[Tiffani]

Спасибо за критику, переправляю понемножку. Вот продолжение и окончание.

Они посоветовали менять лампу, что–то покрутили в ней и сказали, какого типа должна быть новая. И теперь у него нет времени дойти до магазина.
Вечером он поехал к своей почти бывшей жене. По дороге он успокаивал себя, что так будет лучше, что он ошибся, выбрав ее. Вот только стоял у него перед глазами пустырь, что перед домом. Все в его жизни так: и грязь, кочки, обрывки водянистой травы, окошки – колодцы, и крысы, и вороны, и бездомные собаки. Сам он сейчас – бездомная собака. Нет, у бездомной собаки и счастья никогда не было, а он знает, что такое счастье. Нет, он похож на тех дачных псов, что сидят в конуре на привязи, не в силах уйти из дома, где их кормят, хотя он и пустует пять дней из семи. А что – то мелкое, мокрое и холодное сыпалось с неба, перемешивалось с пылью и покрывало асфальт.
Метро обдало его теплым сухим воздухом, и сразу же непреодолимо захотелось спать. На перроне почти никого не было, только пара влюбленных и компания молодых людей с чехлами за спинами. Они смеялись, что-то обсуждая, кого-то пародируя. Их жизнерадостность неприятно задевала его: ему казалось, что они смеются над ним, над его косностью, над его бессилием, над его горем. Изнутри туннеля показался поезд. Он вывернул и поднялся на горку перед станцией, замедляя при этом ход. Мощные фары залили светом станцию, и в свете фар компания с гитарами казалась светящейся изнутри, и это свечение было не статичное, казалось, что оно мелко-мелко дрожит. Не дрожит – мигает, они мигают, как лампа, они его раздражают как лампа, и его лампа, она не болеет, она смеется, когда мигает, смеется над ним, над его жизнью, она презирает его и поэтому смеется…
Остальную часть пути он думал, как такое могло прийти ему в голову. Неожиданная вспышка гнева, с ним этого никогда не случалось. В тот момент он готов был почти закричать, ударить этих парней только за то, что они радовались чему-то. Вряд ли они смеялись над ним, разве мало чего забавного и смешного на этом свете?
Дома, когда готовил ужин, включил радио. Требовалось хоть что-нибудь, что могло отвлечь от тяжелых мыслей. Старательно избегая станции, которые слушал раньше и особенно, те, которые слушала ненаглядная, он все-таки нашел, что искал - свинг, музыка великой депрессии, создана для того, чтобы улучшить настроение любого, кто ее слушает, слушал и будет слушать. Помогла она и в данном случае.
15 ноября
Снова было хмурое утро. Хотя после их расставания любое утро казалось ему беспросветно серым и тусклым. Дул пронзительный ветер, отчего казалось, что на улице не плюс четыре, а как минимум минус пять.
Он приехал на работу (бесконечная очередь на маршрутку под холодным дождем, поездка в маршрутке, потом давка в метро, потом долгие приветствия) и почувствовал, что не может и должен услышать ее нежный голос, похожий на мурлыканье кошки и всегда приносящий в его сердце весну.
Когда он положил телефон после разговора, было ясно – надежды нет. Между ними все кончено. Он посмотрел на лампу. Она уже тихонько мигала, хихикая над его мелочной, на ее взгляд, проблемой. Он продолжал на нее смотреть. Лампа смутилась и замолчала. Он все смотрел. Тут лампа не выдержала и закашлялась в приступе гомерического хохота. Она дрожала, захлебывалась от смеха, переводила дыхание, чуть приглушая свой свет, а потом снова разразилась своей нервной истерикой. Он представлял, как она, будто живой человечек, невесть откуда взявшимися тонкими ручками вытирает слезы, катящиеся из ее неожиданно сформировавшихся огромных глаз, сияющих на худеньком сморщенном личике. Она облизывала острым язычком тонкие губы, обнажая редкие кривые зубики. Одним словом, глумилась над ним как могла.
Его это взбесило, он готов был разбить и вырвать ее из стола, но что-то в нем проснулось и сказало: «Брось, лампа не виновата, ты просто устал, после работы позвони своему Ангелу, попробуй, может все изменится». После второго разговора он не мог мыслить, отчаяние душило его, он не поехал сразу домой, а бродил по городу пока не замерз настолько, что не чуял рук.
Постепенно он начал согреваться и приходить в себя. Потом он стал вслушиваться в музыку, играющую у соседей. Неизвестный ему певец весело перечислял все наказания, какими его благоверная может его одарить, замечая, что все это мелочи, которые, однако, могут далеко завести. Он сидел и думал, что, пожалуй, певец прав, что все в жизни мелочи, что не надо принимать все настолько близко к сердцу. В ту ночь он быстро заснул и проспал всю ночь крепким сном, проснувшись наутро бодрым и на редкость отдохнувшим.
17 ноября.
Сегодня он убил лампу. Это стало событием, потрясшим всю его недавнюю жизнь…
Он! Убил! Лампу!
Он убил надоедливого, бессердечного урода, который смеялся над ним. Теперь его нет, правда, нет. Он свободен. Как птица. Не надо терпеть судорожные мигания, шипение, ворчание. Только работа и тишина. И ничего более.
Его не поразило даже, что ангел позвонила и извинилась, говорила, что не права, что ошиблась, что просит простить ее, что ни за что и никогда его больше не бросит, что он много от нее терпел. Еще она попросила разрешить ей остаться немного у матери, успокоиться. Он подумал, что ангел читает его мысли и ангел знает, что ему нужны работа и тишина, которая у него теперь есть и которой он может наслаждаться.
18 ноября.
Лампа воскресла… Она стала еще более уродливой, теперь у нее не хватало зубов, один глаз заплыл огромным синяком, не было куска языка и части нижней челюсти. Он вспомнил, что тремя ударами вчера убил Лампу. Она перед ним. Живая и полная своей радости. Он закрыл глаза. Глубокий вдох. Этого не может быть, этого просто не может быть, надо мыслить рационально, живых мертвецов не бывает, Лампа не может ожить, значит, он слишком к ней привык, ему почудилась, там другая лампа, уборщица заметила и заменила. Все, сходиться, просто-просто. Он даже засмеялся от радости, что все прояснилось. Лампа засмеялась ему в ответ. Он посмотрел на нее – она на него. Видя его растерянные глаза, Лампа жизнерадостно захихикала, покашливая и вытирая маленькой сухой ручкой кровь, потекшую из разбитого носа.
Весь день ему казалось, что в лаборатории пахнет мертвечиной. От лампы. Ведь она умерла. Должна была умереть… Изредка он поглядывал на нее, а та расплывалась в улыбке насколько позволяли разбитые губы. Сегодня она ему не докучала своими выходками - была не в состоянии. Самое большее, на что Лампе хватило сил – это покашлять, и то сильно сдерживаясь, и подмигнуть ему. Но его сил хватило только до двух. Он выбежал из своего кабинета, захлопнул дверь, побежал вниз по лестнице, но ко второму этажу жуть и отвращение немного прошли, и он смог пойти шаг, хотя ноги у него подкашивались, а желудок протестовал даже против мысли о еде.
Дома его ждал сюрприз. Она решила его навестить, и в знак примирения приехала раньше и убрала квартиру, приготовила обед, словом, сделала всю домашнюю работу. Сидя за столом и впихивая в себя пусть и вкусную, но совершенно не желанную еду, и думая, что же может отвлечь его от воспоминании о Лампе, он сидел и слушал болтовню ангела. Когда она ушла, он решил, что расслабиться новым, недавно открытым способом: послушать, что играет у соседей. Эти люди не могли обходиться без музыки и он уже подумывал, что для них не столько важен процент кислорода в воздухе, сколько наличие звуковых волн.
24 ноября.
Лампа. Живая. Бред. Но она живая. Бред. Но она воскресает. Бред, она просто осветительный прибор, работающий на электричестве, ее можно выключить, убрать, разбить (убить). Он это может. Он уверял себя, что он это может. Он пробовал все, она была неизменна, смеялась и мигала. У нее были ручки, хотя он и уверял себя, что это бред. Но они у нее были, как и глаза, лицо, тело, нога, даже жидкие белесые сальные волосы на голове. Он к ним прикасался, он чувствовал реальную ткань.
Но все же он придумал, как обхитрить Лампу. Он убрал свой стол к окну, и хотя света не доставало, работать он смог. Лампе оставалось только наблюдать за ним из далека. Он работал часа два, а потом услышал болезненный тихий голос, что-то проговорить силящийся. Оглянувшись, увидел, что Лампа говорит, еле ворочая распухшим изуродованным языком. Она картавила и смеялась, говорила и смеялась, захлебываясь и булькая.
Он не помнил, как добрался до дома. Он бежал, то и дело оглядываясь. Какое-то чудо довело невредимым до нужного подъезда. Зайдя в квартиру, он захлопнул дверь, сел на пол, стараясь отдышаться. Успокоившись, он начал снимать куртку и думать, что возмет отпуск за свой срок и уедет в санаторий, будет гулять по паркам или сидеть в домике в лесу, может встанет на лыжи, но уж точно не будет смотреть телевизор, слушать музыку и читать книги под настольной лампой. Но чей-то хриплый голосок утверждал, что это не поможет. Возразив ему, он обернулся, ища владельца. И увидел…Лампа стояла на столе и смотрела на него. Он хотел закричать, но дыхание сыграло злую шутку – голос резко пошел вверх и вместо крика ужаса получился полувизг - полусвист. Услышав это, Лампа согнулась пополам от смеха, взмахивая ручками, отчего чуть не потеряла равновесия, но не смутилась, а продолжала истерически хохотать. От смеха у Лампы начал дергаться глаз…
27 ноября.
Он смог обустроить дом: в нем не было работающих электрических предметов. Часть он выбросил, часть спрятал. То, что осталось, не приносило никаких особенных неудобст: не разговаривало, не мигало, вообщем, не подавало признаков жизни. Но Лампа на работе не давала ему покоя. Он завесил ее и мог довольно сносно работать. Но он уставал. Он привык, что Лампа оживала, привык к ее звукам. Привык, но не более. Была пятница и он с трудом высидел до конца рабочего дня. По дороге домой он думал: «Спать!». А когда пришел, то нашел дома свою жену. Она весело щебетала, рассказывая о новостях, говорила, что была не права. А у него дергался левый глаз. И пока она говорила, менялась ее фигура, становилась тоньше, голова словно раздувалась, глаза стали излучать свет, волосы выцвели и поредели. Он со злостью подумал, что Лампа опять пробралась в его дом, и, взвесив в руке тяжелую хрустальную вазу, привычно швырнул ее в Лампу. Та разбилась и затихла… Он заснул.