Женщина ответила, с уверенностью, которой не чувствовала:
- Даже если так, чем непроглядней тьма, тем ярче в ней будет даже мой малый свет. Отец, послушай, даже если мы одержим сокрушительное поражение, может это именно то, что нужно, чтобы разбудить Укуль. Пусть наша воля и жажда жизни ослабели, но огонь милости Мириад…
Иль-Элеис Тоёль потух также быстро, как загорелся. Снова стал стариком.
- Я пришел в мир раньше многих из твоих книг, дочь моя, Миэн, нежданный дар… Некоторые я написал сам. Я уже знаю, что тебя не отговорить, ты же сбежишь, даже если я запру тебя в самом глубоком моем подземелье. А если не сбежишь, то зачахнешь…
- Воистину ты это знаешь, отец, - Миэн склонила голову, почему-то и впрямь ощутив себя глупой девчонкой, в свои-то сорок лет, - Утешься. С твоим благословением и под щитом Владык, какое чудище устоит передо мной? Какой мутант или бездушный?
- Я не монстров боюсь, Миэн… Я боюсь людей, что там встретил, - сказал ересь отец, - Послушай, если ты и впрямь поедешь в ставку, то лучше завтра, пока этот Иолч еще в городе… пока я не передумал. А сейчас слушай внимательно, что тебе говорю и запоминай. Держись этого сотника. Он расчетливый мерзавец, но он всюду выживает. Никогда ему не верь. Вообще, верь там только себе. Ешь только то, что сама отчистишь. Никогда не…
Никогда не надевай ограничители… нет, этого он не говорил. Тьма великой бездны, что же он тогда ей сказал?
Миэн прикусила губу, чувствуя, как на глаза, под закрытыми веками, наворачиваются слезы. Это неправильно, надо себя удержать. Она ведь уже заранее знала, что скоро откажет и кристалл памяти. Об этом говорили предатели-выродки, подступавшие к ее голове с кошмарным сверлом, но так и не решившиеся вскрыть ей череп. А ведь, наверняка, хотели. Сморщенных мерзавцев она понимала с трудом – они говорили извращенно, перекошенными словами. Но чем бы им не грозила "терминация фронтона обертки разума" ее они опасались. И предоставили пленнице дожидаться "натурального растворения, повышено рискового, но дающего надежду, о, братик-во-труде". Миэн с великой радостью устроила бы им эту терминацию. Но, отсеченной от своих душ, потерявшей половину жизни, ей ничего не оставалось кроме как попытаться смягчить неизбежную потерю. Вызывая наиболее яркие отблески высшей памяти и снова и снова прокручивая их в голове, запоминая их по-простецки, тварным серым мясом. Сочиняя новые проклятия.
В комнате щелестнула страница. Миэн, уже понимая, что следующий сеанс запоминания стоит отложить, нехотя разлепила веки и прохрипела:
- Воды.
Уродливая дикарка с красным мехом отложила тяжелую записную книжку. Взяла лапищей, жуткой, лишнепалой, плошку с водой. Протянула. Миэн с трудом, великим и неоцененным, свершением, что лишь напоминало о поражении, подтянулась на лежанке и взяла. Едва не уронила, но бездушная, издеваясь, помогла удержать. Еще и посмотрела, странно. Миэн не выдержала звериного взгляда, отвернулась.
Эту самку Миэн видела уже не впервые. Вчера, снаружи, в прихожей, ядолунцы устроили скандал. Малый мучитель спорил с этой красношкурой, что-то доказывал. Потом большой мучитель вмешался в этот разговор, посмотрел прямо на нее, Сол-Элеис Миэн, воительницу Ордена и сказал, на человеческом языке, явно и для нее:
- Пусть ее. Эта больше почти и не опасна.
Теперь дикарка дежурила посменно с, пусть и дикими, но магами. И самое ужасное, Миэн и впрямь ничего не могла ей ничего сделать. Магии она не чувствовала, совсем. Это было даже не подавление, как в темнице или на алтаре, это была пустота, жуткая и высасывающая волю к жизни. В первые дни женщина пыталась ускорить свое угасание, лишь бы не жить пустым отражением. Ей не дали. Теперь она и сама уже не решалась – куда она такая пойдет, какой из Мириад ее примет?
От более прозаичных подвигов, вроде попытки украсть и всадить живодеру в глотку ножницы, ее удерживала слабость. Эти огарки, отголосок истинной формы, и те нынче были сильнее ее. А еще мешал тот факт, что искаженные и подобия слишком ее уважали – в палате всегда находился кто-то еще, с оружием. Впервые в жизни Миэн мечтала, чтобы ее больше не принимали всерьез.