Ребят, я никогда, кажется, не закончу...
Мне кажется, что это моя лучшая работа, хотя я совершенно уверена, что если я буду писать рассказы, они будут получаться и ярче, и лучше... и вообще.
Но "Парк" - это очень важно для меня.
Новый вариант вступления
Скрытый текст - графоманское сумасшествие: Катя думала, что она главная героиня этой истории и именно благодаря ее дождям и туманам все остальные были приведены в Парк. Она думала, что все началось в тот момент, когда она сидела у воды на скамейке и масляная мгла поднималась над прудом, и деревья, ели и березы, высаженные ровными коридорами, приглашали ее к себе,
на прогулки по темным аллеям. Асфальт, такой утешительный при свете и сухости, превратился в блестящие водные каналы - Венеция твоего сердца, - а по черным рекам всегда легко попасть в Парк.
«Давайте я поговорю с вами. Мне было тридцать лет и последние месяцы меня не покидало ощущение, что вселенная принадлежит мне, и что я – тот самый Бог, которому снятся удивительные зеленые сны с парками и новыми людьми; снится весь мир. Я крутила земной шар своими ногами и колесами своей машины, и покупая шоколадку в супермаркете или приходя в гости к своим гостям я совершала удивительные действа. И в то же время все мои личные трагедии и триумфы что ни день тревожили меня, и нападали целыми хищными стаями, в те самые моменты, когда я оказывалась брошеной с ними один-на-один.
Парк есть, и все рано или поздно попадают в него. Верьте, он совсем не жесток, но он спасет вас. Спасет...
Ты всегда разговариваешь с кем-нибудь внутри тебя,
Давайте поговорим о моей матери. Прошу вас...
Дом моей матери – дом, из которого я всегда выходила с легким сердцем и на облачно-легких ногах, а дверь ее квартиры – та дверь, которая всегда била меня по спине на прощание, от души желая мне больше никогда не возвращаться сюда.
Мои родители любили друг друга, как любят все в первые месяцы знакомства. Потом в их семье появилась я, а мама сбежала. Так мы жили с папой и были совершенно счастливы. В четырнадцать лет я стала курить и не могла бросить в течение семи лет; одной из главных проблем стала моя новая Мамочка – о дьявол, она могла довести меня до курения как в осеннюю депрессию, так и чудесным июльским утром.
Потом папа умер.
***
Мне было тридцать, мой одноклассник Стас пригласил меня на празднование открытия его магазина, и в парке пошел дождь.
В моем Парке.
Ты переступаешь через бетонный бортик и оказываешься в другом мире. Мокрая холодная трава хлещет по ногам, но ты идешь и веришь, что это – правильный путь. В тот момент, когда Парк позовет тебя, ты всегда найдешь к нему путь, даже без явления всяких чертиков и зеленых человечков.
Я буду рассказывать вам всякие истории, и буду наивно надеяться что вы поймете меня... Должно быть, я ошибаюсь, ведь даже тогда, когда я считала себя человеком своего времени, я оказалась одиночкой среди тех, кто шел к своей цели и боялся смерти. Если бы я спросила у них, верят ли они в Бога, я с удивлением получила бы положительный ответ на тот вопрос, на который мне самой нечего было бы сказать.
Мне еще многое предстоит вам поведать, ребят, и я прошу вашего внимания. Доверяю вам свои личные легенды, как каждый из вас доверяет свои кому-то, кто всегда вас выслушивает.»
Женя. Порядок глав по-прежнему теряет свою важность
Скрытый текст - женя: D глава. Евгений Александрович.
Папа.
Пока папа искал свои часы, Ленка умчалась куда-то в комнату. Она звала свою куклу, которая задевалась куда-то; она пищала что-то, просила папу подождать еще чуть-чуть, и лезла под кровать…
- Ленка, ну что ты там!..
- Сейчас, пап, сейчас!..
Она раскашлялась от пыли, вихляясь, как гусеница, но все же вылезла обратно. А Катьки там и не было. Зато резинка опять сползла с хвостика мягких волос.
- Ленка, ну ладно тебе… Ничего не случится без тебя с твоей куклой.
Вся пыльная, девочка вышла в коридор. Женя никак не мог нащупать рукав куртки, и мгновение промедления злило его. Он подпрыгивал перед зеркалом, не отрываясь от своих глаз, и с каждой минутой он сам себе казался тупее… как сказал бы Гришка, «отстойнее». Тупой чел. Без очков еще тупее. И даже если ты наденешь клевую куртку, ты не станешь одним из нас, поц.
- Пойдем, Лен, - бросил он, с трудом отворачиваясь от зеркала.
Тебе хочется броситься, приблизить лицо к стеклу (нет, к самому себе), чтобы доказать, чтобы успокоить… Ты должен поверить в то, что никто не будет смеяться тебе в спину.
- Пойдем, Лен.
Выходя на лестничную клетку, кто-то опять дергает за веревочку. Ключи. Папа поставил Лену у поручня, а сам рванулся обратно. К зеркалу.
Свет мой зеркальце… так ты вроде не девка?.. скажи, скажи, скажи, устрой мне сеанс психоанализа.
Женька взглянул на себя, но успокоился только на секунду. Его глаза, как говорят тяжелым языком, извергали страшную силу. Он мог бы убить сейчас кого-то и мог бы убить себя.
Ты, урод, никогда не изменишься.
В этом зеркале не застыли глаза маньяка; зеркало не являлось для Жени фредйистским символом или чем-то в этом роде. Он не врал – он всего лишь пытался успокоиться, и погасить нечто в себе, что мешало тебе быть нормальным человеком и выворачивало наизнанку. Эта привычка, любовь к зеркальному, появилась у него не так давно. Ни фильм, ни суеверия не могли отвратить его от этого круглосуточного ритуала самоутешения. В метро, в лифте – посмотри на себя, пойми нечто важное. Дзен.
Он искал следы спокойствия где-то в себе. Может там, на дне темно-зеленых дыр, лежало то, что он искал. Может, и он не требовал многого. Просто надо было поговорить. Просто поговорить о чем-то действительно важном кроме футбола, или кроме Ленкиных оценок в школе, и ее домашних заданий, и множества других вещей… Ему требовалось поговорить с кем-то о себе, но сегодня зеркало играло на другую команду, и он выглядел мелким и жалким.
И Ленка соскучилась ждать и просунула бледный нос в дверь.
- Все, дочь, извини… иду я.
Солнце лезло в глаза, и только в тени парка они скрылись от холодного металлического света. Ленка держала папу за руку, они шли по алее, и дочка рассказывала про одного мальчика из своего второго «а» класса. Из центра парка, от пруда, уже плыл запах чего-то вкусного, Лена болтала, а от запаха ее голос становился бодрее. Почему они все болтают только про всяких мальчиков? Эти девчонки… Острый запах горчицы – и она сразу заторопилась, пошла быстрее, и даже не стала шагать по своему любимому бортику, чтобы не задерживаться.
Она не была голодна, но ей редко приходилось есть то, что правда вкусно. Папа не покупал кетчупа. Мама никогда не покупала кетчупа. И запах горячих хот-догов показался даже лучше конфетного духа сладкой ваты.
Женя догадывался, почему она не прыгает на крышках люков, почему на заглядывается на белку, проскочившую мимо, и шагал шире, догоняя дочку.
- Ленка, подожди меня-то уж! – засмеялся он, когда она совсем побежала вперед, в туманный серый просвет, на площадку, в центр, где всегда паслись продавцы конфеток, шариков и прочих атрибутов детской радости. – Бросаешь старика отца, да?
Лена развернулась, ее глаза раскрылись на все лицо; она испугалась, рванула к отцу. Папа подхватил Лену на руки, а что-то внутри у него оборвалось. Ты случайно наступил на котенка.
Шарики покачивались в меланхолии.
- Хочешь шарик?
Ленка глотала хот-дог, почти не жуя, и уже мечтала о следующем. Она пока не думала о шарике и только пожала плечиками. Дождь собирался над их головами, на аллеях никого не было, а эти странные тети в зеленых халатах сидели со своими злыми лицами, они так скучали, что даже друг с другом не разговаривали, а только разваливались на красных пластиковых табуретках. Никто не гулял, не смотрел на пару – девочку с папой, никто не проходил мимо, не смеялся каким-то своим вещам.
Дождь, дождь… Это странное ощущение перед выходом из дома теперь оказалось просто смутным воспоминанием о зонтике. Женя всегда забывал его, терял где-то на просторах безалаберно обустроенного дома, да и Леночка все время утаскивала его – делать купол для игры в куклы, а затем складывала и прятала как всегда далеко от папы. Погода играла с ним в жестокие игры; он уже принимал на себя всю адскую тяжесть вины, когда они придут домой. и Ленка на тонюсеньких ногах в мокрых гольфах, а потом начнет покашливать и говорить, что все хорошо, и в школу опять не пойдет… Капать еще и не начинало, а несчастный отец уже ощущал ледяные покалывания на спине, и ему хотелось покормить ребенка получше, чтобы как-то замять свой прокол с зонтом.
После второго хот-дога Лену потянуло в сон. Чтобы не заснуть на ходу, она взялась за руку, она пошла совсем медленно, как Алиса по стране Чудес. Она совсем спала…
Женя задрал голову, а небо смотрело сверху на него и сонно усмехалось. Сейчас пойдет дождь, приятель. Совсем стемнело, как будто около полудня бац! – и наступили сумерки, сонная пора обыкновенного человека, встающего ранним утром и ведущего ребенка в школу белесыми улицами. Небо смотрело в глаза Женьке, такое остроумное небо, всегда готовое на глупый розыгрыш.
Ленка совсем засыпала, тыкалась мордашкой в блестящий рукав его куртки. Женя довел ее до диванчика, на которы она села, поджав под себя ноги. Задул ветер, накинул капюшон ей на голову. Секунду отец стоял и смотрел на нее, на спящую малявку. Это было больше похоже на удивление.
Дождь рухнул стеной на землю; запряженная лошадка процокала мимо, скосила грустным глазом на девочку. Наверное, для них дети – исчадия ада. А всадник только накинул куртку на голову, и, ссутулившись, расслабившись, уснул в седле, покачиваясь по ходу. Будь Лена в чувствах, она бы бегом понеслась за лошадкой; Жене казалось, что вот подрастет она, и будет собирать каждую бездомную собаку или кошку. Она жалела всех, и от этого ее отцу становилось еще страшнее, больнее на душе за нее. Лошадь стучала копытами мерно и медленно, не сбиваясь со своего усыпляющего ритма, и звуки стали пыльным облаком, шумом вокруг. Все спали: и старикан на лошади, и Лена, и дремлющие лоточницы; что за сонное царство, подумалось Жене.
Дождь рухнул, и капли затекли под ворот его модной куртки. Женька поежился, пожал замерзающие руки; он тронул Лену за плечо, но она не проснулась, не подняла головы, не показала глазок из тени. Хотя она всегда очень легко просыпалась, у нее был такой хрупкий сон.
Руки покраснели, они дрожали, а ногти, бледные и голубоватые… пораненные, с запекшимися порезами... он откинул дочкин капюшон,
а там никого не было. Куртка осталась стоять, замороженная, наглухо застегнутая, негнущаяся, маленькая желтая куртка.
Его руки дрожали, на них капал дождь, который был горячим по сравнению с его телом.
Женя сел на лавку.
Тебе срочно нужно зеркало, парень. Замолчи, сонный ритм; копыта лошади, стук капель, бунт сердца, метроном, отмеряющий твое время. Весь мир замельтешил вокруг, но никого не было, и Женя не знал, кого же спросить… кого спросить? кого объявить? Хаос слов.
Он вломился в кусты; он орал беззвучно, прорубаясь через густые заросли. Он искал, и не мог найти… поле показалось впереди, от него валил то ли пар, то ли туман, но желтая трава сияла, как ее куртка. Куртка… Из золотого тумана он вынырнул мгновенно, вспомнив, что забыл куртку там. Он искал дорогу, ему казалось, что после него осталась горящая от ужаса тропа… Но парк смыкал перед ним свои створки, задвигал занавес и грозил рухнуть ему на голову тяжеленной махиной. Он не помнил времени, не помнил мест и реальности, а кучи желтых листьев виделись Жене его маленькой дочкой.
Господи, где она?.. Она такая маленькая еще… слишком маленькая.
Это какая-то совершенно дикая беда, крушение твоей вселенной… а ветер все так же дует, и листики сыплются, и дождь идет, прибивая к земле все, что еще шевелится.
Если бы кто-то засмеялся, он разбил бы зеркало.
Ты разрушаешься, а мир жив. Поэтому Женя не любил отмечать Новый год. Это были поминки самому себе, ничтожному в сравнении со старым, но молодым и мудрым миром.
Тропинка потерялась, и в сером вязаном тряпье деревьев Женька не мог разглядеть просвета, дорожки, мирной асфальтированной ленты, этой дороги жизни.
Небо наскакивает на тебя.
Трамвай зазвенел где-то поблизости, и Женя направился в ту самую сторону. Этот звон был похож на голос, зовущий тебя. Одно только глупенькое слово, а его было бы достаточно для спасения. Он пошел сквозь деревья и не услышал треска своей (модной) куртки.
Ленка, Леночка… Он заваливал ее образ в себе горами льда, хотя бы на время, чтобы не вспоминать каждую секунду, а думать, искать, двигаться. Страх парализовал бы его, и он застыл бы на месте, не в силах сделать и шаг.
Трамвай. Он плывет в желтоватом море.
Женя вышел на опушку; рельсы терялись в тумане и траве, и если бы не звон, не пение металла, он не заметил бы их. Ленка любит кататься на трамваях. А еще на автобусах, троллейбусах и просто на машине… Горечь налипла на язык, так что он сплюнул.
Синий таракан-трамвай полз по траве, и какой-то парень выскочил, держась за стойку, замахал ему рукой. Бедный, бедный папа остановился; ему показалось, что там может быть Ленка… может, это его высматривает тот парень, не зная, куда же деть девчонку…
Будто бы вы не врете себе, чтобы успокоить горькую реку, поднимающуюся от сердца.
Парень шел за вагоном, держась рукой; он тонул в траве, пожухлой и мягкой.
- Э-эй!.. Ты кто такой?
Женя раскрыл рот. Соль жгла его. Он не знал, что сказать, и жал плечами, прежде чем выдавил:
- Вы… не видели девочку? Маленькая, беленькая, восемь лет… Хвостик еще такой.
- Да нет… - Пожал плечами парень, вскакивая на подножку. – Да ты садись. Прокатишься.
И вот уже бедный папа ехал с ними куда-то… в желтый туман, должно быть…
Один из них спал. . Он лежал на скамейке, как труп, с тонкой струйкой слюны у раскрытых губ. Его ноги свешивались в проход.
- А с ним?..
- Да пройдет… Он спит, наверное… не выспался.
Женя повис на одном из поручней; его тошнило, и соль все еще жгла. Второй снова полез под дождь, словно это могло привести его в чувства… он шатался, как дым, и был похож на него, на хрупкий дух эфира. Когда он наконец вернулся, и заглянул в лицо новому попутчику, Женька тоже разглядел его, и его провалившиеся глаза в черном, обкусаные, кровенящие губы, и все показалось ему знакомым.
Мы знаем все наперед.
- А меня Вадик зовут.
- Евгений Александрович.
Ты все равно не станешь одним из нас. Ты даже не можешь по-человечески назвать свое имя.
- Так ты не видел девочку?
- Нет.
И парень повалился на кресло, сжимаясь тут же в плотный ком.
Эта крепость падает на твоих глазах.
Он мерного подрагивания вагона его потянуло в сон… Окна, в который заползал туман – и он уже не видел стен, не видел ничего реального. Как бывает в часы счастья и спокойствия, ты не тревожишься и спишь мирно и крепко, легко скатываешься и просыпаешься без боли; а иногда даже наркотик не срабатывает. Но Женька сидел и улетал в туман, раз за разом, и все потеряло всякое значение.
Иногда люди просто пропадают. Когда Ленкина мама растворилась где-то в мировом пространстве, Женя не винил себя. Ленка плакала; он бесился, уходил куда-то и оставлял ее одну в квартире, где она слышала только свой плач, и сам страдал еще больше. Эти минуты около двери, уткнувшись лбом в обивку, прислушиваясь к тонкому жалобному реву, похожему на писк детеныша, котенка, щенка… Ленка сидела посреди кровати, завернувшись в одеяло, слезы ручьями бежали по лицу, и папа прибегал и хватал ее на руки; тогда последние слезы выходили, еще полчасика она хлюпала носом и опять притихала.
Он не винил себя.
Стекла не было, и он не мог привалиться к нему головой. Руки притянулись к лицу, и он снова закрылся в своей маленькой трагедии.
Мало у кого хватило бы сил думать, думать об этом. И поэтому он думал на работе. Это трещины идут по всей твоей жизни, и завтра с утра, в законные десять часов, он не придет в офис, не сядет на пружинящее кресло, не включит компьютер. Дома. Пустая квартира. Наверняка он сможет найти ленкину куклу…
Это боль от его маленькой трагедии.
- Черт, а это-то хто? – просипел голос над Женькой.
Федька пришел в себя; они с Женей посмотрели друг на друга и отвернулись в разные стороны.
- Это Федя, - обронил Вадим.
- Женя.
Минуты тишины. Они ехали все быстрее, и дождь залетал как освежающий душ... и Федя окончательно пришел в себя, и потер нос, синеватый от холода.
- У меня пропала дочь. – Не думайте, что он плакался. На самом деле он просто говорил сам с собой.
Завтра он не придет на работу.
И дождь пошел сильнее, и небо потемнело, так, словно это была вечерняя прогулка. Железо звенело и дрожало, словно начиналось землетрясение, струи воды слетали с крыши и текли по сиденьям.
Ничего, парень, все будет хорошо.
Вадим соскочил со ступеньки и покатился по траве; Федька дернулся за ним, но скорость испугала его, так что он просто кричал, кричал своему новообретенному собрату, чтобы тот не уодил далеко… Он спрыгнул, оставив Женю в одиночестве.
Маленькая трагедия. Боль от инъекции одиночества. Дырочка в твоей броне.
Женя сидел на кресле, его ноги, трясущиеся от слабости, лежали на соседнем сиденье; он весь дрожал, и руки, словно переломанные во многих местах, бессильно валялись на коленях. Он ехал дальше и не смотрел в окно, ведь его совсем не интересовало все, что присходило там, за чертой (его маленькой трагедии) его сознания.
Желтое поле превращалось в туманное, дымное шоу; вода стекала с холмов пенными потоками, деревья бросали листья вверх, против воинства капель, отрядов небесной армии… туман поднимался вверх, рисовал в графике черный парк и тонкие, высокие травинки.
Женя смотрел вперед, в блестящее синее стекло, покрытое каплями. Все уже намокло, и струи пробирались по его спине. Ему казалось, что это все слезы. Ленка плачет. Она сидит за дверью и ревет, потому что все бросили ее. Мама… она так давно исчезла в тумане, и Женька отгородился даже от воспоминаний о ней хрустальной стеной. Такой прочной. Он не обижался, нет. Он уже все забыл. В шкафчике со всякой гигиеничкой он все еще находил иногда пачки прокладок из старых запасов жены, однако ему легче было бы признать, что это он промышляет половыми переоблачениями, чем вспомнить, что она когда-то жила здесь.
__________________
одиннадцатиклассница. длиннющее слово, правда?
|