаковке, взяла ее – рука дронула, но я все равно поначалу сделала все так, будто взяла почитать состав на упаковке. Меленькие буковки прыгали перед глазами, я пыталсь читать но потом вдруг резко оглянулась, никого не было и я подсунула пачку себе под пальто. В магазин зашли люди. и мне казалось, что каждый из них знает о моем поступке – но мне не было стыдно, только хотелось поскорее убежать и съесть свою добычу.
Я вышла – вокруг, в сером свете осеннего дня накрапывал дождик. Широкая улица, и оказалось, что лавка находится на дне какой-то ямы. Я стала карабкаться по склоу, и ноги съезжали с земляной насыпи. Это ловушка, мне не выбраться. Это кто-то все специально сделал… Впрочем.какая глупость.
Чья-то рука опустилась и помогла мне. Я выкарабкалась, подняла голову – это был Одан. Он знал, что я сделала. Он знал. до чего я опустилась. Я – воришка.
Воришка, воришка, грязный, голодный воришка.
Проснувшись мне показалось, что я рухнула вниз с огромной высоты – я не могла найти точки опоры.
«Какой ужасный был сон. Я как-будто бы упала ниже, чем тольок можно… Как стыдно, как я могал так опуститья…»
- Доброе утро.
- Привет.
Брента выглянула из комнаты – на нее жалко было смотреть. Она была босая и зубы у нее стучали от холода. И у меня тоже.
- Слушай, это не ты сегодня подвывала ночью?
- Что, правда подвывала? – Брнет сомнительно попморщила нос.
- Ну да. Я испугалась, честно.
- Прости, - Брента улыбнулась.
Мы шли по знакомой дороге на базарную площадь. Щел мелий дождик, и почти что никого не было. Тетя Лива сидела на лавке, устало сложив руки, и болтала с какой-то очень старой женщиной, у которой тряслось лицо и руки.
- Здравствуйте, а…
Брента опставила корзинку, укрытую тряпкой, на лавочку, села сама.
- Как видишь. Что-то задерживают... В прошлую неделю не привозили, должны были сегодня.
Я подняла голову – сероватые, покрытые сырым инеем деревья качались в вышине и пели свою странную тайную песню, котоая немного даже пугала. Но они. Высокие и красивые, позвояли вырваться из жизни на свободу.
Хлеб привозили из департамнта по делам колоний за границей – частично они располагались в Модгине, а теперь уже и в Идиях. Когда на пост председятеля в Модгине взошел первый министр в истории, он собирался прикрыть департамет – самим есть нечего, еще и колонии…Тогда поставки еды действительно прекратили, но потом возобновили вночь. Перед глазами стояла газета, валяющаяся на столе у Хелиги с черно-белой карикатурой на нового руководителя города. Я ее тогда почти что и не читала, а надо было.
- Ой… - Брента поежилась. – Ну и что теперь делать?
Они поговорили, но я не свслушивалась – вголове билсь какие-то мысли, которые я и запомнить не могла.
- Простите, - внезапно выдала я. – Может, я могу чем-нибудь помочь?
Брнета пояснила им, что я училась на мага, но тетя Лива как-то странно посмотрела на меня, и та женщина – тоже.
- Нет. Ничего не выйдет – если только она не сомжет заставить тех людей привезти нам немного хлеба!
На самом деле я бы смогла. Если бы только знали их, «этих» людей.
Накрапывал дождик, и за шкирку противно капало – по спине начинали пробегаться мурашки. Женщины монотонно говорили на лавочке. Я прохаживалась мимо них и смотрела вверх – так, что даже шея заболела. Но так было все же лучше. чем просто так болать. Деревья качалсь в такт мыслям, и совершенно некстати припоминались салаты Хелиги, оставленные на столе в тот Новый год.
Мы шли по лесу, так ничего и не купив. У нас еще оставалась одна картофелина, но делить ее на двоих было просто смешно. И одной Бренты ее было маловато. Но есть было нечего – что поделаешь. Были еще сушеные грибы, которые вообще-то в этих лесах не росли, но Брента их случайно отыскала.
- Смотри, мухомор!
Загнивающий гриб столя около дороги и блистал вляжной шляпкой.
- Сорвать что ли?
- Если жизнь надоела – рви,- сказала я, и пнула его ногой.
- А моя мама умела варить мухоморы.
Брента вздохнула и пошла вперед.
Мы шли так, пока я вдруг не осатновилась - я обернулась, но мне все-таки показалось. Через минуту справа снова мелькнула сизая тень, я дернулась, стала звать Бренут. Но она ушла уже слишком далеко и бросила меня здесь – я остановилась, хотя надо было бежать со всех ног.
Сияющие глаза смотрели на меня – я спиной чувствовала этот взгляд чувствовала, как прибивает в голове кровь.
- Здравствуй, дева.
- Здравствуйте, Мастер Ман. – Большая буква в слове «мастер» проявилась в голосе.
- Что ты делаешь здесь?
- Я шла с Брентой. А что?
- Ты бы хотела поговорить со мной?
Нет, нет, совсе не хотела.
- У меня есть к вам вопрос. Вечны ли духи? Если да. то знают ли они то, что было лет двадцать назад, в Идиях…
- Постой! – прервал меня он. – Не так много сразу. Духи не умирают, так как тела у них нет, их тело – это время. Они не знают всего, не могут знать.
- А кто знает?
Я смотрела в его глаза, кровь жгла все изнутри, и вдруг поняла, что это все сумасшествие. Как если бы неграмотный крестьянин рассуждал о высоких материях, как животное судило бы людей.
- Кто?
Я сорвалась с места и побежала – голос по-прежнему въедался мне в мозг. Как глупо все это, как глупо.
Я пришла и заскочила в дом. Бренты не было – я испугалась, не случилось ли с ней чего.
«Кто они такие? Почему они заставляют меня так реагировать – жилы до сих пор горят от того ощущения. Наверное, они как-то связаны с магией. Магия живет в нас, и мы должны обуздывать ее, заставить ее помогать мне и подчиняться. Она обитает в нашей крови, в каждой нашей клетке, она – большая часть нас.»
На улице пошел дождь. Кто-то торопливо пробежался по крльцу, хлопнула дверь. Брента, отряхиваясь и сбрасывая с ног сапоги зашла в комнату.
- Потерялась, что ли?
- Ага! – она кивнула. Щеки у нее горели и глаза – тоже.
- Что с тобой?
- Я ходила вместе с орденом в Святую рощу.
Я не слышала об этом месте прежде.
- С Орденом? Ах, да. Ну и как?
Бре плюхнулась на кровать, и вытянулась в струнку.
- Это было так здорово… Я там чувствовала такое, что не опишешь словами, я там не чувствовала своего тела, я как-будто летала где-то высоко.
Брента захлебнулась словами, и я почти что не слушала ее. (Когда же я наконец научусь прислушиваться к тому, что говорят другие, а не думать о своем!)
- Знаешь, я тольок сейчас стала понимать, зачем они все это… Делают, эначит, живут. Знаешь – их орден один из самых мнгогочисленных.
Брнет приподнялась на локуте и посмотрела на меня.
- Ну и что! – Я пожала плечами. – Ну и что, что их много. Я не верю им. На самом деле я не могу до сих пор понять, кто они такие. Что они делают, зачем вообще? Может, ты мне объяснишь?
Глаза у Бре сияли. Я даже немного завидовала этому сиянию совершенного осознания себя.
- Не знаю, - смутилась она. – Они говорят, что большое счастье – просто жить. Жизнь – это как море. Мы стоим, прикованые к морской скале на берегу, и нам нужно выдерживать прилив за приливом. Приходят волны, и иногда уносят у нас то, что и было дорого, но мы уже не можем их вернуть. Мы все изначально в одинаковых условиях, и должны одинаково терпеть. Главное – и в конце пути, когда волна придет специально за тобой, не сопротивляться. И не жертвовать другими ради себя.
Брента задыхалась от счастья, она вновь растянулась на кровати и размахивала руками от глубины чувств.
Я не могла понять, как она не понимает. Мы все не в одинваковых условиях. Так маги сильнее людей (кто сказал, но, возможно, это и правда), и люди меж собой тоде отличаются. Кто-то когда-то говорил, что все люди равны, и флиды равны вместес нимим. Тот свод необходимых законов обещает каждому свободу, защиту и уважение его прав. Но соблюдаются ли они? Нет, во многих случаях нет. Маги ставят себя выше всех остальных, люди – выше флидов. Богатые – выше бедных, а красивые выше некрасивых. Это было настолько естественно и привычно, что никто уже не обращал на это внимания. Это было страшщно, и иногда, читая возмущенные статьи Модгинских подпольных газет, понимаешь, что нужно менять и исправлять это. Надо, но совершенно невозможно. Эти правила естественны точно так же, как прщевые цепи в природе. Как круговорот жизни и смерти.
- Я понимаю их, как себя. Они говорят, что жизнь ничего нам не должна, и мы обязаны ей лишь тем, что она дана нам. Мы не знаем, что будет потом, и можем лишь радоватся тому, что есть сейчас и точно будет завтра. Небо над головой и солнце, и луна, и дождь. И бороться нужно всегда ло последнего, не смея расстаться с мсамым дорогим, что в жизни только есть.
- Привет, - сказала я и бросила сумку на пол возле плинтуса. Яра сидела на стуле и сосредоточенно писала что-то.
- Привет.
Мар сидел на соседней лавке и тоже писал. Мне писать было нечего, только голова болела, и сохранялось ощущение, что я забыла что-то важное.
- Как я все ненавижу!
Я шипела сквозь зубы, копалась в сумке и вспоминала, что у нас сейчас.
- А какой у нас урок?
- Мал, ты что? – покрутил пальцем у виска Мар. – Ну концентрация.
- Не надо мне вот таких жестов, - ответила я. – Как я все ненавижу!
До конца полугодия было еще три недели. Правда, пару дней назад, когда окончился очередной месяц, у меня уже было ощущение финиша. Оказалось, это было одно только ощущение.
- Да блин, ваще! – подала голос Яра. – У нас сегодня контра по направлениям, а я даже не знала! Лежишь в изоляторе, болеешь, никто ведь ничего не скажет!
- Прости, - вчера я заходила к Яре и не напомнила. Ох, мне бы кто напомнил! – Я правда забыла. Как я все ненавижу!
Горло свербило, и это явно отражалось на голове.
- Мал, молчи. Ты воешь, как раненый зверь.
Окно где-то в конце коридора так и манило к себе, там был долгожданный свет, я встала и пошла туда. До начала урока оставалось еще куча времени, и следовало еще проснуться. Там, на улице, шел снежок, но и сейчас все равно хотелось уйти и пройтись по улице. Но было холодно, а перчаток так и не было… В четвертый раз повторять было бесполезно.
Шерстяной платок колол щеки, и волосы стали потеть и слипаться.
- Брент, я больше не могу, - взмолилась я. – Ну не могу больше. снега ведь нет, можно я так…
Брнета строго посмотрела на меня, и покачала головой.
- Нам болеть нельзя. Где лечиться-то? Так что все…
Она выпихнула меня на улицу, я рухнула в сугроб по пояс. В сапоги набился снег, я вытрясла его – но все равно стало сыро ступням.
Мы шли по знакомой дороге на базар – но там никого не было. Брент сиротливо потопталась на чистом свежем снегу, вытаращиалсь на осиротевшую лавочку, на которой никто-никто не сидел и мы пошли снова. Не домой, нет. В тете Ливе – Брента хотела спросить, не приехала ли телега с сухарями, а я про себя решила, что у тети Ливы очень хороший открытый камин. Если она разрешит, модно и сапоги поставить сушиться.
Монра не сидела, как обычно, на пороге – ее старому, хитрому мозгу хватило ума не сидеть на снегу. Брента вошла без стука, я – за ней. Смех какой – я до сих пор боялась заходить в чужой дом без стука, хотя все меня уже знали.
На лестнице сидела деревянная кошка, поблекшая от бесцветного света зимнего неба. Из комнаты доносились голоса, Брента крикнула что-то приветственное и вошла.
Тетя Лива сидела в своем кресле, и перед ней стояли четверо – два мальчика и девочки. Они были явно старше меня, примерно как Брента. Одна деовчка и парень были родственниками – у них были одинаковые глаза, а глаза – это родственное отличие флидов. Традиция. Вторая деовчка была красиовй – с гладкими черными волосами и синими глазами. А высокий парень с ангельскими белыми волосами постоянно покачивался на длинных ногах.
- О, девочки, - улыбнулась тетя Лива своей мягкой улыбкой. – Ребята, думаю, вам будет интересно познакомиться со своими сверстниками. Это Бренточка и Элла.
- Эллада, - поправила я.
- Это Жамин, - показала она на карасавицу. – Это Ван, Кай и Кайна.
- Очень приятно, - улыбнулась Брента. Я чувствовала, что она очень рада. Тот недостаток общения, который я не могла восполлнить, теперь мог заполниться до конца.
Они были хорошо одеты. Хорошо – это как Хелига, - в дорогих магазиах Модгина и новых бутичках в Идиях. Хорошо – это когда заказываешь новые платья в ателье и перешиваешь всю одежду по фигуре. У меня пред глазами встала картинка – мы, похожие на нищенок, и эта блестящая публика.
- Очень хорошо, что мы с вами познакомились, - улыбнулась Жамин. – Нам тут совсем не с кем общаться.
- А разве вам не хватает общества друг друга?
Не знаю даже, зачем спросила.
- Кстати, - встряла тетя Лива. – Эллочка тоже из города.
- Из какого? – спросила Кай (кажется, его звали имено так).
- Я жила в Модгине. Потом – в Идиях. А потом в Байине.
Кайна шевельнула рыжеватой бровью.
- Здорово. А у вас туту так принято одеваться?
Я была одета в резиновые сапоги (внизу еще были толстые шерстяные носки, восполняющие лишних четыре размера, но они их не видели), в две шерстяных кофты, и платок на голове. Брента – в пальто и платок. У нее зато были кожаные сапоги.
У Жамин была легкая шубка из кролика (как у Хелиги) и настоящие высокие сапоги из мягкой кожи. У Вана – настоящая куртка из кожи и саопги. И Кайна в дорогом пальто из толстой шерсти. Кай – аналогично.
Мы были вумя противоположностями.
- Да. У нас тут так принято, - выдала я. (Тоже мне, старожил).
- Да ладно тебе, - шикнул Ван. – Зато тепло.
В глубине души я была ему благодарна. Спасибо, спасибо, но мне нечего было здесь делать.
- Думаю, я смогу погреться дома, – я сказала это или что-то в таком духе. Я вышла, и с козырька мне на голову рухнула шапка снега.
В те дни, когда мы с Хелигой уезжали в Идии с группой магов, я видела, как она выходит из своего дома на улице Модгина. Нищие толпились у ворот, знали, что хозяйка уезжает, и надеялись на кусочек ее роскоши. А Хел вышла в роскошном красном платье – на нее было больно смотреть, так она была восхитительна. Она вежливо поздоровалась с бедняками, которые смотрели на нее как голодные собаки. Она сама дала им денег, и попросила свою горничную покормить их на кухне дома. В роль принцессы входит общение с нищими, жалость и милость.
Теперь я чувствовала, что значит испытывать на себе жалость. Ненужную милость. Невинная прихоть обеспеченых людей – кормление бедняков, словно домашних животных. Блохастых собак и трехлапых кошек. И еще эта шутливая учтивость!
Я шла по снежной дороге, и ног уже почти не чувствовала. Носки не спасали.
Брента осталась там, с ними. Она не понимала этой разницы. Потому что никогда в своей жизни не сталкивалась с теми, кто ниже или выше ее. Ей было стыдно за мою дерзость или, может быть, грубость, но я не могла ничего с собой поделать. Общаться на равных и знать, что на самом деле это не так. А она была счастлива, ну и ладно.
«Представь, что они теперь о тебе думают. Что ты сумасшедшая, что ты странная. Тольок бы Бре не ляпнула, что я ведьма!
Нет, конечно же. пусть она скажет. Они тогда поймут, что я такая же, как они, могла бы быть такой. А Брента тогда как же? Какая я жестокая, хочу, чтобы они интересовались мной, а не ей.»
Я шла по ступеням в город духов. Никого не было, а на самом деле – были, просто я не видела их. Деревья, сбросившие свою листву, качались голые и черные. Со снежного небо блеснуло солнце, как блещет холодная сталь. Я прошла по пустым каменно-снежным улицам и вышла к почте. Там сидела женщина и пила чай. Мне не предложила, только вдруг, посмотрев на меня, окликнула меня.
- Эй, девушка! Вы Эллада?
Я обернулась и кивнула. Я писала письмо Ине, но сейчас уже быстренько раздумала. Женщина велела мне расписаться и отдала конверт. Я посмотрела на почерк и не узнала его – это не был Инин, не принадлежал и Одану.
«Мар, Мар! Хорошо бы…»
Это была весточка из университета. Оказывается, меня еще не совсем забыли.
Я читала и не понимала – я сошла с ума или это у кого-то юмор такой. Можно было подумать.
«Здравствуй, Эллада.
Возможно, я совершила не самый лучший поступок в своей жизни, и не первый, к сожалению, но я должна была вмешаться. Я давно заметила. что Одана что-то тянет назад и вниз, что он не может жить спокойно – можешь даже воспринять это как комплимент. Я прочитала твое письмо, прости, и многое поняла. Я понимаю твои чувства, их сложно не понять – Одан не такой как все, у нему невозмодно не потянуться. Наверное, я понимаю тебя, как никто, потому что любовь к таким людям выматывает и причиняет больше боли, чем радости. Ты, конечно же, еще найдешь того своего, который примет тебя такой, как есть, но Одан – не твой. Те полгода, что мы вместе, научили меня чувствовать его, и я знаю, что у вас все могло бы получиться – но ты хотела быть с ним на равных, а так нельзя. Он тиран, это надо учитывать.
Я люблю его, честно люблю. Алекс никогда не мог еня понять так, как Одан – и теперь у нас все хорошо, потому что мы подходим друг другу. А ты очень нравилась Марваду, его даже жалко – ты была с ним слишком жестока. Грустно, но люди всегда отвергают друг друга, поступают друг с другом так, как поступает кто-то с ними.
Ты ушла, но не хочешь оставить всех остальных в покое. Одану и так тяжело, а ты позволяешь себе мучать его! Это неправильно. Не пиши ему больше – я прошу тебя об этом. А если ты и напишешь, я постараюсь перехватить эти письма, так что…
Я сказала тебе все. что считала нужным – вот и все.
Аласта Найа Ай.»
Я стояла на пороге почты и смотрела на ровные, округлые буквы. Она читала мое письмо… Она, она! Да как она смела…
Во второй раз пришло это чууство – что залезли мне в душу те, кого я решительно не хотела пускать туда. Больше всех я не хотела бы пускать в эту заветную комнату Аласту, а получилось вот так. Сейчас я плохо помнила, что же такого писала в том письме, но писаал я это Одану, не ей, и рассчитывала что он поймет. А он этого письма и в глаза не видел. А она все поняла соверщшенно по-своему, а как еще она могла понять? Все судят по себе, вот и она – тоже. Никто ведь не поймет нашего сложного общения. А она решила, что я в него влюблена! Стыдобища!
Пошел снег и стало темнеть. Я зашла в родной подъезд, поднялась по лестнице, из окна лилися легкий вечерний свет. Наверху дедушка Лен говорил с кем-то – или с кошкой, которую до сих пор не знала, как зовут, или же с Нивой.
- …кушай, кушай, малнькая.
Я поднялась – горела лампа на столе, и старичок стоял около клетки с птицей. Он не услышал, как я поднималась по лестнице, и я окликнула его.
- А… - Дедушка обрадовался мне. Он ведь жил здесь совсем один. – Элла, волшебница.
Я покраснела – здесь, именно здесь мне хотелось быть младше и, может быть, даже глупее, чем я есть. Не иметь за спиной чего-то такого, что омрачало чью-то память.
- Здравствуйте, дедушка. – Я подошла к клетке. – Нива, здравствуйте.
Нива поглядела на меня круглым глазом, и шелкнула клювом. Старик суховато засмеялся, но почти сразу перестал.
- Не ест. Два дня не ест – что делать…
Уголки моих губ опустились – дедушка Лен сморщился и оупстил глаза. Я взяла в руку несколько зернышек Нивиного корма и протянула ей.
- Ешьте, Нива.
Но она только отвернулась – и я поняла, что испытывал дедушка. Боль тех, кто близок и дорог, воспринимаешь как свою. Боль тех, кто слабее и беззащитнее… Нет ничего хуже, чем когда любимый друг болеет или грустит. Это одна из самых первый и страшных горестей, которые испытывают дети и старые люди. Я вздохнула и отошла.
На полу в этот раз были расставлены какие-то коробки, они стояли и закрывали шкафы со стеклянными дверцами до половины.
- Ой, - я случайно наткнулась на одну из них. – А что в них?
Дедушка слабо хмыкнул, и закрыл дверцу Нивиной клетки.
- Все мое богатство. Вся жизнь.
Он сел в кресло и прикрыл ноги в вытянутых шерстяных брюках пледом.
- А можно посмотреть?
Дедушка кивнул и я раскрылда одну коробку. Там, завернутые в газеты и бумагу, лежали стопки посуды. Я не стала их трогать и закрыла коробку. В следующей были какие-то коробочки с пуговицами, часы и много всякой всячины. Там были даже серебряные подарочные кинжалы – тупые, не пригодные для боя. И куколки, которых сажают на книжные полки. И вазочки из темных камней, ими придавливают стопки бумаги на письменном столе. И много, много письменный прнадлежностей – чернильницы, ручки и золотые перья.
По отдельности стояли коробки с разными мелочами, которые уже невозмодно было применять в жизни. Я добралась до коробки с книгами – с хорошими, дорогими изданиями.
- Так-так, - крянкул старик и встал. Он наклонился над коробкой и снова крякнул. Достал стопку томов и снова сел. - Так-так.
Мне нужно было спросить, но я не решалась.
- Посмотрим, что это у нас.
Он открыл книгу. Я подошла и заглянула старику через плечо. На титульном слисте красовалась надпись – Одан Драгомир. Старший, надо полагать.
Это был сборник сказок. Дедушка переворачивал тяжелые страницы и почти что не читал, а я не успевала – мне было плохо видно. На картинкай прыгали иллюзорные тени прекрасных принцесс и странные деревья – они как-будто умирали от одного прикосновения. На последней вклейке был нарисован человек. Он столя и смотрел на людей, и все же неуловимо казалось, что он балансирует на краю пропасти. Никто не увидит его падения. Как художник умудрился передать такое на картинке, оставалось только гадать.
- Одан Драгомир… Я знаю его сына.
Дедушка погладил странички и закрыл книгу. Он не слышал меня – он был целиком там.
- «Огромная пасть дракона разверзлась и в небо полетели языки ламени. Рыцарь притормозил коня – бедное животное дрожало всем телом и сопротивлялось потокам обожженного воздуха. Рыцарь достал не меч, но лучшее. Это был Шар Смерти. Он запустил его по направлению к голове Дракона и на секунду задумался – достоин ли он смерти? Во всяком случае не меньше, чем он сам. Они одинаковы и вина их однородна, так же, как и вина хищников – лисы или кошки, льва или волка. Виня их, виним мы и себя.»
Старик замолчал, его голос дрожал от восхищения. Он пролистал следующую книгу – это были стихи. Внутри у дедушки Лена что-то клокотало, он оглядывал свои сокровища, наслаждался ими.
Коробки стояли теперь уже менее аккуратные после моего вторжения.
- Зачем? Зачем это все?
Дедушка поднял добрые, немного глуповатые глаза, и мне стало стыдно своего холодного тона.
- Не знаю. Наверное, в этом было все мое счастье – счастье обладать вещами. Разве это плохо?
Я покачала головой. Нет, да и я не судья – самой бы разобраться, что плохо, что – хорошо.
Я просидела весь день в комнает с лампой – и взяла на руки куклу и плела ей косички с разрешения владельца. Я так давно этого не делала, кажется, что с прошлой жизни.
- А где ты жил раньше, до того, как приехали сюда?
Дедушка покачал ногой.
- В Модгине больше. В Идиях жили мои родители, но мама с папой умерли, мне и некуда было больше податься. Я работал на часовой фабрике, делала ювелирную обработку – и зарабатывал хорошие деньги, да. Но долго там не проработаешь – годам к сорока глаза стали подводить, да и… Приехал сюда, тогда только начиналась вся эта муть с «освоениями диких лесов». А какие же они дикие? Здесь живут… Вот, дом пустой стоял – вселился. Тогда народу было – куча, с едой как-то поспокойней. Вот, накопил за тридцать лет…
Старик усмехнулся. Нива каркнула в клетке и раскинула крылья. Я вскочила и подошла к клетке.
- Дедушка Лен, я могу вам помочь, наверное, - сказала я. Но смогу ли я это сделать? Черт его знает. – Я могу попробовать…
Нива смотрела на меня, не ясно было, кто кого гипнотизирует. Я хотела всей душой, чтобы с ней все было отлично, лучше не бывает, я представляла себе ворона, летящего на фоне полной луны. И вливала свои силы в нее, в Ниву.
Наврное, это и есть мой рай. Я шла по пустой улице, на небе уже зажигались звезды, небо было очень ясное для зимы. Никого не было вокруг, но в груди метались чувства и ощущения, они стали как будто бы резче и глубже. Я была счастлива. на сердце было спокойствие, и какое-то желание жить дальше. Желание наслаждаться каждой минутой. В руке покоилась тяжелая книга – я бы хотела, чтобы Одан знал о том, каким удивительным и умным человеком был его отец. Лучше, чем он сам, а, впрочем, совсем нет.
Небо горело черным огнем, по-преженму было холодно, просто не так сыро. Скоро новый год и праздник, мне хотелось сделать его таким, чтобы и те, что вокруг меня, были счастливы.