Юля не хотела плакать. Кусала губы, стараясь взять себя в руки, но слёзы всё равно текли, непрошенные и беспощадные. Сидела на полу, мяла носовой платок изрезанными об осколки ампул пальцами и тихонько, едва слышно всхлипывала. Ненавидела себя за слабость, за глупость, за неловкость. За фатальную невезучесть. За то, что не справилась. За стыд, не дающий поднять глаза.
- Не расстраивайтесь так,- проговорила женщина, стоящая рядом, и протянула чашку с водой.- Попейте.
Юля покачала головой и поджала губы, чтоб не разреветься в голос. Так же нельзя! Нельзя! Человек, только что потерявший мать, должен кричать, рыдать, проклинать и сыпать ругательствами – делать всё, что угодно, только не сочувствовать! Почему же она стоит рядом, протягивает воду и ждёт, когда неумелая девчонка успокоится?
- Она была старой. Она… да, была старой…- Голос женщины сорвался, она поставила чашку на пол перед Юлей и торопливо отошла в сторону.
Только тогда девушка подняла голову и покосилась на диван, где сейчас в нелепой полулежачей позе застыло мёртвое тело её недавней пациентки. Голова запрокинулась назад, изо рта на подбородок вылезали хлопья белой пены. Один глаз закрылся, второй смотрел в потолок посеревшим зрачком. Ночная рубашка перекосилась, открыв выпирающие ключицы. Руки с исколотыми, порванными венами вытянулись на диванных подушках.
Всего пару минут назад старушка ещё дышала, и казалось, что приступ миновал, но…
Не надо было вводить адреналин.
Эта мысль сверлила мозг не хуже дрели, прибавляя чувства вины.
Не надо было вводить адреналин.
Вполне могло оказаться, что сердце старушки и без него не смогло бы справиться с нагрузкой, но остановилось оно именно после инъекции. На несколько секунд усилило удары – и замерло. Юля как раз считала пульс, и до сих пор чувствовала кончиками пальцев его последнюю волну.
А потом ещё минуту лихорадочно прислушивалась через фонендоскоп к тишине в груди, надеясь уловить хоть малейший тон. В голове не укладывалось, что это – всё.
Всё – полные лёгкие пены, полная остановка сердца и никаких шансов на реанимацию. Чистая, бесповоротная смерть.
Юля взяла чашку и сделала маленький глоток воды, чтоб хоть так проглотить ком, перекрывший горло. Испачкала ручку – порезы на пальцах продолжали кровоточить, колоть застрявшими в коже осколками тонкого стекла. Второпях девушка ломала ампулы голыми руками, не подпиливая, и хрупкие канюли рассыпались мелкими крошками.
- Я…- Юля сделала сиплый вздох и посмотрела на дочь умершей. Та стояла в дверном проёме, прислонившись к косяку, и тихо вытирала глаза. Но не рыдала. И никого – никого! – не винила.- Я… Вы простите меня, ладно?
Прозвучало по-детски наивно и жалко. Юля снова закусила губу, борясь с навернувшимися слезами.
Дура, дура, дура!..
Не надо было вводить адреналин.
Она чувствовала себя убийцей. И неважно, что старушка успела отпраздновать девяностопятилетние, что вызвали поздно, что введённые лекарства не смогли справиться с нарастающим отёком… Всё равно – убийца.
Первый труп. Первый крест на личном кладбище…
Почему же дочь молчит? Она стояла рядом, должна была заметить момент убийства!
- Вы не виноваты,- проговорила дочь хриплым от слёз голосом.- Вы сделали всё, что могли.
Всё, что могла? Всё, что могла?! Чёрт, женщина, пошевели мозгами – у тебя только что убили мать!
Злость помогла собраться, высушила слёзы. Юля поднялась с пола и одёрнула белый халат, сплошь усеянный брызгами крови. Хотелось бросить всё, забыть про работу и бежать туда, где её никто не найдёт. Где можно будет просто посидеть в одиночестве…
- Уложите её на ровную поверхность,- бубнила Юля, кидая в свою укладку разбросанные в спешке приборы.- Два часа трогать не надо, а потом можно обмывать… Завтра в поликлинику за справкой…
Женщина что-то говорила, но Юля не слушала. Теперь, когда первые эмоции схлынули, она торопилась покинуть скорбную квартиру. Как будто, вырвавшись на улицу, могла избавиться от душного чувства вины.
- Спасибо за всё,- сказала на прощание дочь, когда Юля уже направлялась к выходу.
Юля покраснела и отвернулась.
- Не за что… простите меня…
Хлопнула за спиной дверь. Девушка удобнее перехватила чемодан и побежала вниз по лестнице.


Два дня спустя.

- Юлька, ты только посмотри!- Светка ворвалась в комнату и принялась прыгать вокруг стола, размахивая газетным листом.- Нет, ты только посмотри!
- Что смотреть?- Юля оторвалась от справочника и поглядела на младшую сестру.
- Про тебя в газете написали! Представляешь? Вот здорово!
- Давай сюда.
- А «пожалуйста»?- издевалась девчонка.
Юля не стала размениваться на вежливость, выхватила газету, развернула, пробежала глазами по первой полосе. Местное издание, ничего интересного.
- Где?
- В самом низу,- подсказала Светка.
Юля опустила взгляд и наткнулась на крохотную заметку.
«Семья Кондратьевых благодарит фельдшера скорой помощи Ковалёву Юлию Дмитриевну за усилия, которые она приложила для спасения чужой жизни, и за всё человеческое, что в ней есть. Желает ей успехов в таком важном труде».
Прочитала и отложила газету в сторону, закрыла пылающее лицо руками.
Господи, зачем?..
- Про Юльку написали, про Юльку написали!..- напевала счастливая Светка, танцуя по комнате.

- Ав, иди сюда.
Старый пёс встал и подошёл к хозяину, ткнулся носом в открытую ладонь. Обычный пёс, рыжая дворняга, вместо ошейника верёвка.
Леся отступила назад, брезгливо спрятав руки за спиной: она терпеть не могла собак.
- Ваши документы я взяла,- сказала она своему больному.- Сейчас схожу за мужиками – и поедем.
- Хорошо,- кивнул тот, поглаживая пса.
- Вот и отлично.
Леся кивнула и вышла из комнаты.
Хозяин пса Дмитрий Петрович потрепал пса по ушам и хрипло, тяжело закашлялся. В грудь словно насыпали раскаленных углей, и укол не смог их погасить – продолжали пылать, жалить лёгкие. Девчонка – медичка сказала, правда, что это сердце. Инфаркт… Только Дмитрий Петрович не поверил. Если сердце, что же дышать так тяжело?
Ав заскулил и встал на задние лапы, опершись передними о грудь хозяина. Дмитрий Петрович охнул и скинул пса обратно на пол, зашёлся новым приступом кашля. На секунду показалось, что всё, вдох не получится, лёгкие сгорели, и страх сжал голову тугим обручем. Но вдох прошёл – отпустило.
- Я заболел, Ав,- прохрипел Дмитрий Петрович, снова поглаживая пса по голове. Тот вертелся под рукой, радуясь вниманию. Хвост крутился пропеллером.- Теперь ты в доме за главного. Охраняй его до моего возвращения, понял?
Умный Ав коротко тявкнул и принялся вылизывать хозяйскую ладонь. Дмитрий Петрович улыбнулся. После смерти жены у него остался только пёс.
- Я поговорю с соседями, чтоб кормили тебя,- сказал он, ероша густую шерсть на загривке любимца.- И сам скоро вернусь… Ты не заметишь, как пройдёт время. И мы с тобой пойдём за грибами. Помнишь, как ходили за грибами? Ты самые большие боровики отыскивал…
Вернулась Леся с носилками и тремя мужиками, указала на Дмитрия Петровича и велела:
- Перекладывайте его, только осторожно.
Дмитрий Петрович не стал спорить. Только, когда его перекладывали с кровати на носилки, всё вертел головой, старался поймать взгляд верного Ава. Почему-то за собаку ему было страшнее, чем за себя.
- Позаботьтесь о нём, хорошо?- бормотал он торопливо, боясь, что соседи забудут или неправильно поймут.- Всё есть в холодильнике, вся еда. Кости, каша… Только покормите его. Хорошо? Хорошо…
- Давайте быстрее,- перебила его Леся, указывая, как лучше взять носилки.- Нам ещё до больницы ехать.
Она покосилась на трущегося рядом пса и недовольно скривилась. Хоть бы кто выгнал его на улицу!
Но пса никто не гнал, и он льнул к хозяйской руке, не отпускал ни на миг, и жалобно скулил.
Носилки понесли к двери.

Леся знала, что пациент умрёт. Знала с того самого момента, как бросила на него первый взгляд. И бледность, холодный пот были лишь косвенными признаками. Главное – выражение лица, совершенно особенное, по которому можно обо всём догадаться. Которое появляется только в одном случае: если человек уже перешагнул грань, из-за которой не возвращаются.
Но… а вдруг? Вдруг получится спасти? Вдруг она ошиблась? Вдруг эта смертная маска – обман?
Жизнь, смерть – игра в слова. А реальность: это тяжелый пациент, которого во что бы то ни стало надо довезти до больницы. И ответственность за него легла на худые Лесины плечи.
- Я ведь буду жить?- спросил Дмитрий Петрович, когда носилки затолкнули в карету.- Я вернусь, правда?
Леся секунду промедлила и ответила нарочито бодрым голосом:
- Конечно, можете не сомневаться! Вы ещё сыграете с пацанами в футбол!
- Ну уж!..- усмехнулся больной.
Леся села в кресло и прощупала пульс пациенту: неровный ритм, то и дело обрывающийся жуткими паузами.
- Всё будет хорошо, вы поправитесь,- прошептала она.
А вдруг?..
Машина тронулась с места, и в тот же момент раздался пронзительный вой. Девушка вздрогнула и невольно сжалась в кресле, зато Дмитрий Петрович забеспокоился:
- Ав. Я не попрощался с Авом…
- Ничего страшного,- отрезала Леся, и крикнула водителю:- Поехали!
Дмитрий Петрович не видел, а девушка наблюдала в окошко задней двери, как рыжая дворняжка бежала вслед за каретой, с каждой минутой отставая всё сильнее и сильнее.
А потом села среди клубов оседающей пыли и завыла.
Пёс прощался со своим хозяином. Он не хуже Леси знал, что тот больше не вернётся.

Спустя три часа Дмитрий Петрович умер в реанимационном отделении.

Когда вечером соседи вышли на дорогу, они застали пса на том самом месте, где он прекратил погоню за машиной. Старый пёс лежал мордой в пыль.
Он был мёртв.
Ав, друг…

- Я узнал, что у меня есть огромная семья,- бормотал мальчик себе под нос, кривясь от боли.- И тропинка, и лесок, в поле каждый…
Машина подпрыгнула на ухабе. Мальчишка прервал речитатив громким всхлипом и стиснул Женину руку.
- Ну, ну, уже почти доехали,- проговорила Женя, не делая попыток высвободить пальцы.- Чуток осталось. Потерпишь?
- Конечно, потерпит!- ответил за подопечного Снайпер.
Именно так Женя называла его про себя. Это слово первым пришло ей в голову, несмотря на то, что настоящих снайперов в жизни не встречала. Что-то в этом человеке было такое… снайперское. Необъяснимое. Увиденное зорким оком женской интуиции.
В карете их было трое: сама Женя, Снайпер и пострадавший мальчик.
- Ты же настоящий боец, Сашка! Завтра уже бегать будешь!
- И хвастаться, какой ты храбрец,- подхватила Женя нарочито бодрым голосом.- Все приятели попадают от зависти!
- Ага, конечно!- не поверил Сашка.- Нечего мне тут… Ёпт…
Он побледнел и прикусил губу, когда карета подпрыгнула на «лежачем полицейском». Хотя и Женя, и Снайпер старались держать повреждённую ногу в неподвижности, она дёрнулась.
- Я узнал, что у меня есть огромная семья…- возобновил Сашка «мантру» дрожащим от подступающих слёз голосом.- И тропинка, и лесок...

Он лежал на самом дне квадратного отверстия, выложенного кирпичом, прямо под стенами недостроенного санатория. Стройку прикрыли больше десяти лет назад, едва завершив возводить перекрытия основного здания, и в последние годы остовы облюбовали любители пейнтбола.
Эти же самые любители и указали прибывшей на место вызова Жене, куда надо идти. Девушка только успела схватить укладку, как встречающие ребята – все в одинаковом камуфляже, посреди голых стен и пустых оконных проёмов они навевали мысли о военных действиях – повели её в глубь стройки. Помогли перебраться через завалы первого этажа, миновать несколько прикрытым тающим снегом ловушек, и подвели к тому самому провалу. Они хором пытались объяснить, что произошло, но получалось сумбурно. Женя смогла понять только одно: кто-то куда-то провалился.
Через несколько минут бега все остановились у отверстия. Женя заглянула вниз.
Мальчик лежал на груде битого кирпича, его правая нога кривилась под острым углом заметно выше колена. На вид ему можно было дать дет десять – двенадцать, в точно таком же пятнистом камуфляже; лицо казалось белее припорошившего дно отверстия снега.
Рядом сидел мужчина, который поднял голову, стоило Жене с сопровождающими подойти к краю.
- Осторожно, край скользкий,- предупредил он.
- Ясно,- кивнула Женя, хотя сама отлично видела намёрзший по краям лёд.- Помогите спуститься.
Яма была около полутора метров глубиной, и девушка спрыгнула, стоило мужчине взять её за протянутую руку.
- Мы играли. Он спрыгнул со второго этажа,- принялся рассказывать мужчина.- Не видел, что тут яма. Видимо, сломал ногу, он стоя приземлился.
- Вижу.
- Я не хотел,- возразил мальчик.- Только маме не говорите, хорошо? Она меня больше не пустит.
- Конечно, не скажем,- заверил того мужчина, пристально глядя на Женю. Глаза у него были светлые-светлые, цвета стали.- Сашка, ты же настоящий пацан. Ты всё вытерпишь.
В тот момент ей и пришло в голову это прозвище – Снайпер.
- Будет не очень больно,- проговорила, раскрывая укладку.
Женя достала ножницы, чтоб разрезать штанину, но они плохо резали грубую ткань. Снайпер несколько минут наблюдал за её мучениями, а потом отстранил и одним резким движением порвал штанину по едва наметившемуся разрезу. Сашка громко ахнул.
Нижняя треть бедра была сломана, кость едва не прорвала кожу, торча под ней угрожающими клыками. Вокруг расплылось багровое пятно кровоподтёка.
- Надо обезболить,- Женя достала жестянку с наркотиками, высчитывая в уме нужную дозировку.
- Я наложу шину, знаю как,- вызвался Снайпер и немедленно приступил к делу. Убедившись, что мужчина знает, что делать, девушка вернулась к лекарствам.
Уже через несколько минут нога мальчика была зашинирована. Не слишком удачно, но Женя понимала, что это вина не Снайпера, а человека, придумавшего самые идиотские шины на липучках.
Сашка храбрился и говорил, что ему совершенно не больно, однако никто не верил. Снайпер подбадривал мальчика, как только мог, и Женя невольно пыталась понять, как они связаны. Отец и сын? Не похоже, Снайперу на вид едва ли можно дать больше тридцати. Братья?
После укола пришлось подождать несколько минут, пока началось действие промедола. К этому моменту в яму успели спустить носилки вместе с парой добровольных носильщиков.
- Перекладывайте осторожно,- инструктировала Женя.
Сама она держала зашинированую ногу, и когда переносили мальчика, старалась, чтоб та не шевелилась. Очевидно, не слишком успешно, потому что он стонал и морщился.
Обратный путь к карете показался стремительным. Женя даже не замечала, как перепрыгивает ямы и перелезает через завалы, едва поспевая за ребятами с носилками.
И вот теперь они мчались в больницу. Снайпер и девушка держали сломанную ногу с двух сторон, чтоб исключить малейшие колебания, но из этого мало что получалось, и Сашка то и дело вскрикивал или скрежетал зубами.
- Можешь ругаться матом, если хочешь,- разрешила Женя.
Сашка воспользовался советом и выдал несколько заковыристых перлов, но затем вспомнил стишок «Про Родину» и ругаться перестал.
- У вас кровь,- заметил Снайпер.
Женя подняла на него удивлённый взгляд.
- На руке,- пояснил мужчина.
Да, точно… Странно, что раньше не заметила, как стесала кожу на кончиках пальцев…
- Когда перелезали через край. Я увидел, что вы поранились.
- Ерунда,- отмахнулась Женя, перематывая пальцы носовым платком.
- Как же долго едем!- горестно выдал Сашка.
Внимание Снайпера немедленно переключилось на мальчика, он начал рассказывать какую-то историю, отвлекая от мыслей о переломе. Его голос звучал то громче, то тише, и девушка не старалась прислушиваться, понимая, что говорят не с ней. Но всё равно слышала.

Наконец, карета достигла больницы. Сдав мальчика на руки травматологам, Женя вышла на улицу, достала пачку сигарет и закурила. Глубоко затянулась дымом, выпустила его через нос…
Вот и всё, конец истории. Ещё один вызов…
- Не угостите сигаретой?- поинтересовался знакомый голос.
За спиной стоял Снайпер.
Девушка пожала плечами и протянула открытую пачку:
- Пожалуйста.
Несколько минут молча курили.
- Спасибо, что помогли с братом,- сказал Снайпер. Посмотрел на Женю и улыбнулся – в первый раз с момента их встречи. На щеках появились очаровательные ямочки.- Кстати, меня зовут Антон.

Раиса за тридцать лет работы приобрела репутацию спокойной, выдержанной женщины. Она никогда не повышала голос на больных, не раздражалась и вообще никак не проявляла недовольства. Улыбка и тихий голос гипнотизировали людей, и те сам не понимали, как можно не согласиться с таким обаятельным врачом.
Однако на Суркову Анну Ивановну, тысяча девятьсот семнадцатого года рождения, никакие приёмы не действовали, и старушка продолжала ехидно щуриться на врача. Круглое лицо каждой морщинкой источало недоверие.
- Знаю я ваше лечение,- говорила Анна Ивановна.- Сейчас поставите мне укол, что я до завтра просплю. А куда денется порча? Я же говорю: соседка навела на меня порчу, поэтому у меня болит сердце.
- Вы же говорили, что болит голова,- напомнила Раиса.
- А теперь ещё и голова. И сердце.
Раиса сокрушённо покачала головой, впервые сдерживаясь, чтоб не сказать резкость. Глянула на замершего возле стола практиканта: перед ним было особенно неудобно. Представилась как опытный врач, а сама с обычной старушкой справиться не может!
Правда, не она одна страдала от террора невинной пенсионерки. Та уже неделю ежедневно вызывала неотложку, всякий раз придумывая разные предлоги. При этом все понимали, что Суркова либо в большой ссоре с собственной головой, либо симулянтка, но отказать в вызове не было ни малейшего шанса: так ловко она стонала в телефонную трубку.
За сегодняшний день Раиса посещала этот адрес уже в третий раз. Стрелки часов неумолимо приближались к двум часам ночи; город спал, укутанный в толстое одеяло тишины.
Мир для Раисы сжался до размера однокомнатной квартиры. И даже ещё сильнее, до габаритов разобранной кровати, на которой полулежала вредная пациентка. В этот момент Раиса её ненавидела, но так как отличалась вежливостью, то просто не могла подобрать слов, какие бы смогли передать все оттенки злости. И не хватало наглости, чтоб всё, на ум пришедшее, сказать вслух.
- Вечно так,- ворчала старушка, теребя пальцами пуговку на халате. Раиса смотрела на пуговку и ждала, когда же она, наконец, отвалится?
Пуговка держала оборону насмерть.
- Приедут, укол поставят, говорят, мол – всё будет хорошо, ба! Завтра проснёшься огурцом! А порча-то вот, не снимается.
- Мы не снимаем порчу,- в сотый, наверное, раз повторила Раиса. Глаза слипались, силы уходили на борьбу с зевками.- Давайте мы вам укол сделаем, а завтра с утра вы…
- К завтрашнему утру я помереть могу!- возмутилась бабка.- Это что же, не хотите меня лечить, да? Пожила своё, что со мной возиться…
«А вы хотите жить вечно?»- хотела было спросить Раиса.
Но не спросила, прикусила язык. И без того не сомневалась, что с таким отменным здоровьем Анна Ивановна с лёгкостью переживёт собственных внуков.
- Ну что вы, Анна Ивановна!- всплеснула руками Раиса, словно на самом деле пришла в ужас от подобной перспективы.- Разве можно так говорить?
- Можно, можно,- отмахнулась пенсионерка, и тут же захлюпала носом:- Никому мы, старики, не нужны. Никто не хочет о нас заботиться. Вот, бывало, в войну траву ели, силос… Откуда здоровье-то? А ещё эта соседка, ведьма проклятущая, глянула давеча своим глазом и порчу навела…
Старушка оставила пуговку в покое, вытащила из кармана огромный носовой платок и принялась промокать совершенно сухие глаза.
Раисе бы встать и уйти, но воспитание не позволяло. Приходилось злиться, но сидеть на месте.
- Так мы сейчас мигом эту вашу порчу снимем!- подал голос практикант.
Раиса поглядела на него в недоумении.
Долговязый, нескладный парень с огненно-рыжей шевелюрой и россыпью канапушек по всему лицу пришёл на практику всего день назад и впервые попал на выезд вместе с Раисой. Она даже имени его не запомнила.
Глаза старушки настороженно прищурились:
- Снимите? Небось опять укольчиком?
- Почему?- пшеничные брови парня удивлённо поднялись.- Сейчас всё сделаем в лучшем виде. Где у вас тут ванная? Чеснок есть? И ещё чистое полотенце, нож, крестик на верёвке. Не забудьте три свечки. Сейчас такой ритуал забабахаем – ни одна порча не уцелеет!
Раиса онемела от неожиданности, когда бабка подхватилась и бегом помчалась за нужными для «ритуала» предметами.
- Я всё сам сделаю, вы только не вмешивайтесь,- прошептал практикант, вернувшись в комнату с полным тазом воды.
Он установил таз посреди комнаты, рядом поставил табурет. Когда Анна Ивановна притащила всё необходимое, усадил на табурет босыми ногами в воду.
- Так нужно, чтоб порча ушла в воду, а не развеялась. А то опять к вам прицепится,- пояснил рыжий.
Завернул в полотенце чеснок, несколькими ударами кулака раздавил его и аккуратно положил под табурет. Комнату заполнил мощный чесночный дух.
Расставил треугольником три зажженные свечи. За неимением подсвечников свечи стояли в стеклянных рюмках.
Погасил свет.
Анна Ивановна сняла с шеи массивный медный крестик на двойной шерстяной нитке и отдала «колдуну».
Практикант взял в одну руку нож, в другую – нитку с крестиком.
- А теперь,- сказал,- расслабьтесь и ни о чём не думайте.
Парень поднял руки и издал пронзительный вопль. Бабка охнула и схватилась за сердце.
Раиса подпрыгнула.
- Ахалай – махалай, лорики – ёрики!- верещал практикант, прыгая по комнате бешеным зайцем; размахивал ножом и вертел над головой крестик. Полы халата то вились за ним широкими крыльями, то путались в ногах. На стенах кривлялись уродливые тени.- Пикапу – трикапу, скорики – морики! Урусу – дурусу, чижики – пыжики! Балабай – задолбай, мыжики – рыжики! Порча – уйди! Порча – уйди! Сгинь, нечистая! Что было – то вернётся, что будет – то умрёт! Во дворе трава, на траве дрова, под травою сыра земля! Ахалай – махалай, лорики – ёрики! Турусу – бурусу!..
Парень осёкся и замер напротив бабки, запрокинув голову и раскинув в стороны руки. Со своего места Раиса видела, как дёргается его кадык.
Анна Ивановна сжалась на табурете, проклиная миг, когда согласилась на обряд.
- Адская бездна!- неожиданно взвыл практикант и резко вытянул вперёд руки. Кончик ножа не достал до старушкиной груди каких-то пару сантиметров. Пенсионерка охнула и зажмурилась.- Взываю к тебе! Сотри печать проклятия с чела этой женщины! Отведи от этого дома гнусных демонов! Да будет так!
Он размахнулся и бросил крестик в таз. Потом взял руку Анны Ивановны и пока она не успела опомниться, уколол ей палец кончиком ножа. Выступила капелька крови, которую он немедленно подхватил на лезвие.
- Кровь очистится!- возопил он и снова принялся прыгать по комнате в «колдовском танце», выкрикивая «заклинания»…
Спустя десять минут практикант и Раиса уложили шокированную до глубины души Анну Ивановну в кровать, пожелали добрых снов и вышли из квартиры.
- Ну как обряд?- спросил практикант, закуривая.
- Высший пилотаж!
Рыжий хитро усмехнулся.

Два дня спустя. Пульт диспетчера.
Телефонный звонок раздался как раз в момент, когда диспетчер Митина поднесла к губам чашку чаю. Она вздрогнула, и горячий чай пролился на колени.
- Ах ты!..
Стряхивая не успевшие впитаться капли, диспетчер сняла трубку:
- Скорая помощь слушает.
- Добрый день,- раздался вежливый женский голосок.- Простите за беспокойство. Моего сына сглазили. Говорят, вы можете помочь…

Леся поднялась на этаж. На площадку выходили три железных двери одного серо-стального цвета с одинаковыми ручками и выпуклыми «глазками». Позвонила в висящий на витом проводке звонок. Через минуту дверь приоткрылась, и из тёмной щели донёсся дребезжащий голос:
- Кто?
- «Скорую» вызывали?- спросила девушка, вглядываясь в щель.
Дверь открылась. Из темноты прихожей на неё смотрел крохотный, сморщенный, как изюминка, старик.
- Проходи, дочка, проходи.
Он повернулся и, отдышливо сипя, прошаркал в комнату. Леся шла за ним, перечитывая карту вызова: «Палонов Григорий Николаевич, 1928 года рождения».
Маленькая комнатка умещала в себе диван, покрытый толстым слоем разномастной одежды вплоть до овечьего тулупа, покрытый старыми газетами стол и шкаф с разбитой стеклянной дверцей. В углу приткнулся густо покрытый пылью телевизор, рядом висело зеркало, перечёркнутое трещиной и кое-как заклеенное синей изолентой. На полу вперемешку валялись старые носки, пакеты, коробочки из-под лекарств, яичные скорлупки и мятый половик в лохмотьях пыли. Возле дивана на колченогом табурете стояла чашка со слабым чаем, половинка тульского пряника и пузырёк валерьянки.
И запах – в комнате стоял специфический запах старости.
Леся невольно поёжилась, по коже пробежал мороз, и захотелось скорее уйти.
Григорий Николаевич тяжело сел на диван.
- Я инвалид, ветеран войны…- начал он вместо предисловия.
Леся молча кивнула, оглядываясь в поисках места, куда можно было бы оставить сумку с лекарствами. Удобного места не нашлось, пришлось ставить на пол. Слова о ветеранстве и инвалидности вызвали лёгкую досаду: известная присказка.
- На что вы жалуетесь?- спросила она, сразу переходя к сути своего визита.
- Дышать мне нечем, дочк. Сердечко горит,- проговорил старик, прижимая к груди узловатые пальцы.
- Ясно.
- Как тебя зовут?- спросил он.- Я всегда спрашиваю, как зовут.
- Маша,- привычно соврала Леся.
Стандартная процедура: расспросить, померить давление, послушать, посмотреть язык, сделать кардиограмму… Отвлечённые мысли, сложившиеся диагнозы… Начала прислушиваться, только когда Григорий Николаевич начал говорить в процессе снятия ЭКГ – несмотря на все мои просьбы сохранять молчание. Видимо, накипело, навалилось, просило выхода.
- Жена умерла уже два года как,- бормотал он, рассказывая вроде бы девушке и в то же время так, словно боясь, что она услышу. Как великую тайну.- Её тоже Марией звали. Да, Марией…
Леся тотчас пожалела, что вспомнила это имя. Могла бы назваться Дашей, Сашей, Глашей…
А Григорий Николаевич продолжал задумчиво тянуть, теребя пальцами край засаленной майки, свою историю. Как заказал памятник жене, заказал, поставили, а когда приехал, обнаружил, что вместо фамилии «Палонова» выбили «Полянова»… Край раскрошился…
Григорий Николаевич упал прямо там, возле памятника жены – парализовало. Нашли его через несколько часов, зимой, замёрз весь. Месяц в больнице провёл… Когда привезли в больницу, у врача нашлась только одна фраза: «Пить надо меньше».
«А ведь я никогда, дочк. Я ж ведь никогда!..»
И дальше рассказывал. Как в деревню вошли немцы. Как согнали всех на площадь к колодцу. В этот колодец маленьких детей сбрасывали, а матерей расстреливали. Как сам Григорий Николаевич, мальчишка четырнадцати лет, спасал своего годовалого братика, прятался с ним на чердаке в сене. И всё равно нашли, и мать кричала, пока по ней очередью не прошлись… Потом был трудовой лагерь, голод и адские боли в истёртых до крови ногах, и смерть таких же мальчишек на его глазах. Один хотел убежать. Его поймали и собаками затравили – чтоб другим неповадно было…
Он всё равно сбежал, через год. Вернулся в родную деревню, а деревни не нашёл. Немцы, уходя, все дома сожгли, все сараи. Только колодец остался, обросший репьистыми лопухами…
Долго работал в колхозе, женился, дочь родилась…
Дочь умерла семь лет назад, разбилась в аварии.
Потом жена…
Он отказался от инъекций. «Зачем они мне? Химия одна. Я вот поговорил – и сразу легче стало. Как камень с души».
А Леся так и сидела, и даже не подумала о ложном вызове. Потому что не ложный. В душе что-то перевернулось, встало на другое место, и она смотрела на старика без поволоки обычного цинизма. Потому что это – правда человеческой жизни. Потому что каждому надо оставить след, свою память – даже в том, на чьё сердце ляжет история.
Старик сидел, хрипя и вытирая слезящиеся глаза.
Он отказался ехать в больницу. Сказал, что жил в своей квартире и умирать будет в ней же. Сказал, что устал.
Леся уехала.
Через одиннадцать часов выехала по тому же адресу. Вызывали соседи.
Опоздала.
Умер.

Наверное, для большинства людей это был просто крест. Один в череде крестов, украшающих обочины трасс. Металлический, успевший покрыться пыльцой ржавчины, с выцветшим венком наискось через перекладину и серым зайцем – мягкой игрушкой, примотанная проволокой. Он чуть покосился, словно согнулся под тяжестью возложенной на него миссии. Под тяжестью трагедии, которую он никогда не видел, но вынужден был символизировать.
Яне всегда казалось, что в этом есть что-то неправильное. Жестокая издёвка.
«Посмотрите!- всем своим видом вопиёт крест.- Посмотрите, именно тут всё и случилось! Обратите внимание, не проезжайте мимо!» Как уличный зазывала, собирающий зевак к пёстрому шатру шапито.
Только незаживающие шрамы на стволе сосны помнили скрежет сминаемого металла, и чёрные потёки смолы к самым корням. И вспаханная колёсами земля.
И Яна…

- Оленька! Оленька моя! Девочка моя! Оля!..
Женщина рвалась к покорёженному куску металла, бывшему недавно автомобилем. Несколько человек с трудом её удерживали, а она металась и кричала так, словно её рвали живьём. Левая рука была сломана в нескольких местах и болталась плетью; в одном месте, у локтя, из раны торчал кончик кости. Из пробитой головы продолжал течь кровь, тонкая майка пропиталась красным. Лоб пересекала широкая раскрытая рана, и лицо походило на жуткую маску.
Яна понимала, что должна заниматься её ранами, но женщина не обращала ни на кого внимания и не собиралась даваться для осмотра. Она не замечала ни ран, и твёрдых рук спасателей – та боль, что разрывала её изнутри, была намного острее.
- Оленька моя! Родная!..
Её невозможно было удержать на месте, но Яна шла рядом, чтоб успеть, когда наступит переломный момент. Рано или поздно, тело перестанет подчиняться сигналам затуманенного шоком мозга.
Девушка отвела за ухо мокрую прядь волос и вздохнула. Шприц с обезболивающим был уже приготовлен, но сделать укол она не успела, бинты и шины ждали своего часа. Она приготовила всё, оставалось только дождаться, когда женщина пострадавшая внемлет просьбам посидеть спокойно. Но пока…
В овраге было совсем темно; с дороги светили фары, вспыхивали и гасли маячки на крышах автомобилей спецслужб, но они не доставали до дна. Путь освещали несколько ручных фонариков, один – в руке Яны.
В воздухе висела липкая морось, под ногами чавкала октябрьская грязь. Холодный ветер пробирал до костей.
Машину смяло, как бумажную. Передняя часть обняла ствол, так, что тот оказался на месте пассажирского сиденья. Вырезанная спасателями дверца с пассажирской стороны валялась в стороне. Вокруг рассыпались осколки стекла, льдисто сверкающие в лучах фонарей и хрустящие под подошвами.
Истоптанная грязь затягивала, как трясина…
Яна шла первой, и когда луч фонаря упал внутрь…
Понять, что есть что, не получилось бы при всём желании. Изломанный двигатель вдавился в салон, а между ним и спинкой пассажирского сиденья торчала рука. Маленькая, детская. Крохотные пальчики, розовые ноготки… капелька крови свесилась с мизинчика…
За спиной выла мать девочки, а Яна стояла и смотрела на руку. Не могла заставить себя отвернуться. Не могла представить, что там, в глубине, зажало тело ребёнка. Перемололо страшными обломками…
Девушка закрыла глаза и покачнулась.
Потом она и сама не могла понять, зачем это сделала. Но в тот момент укладка шлёпнулась в грязь, а Яна наклонилась и дотянулась до ребёнка. Сжала в своей ладони холодные кукольные пальчики.
Почему ей казалось, что это вернёт жизнь?
Потому что очень хотелось в это верить?
Где-то далеко кричала мать, рвалась из рук держащих её спасателей. А Яна сидела и грела детскую ладошку…

Даже не верилось, что миновал год.
Яна коснулась креста и отдёрнула руку, словно обожглась.
Убрать крест, снести эту чудовищную занозу! Смерть – слишком интимно, чтоб выставлять напоказ. Этот венок, этот заяц с печальными ушами… Зачем? Всё равно никто ничего не поймёт.
Яна хотела бы забыть, но ничего не получалось. И ночами, во сне, девочка отвечала на рукопожатие…