[Statosphere_Magic]

Глава 18.
24. 04.1997.
Распрощавшись с Владом, жившим здесь, в пяти минутах от Школы, Зимин двинулся к проспекту, к остановке, на которой он вылез в первый день своего пребывания здесь. Транспорт его не интересовал, тем более что там, на той стороне проспекта останавливались автобусы, следовавшие в центр, в противоположную от дома сторону.
Пройдя по забросанному окурками асфальту в окрестностях остановки, он двинулся дальше, к переходу через неширокую улицу, пересекавшую проспект. Так он ходил домой в девяносто седьмом - по той улице ходил нужный троллейбус, которого еще нужно было дождаться. Этой же дорогой он ходил домой и в школу еще тогда, когда они жили здесь. Три девятиэтажки стояли в неровный, будто бы уступами ряд. Они жили в средней, которую сейчас было прекрасно видно. Виден был и старый балкон-лоджия, который новые хозяева застеклили.
Он свернул с широкого, в полтора метра, тротуара на тропинку, вот-вот готовую стать скользкой от сырости - капал мелкий весенний дождь. Тропинка шла к автостоянке, большой совковой, без шлагбаумов, разметки и лент, автостоянке с парой газелей и «волгой». Площадка располагалась на заднем дворе универсама, тоже построенного в советские времена. В будущем здание сменило кучу хозяев, неизменно устанавливавших вверху свои логотипы, потом просто стал торговым центром, вмещавшим много чего. Изначально это была постройка в виде стеклянных витрин и алюминия с лицевой стороны и угрюмой бетонной цитадели, облепленной гранитной крошкой с другой. Примерно это, если не считать баннеров во все окна-витрины, было и сейчас.
Зимин глянул в сторону девятиэтажки, где был старый дом, и на какой-то момент представил себе, каково было бы, если они до сих пор жили бы здесь. Наверно, лучше. Тому, настоящему Зимину точно лучше, но и ему теперешнему, наверно, тоже. А может быть и нет...
Сейчас дело было не в каких-то там эстетических предпочтениях одного района другому. Уже второй день он начал замечать что-то странное, природу которого он не был в состоянии объяснить.
Вчера он отчетливо ощутил, что его до невыносимости раздражают окружающие его одноклассники. Не в плане того, что он начал как-то к ним придираться, а в смысле всего-навсего звуков.
Когда он сидел, рисовал или писал в своей тетради, а кто-то из учителей тарахтел, надиктовывая свои материал, это было нормально, но стоило в речи учителя появиться какой-то заминке, паузе или просто неожиданному слову, способному привлечь внимание, как кто-то обязательно что-то вышептывал. А кто-то другой, что было самым бесячим, начинал приглушенно ржать или отвечать. Разумеется, все годы своей жизни он прекрасно помнил, что так оно, поведение на уроках и выглядело. Он и сам был таким же, ну за исключением тех курсов в начале двадцать девятого, хотя там он также не молчал. Там он как раз активничал, отвечая на тот или иной вопрос преподавателей-ведущих и нарушая гробовое молчание не желавших высовываться или просто втихую скучавших одногруппников.
То, что он заметил вчера, имело какую-то странную природу, не походившую даже на непереносимость шумов при сильном похмелье, в чем он, правда, давно был не знаток. Теперешняя непереносимость голосов была именно непереносимостью речи - если бы там кто-то долбил перфоратором, то все было бы в порядке.
Сегодня же все стало еще невыносимее - на переменах эти сволочи, а теперь его тянуло называть одноклассников именно так, на переменах они и вовсе стали хуже десятка мелких гламурных и особо говнистых собачек. То и дело после какой-то реплики, доносившейся откуда-то со стороны, с этой же стороны следовал взрыв мерзкого смеха нескольких глоток. В общем-то, справедливости ради надо было отметить, что смех был как смех и Зимин прекрасно отдавал себе в этом отчет, но теперь это воспринималось как нечто омерзительное.
Тогда он с некоторой тоской задумался, отчего у них нет той карикатурной училки с указкой, чтобы лупила бы всех за малейший шорох. Он бы и не возражал сторговаться за такое на том, чтобы и ему самому доставалось, лишь бы все заткнулись.
Зимин дошел до стоянки и ступил на смоченный мелким дождем асфальт. Тут он уже не в первый раз за этот день почувствовал, что ему не ловко идти. Будто бы ботинки стали как-то свободнее и начали если не болтаться на ногах, то сидеть как-то неплотно. Такое запросто могло случиться, когда обувь намокала, и сейчас как раз оно и было, но он впервые почувствовал это еще утром, когда было просто пасмурно и никакого дождя не было.
Зимин прошел сзади универсама, где вообще не было окон кроме слуховых вентиляционных, и спустился на пару метров по склону. В паре десятков шагов был его старый подъезд. Он бы и присел на скамейку, как делал и в десятых и в двадцатых, навещая старый двор, но в этот раз все рейки со скамейки были содраны и остался один металлический остов - такое бывало. Вообще если бы ему уж совсем захотелось где-нибудь задержаться и присесть, то он мог бы отыскать что-нибудь поблизости - была лавка со столиком, с которого он прыгал дет в пять в снег, еще лавка у детской площадки, но он решил просто пройти улицами и тропинками квартала. Может, это как-то поставит голову на место.
Это был квартал, построенный во времена, как это говорили, развитого социализма, в семидесятых, даже скорее в конце семидесятых. В общем, в одно время с тем, в котором они жили сейчас, но какой-то уютный что ли. Из минусов были... Да не было минусов. Даже любые проявления совковости воспринимались, как плюсы - все же тут он вырос из совершенно бессознательного состояния. Если порассуждать, то разница у двух кварталов была в каком-то демографическом составе жителей, не ясно только в каких именно подробностях. Возможно, в плохом были те, кто был помоложе. Деградировавшие комсомольцы-пропойцы. Но простые работяги были подавляющем большинством как здесь, так и там. У Зимина были кое-какие соображения, и ностальгирующим «совкоманам» они бы не пришлись по душе.
Здесь, как и там пятиэтажки перемежались с панельными девятиэтажками, все было разграничено огороженными дворами детсадов и погружено в зелень - дома не были составлены по позднейшей хищнической привычке двадцать первого века вплотную друг к другу и места было полно. Оно было заполнено высаженными некогда деревцами, которые давно успели вымахать до верхних этажей пятиэтажек. Придираясь, все же можно было отыскать минус - среди деревьев и в разросшихся кустарниках было, где обосноваться алкашам и наркоманам, но если первые действительно имели место и действительно насрали своими отходами - бутылками и стаканами, то наркоманы не проводили время в кустах, как алкоголики. Сейчас была середина дня, так что и алкашей не было.
Прогулка по старому району вроде бы успокоила нервы, но тут дождь начал капать заметно настойчивее. Зонта у него не было - будучи школьником, он, как и многие одноклассники пренебрегал тем, чтобы таскать лишнюю вещь. Девочки, конечно, все были с зонтами, а вот пацаны полагались на то, что за короткое время своего пути в школу и обратно под дождь они не попадут. В общем-то, и Зимин бы не попал, если бы не пошел шляться.
Тем не менее, дождь проблемой не виделся - поблизости был козырек подъезда хрущевки. Однако, и он не понадобился - под давно распустившим листву кленом было сухое пятно на асфальте. Там же стояла скамейка.
Усевшись на скамейку, он потянулся за телефоном и несколько удивился - такого не было уже больше недели. Он успел привыкнуть к тому, что никакого телефона теперь нет, причем привыкнуть на том глубинном, моторном уровне. Сейчас это опять началось.
Зимин глянул в просвет между двумя домами, где время от времени показывался проезжавший по второму проспекту транспорт.
Сейчас проехал модный по тем временам «Аджокки» - не то «Скания» не то еще какой-то подержанный европейский автобус, которых появилось в городе в середине и даже начале девяностых.
Тут он поймал себя на мысли, что в автобусе, даже переполненном, куда комфортнее, чем в той постоянно щебечущей толпе класса, а ведь класс был не один - в перемену чертовы коридоры превращались в одно сплошное столпотворение. И это был не какой-нибудь рынок или метро в час пик - это были все те же мерзко галдящие сверстники.
Тут на память пришли песни «Раммштайна». Одна прямо так и называлась - «я ненавижу детей». Однако все же в случае Зимина это было не вполне точно - дети, по крайней мере, одноклассники, оказались выше ожиданий, но это не касалось шума, словесного шума.
Тут впору было понять этих учителей, хотя с другой стороны, никто их не неволил, сами выбрали то, что выбрали.
Все же с головой что-то оперделенно творилось, но это не была шиза в ее киношном понимании - с супер-идеей, которую надо было непременно осуществить или чем-еще таким. С другой стороны, в голове действительно было такое, во что точно никто бы не поверил, но этой своей уникальностью он за все две недели не... не злоупотреблял что ли... Не любовался в мыслях этой своей уникальностью. Ему словно удалось внушить себе что да, такое бывает, он, правда, об этом не слышал, но мало ли что он не слышал.
Зимин закрыл глаза, что со стороны, надо думать, выглядело будто бы он, школьник, просто отчего-то сильно устал.
Две недели прошли, и это было результатом. Он просто поставил ряд первичных задач, и часть из них уже выполнил - интегрировался в коллектив, освоился дома, привык вставать свет ни заря, раз уж на то пошло. Даже с математикой начал мало-помалу разбираться, хотя очередную контрольную пришлось совсем втупую списывать у соседей сзади и спереди, что сильно их удивило. И все же, работа была проделана и проделывалась. Именно работа, по-другому и не сказать. Осознание сногсшибательных перспектив тоже вроде бы не вскружило голову, хотя было от чего. Мало того, что биткоин, так еще и куча всевозможных великих в будущем людей сейчас так же как он околачивает груши. Когда появится интернет, можно будет поразыскивать их там. Даже если это не увенчается успехом и он не станет влиятельным человеком, это просто будет захватывающе. Так вот, даже эти задумки не были чем-то, что лишало его покоя - это на потом, когда появится интернет через мобильник и кабель и он, просиживая вечера перед компьютером, перед громоздким монитором уже все обдумает. Самим результатом двух недель было тоо, что пятьдесят лет назад он помнил две совсем другие, так что все уже поменялось, а память не переписалась и не потерялась. Тогда, как он совершенно ясно помнил, он не прогуливал школу, успел сыграть в гостях на компьютере и доделал ракету, которую начинил пластмассой-дымовухой и которая не взлетела. Сейчас все было совсем по-другому, причем это было очевидно.
И вот, с такими успехами и с такой вроде бы непробиваемой в эмоциональном плане позицией, с эти хладнокровием, он оказался уязвим перед чем-то другим, по всему имевшим психическую природу. Было предположение, что так эффект бабочки и работает, но впадать в такой пессимизм тоже было преждевременно - подтверждением тому были два различавшихся временных отрезка, ясно сохранившихся в памяти. И все же, состояние беспокоило.
Вдобавок сейчас, сидя на скамейке в пасмурном дворе он заметил, что у него пересохло во рту, а в такой сырости, как сейчас царила в воздухе, это было немного странно, тем более, перед этим он не бежал и даже не шел быстрым шагом. Такие «сушняки» он впервые заметил сегодня, на уроке, но значения не придал, да потом это и исчезло. Сейчас снова появилось, вроде бы даже раньше, чем сейчас, а когда он еще только шел мимо универсама.
- Что же происходит? - В который раз задался мысленным вопросом он. В чем-то это сильно напоминало состояние после хорошей пьянки, но только отчасти. Ближе к шестидесяти Зимин почти не злоупотреблял, но мог точно сказать, что ощущения не были один-в-один. С похмелья хотелось бы прилечь, но сейчас энергии хватало, чтобы прошляться хоть весь день, а еще лучше проработать. Как-нибудь физически проработать. Именно лучше, так как сейчас, в покое тоже было не по себе. Хотелось или нормального темпа жизни, только без толпы или чего-то противоположного, без полного покоя на фоне избытка внутренней энергии. Простыть, заболеть и проваляться, поколбаситься, то кутаясь в одеяла, то раскрываясь? Тогда-то точно нервам не до глупостей было бы.
Еще он отметил, что не было ничего похожего на ишемию, так обеспокоившую в такой далекий теперь первый день. Если ишемия была в общем-то знакомым явлением, как в молодости, после той же простуды, так и в последующие годы, то такого, как сейчас не было даже у него из будущего, у шестидесятипятилетнего старпера. Хотя... И тут закралась невеселая мысль - кто его знает, через не так уж и много лет... Была пора прийти немощи и маразму. У кого-то раньше, у кого-то позже, но это приходило. Даже к американским президентам, у которых на протяжении всей их небедной жизни в кругах истеблишмента и при всем том американском культе здорового образа жизни такое бывало, а тут он...
Казалось бы, он обманул этот порядок вещей, погибнув под ядерным ударом и оказавшись здесь, но кто знает, обманул ли или нет? Ведь сюда перенесся его разум, а он, разум, был возрастом в шестьдесят пять лет и кто знает, может дело тут вовсе не в нейронах, сосудах и холестерине, а в чем-то более тонком?
С другой стороны, там он так себя не чувствовал. Там, в сорок шестом, будучи сравнительно бодрым «молодым человеком возраста до семидесяти лет».
Он вяло усмехнулся своей же мысленной шутке и глянул в сторону проспекта, где также как и раньше сновали автомобили и автобусы.
Возможно, сознание так вот перенесло путешествие, к которому оно не было готово, а может быть и вовсе не могло быть готово. Или инопланетяне... Прилетать и ставить его мозги на место они, судя по всему, не торопились. Может им все равно? А может это и вовсе люди из будущего? Из очень далекого, но люди? Тогда совсем печально - люди не изменятся, и если это какие-нибудь ученые, то весьма возможно, что им насрать. Получили данные и теперь пьют какое-нибудь космическое шампанское... Теперь пьют... Звучит-то как... Через тысячу лет, а не теперь...
Как ни странно, все эти логические несуразности, так вскружившие голову во второй день, на железной дороге, особо-то и не беспокоили. Внутренний ученый, собравшийся учинить научное бесчинство в голове, был довольно ловко и быстро поставлен на место и не высовывался. Хотя бы тем же мордоворотом из сна, который, кстати, больше не являлся. И все же, какая-то напасть подкралась с другой стороны, и теперь он пребывал в каком-то непонятном состоянии, пугавшем совей непонятностью.
Предположение, что это и есть проявления того эффекта бабочки, хоть и казалось излишне пессимистичным, алармистским, но все же имело свою логику - за прошедшие дни он успел накопить достаточное количество изменений, внесенных в ход вещей и кто знает, может он теперь и ощущает последствия. Это как раз тот самый внутренний ученый, надо думать, и высказал. Благо высказал в добросовестной сдержанной форме, без головокружительных превращений в подлинного себя же из девяносто седьмого.
С дугой стороны, не следовало демонизировать этот самый эффект бабочки, пойдя на поводу у всех этих киношных сюжетов, когда в результате человек исчезает, тая в воздухе или в небе разверзается пропасть. То, что мир устроен куда сложнее, чем картина, сообща выстроенная всеми поколениями мыслителей и недомыслителей, не вызывало теперь сомнений, а значит мир, вселенная запросто переживет, что кто-то куда-то там переместился. Оставалось надеяться, что не будет сурова к тому, кто переместился, хотя начиналось все вполне дружелюбно и мирно.
Будет лучше, если люди никогда не будут знать, что это такое, потому что было бы лучше, если бы люди никогда не смогли проделывать что-либо подобного, - почти что сформулировал связанное высказывание он.
С другой стороны, даже обычный день последнего бомжа - это явление, чудо, которое сотворено не людьми, так что выходит, что и его передряга так же является...
Зимин огляделся по сторонам. Заумные, почти что нездоровые мысли как-то отвлекли от болезненного же состояния.
- Как я выгляжу со стороны? - промелькнула мысль, - Уж не как наркоман ли?
Мысль была не праздной, ведь ему предстояло идти домой, где он, как и все прошлые дни, должен был провести целый вечер. Благо есть чем отвлечь внимание. Свое и родителей - в какой уже по счету день пытаться дотянуться до уровня владения предметами, которыми владел тот, подлинный Зимин. Вчера это вроде бы работало - бумажные страницы и тетрадные листы не раздражали, что нельзя было сказать о телеке - он, телек с его музыкальными рекламными заставками тоже приобрел те раздражающие качества, что и выкрики, хотя и в заметно более слабой форме.
И все же... Не в первый раз за эти два дня он пришел к довольно экстравагантному выводу: так ощущалась самая настоящая шиза. Шизофрения. У нее и название произошло от выражения «расколотое сознание». Уж ему-то это подходило как нельзя точнее - две части по меньшей мере. Еще мордоворот, который хоть и представлял прошлое, но мало походил на него, Зимина из девяносто седьмого. А еще постоянные погружения в ощущения разных лет, от тех, что были прошлым уже сейчас и в те, что были будущим, в годы вплоть до сорок шестого. Вот и расколотое сознание.
Сама тема психических заболеваний была обыденностью. Это здесь такое было чем-то не то пугающим, не то зазорным. Будущее было толерантнее.
Началось все вроде бы в десятых годах, когда представители модной, на тот момент модной молодежи начали выискивать, диагностировать и объявлять у себя пустяковые расстройства. Это потом любой человек с улицы мог сказать, какое пустяковое, какое нет.
Тогда это была именно мода. Выглядеть не то чтобы не как все, а не быть идущим напролом и игнорирующим свои внутренние проблемы. Вот они и не игнорировали. Повод для шуток и скетчей, да и только.
Потом была пандемия и, хотя во всем мире общества разных стран лихорадило, кого от паники, кого от злобы и негодования на ограничительные меры, общей картины с психами это вроде бы не меняло. К тому же, тогдашний тренд на благорасположение ко всем видам меньшинств как-то обошел психов стороной. Конечно, органические недуги, как это называлось, получили свою долю внимания и тех больных называли особыми людьми или особыми детьми, что было совсем не весело. А вот какого-то сообщества шизофреников не было. И своего многоцветного флага у них тоже не было, хотя у многих из них было полно энергии, а у кого-то положение в обществе.
Объяснение было простое - в силу своей особенности один такой действительно мог выделиться - целый перечень деятелей разных искусств, например художников, был тому подтверждением. А вот два «шиза», как правило не могли договориться, как им перекидать кучу щебня. Какие уж там сообщества. Возможно, сама природа позаботилась, иначе они могли бы натворить дел куда более плохих, чем все остальные опекаемые тогдашним западным обществом меньшинства вместе взятые.
Потом все получило ощутимый импульс развития, по крайней мере, в России. Война, начавшая заканчиваться в двадцать пятом, и закончившаяся в двадцать седьмом, не только заставила всех разбираться в видах психозов и навязчивых состояний. Она также вынудила государственных бюрократов и охотников на наркоманию там где ее нет отступить - препараты, до того доступные только по каким-то особым рецептам, а то и вовсе приравненные к наркотическим, стали продаваться свободно, ну или отчасти свободно. Как ни странно, всплеска количества наркоманов на улицах это не вызвало, возможно, и чуть снизило - кто-то не скатился в это, и все эти маркетплейсы потеряли покупателей.
В аптеках же с тех пор отпускали снотворные препараты и транквилизаторы без всяких рецептов, но по квотам, которые были в своей базе. Это вроде бы отображалось на госуслугах. Благодаря такому контролю нельзя было не то что купить набитый до верху пакет с коробками таблеток в одной аптеке, но и насобирать этот заветный пакет, ездя от аптеки к аптеке и даже из города в город. На то была биометрия, и любой такой покупатель должен был показать свою морду в специальную камеру.
Заграничные изгнанники-оппозиционеры и прочие защитники выли про угнетение прав, цифровой ГУЛАГ, но именно это проявление такого цифрового тоталитаризма было ему, Зимину по душе - в том возрасте ему были нелишние снотворные таблетки. Настоящие таблетки, по-взрослому, были куда лучше чем все эти настойки корешков пустырника. От них, от снотворных таблеток и кайфа-то никакого не было. Просто спать хочется, и засыпаешь быстро, а проснувшись как новый. А у тех все мысли про наркоманов. Как приперло так и про наркоманов забыли.
Другие тоже находили и получали свое - какая-нибудь баба могла купить средство, чтобы притормозить впавшего алкогольную горячку любимого человека, если так можно было сказать про такое быдло.
Если раньше, в десятых все из шуточек знали пару названий аминазин и галоперидол, то во второй половине двадцатых на слуху был и амитриптилин, просто триптилин, как его прозвали, и амитал. Медицинская грамотность в плане самих симптомов также продвинулась вперед.
Война Тридцатого Года завела общество еще дальше.
Удары, которые Запад нанес изначально, не были направлены на гражданские объекты. По большей части они были направлены на военные предприятия и воинские части. да не абы какие, а серьезные вроде стратегических авиабаз. Однако ответный удар был куда более масштабным, что впрочем было объяснимым и больших моральных протестов ни у кого не вызывало, в том числе даже у не раз менявшего свои взгляды Зимина.
До ядерного оружия тогда дошло не сразу, но дошло, и оно перестало быть каким-то неприкосновенным идолом. Оно десакрализировалось.
Основные бедствия принесли конвенциональные удары, которые исходили со стороны Запада. В этой уже не первой и не второй по счету ответной атаке они начали-таки выбивать гражданские объекты энергоснабжения. Учитывая то, что дело было в декабре, ситуация на всех парах двигалась к катастрофе беспрецедентных за все столетие масштабов.
В ответ на это отечественная авиация дотянулась-таки до Гибралтара. Французский авианосец был не то разорван прямым попаданием, не то просто затонул, потеряв всякую плавучесть во вспенившейся воде. Взрыв был подводным. С собой он, авианосец забрал еще три корабля охранения. Мощность удара была мегатонного класса, что в океанских просторах повлекло, в общем-то, малозначительные последствия. В сравнении с тем, что было бы, если бы это взорвалось над городом или в окрестностях. И все же мир вздрогнул. Военный процесс, как его стали называть, остановился.
Гуманитарная катастрофа была предотвращена экстренными поставками со стороны Азии, Юга и Китая, даже не столько Китая, а Дальнего Востока, уже начавшего оформляться в этот экономический округ. Тогда еще они в основном занимались маскировкой поставок, превращая китайские товары в некитайские, равно как и российскую нефть в нероссийскую. И превращали американские чипы, шедшие в Россию в неамериканские, шедшие не в Россию.
И все же, разруха стала новой реальностью. Стала таковой для миллионов и миллионов, в основном за Уралом, то есть с Запада от Урала, но там и было основное население. Разруха была чем-то вроде того, что представлял себе Зимин, слушая рассказы про ту, в двадцатом веке, которую они проходили в школе как раз сейчас. Так что слушать ему были и интересно и неинтересно. Интересно стой точки зрения, как воспринимали ту действительность эти сытые, выросшие при Брежневе совки. Хотя он и сам в гуще тех событий не присутствовал.
Страна, надо отдать должное, довольно быстро, года за три, оправилась, преобразилась, но многочисленных психических расстройств это не отменяло. Таким образом, человек из 2046 года был прекрасно знаком с темой нездоровой психики, которая так неожиданно сейчас всплыла перед ним, перед Зиминым. Он и сам был осведомлен, но, как оказалось, недостаточно. Тут удручало одно - не будучи все же специалистом, не помешало бы глянуть в интернет, но его, того интернета, конечно же, не было, а тот, что все же где-то был, вряд ли содержал чего-то информативного по данной теме.