[Диана]

Я маньяк. Такая вот.

Продолжаю свое графоманское шествие по Парку. Он существует, я верю

Скрытый текст - вадик:

Глава А. Вадик
Парк приглашает гостей.
Время идет, и когда тебе стучит шестнадцать лет, тебе кажется, что в пятнадцать ты был ребенком. Дальше – больше, и время создает между тобой в тридцать и тобой в пятнадцать непробиваемую стену.
Только ты не меняешься, а меняются все эти люди вокруг тебя, все эти притворщики. Не верь всему, что они говорят, всем этим песням насчет испорченного поколения, которое сидит и сутками истекает виртуальными слезами. Эти девочки сходят с ума на самом деле, это серьезно, поверьте им.
Дети этого поколения боятся друг друга, и не зря.
Вам бы ничего не хотелось знать об этом мальчике, который носит идиотскую модную одежду, выпрашивает у родителей деньги на всякую хрень, фигово учится и который не знает, для чего живет.
Кто-то снимает о нем, об этом мальчике, совершенно страшные фильмы. И вам кажется, что в жизни у него кроме первой бутылки пива, первой сигареты, первого косяка, первых девчонок, первого динамо – ничего, ничего не будет. Эти фильмы действительно страшны; так страшен был бы весь мир, если бы мы видели его только с одной стороны. Вот Бог, говорят, совершенно счастлив, потому что улыбается равно столько, сколько и плачет. Что за Бог, скажете вы? А кто его разберет. Какой-то там Бог. Тот самый, с точки зрения которого пытаются писать всякие там товарищи писатели. Этот Бог видит все. И он счастлив, ведь все не так уж плохо.
Все не так уж плохо, но все вокруг тебя – лгуны. Последнее оружие, что у тебя есть – это возраст, но он проходит даже быстрее, чем любовь, и ты перестаешь быть собой.
С тех пор, как Игоря замели на лечение, жизнь его младшего брата сделалась адом.
Иногда тебе кажется, что ты все знаешь о тех, кого любишь; все так легко и хорошо, всем весело, и ты – центр этой маленькой радостной вселенной.
Ему казалось, что это его брат. Ему казалось, что этот человек, который иногда по ночам бессвязно объяснялся на лестнице с приятными парнями, которые любезно одолжили ему лишнюю дозу в рассрочку, - это он водил его в детский сад перед школой и когда они ездили на море к бабушке, таскал с собой к своим друзьям, и покупал сладкую вату на набережной, и не сдавал его родителям с сигаретой, и...
Когда-то, когда он был совсем мелким, а в его школе им проедали мозг акциями против наркотиков, он полагал, что не знает ни одного наркомана… или просто чела, который пробовал хоть раз. У-ла-ла, как все эфемерно в жизни.
Он думал, что знает все, что находится за пределами его мира.
Ха-ха, он знал всех его друзей, или думал, что знал.
В доме один компьютер, и Вадик заходил в почту его брата так же часто, как в свою. Ребят, вы даже не представляете, как легко получить все ответы сразу, даже если ты не задавал никаких вопросов.
«Слышь, не пиши на стенку, плиз… Если кто спалится, мне ппц, понял?»
«Ну да… ладно. Тебе на сколько хватает? Я просто могу и тебе…»
«Да ладно… Мне не много нужно. Один пакет на три недели… Нормуль=)»
«И это тебя называют нариком… о да… XDD»
«Ладно. Кстати, нашу переписку все видят…»
«Вот то-то и оно… все, хрен, я пошел…»
Это творились какие-то странные вещи, неприятные, плохие, дурные. Может, Вадик мог бы стать еще одним грустным мальчиком-эмо, жизнь которого так тяжела: ежесекундно он притворяется грустным и отбивается от анти-эмо, бедняга. Но даже если все, происходящее за стенкой личного аквариума, расстраивало его, это не было поводом для смерти.
Этот человек, называющий себя его братом, нравился Вадику в своей маске гораздо больше. Оказывается, он помнил именно его маску; он помнил его смех и зуб, выбитый о дерево после падения с велосипеда, а в тот вечер, когда Игорь в трусах зимой пошел на лестницу улаживать дела со своим маленьким «дилером», Вадик увидел первый раз совершенно незнакомого ему человека. И все же он думал о нем как о своем брате, когда названивал все вечера в больницу закрытого типа; это было полупринудительное лечение, а все эти врачи – они просто отнекивались от разговоров с ним. Эти врачи, что могли не снимать трубку часами, а если им надоедали навязчивые трели, просто снимали ее с рычага, - они считали, что родным не стоит приходить к пациентам, проходящим лечение от наркомании или алкоголизма. Наверное, они думали, что эти матери, обсосанные нервами и ужасом от ямы, раскрывающейся у них под ногами, пронесут своим чадам новую дозу, или он, Вадик, в булку для брата зашьет героин.
Наверное, его мать тоже так думала.
Его жизнь превратилась в ад, и его родители сразу же, как только он входил домой, начинали бой. Где ты был, с кем, что ты делал, почему задержался у лифта, почему, почему... Почему ты смеешься. Почему ты ничего не говоришь. И это были не вопросы, а холодные голоса каких-то чужих людей, которым нечего было больше ему сказать.
Почему ты так плохо учишься. Почему ты все время сидишь за компьютером. Почему.
Вопросительные предложения без знака вопроса в конце.
Вадик вышел из троллейбуса, и словно в первый раз взглянул на окружающий мир. Его так зажали, что он не видел, как меняется пейзаж за окном, а из людного центра они уже приехали на дикие промышленные окраины Москвы, в которых он никогда раньше не бывал.
Никто кроме него не вышел на этой остановке, и ему даже не у кого было спросить, куда идти дальше, и где тут держат всех этих товарищей, которые сломались под влиянием извне.
Ведь их друзья считают их скучными, если они отказываются с ними выпить. Эй, брат, ну какой ты правильный стал!.. Пошли лучше курнем, ты че... Почему ты такой скучный? Достал уже все, привез... Конечно, на тебя всего взял, разумеется!.. Да я заплачу за тебя! Только потом полторы тыщи отдашь, ОК? Че ты не в тему совсем... пошли... Классно же.
Почему.
Автобус испарился, и ни одна машина не проскакивала мимо, только ветер бродил где-то в ясенях, и ветки опускались почти до земли.
Тупик. Над ним опустился стеклянный купол, и он не слышал ни одного звука из настоящего мира. Ни шума машин, ни сигналов, ни мелодий мобильного, - ничего этого не было, только ветер в...
Уже темнело, и время проносилось куда-то, а Вадик шел и шел, надеясь, что сейчас будет поворот в темную глушь; что высоченная труба предприятия перестанет лезть в глаза слева, и он свернет на раздолбанную дорожку, и пройдет через тщательный контроль, и его проведут к Игорю...
Уже темнело, и ему домой наверняка названивала Верка-дура, со своими глупыми вопросами, со своими глупыми претензиями и пронзительным голосом. Он задержится, и его мать будет ждать его до последнего, и с каждой минутой она будет все злее и злее... А цели своей он еще не достиг.
Где ты был так долго. Почему не позвонил. Где. Почему.
Вадик вынырнул из себя на поверхность, а тут уже и совсем стемнело, и в этом воздушном болоте не было видно ни одного фонаря; тут была только белая будка, наглухо задраенная, окруженная всякими там кустарниками и кустарничками. Они колыхались как-то подозрительно, и Вадик, который всегда бесился на этих тупых американцев, лезущих во всех старых и страшных домах куда не надо, рушащих все в чужих замках или гробницах, он тоже решил заглянуть туда, за грань зелени.
Гребаный мир. Какой-то алкаш пытался отлепиться от выкрашенной решетки; его мир наверняка вел себя очень странно, ведь он, секунду назад не понимаюший, что стало с его телом, вдруг бросился на Вадика. Он бомжа воняло нестерпимо, и он оказался гораздо сильнее простого хилого школьника, так что парня спасала только его трезвость. Для Вадима море было спокойно и ничто не предвещало шторма, а вот девятый вал (боли) этого урода опрокинул его, бросил прямо в ад, и тот цеплялся за жизнь изо всех сил, цеплялся за Вадика.
- ..., да тебя бы в..., к новой коечке, ... – сипел он, извиваясь на земле, размахивая дрожащими кулаками. – Ну, че уставился, пациент!.. А, пациент?!
Вадик смотрел ему прямо в глаза, угасающий свет дня позволял ему сделать это; ему казалось, что все померкло, и только вот это чудовище, тянущее его за собой вниз, подламывающее ноги и пачкающее джинсы своими грязными лапами, он видел совершенно точно.
Он знает про больницу. Его злобная морда, его омерзительные пальцы – он точно знал про больницу. Врачи, которые брали трубку, всегда удивлялись его молодому голосу и отправлялись узнавать про Игоря Самойлова... Они всегда ходили долго, и иногда Вадиму приходилось выслушивать все эти телефонные концерты, совершенно ему ненужные. Оказывается, обычно все эти обдолбанные создания, которых в минуты расслабления привели на лечение их родственники, сбегали отсюда через пару дней... или недель. Это всегда случалось из-за боли.
Боль. Она ела этого алкаша изнутри, и он матерился громче и громче. До тех пор, пока в нем что-то не отключилось, и он не присел наконец, дрожа немного и молча. Боль.
Игорь – не мог же он так же... (Во всем была виновата боль) Игорь мог сколько угодно ломаться от боли, но родители все равно заставили бы его, отправили на лечение. Или просто заплатили санитарам, которые прикрутили бы его к кровати. Вадик не был жесток. И он любил своего брата. Он не хотел, чтобы тот страдал, но мысль, что его сейчас держат в больнице, что его лечат наконец, и никакие левые парни не припераются к нему среди ночи за денежным долгом, приносила ему странную радость, удовольствие, тепло где-то внутри.
Это было похоже на возмездие.
Игорь. Глядя в эту груду гнилого мяса на костях, на этот кусок дерьма, глядя в его глаза, Вадим видел своего брата, и не испытывал ничего, кроме ненависти и омерзения.
- Где тут больница, слышь, ты?..
Он мог бы обратиться к нему только матом. А разве эти располневшие женщины в кабинетах, залитых белым светом, не убеждали его не материться?
- Где тут больница?
Но боль все еще смотрела на него из глаз гребаного алкаша. Он не знал, что сказать, но открывал почти совсем опустевший рот и не мог выговорить ни слова.
- Я на водку тебе дам.
Гребаный алкаш. Он валялся на земле, и протягивал руку, чтобы Вадик помог ему встать. Секунду мальчик колебался, а потом все-таки поднял его на ноги.
- Ну?..
Ускользающий свет отнимал у всякой вещи свой истинный оттенок. Деревья и плаксивые ветки, опускающиеся вниз, к земле, превращались в чащу, глушь, мрак. Вадик не разбирал дороги и мерз, а «проводник» уводил его все дальше от реального мира, где уже должны были зажечься фонари... и где Верка названивала ему домой, и где люди могли не пить и не курить.
Вадим не видел, не различал дороги, и чем темнее становилось, тем чаще холод заползал ему под куртку. «Черт меня дернул связаться с этим...» - подумал он.
- Ну, долго еще идти?..
- Да идем, идем... скоро...
А ведь только пару назад он сидел в классе на парте, приобретая люминесцентный загар. Кажется, это было другое время. И не было этой черноты, этой кущи, этой грязи под ногами.
- Эй, поц... Видишь забор, черный такой?.. – алкаш махнул рукой в ту сторону; вдруг его словно подкосило, и он опять упал на землю.
В черной вязи колдовского леса трудно было разглядеть решетку, выкрашенную битумом. Когда гребаный алконавт опять забился по земле, Вадик рванул прочь, к цели: целую неделю он ухлопал на договор с врачами, на то, чтобы они записали его как гостя к брату... Он не мог теперь упустить свой шанс, и бродить непонятно где, или вернуться домой, не повидав брата.
Возле забора, как у осадной стены, обнаружился небольшой ров или канава; Вадик узнал о ней, только подвернув ногу и рухнув на колени с болью, ударившей его в голову. Вселенная вокруг взорвалась, так показалось Вадиму, и этот гнусный мир набросился на него... Словно убегая от чего-то, он попытался выбраться со дна, из болота слежавшихся листьев и дождевых луж. Его джинсы было уже не спасти от всего этого астраномического дерьма.
Проводник ползал на четвереньках, он искал что-то в траве, и бормотал матом:
- Мне тут подарочек должны были оставить, ща, ща... найду...
Эти ветки росли вниз и свисали черными плетями. Все черное.
И джинсы было уже не спасти, и все вдруг закачалось перед ним. Наверное, вся проблема была в том, что его сбила машина пару дней назад. У него шатались все передние зубы. И теперь шатался вокруг целый мир. И все эта чернота... Вадик сидел на земле. И снова сползал на дно.
Игорь, у меня зубы болят.
Проводник - он тоже стоял на коленях и припадал к земле, как больное животное. Кажется, он нашел то, что искал; он разорвал сверток, и несколько пакетиков свалились в траву. Он не заметил; один из них сразу высыпал себе в рот (нос), вдыхая еще что-то с пальцев.
Во всем была виновата боль, парень.
Он забылся, но теперь принялся искать потерянные «подарки». В черноте, ему тоже трудно было что-то разглядеть, но он все-таки нашел, и засунул себе за пазуху.
Игорь, как все кружится... как болят зубы...
Вадик поднялся на ноги, держась за дерево. Кора чувствительно царапала лицо, но ему было уже все равно. Он думал об Игоре, и смотрел на черные мохнатые почки на ветвях. Они напоминали мушек, которые почему-то не взлетали, а затевали что-то здесь, вокруг него.
Игорь, уходящий в другой мир. Мир веселых людей. Мир дерьмового веселья, парень.
- Они такие черные...
И Вадик смотрел в белое бессветное небо с черными мухами.
- Ахахаха... – раскаркался нарик. Он помолодел лет на десять, и его голос был полон бодрости. Хренового веселья. – Да, блин... Слышь, поц... это дурь, поц! Ахахахах... Хорррошие штучки!.. Токо варить надо. Еще какую-то ... добавить, ваще бомбарь получится... Ахахаха... А так нет.
У него в груди что-то клокотало и захлопывалось каждый момент, но он все равно ржал и ржал.
Игорь. Как кружится все.
Вадик все еще обнимал дерево. Какие черные мухи... Такие вот мысли, даже когда тебя штормит.
Такие черные.

Скрытый текст - катя (е):

Е глава. Катя.
Мама.
Они сидели в кухне и пили чай. «Они даже не расслышали, как я открыла дверь...»
Вообще-то Даша была Катиной подругой. Почти с детской обидой она осознавала это, заглядывая в кухню, наблюдая за тем, как мама заламывает руки и негромко повествует о чем-то, а заварочный чайничек, такой красный и блестящий, становится на пару минут центром ее вселенной. Дашу отчаянно сутулилась и улыбалась так светски и так мягко, и Катя смутно скучала по этой улыбке.
Подруга, ты чувствуешь себя ничтожеством, потому что Даше интереснее с Ма, чем с тобой. Парадоксально, но факт.
Даша сутулилась и улыбалась своей знаменитой улыбкой – той самой, благодаря которой она получила золотую медаль при выпуске из школы, той самой, которая порушила Великую Стену Катиной печали. Зеленый свитерок морщился у нее на спине, и руки зябли на сквозной кухоньке.
- Даша, ты не поставила бы чайник?
- Привет, Мам.
- Заварка на полке, на правой, мне без сахара, сахара не очень хорошо для...
Накануне Катя ездила в магазин. Белые пластиковые пакеты все еще стояли у холодильника, и скользкие пакетики с кошачьим кормом неловко разползлись по полу.
- Мам, ты не разобрала сумки?.. - спрпосила Катя.
- Катя? Ты ли это?
Мама всегда говорила с дочерью в таких тонах, так что та никогда не могла понять, - то ли она ненавидит ее, то ли любит до уколов в груди.
- Привет, Катька, - улыбнулась Даша. Ее лицо казалось чуть-чуть голубоватым: отсветы от глаз, тени после ночного дежурства делали свое дело.
Ма со скорбной миной чаевода сама взялась за ритуал мытья чайника. Даша сияла, Катя присела на стиральную машину, и так они сидели, глядя в окно, как на экран кинотеатра, и ожидая каких-то небывалых чудес. Даша улыбалась и грустила от ума, она явно готовилась сказать что-то приятное. Эта ее великосветская манера говорить всякие прелести всем нравилась отчего-то, хотя саму ее очень утомляла. Она всегда боялась, что незаметно для себя опять начнет задвигать нечто запредельное, напрочь убивающее психику окружающих людей, и без того погрязших в своих проблемах.
- Стас приглашает меня к себе на вечеринку...
- Стас? Кто это?
- Ну Мам, Стас, это же... Я училась с ним до ...
- Хорошо, Катя.
Присутствие матери гасило в ней все чувства и мысли. Ей хотелось сказать Даше что-нибудь важное, но все забывалось, таяло, пока Мама была здесь... Вдруг, в этот благостный момент специально для всяческих приятных неожиданностей, зазвонил телефон, и отчаяние застучало в Кате.
- Даш, у тебя нет сигарет?..
- Катя, ты бросаешь, подумай об этом... – серо сказала Даша. – Что за новости? Кто такой Стас?
- Одноклассник, это неважно. Даш, сходи со мной за сигаретами?
- Катя, давай потом?... Я тебя умоляю.
«В эти этот момент мой мозг запел трагический гимн и приготовился к отлету».
Под столом на кухне со скрытой угрозой прятались весы. Катя вскочила на них по старой привычке, по старой привычке горестно вздохнула.
- Ты бы на себя еще свою косуху с металлом надела, Кать. Хоть кроссовки сними.
Мама вернулась, сняла чайник за секунды до того, как он начал свистеть.
- Мама, сумки...
Но никто ее не услышал. Все, что ты делаешь, остается незамеченным.
Даша вздыхала и начинала разговор о ее последнем косметическом заказе. Они обсудили все очень подробно; Катя ощутила, что начинает сползать с табуретки под стол, чай пьянил ее, как вино, и она как раз вспомнила, что купила еще в магазине бутылку пива. Плевать на все.
Завизжи, подруга, шокируй их всех, измени этот мир, обрати на себя внимание.
«Даша была мне так невыносимо нужна, мне хотелось покурить и выпить или же рассказать ей все то, что оседало в моей пустой душе. Она была очень нужна со всеми своими слезами или улыбками.»
- Мам, ты не могла бы?..
- Что, Катя? – Она все прекрасно слышала; наверное, она просто в очередной раз удивлялась наличию у нее дочери. Она усмехалась и досадовала одновременно, и подспудное раздражение прогрызало ее, как мышь – паркет.
«Откуда у нас взялось столько этого дрянного равнодушия? Какая гнусность все... Куда все делось? Куда ушло все добро?»
- Мам, меня сегодня поздно не будет. Ты слышишь? Я уеду к Стасу. Они будут рады... У него открытие магазина...
Мама пожала плечами, ныряя обратно в уют Дашиной улыбки.
«Отчаяние. Отчаяние. Отчаяние.»
Она ничего не хотела слышать, но вечером, когда я еще даже не успею опьянеть от триумфального Стасового шампанского, она будет звонить мне, непонятно зачем, загонять меня домой, прыгать перед зеркалом с телефоном и корчить рожи по привычке, которую не могла бросить всю жизнь. Когда-то ей это нравилось, а теперь зеркала и взрослая дочь напоминали ей о том, что она стареет и ничего уже не успевает, и до поезда осталось совсем немного, и она опять забудет дома все главное, что хотела взяь с собой...
Катя лежит на мокром мху, ее больная спина жмурится от ужаса, ребра сжимаются крепче, руки в кулаках мнут долгожданную сигарету. Катя лежит и вспоминает все, что было.
Раз, семь, девять, тринадцать, - это она считает черные и белые клеточки плиточек в подъезде в доме моей матери.
Даша была ей так нужна, но не смогла или не пожелала помочь, - это говорил капризный голос в Кате, которая засыпала никотиновым сном.
На самом же деле все было когда-то совсем не так. Бедная, бедная Даша. Засыпая, отплывая, Катя вспоминала другую часть.
На самом деле все было немного не так, и Даша не предавала ее. Пусть, пусть это бдет так! На самом деле Даша тоже могла попасть в Парк, просто с другого входа. Оказалось, что их много - не только пруд, не только дождь, не только этот запах мокрых сигарет. Каждую секунду Кате приходилось напрягаться, чтобы удержать себя в чувствах.
Да. Даша.
Она сидела с Мамой и улыбалась, как всегда улыбалась, а на самом деле она работала всю ночь, сидела за компьютером, искала... а теперь ей еще нужно было заставить Ма сделать заказ в ее косметической фирме и дождаться момента, когда можно будет спросить... Даше было уже не до курения, не до выпивки, не до кофе или пирожных. Она влюбилась во врача из больницы, где работала Ма, и искала способ с ним познакомиться; она влюбилась, и для нее все приобрело серый цвет в этом ожидании непонятно чего, только серый цвет кроме временного сияющего ослепления.
Ночью она нашла его страницу в интернете из которой поняла, что он женат, и ее сердце было надорвано этой неприятностью. Она уставала от каждой минуты, что дышала, и от улыбки – особенно, а Катя лезла со своими сигаретами и соплями.
Никотин с грустью растворялся в ней, и все тело одеревенело даже при легкой турбулентности головокружения.
Все – Парк.