[Statosphere_Magic]

Глава 2.
08.04.1997.
- Наш выпуск подошел к концу. С вами был... - проговорило радио, стоявшее на кухне.
Так было в гребаном детстве, в старой квартире в том сраном районе. Именно в таких словах он, Зимин все это и описал бы, если бы ему вздумалось погрузиться в воспоминания.
Заиграла музыкальная заставка. Это было «Радио России», игравшее когда-то не только из советских приемников-транзисторов, но и из проводных радиоточек, казавшихся пережитком уже тогда, или, учитывая обстоятельства странного видения, правильнее было бы употребить слово «сейчас». Ощущения были странные - он не чувствовал тела, хотя оно повиновалось желанию повернуть голову или двинуть рукой. Правильнее было сказать - чувствовал, но не так. Все словно онемело, причем сильно.
Зимин закрыл глаза, вдобавок ко всему закрыл их рукой, будто бы у него болела голова. Погрузившись в темноту, он все же продолжил слышать звук. Теперь он вообще никак не ощущал себя, однако никакого беспокойства это отчего-то не вызвало, что так же можно было отнести к определению «не ощущал себя», только уже в эмоциональном плане.
Дождавшись, когда пройдет музыкальная заставка и снова появится гулкий голос ведущего, диктора, как тогда бы сказали. Зимин отнял руку ото лба и снова открыл глаза. Удивительная картина прошлого никуда не пропала, хотя сейчас она и не удивляла вовсе.
- Надо вставать, еще сумка не собрана, - пронеслась в голове утренняя не в пример тем полусонным, вполне себе логичная, мысль.
- Вообще уже надо на полиэтиленовый пакет переходить, - последовала вторая, - Влад, вон, тоже с пакетом стал ходить, как и Артем, а с сумкой с этой в одиннадцатом классе ходить - это будет совсем как школьник...
Зимин потянулся, тут же заметив не столько факт исчезновения онемения, сколько то, что оно вообще было.
- Что же мне такое приснилось? - задался он вроде праздным вопросом, какой нередко возникал после очередной удивительной в своей несуразности ночной картины.
Он начал вспоминать детали удивительного сновидения.
- Как будто ядерную бомбу сбросили, - продолжил он про себя.
На душе стало как-то радостно, как-то беззаботно. Коммунисты, судя по всему виданному в телеке, действительно имевшие обыкновение пугать всех своими мрачными ракетищами, эти коммунисты канули в прошлое. Еще есть Саддам Хусейн, но если он дернется, то к нему прилетят F-16, F-18 и совсем уж крутейший F-19, и ничего он, Саддам, не запустит... Зимин вспомнил игры, в которые они играли у Влада, у которого в квартире, в зале, красовался компьютер Pentium 133.
Мысль о том, как хорошо было бы играть во все это, играть когда захочешь, а не когда они собирались у Влада, эта мысль привела к последующей довольно невеселой - сегодня контрольная по физике.
Невеселость крылась не в этом, а в том, что если и дальше жить нормальной жизнью, а не сверлить взглядом дурацкие учебники, то все эти тройки, даже разбавленные четверками в итоге приведут к тому, что в институт он не поступит, а тогда... Будешь смотреть передачу «Армейский Магазин» в перерывах между марш-бросками и побоями дедов. А потом отправят в Чечню и... даже думать не хочется... Нужно будет поступить. Просто чтобы жить дальше. Чтобы они позволили жить дальше... Уже через год надо будет поступать в институт. Хотя...
Поток мыслей вдруг стал неровным, словно туда что-то ворвалось.
Долбанный диплом из этого тухлого института, вернее было сказать тухлый диплом из долбанного института, он был давно получен и валялся в тумбочке. Сколько лет он там лежал... Хоть года и не богатство, но все это было давно проделано, и не нужно было бегать с горящей задницей, как этот Шурик из фильма.
Он потянулся к лицу проверить зуб, вернее сказать нерв, который имел обыкновение ныть по утрам, если было что-то не то с погодой или просто температурой в комнате.
Зуб и нерв делили пьедестал утренней важности с тем, чтобы едва продрав глаза пойти в туалет.
Первопричиной всему был в буквальном смысле разломавшийся от бессчетного количества пломб зуб, который вроде еще можно было восстановить, но вроде бы было терпимо... Обычная история. В детстве боялся стоматологов, когда они брались за свою машину, потом, десятками лет позже, волновался, когда они сводили все процедуры в счет.
Нерв не болел и лицо не сводил. Мало того, зуб был целый. Тут картина комнаты из детства, вроде бы уплывшая куда-то в туман, хотя и не пропадавшая никуда, вдруг снова дошла до сознания с прежней ясностью. В глазах начало двоиться. Почувствовалось головокружение, что для лежачего положения было довольно неестественно.
Мотнув головой, он, вроде бы даже хотевший выкрикнуть что-то испуганно-матерное, рванулся и вот уже сидел поперек кровати. Головокружение отступило. Он, теперь уже гораздо спокойнее, начал поднимать руки, чтобы обхватить голову, сам не понимая зачем. Пальцы утонули в длинных, длиннющих волосах. Длиннющих по меркам того его, когда он просто брился на лысо, а выросшие на сантиметр остатки прежней шевелюры воспринимал, как нечто чрезмерное. Такова была сложившаяся привычка. Теперешние же длиннющие патлы были в общем-то заурядной прической с волосами в пол-пальца длиной. И да, наутро тогда нужно было причесываться и шапку, если это был соответствующий сезон, тоже нужно было одевать и снимать не как попало.
По-прежнему не веря до конца в происходящее, он поднялся с намерением направиться в коридор, где висело зеркало. Вокруг была квартира из детства. Его комната. Стол с подвешенной вверху, на стене, полкой с книгами, с учебниками и еще какими-то тяжеловесными, которым место было в книжном шкафу, а не у него. Еще был другой стол, на котором сейчас громоздились коробки с чем-то строительным, вроде обоями и побелкой в пластмассовом ведре - по тем временам импортная побелка в фирменном ведре - просто шик. Папина гордость. Потом, через год здесь будет водружен пентиум-100. По уровню девяносто восьмого года уже не то чтобы что-то современное, но на нем и в девяносто восьмом все шло и запускалось.
Вот Зимин уже вышел в коридор и зашагал к зеркалу. Только сейчас он заметил, что из зала доносился храп. Такое бывало, хотя и нечасто, но каждый раз все было по накатанному сценарию. Раз в пару месяцев папа уходил в своеобразный мини-запой. По меркам алкаша, о буднях которых сам Зимин из середины двадцать первого века слышал только из разных непутевых рассказов непутевых же персонажей, эти двух-трехдневные загулы и запоями-то не были.
Прогуляв пару дней работы, что для реальности двадцать первого века само по себе было довольно безрассудным поступком, он, папа, как правило, догуливал еще один, отлеживаясь пластом и приходя в какое-никакое движение лишь вечером. Судя по оставшимся воспоминаниям, папа, пошедший всю эту школу бурной советской молодости, не умел пить. Не шло ему, как и самому Зимину, но Зимин особо-то и не усердствовал. В отличие от папы.
Наконец, он добрался до зеркала. Перед ним стоял жалкий долговязый дрищ, у которого ко всему было черт знает что на голове. Малопонятные молодые люди из каких-нибудь двадцатых или тридцатых со своими фитюльками в одежде и самокатами хотя бы были на своем месте да и в свое время, и даже никакого желания поворчать-то не было, а тут...
- Мальчик в трусиках, блин, - криво ухмыльнувшись, процедил Зимин, гримасничая в зеркало.
Снова раздался всхрап. Понимая, что он сейчас увидит, Зимин двинулся в зал, и у него перехватило дыхание. На диване лежал, выставив пузо папа. Пьяно-похмельный, не вдупляющий, но живой!
- Ах ты ж сукин ты сын, - Беззлобно проговорил Зимин и почувствовал, что на глазах навернулись слезы.
Никакой там ком к горлу не подкатывал, просто глаза заслезились, но какая там разница. Так бы и смотрел он на папу, который теперь был вроде как моложе его самого, но тут вдруг голова сама повернулась к окну, за которым колыхались верхушки берез, уже обзаведшихся маленькими весенними листочками. Мало того, что он попал из старости в молодость, так еще и из осени в весну!
По идее, папу можно было как-то растолкать, заварить ему крепкого чая или отыскать цитрамон, но тут закралось одно предположение.
- А что если все это закончится? Что если немного осталось, а я просижу это время последнего дня здесь, с ним? Да ну нахрен. Для начала нужно куда-то выдвинуться.
Проведя пару раз ладонью по глазам, но направился к окну.
- Какой же сейчас год? - подумал он про себя, вспомнив, что там, в будущем, достаточно было глянуть на телефон или в компьютер, да мало ли куда еще... Здесь же был только телек, радио и газеты.
- Конечно же! Газеты! - Почти что вслух воскликнул он и направился в коридор, где газеты вроде бы всегда и лежали. Не сделав и пары шагов, он остановился - у кресла валялась одна и эта наверняка была свежая.
На уляпанных жиром от невесть какой еды листах выпуска «АиФ» значился апрель 1997-го года.
- Вот значит как, - пробормотал Зимин, откладывая газету на кресло.
Там, в будущем, газеты тоже печатали, но на памяти были лишь подкладываемые в почтовый ящик «ЗОЖ». Другие газеты наверняка были, но черпать из этих листов новости выглядело полнейшей глупостью.
- Апрель девяносто седьмого, - Пробормотал Зимин, глядя в льющее утренним светом окно.
За эти без малого десять минут пребывания в мире прошлого он непойми почему утвердился в мысли, что не следует начинать с сенсационных заявлений и вообще как-то выделяться. Не стоит ломать ход вещей и вызывать все эти эффекты бабочки, если они вообще бывают. Конечно, он из будущего и он уже здесь, а значит все уже не так, но при всем при этом все же не следует как-то излишне ярко обозначаться. Не хотелось бы спугнуть фортуну, подарившую такой удивительный шанс. А значит вести себя нужно как можно естественнее для того времени.
Еще не давало покоя предположение «последнего дня» - уж слишком неестественно он себя чувствовал. Хотя все то онемение пропало еще там, в кровати, голова была не на месте. Такое бывало после какой-нибудь простуды или гриппа, но обязательно с высокой температурой. Когда температура спадала, в голове было словно какое-то разряжение, а звуки казались не вполне естественными. Это называлось ишемией и там, в будущем, Зимин в силу возраста интересовавшийся медициной, прекрасно знал, что это такое, хотя многие годы такого не испытывал. Сейчас это было и отчего-то это сильно напрягало.
Все же скорее это предположение «последнего дня» было навеяно сновидениями как таковыми - если что-то шло слишком хорошо, было интересно и вызывало кучу эмоций, то все быстро заканчивалось и он просыпался.
Зимин тронул деревянный, покрашенный уже успевшей потрескаться эмалью подоконник.
Следующим его действием было то, что он открыл балкон. В комнату хлынул теплый по меркам апрельского утра воздух - градусов пятнадцать или около того. Еще вместе с воздухом влилась река звуков совершенно различного происхождения - чирикали воробьи, где-то внизу тарахтела «Волга», еще у кого-то играло «мальчик хочет в Тамбов».
- Девяносто седьмой, - Повторил Зимин, уже отошедший от балконной двери.
Этих совковых балконов с чуть наклоненным как назло вовне деревянным полом и низкими перилами он во взрослой жизни побаивался, хотя в школьные годы лихо перевешивался, держась не особо-то сильными руками за перила. Может быть, вспоминая это и начал побаиваться. Вот бы поучить малость того неведомого совка-архитектора...
В комнате Зимин без особого труда отыскал пульт, завалившийся в кресло. Включившись, телевизор загрохотал той же песней про Тамбов. Шла программа «утро», которая когда-то называлась «120 минут», до того «90 минут» - Зимин когда-то натыкался на канал с ретро-записями советского ТВ, являвшимися артефактом прошлого даже в этом 1997 году.
Еще раньше, до того как стать «90 минут», эта утренняя программа шла всего-то один час и называлась «60 минут», и в этом был самый настоящий курьез. Зимин помнил ту, советскую. Там помимо прочего были мультики, как и в последующих раздутых версиях на полтора и два часа.
Зимин в очередной раз бросил взгляд в сторону дивана.
- А вдруг если я его разбужу, и он меня увидит, то прошлое встретиться с будущим и чего-нибудь произойдет...
Бредовая мысль тут же оборвалась, но успела позабавить. Все же будить папу он не стал.
По радио, обозначавшем себя какими-то невнятными звуками с кухни, раздались сигналы точного времени. Было девять утра. Вроде бы тогда, в старших классах бывало такое, что первого урока не было, и учебный день начинался с девяти. Бывало даже, что не было двух уроков, но это было очень редко, когда учителя что-то там у себя переносили.
Опаздывал ли он сейчас или все было в порядке, сказать он не мог. Он начал припоминать, как оно все там было. Отчасти он помнил это свое прошлое в мельчайших деталях, но это были не те детали - например, как на удивление теплым сентябрьским днем копали картошку - это грядущей осенью, еще помнил, как играли с друзьями, с одноклассниками, в компьютер, самолетики и знаменитую стратегию Си-Эн-Си, тогда первую версию. Помнил, как хотел сделать ракету из листовой жести. А вот про школу и уроки помнил смутно и спутано. Вроде там был дневник, но в одиннадцатом классе они подшучивали друг над другом, спрашивая: «почему у тебя нет дневника?». Дневник для старшеклассника был неприемлем - это было для младших.
- Может у меня там, на столе, под стеклом какое-нибудь расписание? - Пронеслась мысль и тут же он усмехнулся, - Нет, так это не работало, это тебе не рабочий график на принтере распечатать.
Он направился умываться.
Через пятнадцать минут он был готов к выходу, так еще и не определившись к выходу куда и с какой целью. Просто пройтись, возможно, хотя необязательно, зайти по пути в школу. Это будет вполне в линии плана встраивания в новую-старую жизнь. Нащупывая в кармане, в позабытом кармане позабытой куртки-ветровки ключ, он спохватился - был же еще портфель. Пойди он без него, ничего бы в этом не было, но с другой стороны, без всего в школу вроде бы не ходили.
- Портфель, портфель, - Проговорил Зимин, стаскивая уже надетый ботинок, - Портативный тфель, - он по обыкновению добавил матом.
«Тфель», как в будущем было принято сокращать по второй части слова, стоял на вращающемся офисном кресле - папа посчитал обязательным последовать новым веяниям, хотя дома Зимин предпочитал прочно стоящие на одном месте стулья. Предпочитал что тогда, в детстве, что потом. В качестве портфеля служила темная сумка с ремнем через плечо - у девяноста процентов были такие, правда, к десятому и одиннадцатому классу все стали переходить на полиэтиленовые пакеты. Плотные, с картинками, не те, что были в супермаркетах.
Вся эта мода на пакеты не была продиктована какой-то бедностью, которой потом пугали, рассказывая про девяностые.
Во-первых, с пакетом вправду было удобнее - «дембеля» от школы, то есть выпускные классы редко носили с собой большое количество книг, которые вправду было разумнее таскать в сумке. Еще норовили использовать одну книгу-учебник на двоих, о чем даже договаривались.
Во-вторых, и это было главное - так можно было показать себе, друзьями-одноклассникам и антагонистам-учителям свое пренебрежительное отношение ко всей этой учебе. Зимин вроде бы начал «гонять» с пакетом в одиннадцатом классе, а в сумку поспихали что-то садово-огородное.
В сумке сейчас были одни тетради. Было несколько тонких и пара общих. Все тонкие были всунуты в общие, никаких полиэтиленовых обложек на них не было.
Тут он вспомнил, что обложки тоже были «в падлу». Стали они таковыми сразу после того, как родители, еще как-то следившие за состоянием дел, отвалили окончательно. Так было у всех и произошло это пару лет назад. Соответственно, чтобы тонкие тетради не выглядели, как туалетная бумага, их пихали или в общие или в книги.
Далее Зимин обратил свое внимание на полку. Учебники стояли там. Плюс к ним была пара увесистых «литературных» книжек. Это была классика русской литературы и, соответственно, для курса литературы они и предназначались. Зимин снял с полки ту, что была потолще, повертел ее в руках и беззлобно выругался. Это была «Война и Мир».
Пристроив книгу обратно, он как-то неожиданно деловито полез в общие тетради, извлек тонкие и прочел то, что значилось на лицевой стороне каждой.
Над надписью «Тетрадь» было выведено название предмета, внизу, под разлиновкой для фамилии и класса были собственно имя и фамилия. Подписывать как положено также было «не в моде».
Увидев название предметов, он почувствовал, как рука сама тянется к полке. Словно это было механически отработано. Отчасти это было так - он собирал книги с утра, спросонья. Он в очередной раз вспомнил новую мелкую деталь из тех времен.
Взяв сумку по сложившейся в будущем привычке за ручку, не перекидывая ее через плечо, он направился к выходу. Грохнув металлической дверью, он вышел в вонючий подъезд, по-советски пропитанный испарениями не столько мочи, сколько вонью мусора, куча которого покоилась где-то на уровне первого этажа, там, куда вел мусоропровод. В последующие годы вроде бы нигде их не было, а где были - там их демонтировали. Еще один камень в сторону советских дизайнеров, строителей черт бы их побрал. Один такой строитель уже какой год дает просраться, причем всем - и заскорузлым коммунистам и вполне себе непричастным. Твердо и четко. Понимаешь.
Передразнив мысленно речь легендарного Ельцина, Зимин едва ли не в прыжках преодолел первый лестничный марш. Лифт он проигнорировал - он любил спускаться по лестнице пешком - впервые это вроде было бы на одной из работ, там офис располагался на высоком этаже, вроде седьмом. На работу на лифте. Уныло и туго. Обратно - пешком полубегом и весело. Оттого тамошние клуши, за пятьдесят, смотрели на него, тогда тридцатилетнего, как на вполне себе спортивного человека. В общем, был молодец.
Следующая лестничная площадка была усеяна шелухой от семечек. Тут он вспомнил, что вечерами в подъезде нередко кучковалось быдло, которое он обходил стороной и с опаской. Не подростки, а именно быдлота с подъездов. С этого дома и с других. Торчки там также определенно были.
Район был так себе, семья переехала сюда тремя годами раньше. Прошлый дом был в более симпатичном районе, и школа была там же. А потом заселились сюда. Этот район был построен вроде бы в семидесятые годы. Молодежный город, комсомольские стройки и все такое. Возможно, в те семидесятые и восьмидесятые все было посимпатичнее. В девяностые это деградировало в гетто с общагами и наркотой. Одна сторона дома выходила на своеобразную долину, занятую дачными участками с убогими домиками. На момент девяносто седьмого года большинство участков, располагавшихся поблизости к городским кварталам, было заброшено и с балкона то и дело можно было отыскать пару фигурок пацанов, дышавших через пакет. В сотне метров вполне себе могла кипеть дачная работа - мужичок с тяпкой, баба над грядкой и «жигули» у забора. Такая дачная жизнь.
В том своем школьном детстве Зимин смотрел на подобных сверстников глазами нормального солдата, киношного, из фильмов, готовящегося провести зачистку в пропащем, заведомом враждебном пункте. Только ничего он, понятное дело не проводил. При этом в своем таком отношении он был не один. Конечно, окажись у него в руках что-то из настоящего оружия и предоставили бы ему такую возможность, он бы ничего никогда не нажал бы, но если бы кто-то другой... Так или иначе, сам факт был красноречив.
Зимин дотопал до предпоследней площадки, той, где были разбитые тем же быдлом почтовые ящики, миновал площадку, куда выходил лифт и оказался перед металлической дверью, грубо сваренной и зиявшей парой прогаров. Лязгнув замком, он толкнул дверь и наконец-то оказался на улице.