- Слушай,- сказал Баранов,- я твою "Лавину" прочел, это гениально.
Такого Баранов еще никогда не говорил, Ефим просто опешил и не знал, что сказать. Впрочем, он тут заподозрил, что в оценке содержится какой-то подвох, и переспросил Баранова, что он имеет в виду.
- Я имею в виду твой роман "Лавина",- повторил Баранов.
- Но ведь ты же двадцать минут назад сказал, что ты роман не читал.
- Двадцать минут назад я его не читал, а теперь прочел.
- Баранов,- застонал Ефим,- оставь меня в покое. Ты же знаешь, что я по утрам работаю. ("В отличие от некоторых",- хотел добавить он, но не добавил.)
- Ну, смотри, как хочешь,- сказал Баранов.- Я хотел тебе высказать свое мнение... Дело в том, что роман талантливый...
Все-таки произнесенный эпитет звучал так заманчиво, что, даже предчувствуя каверзу, Ефим трубку не положил.
- Роман гениальный, но сильно затянут,- гнул свою линию Баранов.
- Почему же это затянут? - насторожился Ефим.
- Ну вот давай разберем. Возьмем самое начало: "День был жаркий. Савелий Моргунов сидел за столом и смотрел, как жирная муха бьется в стекло". Потрясающе!
- Ну да, это у меня неплохо получилось,- застеснявшись, признал Ефим.
- Не неплохо,- стоял на своем Баранов,- а потрясающе! Великолепно! Но слишком мрачно.
- Мрачно?
- Очень мрачно!
Эта оценка была приятна Ефиму, потому что в глубине души он всегда хотел написать что-нибудь мрачное, а, может, быть, даже непроходимое.
- Ужас как мрачно,- повторил Баранов. - Но на этом надо и кончать. И так все понятно. Лето в разгаре, солнце в зените, жара невыносима, а окна закрыты. Савелий сидит, муха бьется в стекло, пробиться не может. Савелию жарко. Он изнывает. Он смотрит на муху и думает, что он вот так же, как эта муха, бессмысленно бьется в стекло. И ничего не выходит. А к тому же жара. Он сидит, потеет, а муха бьется в стекло. Кстати, он кто, этот Савелий?
- Прораб,- осторожно сказал Ефим.
- Так я и думал. Тем более все ясно. Жара стоит, муха бьется, прораб потеет. Материалов не хватает, рабочие перепились, начальство кроет матом, план горит, премии не будет. Прораб потеет, настроение мрачное, муха бьется в стекло. Он понимает, что жизнь не удалась, работа не клеится, начальство хамит, жена скандалит, сын колется, дочь проститутка.
- Что ты за глупости говоришь! - завизжал Ефим тонким от оскорбления голосом.- Кто колется? Кто проститутка? У меня нет никаких проституток.
- Да что ты расшумелся,- сказал Баранов.- Какая разница, кто у тебя есть, кого нет. Я так додумал, довообразил. Ты должен читателю доверять, оставить ему простор для фантазии. Зачем же ты пишешь шестьсот страниц, когда все ясно с первой строки?
- Ничего тебе не ясно! - закричал Ефим еще более тонко.- У меня вообще не бывает никаких наркоманов и никаких проституток. Я пишу только о хороших людях, а о плохих не пишу, они меня не интересуют. А прораб у меня вообще старый холостяк.
- А-а, педераст! - обрадовался Баранов.- Тогда другое дело. Тогда все приобретает другое значение. Он сидит, он потеет, муха бьется в стекло...
Ефим не выдержал, бросил трубку.

В воздухе раздался сухой, резкий треск. Все трое замерли.
Три крохотных кусочка отслоилисъ от кокона Смита и упали на
пол.
Через мгновение Рокуэл был около стола, застыв в
изумлении.
- Он начинает трескаться! От ключицы до пупка
микроскопическая трещина! Скоро он выберется из своего кокона.
=
Толстые щеки Макгвайра дрожали.
- И что тогда? Слова Хартли были пропитаны горечью.
- Тогда у нас будет супермен. Вопрос: как выглядит
супермен? Ответа никто не знает. Еще несколько чешуек
отслоились. Макгвайр дрожал:.
- Ты попытаешься поговорить с ним?
- С каких это пор бабочки говорят?