К моменту, когда саин оказался перед входом в фургон, караван остановился. Люди и усмерты выходили на улицу, зажигали фонари; послышались разговоры. Кто-то сразу направился кормить вагов, другие – на сторожевые посты по периметру стоянки. Система была отлажена, во главе стражи стоял Дрион – человек, до эпидемии работавший главой службы безопасности северного района.
Нииранима окликнули по-имени, но он не узнал голоса и не стал оборачиваться. Он поднялся на приступку и взялся за холодный металл ручки. Автоматический замок сломался, приходилось отодвигать дверь вручную. Каждый раз, чтоб побороть сопротивление вечно ржавеющих пружин, требовалось прикладывать усилие. Это казалось ценой за вход. И Ниираним не раз ловил себя на мысли, что однажды откажется её платить. Просто не придёт, обрекая тех, кто остался внутри… на смерть? На бессмертие?
Дверь отошла в сторону, и в лицо пахнуло душным смрадом, в котором смешались запахи разложения, пота, испражнений, старости. Смерти. Ядовитая смесь, выжигающая лёгкие. На миг показалось, что дышать внутри невозможно; окна были распахнуты, но воздух внутри фургона сгустился до состояния желе и залил широкие проёмы.
Темноту едва-едва размывал свет лампы, прикреплённой к стене над столом. В углу приткнулась кровать, застеленная покрывалом. Напротив – кухонная стойка с неработающей печью и рукомойником. Пол, застеленный ребристым покрытием, чуть пружинил под ногами.
Фургон был разделён на две половины пластиковой ширмой, в передней жил Ниираним, дальнюю занимали его мать и дочь. Сейчас из-за ширмы не доносилось ни звука.
На кровати сидела крошечная фигурка женщины, укутанная в белый плащ. Стоило скрипнуть двери, как она подняла голову и уставилась на вошедшего. Глубоко запавшие глаза блестели, отражая свет лампы, щёки провалились, скулы же, напротив, выступали острыми буграми. Седые волосы выбивались из-под капюшона и казались тёмными по сравнению с белизной одеяния. Нижняя челюсть непрестанно двигалась, словно женщина что-то жевала. Узловатые пальцы мяли носовой платок.
– Мама. – Ниираним подошёл и поцеловал женщину в щёку. – Как ты себя чувствуешь?
Старуха оскалилась, обнажив бледные дёсны. Пергаментная кожа натянулась, и рот казался рваной раной, обрамлённой ссохшейся коркой губ. Она не издала ни звука, только дыхание со свистом протискивалось через тощее горло.
Из-за ширмы раздался приглушённый стон, и следом – надтреснутый, короткий крик. Старуха в белом затряслась, прижала кулаки к груди и принялась тоненько подвывать.
Ниираним снял с полки переносную лампу, проверил заряд энергопластины – индикатор показывал пятьдесят четыре процента. Он тянул время, боясь идти в дальнюю половину – слишком хорошо знал, что там увидит.
– Папа?.. – Шёпот из-за ширмы заставил его на миг застыть. По затылку побежали мурашки.
Шаги давались с трудом, словно из пяток росли крючья, цепляющиеся за мягкое покрытие пола. И причиняли почти физическую боль.
В крохотной коморке помещались только кровать – достаточно широкая, чтоб на ней могли спать двое, и пара табуретов. Окно заслоняла плотная ткань, не пропускающая света.
– Папа?.. – снова прошелестел голос.
Девочка-подросток лежала на кровати, укрытая по грудь тонким одеялом. Свет безжалостно вырезал её фигуру, и Ниираниму сразу захотелось погасить лампу. В темноте казалось, что всё в порядке.
Руки девочки лежали вдоль тела, голова была повёрнута на бок. Зрачки никак не отреагировали на перемену освещения, остались широкими и серыми. Провал носа сочился гноем. Кожа на голове сморщилась и местами порвалась, обнажив кости черепа. Серые лоскутки усеивали подушку. Тонкие руки-кости были покрыты чёрными трупными пятнами, ногти отслоились, и места, где они находились, покрывала мутная корка.
– Я здесь, милая, – сказал Ниираним едва слышно. Он повесил лампу на крючок у изголовья кровати и присел на табурет. – Ты меня видишь?
Она медленно кивнула. Лицо исказила гримаса, сквозь плотно сжатые губы протиснулся стон. Девочка смотрела прямо перед собой неподвижным взглядом и молча переваривала грызущую изнутри боль.
Ниираним осторожно накрыл её сухую кисть своей.
Истерический приступ миновал до прихода караванщика. Он специально не торопился, потому что слышать звуки, которые в такие моменты издавала дочь, было выше его сил. К счастью, такие приступы длились не больше пары минут и сменялись опустошённым безразличием. Как в этот момент – ни единого движения, ни одного звука.
– Иви…
Она скривилась, словно от удара.
– Хочу заплакать, – прошептала так тихо, что пришлось наклониться к самому её лицу. – Я сегодня пыталась плакать, но ничего не вышло.
– Это потому что…
– Я знаю! Я всё о себе знаю!.. Мне больно, папочка, понимаешь? Больно, больно, больно, больно…
Она стиснула его пальцы, зажмурилась и шептала без пауз, беззвучно, словно молитву.