Глава А. Вадик
Парк приглашает гостей.
Ни о чем. О нем бы вам ничего не хотелось знать, совершенно точно.
Время идет, и когда тебе стучит шестнадцать лет, тебе кажется, что в пятнадцать ты был ребенком. Дальше – больше, и время создает между тобой в тридцать и тобой в пятнадцать каменную, непробиваемую стену.
Ты не меняешься. Меняются все эти люди. Меняются их представления о мире; а все от того, что все они – настоящие лгуны, и врут они, как говорят. Следовательно, все, что они говорят –неправда. Насчет испорченного поколения, которое сидит и сутками истекает виртуальными слезами. Эти девочки сходят с ума. На самом деле. И это серьезно.
Дети этого поколения боятся друг друга.
Вам бы ничего не хотелось знать об этом мальчике, который носит идиотскую модную одежду, выпрашивает у родителей деньги на всякую хрень.
Кто-то снимает о нем, об этом мальчике, совершенно страшные фильмы. И вам кажется, что в жизни у него кроме первой бутылки пива, первой сигареты, первого косяка, первого секса, первого динамо – ничего, ничего не будет! Эти фильмы действительно страшны; так страшен был бы весь мир, если бы мы видели его только с одной стороны. Вот Бог, говорят, совершенно счастлив, потому что улыбается равно столько, сколько и плачет. Что за Бог, скажете вы? А кто его разберет. Какой-то там Бог. Тот самый, с точки зрения которого пытаются писать всякие там товарищи писатели. Этот Бог видит все. И он счастлив, ведь все не так уж плохо.
Все не так уж плохо, но все вокруг тебя – лгуны.
С тех пор, как Игоря замели на лечение, жизнь его младшего брата сделалась адом.
Иногда тебе кажется, что ты все знаешь о тех, кого любишь; все так легко и хорошо, всем весело, и ты – центр этой маленькой радостной вселенной.
Ему казалось, что это его брат. Ему казалось, что этот человек, который иногда по ночам бессвязно объяснялся на лестнице с приятными парнями, которые любезно одолжили ему лишнюю дозу в рассрочку, - он водил его в детский сад перед школой и когда они ездили на море к бабушке, таскал с собой к своим друзьям, и покупал сладкую вату на набережной, и не сдавал его родителям с сигаретой, и...
Когда-то, когда он был совсем мелким, а в его школе им проедали мозг акциями против наркотиков, он полагал, что не знает ни одного наркомана… или просто чела, который пробовал хоть раз. Эх, как все эфемерно в жизни.
Он думал, что знает все, что находится за пределами его мира.
Ха-ха, он знал всех его друзей.
В доме один компьютер, и Вадик заходил в почту его брата так же часто, как в свою.
«Слышь, не пиши на стенку, плиз… Если кто спалится, мне ппц, понял?»
«Ну да… ладно. Тебе на сколько хватает? Я просто могу и тебе…»
«Да ладно… Мне не много нужно. Один пакет на три недели… Нормуль=)»
«И это тебя называют нариком… о да… XDD»
«Ладно. Кстати, нашу переписку все видят…»
«Вот то-то и оно… все, хрен, я пошел…»
Это творились какие-то странные вещи, неприятные, плохие, дурные. Может, Вадик мог бы стать еще одним грустным мальчиком-эмо, жизнь которого так тяжела: ежесекундно он притворяется грустным и отбивается от анти-эмо, бедняга. И все это, происходящее вне его мира, расстраивало его, но не настолько, чтобы впадать в депрессию или уходить в себя.
Этот человек, называющий себя его братом, нравился Вадику в своей маске гораздо больше, и именно таким он его помнил, а не договаривающимся о новой дозе. Он думал о нем как о своем брате, когда названивал все вечера в больницу закрытого типа; это было полупринудительное лечение, а все эти врачи – они просто отнекивались от разговоров с ним. Эти врачи, что могли не снимать трубку часами, а если им надоедали навязчивые трели, просто снимали ее с рычага, - они считали, что родным не стоит приходить к пациентам, проходящим лечение от наркомании или алкоголизма. Наверное, они думали, что эти матери, обсосанные нервами и ужасом от ямы, раскрывающейся у них под ногами, пронесут своим чадам новую дозу, или он, Вадик, в булку для брата зашьет героин.
Наверное, его мать тоже так думала.
Его жизнь превратилась в ад, и его родители сразу же, как только он входил домой, начинали бой. Где ты был, с кем, что ты делал, почему задержался у лифта, почему, почему... Почему ты смеешься. Почему ты ничего не говоришь. И это были не вопросы, а холодные голоса каких-то чужих людей, которым нечего было больше ему сказать.
Почему ты так плохо учишься. Почему ты все время сидишь за компьютером. Почему.
Вадик вышел из троллейбуса, и словно в первый раз взглянул на окружающий мир. Его так зажали, что он не видел, как меняется пейзаж за окном, а из людного центра они уже приехали на какие-то окраины Москвы, в которых он никогда раньше не бывал.
Он единственный вышел на этой остановке, и ему даже не у кого было спросить, куда идти дальше, и где это держат всяких товарищей, которые сломались под влиянием извне.
Ведь из друзья считают их скучными, если они отказываются с ними выпить. Эй, брат, ну какой ты правильный стал!.. Пошли лучше курнем, ты че... Почему ты такой скучный? Достал уже все, привез... Конечно, на тебя всего взял, разумеется!.. Да я заплачу за тебя! Только потом полторы тыщи отдашь, ОК? Че ты не в тему совсем... пошли... Классно же.
Почему.
Автобус испарился, и ни одна машина не проскакивала мимо, только ветер бродил где-то в ясенях, и ветки опускались почти до земли.
Тупик. Над ним опустился стеклянный купол, и он не слышал ни одного звука из настоящего мира. Ни шума машин, ни сигналов, ни мелодий мобильного, - ничего этого не было, только ветер в...
Уже темнело, и время проносилось куда-то, а Вадик шел и шел, надеясь, что сейчас будет поворот в темную глушь; что высоченная труба предприятия перестанет лезть в глаза слева, и он свернет на раздолбаную дорожку, и пройдет через тщательный контроль, и его проведут к Игорю...
Уже темнело, и ему домой наверняка названивала Верка-дура, со своими глупыми вопросами, со своими глупыми претензиями и пронзительным голосом. Он задержится, и его мать будет ждать его до последнего, и с каждой минутой она будет все злее и злее... А ведь он даже еще не добрался до Игоря!..
Почему. Почему мы все так ненавидим друг друга.
Вадик вынырнул из себя на поверхность, а тут уже и совсем стемнело, и вне фонарей, в этом воздушном болоте, не было видно ни одного фонаря; тут была только белая будка, наглухо задраенная, окруженная всякими там кустарниками и кустарничками. Они колыхались как-то подозрительно, и Вадик, который всегда бесился на этих тупых американцев, лезущих во всех старых и страшных домах куда не надо, рушащих все в чужих замках или гробницах, он тоже решил заглянуть, туда, за грань зелени.
Гребаный мир. Какой-то алкаш пытался отлепиться от выкраденной решетки; его мир наверняка вел себя очень странно, ведь он, секунду назад не понимающий, что стало с его телом, вдруг бросился на Вадика. Он бомжа воняло нестерпимо, и он оказался гораздо сильнее простого хилого школьника, так что парня спасала только его трезвость. Его мир был спокоен, а вот волна новой ( боли?) муки опрокинула его мир, и он сам рухнул в пыль, цепляясь только за Вадика...
- ..., да тебя бы в..., к новой коечке, ... – сипел он, извиваясь на земле, размахивая дрожащими кулаками. – Ну, че уставился, пациент!.. А, пациент?!
Вадик смотрел ему прямо в глаза, и угасающий свет дня позволял ему сделать это; ему казалось, что все померкло, и только вот это чудовище, тянущее его за собой вниз, подламывающее ноги и пачкающее джинсы своими грязными лапами, он видел совершенно точно.
Он знает про больницу. Его злобная морда, его омерзительные пальцы – он точно знал про больницу. У этих врачей, которые всегда брали трубку, и удивлялись его молодому голосу, и уходили выяснять про Игоря Самлойлова... Они всегда ходили долго, и иногда Вадиму приходилось выслушивать все эти телефонные концерты, совершенно ему ненужные. Оказывается, обычно все эти обдолбанные создания, которых в минуты расслабления привели на лечение их родственники, сбегали отсюда через пару дней... или недель. Боль.
Боль. Она ела этого алкаша изнутри, и он матерился громче, громче... До тех пор, пока в нем что-то не отключилось, и он не присел наконец, дрожа немного и молча. Боль.
Игорь – не мог же он так же... Во всем была виновата боль. Но родители все равно заставили бы его. Или просто заплатила санитарам, которые прикрутили бы его к кровати. Вадик не был жесток. И он любил своего брата. Он не хотел, чтобы тот страдал, но мысль, что его сейчас держат в больнице, что его лечат наконец, и никакие левые парни не препираются к нему среди ночи за денежным долгом, приносила ему странную радость, удовольствие, тепло где-то внутри.
Это было похоже на возмездие.
Игорь. Глядя в эту груду гнилого мяса на костях, на этот кусок дерьма, глядя в его глаза, Вадим видел своего брата. И не испытывал ничего, кроме ненависти.
- Где тут больница, слышь, ты?..
Он мог бы обратиться к нему только матом. А разве эти располневшие женщины в кабинетах, залитых белым светом, не убеждали его не материться?
- Где тут больница?
Но боль все еще смотрела на него из глаз гребаного алкаша. Он не знал, что сказать, но открывал почти совсем опустевший рот и не мог выговорить ни слова.
- Я на водку тебе дам.
Гребаный алкаш. Он валялся на земле, и протягивал руку, чтобы Вадик помог ему встать. Секунду мальчик колебался, а потом все-таки поставил его на ноги.
- Ну?..
Ускользающий свет отнимал у всякой вещи свой истинный оттенок. Деревья, и плаксивые ветки, опускающиеся вниз, к земле, превращались в чащу, глушь, мрак. Вадик не разбирал дороги, и мерз, а «проводник» уводил его все дальше от реального мира, где уже должны были зажечься фонари... и где Верка названивала ему домой.
Вадим не видел, не различал дороги, и чем темнее становилось, тем чаще холод заползал ему под куртку. «Черт меня дернул связаться с этим...» - подумал он.
- Ну, долго еще идти?..
- Да идем, идем... скоро...
А ведь только пару назад он сидел в классе на парте, приобретая люминесцентный загар. Кажется, это было другое время. И не было этой черноты, этой кущи, этой грязи под ногами.
- Эй, поц... Видишь забор, черный такой?.. – алкаш махнул рукой в ту сторону; вдруг его словно подкосило, и он опять упал на землю.
В черной вязи колдовского леса трудно было разглядеть рештку, выкрашенную битумом. Когда гребаный алконавт опять забился по земле, Вадик рванул прочь, к цели: целую неделю он ухлопал на договор с врачами, на то, чтобы они записали его как гостя к брату... Он не мог теперь упустить свой шанс, и терять время с местными бомжами.
Возле забора, как у осадной стены, обнаружился небольшой ров, или канава; Вадик узнал о ней, только подвернув ногу и рухнув на колени с болью, ударившей его в голову. Вселенная вокруг взорвалась, так показалось Вадиму, и этот гребаный мир набросился на него... Словно убегая от чего-то, он попытался выбраться со дна, из болота слежавшихся листьев и дождевых луж. Но его джинсы было уже не спасти.
Проводник ползал на четвереньках, он искал что-то в траве, и бормотал матом:
- Мне тут подарочек должны были оставить, ща, ща... найду...
Эти ветки росли вниз и свисали черными плетями. Все черное.
И джинсы было уже не спасти, и все вдруг закачалось перед ним. Наверное, вся проблема была в том, что его сшибла машина пару дней назад. У него шатались все передние зубы. И теперь шатался вокруг целый мир. И все эта чернота... Вадик сидел на земле. И он снова сползал на дно.
Игорь, у меня зубы болят.
Проводник. Он тоже стоял на коленях и припадал к земле, как больное животное. Кажется, он нашел то, что искал; он разорвал сверток, и несколько пакетиков свалились в траву. Он не заметил, и один из них сразу высыпал себе в рот, вдыхая еще что-то с пальцев.
Во всем была виновата боль.
Он забылся, но теперь принялся искать потерянные «подарки». В черноте, ему тоже трудно было что-то разглядеть, но он все-таки нашел, и засунул себе за пазуху.
Игорь, как все кружится... как болят зубы...
Вадик поднялся на ноги, держась за дерево. Кора чувствительно царапала лицо, но ему было уже все равно. Он думал об Игоре, и смотрел на черные мохнатые почки на ветвях. Они напоминали мушек, которые почему-то не взлетали, а затевали что-то здесь, вокруг него.
Игорь, уходящий в другой мир. Мир веселых людей. Какая-то хрень...
- Они такие черные...
И Вадик смотрел в белое бесцветное небо с черными мухами.
- Ахахаха... – раскаркался нарик. Он помолодел лет на десять, и его голос был полон бодрости. Хренового веселья. – Да, блин... Слышь, поц... это дурь, поц! Ахахахах... Хорррошие штучки!.. Токо варить надо. Еще какую-то ... добавить, ваще бомбарь получится... Ахахаха... А так нет.
У него в груди что-то клокотало и захлопывалось каждый момент, но он все равно ржал и ржал.
Игорь. Как кружится все.
Вадик все еще обнимал дерево. Какие черные мухи... Такие вот мысли, даже когда тебя штормит.
Такие черные.