Мне кажется, не будет лишним потренироваться работать со смысловым наполнением наших с вами «литературных произведений». Интеллектуальные, нагруженные символикой работы интересны читателю. Любители фантастики, детективов или любовных романов, не имеет значения. Думаю, что подобный рассказ заинтересует любую аудиторию. Но самое главное преимущество такого рассказа – тренировка для нас, «писателей». Такая тренировка поможет сделать правильный выбор символа, стиля повествования и построения произведения Вам, а Вашему читателю – сделать правильные выводы! Не знаю как вам, но по моим наблюдениям, запоминаются только те книги или фильмы, которые заставляют о чем-нибудь задуматься. Давайте попробуем написать такой рассказ.

Задача. Небольшой рассказ с использованием символики.
Тема. Поставлю следующие условия, в которые нужно вписаться.
Фабула: вступление ->завязка -> кульминация -> концовка. Креативность не приветствуется. Задача будет в другом – см. пункт «Подход» ниже.
Подход.

Кульминация.
Концовка.
Со своей стороны, 1) обещаю тоже написать рассказ, 2) обещаю быть критиком всех тех, кто попробует справиться с заданием.

Я думаю, что в задании ты легко разобрался, НО 1) тебе лень участвовать; 2) ты прочитал задание только с целью поканючить и попридираться; 3) тебя раздражает мой стиль изложения мыслей; 4) по причине личной ко мне неприязни

Вдвоем в твоей машине с сопутствующим взаимным выносом мозга - не испугал, не встречала еще двух абсолютно одинаковых людей с похожем стилем общения. Главный аргумент против - я тебе не доверяю! убьешь еще...

— Свидетель Хачикян, ну, а люстру подсудимый разбил?
— Дааа! Разбил… зачем буду отрицать?! Когда мы пошли домой, он её случайно стулом зацепил…
— Скажите, подсудимый испытывал личную неприязнь к потерпевшему?
— Дааа! Испытывал! Он говорит: «Я такую личную неприязнь испытываю к потерпевшему, что кушать не могу…»
— А вот подсудимый утверждает, что он не был знаком с Папишвили…
— Слушай, откуда знаком?! Когда тот пошёл в туалет, Валико меня спросил: «Ктоооо он такоой этот потерпевший? Куда он пошёёёл?? Я его, говорит, первый раз вижу!»

Вступая в зрелый возраст, юная дева начинает исследовать области жизни,
до того ей недоступные, которые в сказках символизируются проникновением в
таинственные башни и поисками укрытой там комнаты. Девушка взбирается на
вершину башни, ступая по винтовой лестнице - лестницы в снах представляют
собою символы эротических переживаний. Запретная комната, этот маленький,
замкнутый на замок покой, символизирует вагину, а поворот ключа в замке -
сексуальный акт.
Бруно Беттельгейм, "The Uses of Enchantment, the Meaning and Importance
of Fairy Tales".

Страх – это одна из форм реакции подсознания на внешние раздражения, а также душевные переживания. Не так ли? Но Николай об этом сейчас не думал. Его трясло, словно в лихорадке, по лицу струился противный холодный пот. Николай усилием воли заставил свое дыхание прийти в норму, и почувствовал, что успокаивается. Он включил светильник над головой и посмотрел на часы. Половина третьего. Боже, когда же это все закончится?! Николай встал, поискал возле дивана тапочки, нашел один. Второй каким-то невероятным образом очутился у большого стеклянного шкафа-купе.
Пить хотелось ужасно. Николай пошел на кухню. Любительский радиопередатчик на высокой тумбе, прикрытый от пыли серым плотным покрывалом, на секунду привлек внимание своим необычным из-за игры света и теней видом. Николай вытащил из холодильника надрезанный пакет кефира, налил в стакан и, не смакуя, парой глотков влил в себя холодную жидкость. В зубах отдалось острой болью. Он бросился к раковине. Набрал полный рот теплой противной стоялой воды и тщательно прополоскал зубы, а потом ополоснул лицо и лоб. Отпустило…
На работе уже три дня дела шли плохо. Правильнее сказать, никак. Николай много курил и долго безразличным взглядом смотрел в монитор на экранную заставку Виндоуз ВИкс. Последние дни Николай стал отказываться от обедов, объясняя это товарищам временным расстройством пищеварения. Его дневной рацион теперь представлял собой один стакан кефира на завтрак и еще один на ночь.
Из головы никак не могла выйти Фигура. Именно она являлась причиной ночных кошмаров. Фигура представляла собой трапецию, состоящую из множества черных пульсирующих точек. Она всегда возникала неожиданно и заслоняла собой все происходящее. Николай отчетливо помнил все эти сны и пытался найти какую-то связь между ними и Фигурой, и не находил. Хуже того, с ее появлением каждый раз Николай ощущал себя невольным зрителем, подглядывающим из-за ширмы за непонятными и неконтролируемыми им событиями. Сознание боролось, пыталось уйти, вырваться наружу. Он отчетливо воспринимал происходящее, но не мог его прервать. Это тревожило. Тогда же в душу просачивался страх. Боязнь остаться навсегда вечным зрителем, запертым в камере. Настолько все было реальным. И вместе с этим приходил ужас и овладевал им. С каждый разом пробуждения давались ему все тяжелее и тяжелее. Днем он чувствовал себя разбитым и не выспавшимся. Временами Фигура начинала ему мерещиться даже наяву. Страх сойти с ума от этого напряжения, уже поселился в его душе в самой, что ни на есть, настоящей реальности.
Было поздно, когда он припарковал свой электрокар Мицубиси в подземном гараже. Николай хотел зайти в подъезд через внутреннюю дверь. Но она оказалась почему-то закрыта.
- Я уже закрыл ворота, – сказал охранник из своей будки. - Если хотите, я могу открыть дверь. Или вам удобнее здесь?..
- Спасибо. Это даже хорошо, что у меня будет пара минут прогуляться пешком.
Охранник снял навесной замок, и створки ворот сами под своим весом разъехались в стороны. «Странно…» - подумал Николай: «Я никогда не обращал внимание на то, что здесь нет ни электрозамка, ни парковочных шлагбаумов.» Он вышел наружу на крупное световое пятно трапециевидной формы от ярких гаражных светильников. Оглянулся и подождал, пока оно не захлопнулось с боков, превратившись в узкую еле различимую полоску. Двинулся по направлению к подъезду.
Вся обстановка квартиры была такой же, как он помнил ребенком в двадцатом веке. Вездесущий хай-тек Николай предпочитал видеть только на работе. Дома тебя должен встречать уют, а как его создать, используя веяния современности, он не знал. Даже корпус собранного своими руками из самых современных деталей радиопередатчика был такой же, как у знаменитой радиолы «Энергия». Массивные деревянные книжные полки были завалены различной литературой. В основном компьютерной тематики или по радиоэлектронике, но, если приглядеться, среди книг можно было отыскать томик рассказов Шекли, произведения Ефремова, Желязны, труды Станислава Лема. На отдельном месте друг на друга смотрели «Сюрреализм мирозданий» Джона Роберта Брауна и «Построение вездесущего» Стивена МакДугласа, ученика и учителя, современных Аристотеля и Сократа философской мысли. Главным предметом их непримиримых споров являлось местоположение Бога, если допустить, что он действительно существует: в одном с нами мире, то есть бесконечное количество раз во множестве проекций какой-то реальности, или же в некой высшей сфере, в которую все миры, в том числе Ад, Рай, наш грешный и т.д. укутаны.
Николай не хотел ложиться спать. Так или иначе, в кресле с журналом или же на диване перед телепроектором он заснет. Умная автоматика выключит свет, проветрит комнату, включит ароматизирующую аппаратуру, в общем, сделает все, чтобы ему лучше спалось. Чем может закончиться сегодняшняя ночь, он не знал.
Он сидел перед своим передатчиком и посылал радиосообщение в высокочастотном любительском диапазоне. До чего же приятно чувствовать, что тебя могут слышать за тысячи километров, где-нибудь в Германии или даже дальше. В этом мире радиолюбительство почти умерло, и, наверное, осталось не более сотни человек, по-настоящему увлеченных этим делом. Им не нужны телечаты или телеконференции, пришедшие на смену, столь недолго просуществовавшим иркам, аськам и прочим коммуникационным сервисам. Они знают почти каждого из своей маленькой группки по имени, и общаются, проверяя результаты работы своего микропаяльника и мозгов. И в эфире звучит что-то типа: «Привет! Как дела?» или «Сони энд Электроникс Микросистемс выпустила новый чип. Вот это будет прорыв…», или же с некоторым чувством гордости, что твой голос может, хоть и гипотетически, услышать почти вся планета: «Что за говн…к ваш президент! А наш-то молодец!..»
«Сейчас в эфире появится Джо», - подумал Николай. Появился Джо, и начал всех донимать свежими английскими анекдотами. Его как всегда было не очень хорошо слышно. Либо ему не везет с комплектующими, либо по какой-то другой причине. Джо рассказывал анекдот о том, как любовник спустился через окно и столкнулся нос к носу с мужем. «Концовки не будет, а жаль», - сказал про себя Николай. И вместо так называемой «соли» или кульминации истории в динамике раздался пронзительный трескучий шум: «А сейчас Ганс спросит, когда можно начинать смеяться». Так и случилось.
«Постой, откуда я это все знаю», - внезапная мысль резанула мозг. Ответа никто не дал, но он продолжал также сидеть за передатчиком, что-то говорить, смеяться и шутить навстречу чужим шуткам. Николай попробовал встать, но не получилось, он не смог даже двинуть рукой. У него ничего не получилось сказать, так как его губы шевелились сами. Или это были не его губы?! Не его лицо и слова?!.. Он на все это смотрел! Теперь со стороны, и отчетливо осознавал, что знает, чем он будет заниматься в следующую минуту, полчаса, час, и когда именно ляжет спать в ту самую ночь. «Ночь, когда начался этот кошмар,» - подумал Николай: «Это же сон. Я сплю и вижу все, что уже было. А значит, я увижу Ее…» И увидел. Николай увидел открытую дверь и непроглядный мрак за ней. Перед дверью в воздухе к его ногам расстелилось пятно правильной трапециевидной формы. Черная тень неизвестности. Николай оглянулся и посмотрел на себя, сидящего за передатчиком, хотел что-то сказать, но не стал. Тень начала мерцать. Сделал шаг вперед. Последнее, что пришло в голову Николая, это была цитата из книги Брауна: «Вам может показаться, что стол перед вами всегда был и должен быть таким, каким вы видите его в этот момент. Но это не совсем верно. Сейчас, наверное, вам трудно будет это понять. Даже свет в одном из миров может оказаться на самом деле черным, и вместо того, чтобы войти через дверь в дом, вам необходимо будет через нее выйти, а для того, чтобы родиться, - умереть.»

12/07/10

Вечерами, сухой шквал врывался в пределы истлевших стен, и раскалённый солнцем за день воздух буйными потоками блуждал среди руин, завывая, вороша мусор, лаская давно забытую утварь. И пустыня, казалось, ненадолго оживала. Но всякий раз, багровый диск скрывался за горизонтом, ветер стихал, и мёртвый город вновь погружался в свой вековечный сон. Тому шёл счёт уже тысячу лет…

Возможно, он никогда не приходил. Возможно, его нога не ступала по пыльной мостовой. Возможно, не глядели на него любопытными окнами городские дома. Возможно, не скрипели под его весом рассохшиеся над безводными каналами мосты. Кто знает? Быть может, он возник из ниоткуда, возник прямо в акрополе, на панорамной террасе у гиацинтовой аллеи, там, где его впервые повстречал Мюершот. Кто знает? Стены Данерума рассыпались, не перекрикивались в цитаделях часовые – веками никакой враг не угрожал городу – всякий пришелец мог вволю бродить по его улицам, никто не встал бы на его пути.
К тому дню, когда Каен Мюершот заприметил пришельца, любующегося окрашенной багрянцем панорамой города, Данерум находился уже на закате своего величия, и природа словно норовила подчеркнуть этот исторический закат, безжалостно оттеняя каждую ущербность в выветренных стенах и башнях его косыми лучами заката вечернего.
Мюершот замешкался на террасе. Ему не хотелось, отчего-то, прерывать тихую созерцательность незнакомца. Тот с нескрываемым восхищением наслаждался видом древней столицы – умирающая красота предстаёт перед нами с особенной яркостью, а в пришельце, несомненно, жил чуткий эстет.
Чужак…обтягивающая серая одежда – как это не похоже на яркие и просторные наряды Данерума! Лицо, выдающее совершенно иную, чуждую Мюершоту человеческую расу. И что гораздо важнее – повадки: жесты, взгляды, мимика выдающая, с несомненной подлинностью, пришельца, не знакомого с городом, не знакомого ему, и выделяющегося не его улицах, как чернильная клякса на пергаменте.
Но шли минуты, солнце коснулось неровного горизонта, и Мюершот был вынужден, наконец, возмутить спокойствие чужака. Каждый вечер, прощаясь с уходящим светилом, Каен Мюершот должен был бить в гулкий бронзовый гонг – это традиция, одна из того множества пустых и смехотворных, давно утративших изначальный смысл ритуалов, родившихся за много веков до Мюершота, и свято соблюдаемых – была одним из тех столпов, на которых ещё держалось общество Империи.
Мюершот в последний раз бросил взгляд на чужака, застывшего на краю терассы. О, он знал, какой ему открывается вид! Под белыми скалами акрополя тянутся в небо, словно тщась сравнится высотою с этой горой, сотни башен и куполов. Обветшалые, но сияющие щедрым золотом, эти дворцы и виллы высшей аристократии жались к белой скале акрополя, словно жёлторотые цыплята к курице, и их золото сияло ярче, подчёркнутое простым и непритязательным величием императорского дворца.
А ниже, за кругом дворцов, лежал нижний город, исчерченный многоконечной звездой сети каналов. Но вот уже долгие годы как в них не было воды, и жаркий кирпич нижнего города, казалось, тускнел с каждым днём, обречённо готовясь сравнится цветом с окружающей его бурой пустыней.
Двенадцать цитаделей – пирамиды множества лестниц и уступов – высились то тут, то там, по всему нижнему городу, словно пастыри над овцами, возвышаясь над кварталами одноэтажных жилищ бедноты. А за ними, тянулись щербатые остатки стены, редко где возвышавшаяся хоть в человеческий рост. Это был последний рубёж между городом и пустыней, рубёж, неумолимо тающий с каждым днём.
БАММ! – тяжёлый звон надолго повис в воздухе. Словно пробуждённые им, зажглись на башнях дворца голубые огни. Так было заведено уже не один век.
Иное было не столь обыденно. Чёрный дым, поваливший в небо из жерла Крематория. Стены загудели от истошных, резонирующих криков, но тотчас же заиграла музыка – не перекрывая их, но вбирая в себя, делая частью одной грандиозной симфонии.
Шёл вечер Данерума.

- Это ведь не всегда так, верно? – негромко спросил кто-то, совсем рядом. Мюершот встрепенулся. Чужак, чьё созерцание было прервано церемонией, неслышно подкрался. Звук шагов его утонул в нарастающей музыке. На глаза Мюершота навернулись слёзы.
- Погребальная церемония. Народ осиротевший скорбит, и ликует! – коротко пояснил он. Что ещё можно сказать чужаку? Как пояснить всю ту бездну мыслей и чувств, овладевших в этот миг подданными Империи? Как вынудить ощутить мощь и глубину, тоску и радость прощальных гимнов? Великий Император отправился в свой последний путь – в мир, лучший, чем этот.
Играла, нарастала музыка, повествуя о златомраморных чертогах – прохладных и свежих, где ждёт тебя долгая вереница славных предков, и каждый протягивает десницу в братском приветствии. И вся скорбь судьбы твоей, все невзгоды и несчастья, всё мирское бремя уходит, оставляя место лучшему, что ты принёс Данеруму! И расцветает для тебя прекрасная Империя, Империя-идеал, не тронутая тленом, та, какой её видели великие основатели, три тысячи лет назад, и какой её узрят благодарные потомки тысячи лет спустя!
Гимн гремел, слёзы струились из глаз Мюершота. Струились они и из глаз чужака, но им причиной был лишь едкий дым. Презренный варвар, ему не понять! Мюершот приблизился к краю террасы, и город преображался перед ним, словно пол волшебству! Звенят ли это цимбалы, или воды журчат в сотне каналов, пахнущих влажным мрамором? Не вздымаются ли ввысь, к самому небу, выше дворцовых башен, фонтаны, полноводные фонтаны, затейливыми фигурами струй? Не видны ли в истерзанных ветром, утративших форму статуях вновь черты благородных граждан древности? Не бурлит ли, не клокочет ли вновь жизнью и толпой нижний город? Не горят ли лазоревые огни на вершинах цитаделей, не шагают ли стражи по гребню массивной стены? А дальше, за её чертой, не сгинула ли пустыня под густой зеленью пышных садов?! О, яркие цвета, сладкозвучные птицы, парящие среди акаций и эвкалиптов! На десятки дней пути вокруг – от моря до год – всюду простирается буйная зелёная жизнь!
- Позвольте, но что за крики? – чужак тронул Мюершота за плечо - И этот мерзкий дым?
Прекрасные грёзы, навеянные отходными гимнами, рассеялись в одночасье. Сухая пустыня и умирающий город вновь навалились на Мюершота своим гнётом. Приступ ярости овладел им. Он отбросил руку незнамомца, едва смиряя гнев.
- Верные слуги и рабы! Сотни их добровольно следуют за своим владыкой! Их сердца знают, что такое истинная преданность! Вам, чужакам, не понять!
- Боюсь, я уже понял слишком многое… - невнятно буркнул про себя пришелец, а затем вновь поднял глаза на собеседника – Вы – Каен Мюершот, камерарий императорских палат?
- Да, это я – ответил Мюершот, настороженно глядя на чужака. Распоряжаясь палатами, он ежедневно встречался со множеством незнакомых ему людей, но так и не привык к тому, что люди, неизвестные ему, могут знать его. Своеобразное неравенство подобного положения всякий раз настораживало камерария.
- А кто вы, позвольте? Я вас не знаю!
- О, право же… - невпопад ответил чужак, глядя за спину Мюершоту, на запертые врата императорского дворца – Никто из нас не может быть уверен, что полностью и совершенно знаком с кем либо из своих ближних. Что до частичного же знакомства, то всё относительно. Вы не можете утверждать, что не знаете меня. Вы видели меня, касались меня, вы беседовали со мною. И даже… - он поднял руку, предупреждая негодующий возглас Мюершота - …даже более того! Вы смогли проникнуть в мою душу! Сумели прочувствовать город так же, как это удалось мне, сумели понять, какие чувства обуяли меня, когда я созерцал закат с этой самой террасы. И к вашей чести, нужно признать, у вас хватило деликатности не прерывать моего удовольствия столь долго, насколько это было возможно. Позвольте от всей души поблагодарить вас. Но не смешно ли, после этого, утверждать, что вы меня вовсе не знаете? – он застенчиво улыбнулся, словно подчёркивая нелепость подобной мысли.
Камерарий с вновь возросшим любопытством взглянул на пришельца. Было в его логике нечто необычное, интригующее. А Мюершот питал слабость к интересным людям. Нечасто встречались такие в Данеруме.
- Позволите хотя бы узнать ваше имя? – уже более дружелюбно спросил он.
- Имя? Хм, ну, пусть будет…Эстет. Да, Эстет! – смакуя, произнёс пришелец.
«Врёт!» - уверенно решил Мюершот.
- И что же привело вас в великий город?
- Хочу аудиенции! – улыбнулся чужак. И каким-то особенным, насмешливо-доверительным тоном пояснил – Коронация императрицы Феарталл начнётся тотчас же после похорон, верно?
Мюершот поперхнулся.
- Позвольте! Не много ли вы себе позволяете? Ваши шутки уж черезчур…
- Мюершот! – прервал его собеседник. И тихо, твёрдо произнёс – Я спасу, спасу этот чёртов город! От тлена и забвения.

****

Государство, патриотом которого был Мюершот, переживало не лучшие свои времена. Собственно говоря, оно потерпело окончательный и необратимый исторический крах, и окончательная его кончина оставалась лишь вопросом времени.
Камерарий был отпрыском аристократического рода державы, чья писаная история насчитывала более трёх тысячелетий, а мифологическая – скрывалась в бездне тёмных времён. Науран’азанайи, Бэнеш-Суам’локт – названия эти давно вышли из обихода, и все называли империю именем её столицы – Данерум. Причина этому была проста. Вот уже много веков как территория этого государства не превышала территории города.
Далёкие предки камерария занимались земледелием в благодатных тропических странах Нуаран и Суам. Ежегодные урожаи были настолько обильны, что люди попросту не успевали всё съесть. Появлялись излишки, а излишки рождают торговлю. Так, родилась цивилизация.
Предки Мюершота расчищали джунгли, и возводили огромные каменные города. Письменность и математика – истинная магия жрецов – способствовали созданию мощной системы централизации ресурсов, постепенно объединяющих народы в Империю. Были у них и более конкретные сферы применения: исполинские пирамиды возносились к небу, символизируя собой мощь пробудившегося человеческого разума.
Население росло, вскоре, обширная низменность Нуарана, в сырых зарослях которой родилась цивилизация, уже были не в состоянии прокормить растущие потребности Империи. Джунгли вырубались, сменяясь полями и пастбищами. А во все стороны света – за горы на севере и западе, и за море на юге – тянулись неиссякаемые потоки поселенцев.
Колонии Империи покрыли просторы материка, иным путешественникам требовались годы, чтобы пересечь пределы государства из края в край. Мир был богат и изобилен, и готов был щедро делится с человеком. Золото и серебро, алмазы и жемчуга – ценности со всего мира тянулись в Данерум, в столицу империи. Её сокровищницы ломились от богатств. Никакие хранилища их не вмещали. В великой гордыне, императоры соорудили особую сокровищницу – бескрайний подземный лабиринт, полный секретов и ловушек. Там и хоронилось богатство Данерума.
Первобытные племена, населявшие материк, с благоговением принимали растущие, как грибы, по всему свету цитадели Данерума. Имперцы не были к ним излишне суровы. Было рабство, были повинности, были безжалостно подавляемые восстания, но вместе с тем, цивилизация постепенно растекалась пределами континента, робко стучась и в хижины имперских данников.
Джунгли Нуарана и Суама стали преданием прошлого. Каждый клочок их земли, теперь – безбрежные пашни, вскармливающие легионы отважных воинов. Урожаи с каждым годом уменьшались, подстёгивая империю к новым экспансиям. Однако, сопротивление инородцев становилось всё более упорным, а мятежи провинций – всё более продолжительными. Близился кризис.
Империя начала разрушатся, когда она утратила способность кормить свои легионы. Богатые и гордые провинции её начали откалываться, а варвары – вторгаться в самые пределы метрополии. Императоры пытались спасти державу, сменив легионы ордами наёмников, принимая к себе на службу варваров, заключая золотом хрупкий мир, и непрочные союзы. Но это лишь ускоряло распад.
А пашни империи истощились, и уже не могли давать жизнь. Сухой ветер с востока врывался в низменность Нуарана, и приносил с собой пустыню. От гор – до самого моря. Однако, гордые воины не согласились покорится судьбе, не признали краха своей истории. Богатство империи всё ещё было безгранично, а пустыня давала надёжную защиту от всяческих захватчиков. Земледельцы и скотоводы, торговцы и ремёсленники бежали из мёртвой пустыни, но древняя аристократия продолжала радоватся жизни в сердце империи. На золото Данерума была построена грандиозная ирригационная система, ведущая воду с самых гор. Жизнь в городе и окрестностях наладилась, и аристократия погрузилась в сладостное забвение на своих виллах, отрезанная от мира сорокадневным переходом через пустыню. Сменялись поколения, рождались за горами народы и державы, разматывался клубок истории, а Данерум, казалось, вечен и неизменен, маленький замкнутый мирок, вещь в себе.
Впрочем, кое что менялось. Разум неумолимо бежал прочь из сонного царства империи. Учёные и мастеровые, жрецы и философы уходили прочь, в Большой Мир, не прельщаясь своей закостеневшей в мёртвой традиции родиной. Цивилизация умирала. И однажды, когда вода в акведуках иссякла, ремонтировать сложнейшую систему уже было некому.
Ко времени, о котором идёт речь, город жил лишь за счёт артезианских источников в недрах скалы акрополя. Население города, некогда превышавшее сотню тысяч человек, теперь едва достигало десятка. Опустевшие дворцы, храмы, цитадели вселяли ужас своим упадочным видом. Абсолютно все товары ввозились в Данерум из-за пустыни. Но так не могло продолжаться вечно.
Сокровищница неуклонно иссякала, Данерум жил, отказываясь признавать своё падение.

****

Закон гостеприимства обязывал камерария дать приют чужестранцу. Изгнанный за пределы города, тот непременно погиб бы. Это изрядно омрачило бы грядущую коронацию.
Мюершот разместил пришельца в павильоне на краю обширной котловины, примыкающей к подошве акрополя. Некогда, это было жилищем мастера-садовника, а в котловине лежали императорские сады, окна на которые выходили из дворца. Здание это, разумеется, не считалось частью дворцового комплекса, и лежало за его стенами, однако, принадлежало к акрополю – верхнему городу, пристанищу достойных людей Данерума, и гость, сколь бы знатен он не был, не имел права жаловаться на непочтение.
Приезжие караванщики, ровно как и немногочисленная данерская чернь, обитали в нижнем городе, богатом на свободные, заброшенные и полузаброшенные дома.
Камерарий был заинтригован странником. Вид его не давал оснований замыслиться о безумной или преступной природе пришельца. Уверенный и степенный, чужестранец, казалось, действительно сумел проникнуть мыслью в самую суть данерской жизни. В беседе, что неторопливо текла между чужаком и камерарием, покуда он располагался в павильоне, пришелец не раз высказал на удивление глубокое знание, понимание различных сторон жизни империи. Он был сведущ в её культуре и политике, экономике и географии так словно прожил здесь долгие годы, и в устах его вещи, давно известные, казалось бы, Мюершоту, принимали новое, свежее звучание, раскрывались в совсем неожиданном свете. И картина вырисовывалась весьма печальная.
Довольно скоро, камерарий уже был всецело убеждён, что пришелец знает, о чём говорит, и может, несомненно, принести некоторую пользу государству. Разумеется, у него хватило деликатности не пытать, с какими именно советами пришелец хочет обратиться к императрице, какие именно решения созрели в его уме. Признаться, образование камерария, человека, несомненно, прилежного в своём деле, не простиралось столь далеко, как хотелось бы, и государственные дела лежали, большей частью, вне его кругозора. Обсудить судьбы империи за чашей вина, в компании добрых друзей было для неко по своему увлекательно, впрочем, он и тогда мыслил скорее житейским опытом и фантазией, чем заключениями рассудка. Конкретные же государственные дела навевали на него скуку, в чём он признавался даже с некоторой гордостью, полагая это естественной чертой, приличной всякому серьёзному и здравомыслящему человеку.
Измышления философа о судьбах империи, советы, подготовленные им казались Мюершоту чем-то абстрактным и мистическим, сродни жреческим заклинаниям. Спасение Данерума, воплощённое в философской идее, он полагал некоей совокупностью образов, подобных молитве – связанных конкретной целью и бессвязных, действенных и лишённых практического воплощения одновременно.
Итак, хотя у камерария, разумеется, и в мыслях не было представлять чужака императрице, он счёл небезынтересной идеей представить философа кому-либо из своих придворных знакомых, более него сведущих в государственных делах. Благо, таковых было предостаточно.
Покуда усердный раб переносил пожитки чужеземца из караван-сарая в нижнем городе в дом садовника, Мюершот покинул их обладателя, вежливо распрощавшись. Череда ритуалов, столь необходимых для коронации, требовала его присутствия. Мюершот знал, что сможет повстречать там немало придворных, которых заинтересует пришлый философ.

****

Суть и значение должности префекта Данерума, за тысячелетия её существования, претерпели заметные изменения. Воистину, занимай это должность на протяжении исторических эпох один и тот же человек, он смог бы не пошевелив пальцем сделать изрядную карьеру!
Во времена величия Империи, простиравшейся на две трети континента, префект был лишь градоначальником столицы, ведавший её непрестанно преумножающимся хозяйством. Тихое и сытое место, ведь подати с жителей метрополии не собирались, и никакой враг не дерзнул бы стучать каменным топором во врата Данерума. По сути, префекты должны были, преимущественно, лишь следить, чтобы улицы были чисты, а фонтаны – полноводны.
Нужно ли говорить, что когда пределы Империи сьёжились до пределов городских стен Данерума, власть и ответственность префекта предстала в совершенно иной ипостаси. Префект стал распорядителем всего имперского хозяйства, старшим чиновником Императоров, по сути, кем-то вроде премьер-министра. Первоочерёдно, в его задачу входило распределять и контролировать скудные ресурсы империи, поддерживая (и пытаясь её преумножить, по возможности) жизнь города. Впрочем, всякие планы в этой области становились, с течением времени, всё более утопичными. «Есть вещи, которые нельзя купить за злато!» - как правильно заметил древний имперский философ.
И таких вещей становилось всё больше…
Гашиен Намакан, префект Данерума в интересующее нас время, словно воплощал собою апофеоз этой долгой череды утопистов. Его планы по развитию Империи были величественны и амбициозны. Подобно Мюершоту, наш префект видел в закатных лучах расцветающий и величественный Данерум, призрак прекрасного прошлого, возродившийся и воплощённый. Однако, в отличие от своего сердечного друга Мюершота, префект был обладателем одной чудной черты, называемой в обиходе «математический склад ума». Фантазии, являющиеся Мюершоту в красочных миражах, Намакану виделись в цифрах. И они не растворялись с закатной зарёй, а ложились на пергамент, чтобы вновь и вновь питать дух Данерума неимоверными проектами.
Намакан блуждал по дворцу улыбчивой тенью прошлого, всегда с протянутой рукой норовил подловить императора в кулуарах. Он субсидировал ремесленников, выплачивая им за продукцию вдвое больше стоимости сырья, и втрое – рыночной цены товара. Предполагалось, что это предотвратит бегство горожан в Большой Мир. Полуодичавшие кочевники – потомки грозных воинов древности – ещё пытались разводить в пустыне верблюдов, коз да ишаков. Все они получали щедрые дотации, которые в грядущем должны были превратить Данерум в шерстяную сверхдержаву. Были и прожекты, посвящённые народному образованию. Действительно, в государстве населением в двадцать тысяч душ не столь уж и трудно должно быть добиться повальной грамотности. Должно лишь стимулировать в голодном народе тягу к знаниям, а в зарубежных книжниках – тягу к путешествиям через пустыню…
Когда дурман рассеивается, страждущий наркоман суетиться и беснуется, алча раздобыть новую дозу. Префекту же требовалось регулярное впрыскивание дозы денег. Желательно, покрупнее и покрепче. Едва лишь деньги переставали поступать, наркотическое марево светлого будущего начинало шататься перед префектом, и он из шкуры вон лез, норовя достать новую дозу.
Теперь, власть сменилась, и суровые реалии жизни ворвались в утопию префекта. Что грядёт? Удастся ли ему и впредь получать деньги? Жуткие вопросы не давали покоя царедворцу.
****

Вообразите себе извергающийся вулкан: чёрная каменная пирамида, миазмы дымного курева, проблёскивающее багровым пламенем бездонное жерло. Теперь же, представьте себе рукотворное сооружение, наиболее подобное этому грозному творению природы.
Чёрная базальтовая пирамида, глубокое жерло, пышущее пламенем – вот что такое Крематорий Данерума. Зловещее сооружение было возведено в век процветания Империи, когда целые народы порабощались в великих войнах, восставали, и вновь порабощались. Тогда, многотысячные колонны пленных шествовали под лоджиями императорского дворца, и необузданные властители древности хохотали, сияя белоснежными улыбками.
Ни топор, ни верёвка, ни иное орудие не могли обеспечить должной массовости казней. И тогда, акрополь был увенчан Крематорием, храмом смерти. Вскоре, его ненасытное чрево стало принимать в себя не только врагов Империи, но и её павших подданных. В конце концов, настолько эффектные похороны стали завидным завершением бренного существования, и даже императоры не брезговали бушующим лоном той исполинской печки.
Здесь, на просторной галерее, опоясывающей жерло Крематория, подходили к концу похороны императора. Именно там и повстречались наши знакомые – Каен Мюершот, и префект Намакан. Последний был с собачкой.
Последние обряды достигли своего логического окончания. Народ уже наполовину разошёлся, однако, ещё сотни две сановников прохаживались по галерее, скорбно и степенно беседуя о грядущем. С каменной трибуны толкали речь пожилые царедворцы, из тех, что можно счесть завсегдателями монарших похорон.
Впрочем, немногие к ним прислушивались.
Намакан с собачкою вели беседу с Комо Ахреем, видным данерским музыкантом, когда их настиг Мюершот. Разговор, как отметил камерарий из обрывков, вёлся преимущественно о влиянии данерских фольклорных мотивов на классику мировой композиции. Как и все разговоры на этой галерее, он был довольно беспредметен, так как ни один из собеседников не слыхал той классики собственнолично.
Стоит отметить, что собачка принимала в дискуссии живейшее участие, пепельная взвесь проникала под шерсть, и раздражала кожу избалованного животного, пёс беспрестанно чихал, и тонко, с привизгиванием рычал на хозяина, требуя убираться прочь. Это было одно из тех мерзких, тщедушных декоративных животных, которые проводят большую часть жизни на руках у хозяев (хотя они-то хозяевами полагают себя), а изредка опускаясь на тонкие лапы, опасливо жмутся к стенам, и истерично лают на всё сущее.
- Мои преветствия, ясновельможные господа! – обратился Мюершот к означенному трио. Он говорил громким шёпотом, не желая понижать голоса но, словно бы, норовя и отдать дань памяти усопшего.
- Каен Мюершот. И вы здесь, любезный друг… - скорбно промычал префект. Они сердечно обнялись. Эти двое – лучшие друзья, были полными друг другу противоположностями, влекомыми одна к одной, как это нередко случается в дружбе.
Намакан – огромный, жирный, губастый и смуглолицый был обладателем влажных коровьих глаз, и вибрирующего, застенчиво-мечтательного голоса. Нужно ли говорить, это это был человек недюжинного, хотя и несколько своеобразного ума, железной воли, твёрдого характера, и внушающей уважение проницательности.
Камерарий Мюершот был низкорослым и худым обладателем впалой, цыплячьей какой-то груди, костлявых палкообразных конечностей, и тяжёлой, угловатой головы, опасливо покачивавшейся на тонкой шее. Экстраверт по натуре, камерарий был из того племени размеренных и холоднокровных консерваторов, полагающих, что если во всём брать за образец прошедшее поколение, то жизнь можно наладить, по крайней мере, не хуже.
- И вы здесь, почтенный Ахрей!
- Мюершот! – подал ему руку музыкант – Как я рад нашей встрече!
- Едва ли могли мы не повстречаться… - буркнул префект – всё почтенное общество собралось в этот час в Крематории. Тяжело на сердце. Бередит ожидание грядущих перемен. И ох, скажу я вам, как бы не к худшему, как бы не.
- А я снова говорю вам, что в Данеруме не бывает перемен! – уверенно отрубил Ахрей. По видимому, они с префектом уже касались этой темы.
Намакан скорбно поглядел на Мюершота, как бы мимически спрашивая: «Ну откуда берутся настолько недальновидные люди?» Тут, бешено взвыла опаленная блуждающей искрой собачка, и Намакану пришлось перевести взор на неё. Не меняя выражения лица.
- Друг мой, - начал он менторским тоном. Ахрей растерянно бросил взгляд на Мюершота, не вполне понимая, обращается ли префект к нему, или к собачке. – разумеется, деятелю высокого искусства впору седлать вершины слова и духа, и разбираться в тенденциях политических ему не только не нужно, но даже и вредно.
«Не к собачке!» - решил Ахрей.
- Однако, попробуем рассуждать логически, основываясь на минимальном житейском опыте… - продолжал разглагольствовать Намакан – Вот, скажем, проблема отцов и детей. Вы ведь, сочинители, так её любите! Сколько было всего сказано на эту тему, а суть одна, и вам, дорогой Комо…
«Вот оно!» - переглянулись музыкант с камерарием. Собачка, явно обиженная, что речь предназначалась не ей, глухо заныла.
- …вам ли не знать, что все мы, по натуре своей, в юности либералы и нигилисты. Мы жаждем перемен, жаждем перекраивать, созидать и сокрушать. Преимущественно, последнее. И лишь в зрелости, обзаведясь внуками, ответственностью и обязательствами, мы приходим к консерватизму, к стремлению сохранить все прежние тенденции, чтобы не оказалось, что мы прожили жизнь в неверном направлении.
Намакан удивительным образом совмещал свои реформаторские наклонности с глухой консервативностью. По его мнению, именно стремление любыми путими бултыхнутся в светлое прошлое являлось святейшей, непоколебимейшей и консервативнейшей традицией Данерума, коей всячески надлежало следовать.
- В каком возрасте преставился государь? – спросил Ахрей.
Префект, довольный, осклабился.
- В семьдесят четыре года. А взошёл на престол – в сорок девять! Неудивительно, про его дальновидность была залогом всесторонней и всеохватывающей поддержки префектуре.
- Ага, а принцессе Феарталл, как известно, не так давно исполнилось двадцать шесть. Опасаетесь, что вам, хм…уголь в печку подбрасывать перестанут? – ухмыльнулся Ахрей, заглядывая в жерло Крематория. Уже совсем стемнело, и лишь всполохи багряного пламени озаряли светом чёрную пирамиду. Сухой ветер пустыни ворошил жар, словно прилежный кабатчик, намеривающийся сотворить шашлык. Число придворных сократилось до нескольких дюжин, большинство уже ушли готовиться к грядущей коронации.
- Дорогой друг! – желчно процедил префект – Странно мне слышать это от вас. Надо полагать, вы непривычны к тяжкому труду в оранжереях или на мелиорации. Вероятно, вы никогда не пытались самостоятельно добыть себе кусок хлеба в этой скудной земле. И сложно представить себе, как бы вы продолжали музицировать…музиционировать…как правильно? В общем, что бы вы делали без выбитых мною стипендий?
- Разводил бы верблюдов в пустыне! – не моргнув глазом ответил Ахрей.
- Верблюдов?! Наши предки достигли величия, ибо всегда мыслили категориями, большими нежели…
Но собачка, доведённая до отчаяния хлопьями тёплого пепла, вырвалась из рук, и префект не смог завершить мысль.
Зверёк, заливисто тявкая, рванулся к ближайшей лестнице. Утопающая в ночном мраке череда ступеней тонула в спящем городе.
- Эй, держи, держи её! – яростно зашипел префект, бросаясь к лестнице. Он отчаянно надеялся, что этот инцидент не омрачит церемонии.
Ахрей послушно прыгнул за животным, но то уже соскользнуло вниз по истёртым поколениями ступеням, и музыкант лишь плюхнулся на пол, скользнув пальцами у самого хвоста. Префект грузно свалился на него.
- Ушла! – прокомментировал Мюершот. Поднеся ко лбу ладонь «козырьком», он норовил разглядеть собачку внизу.
- Верблюдов! – прорычал префект, пытаясь слезть с музыканта – Да он даже с собачкой совладать не способен. Куда мы катимся?!
Мюершот придержал префекта за край плаща, опасаясь, как бы тот действительно не покатился.
- К слову сказать, дорогой друг, у меня есть на примете человек, который очень даже знает, куда.
- О чём вы? – проворчал префект, отряхиваясь, поднимаясь на ноги.
- Один философ-чужеземец, чудной человек. Гость столицы. Я разместил его в садовом павильоне. Эстет.
- Эстет? – оживился Ахрей.
- Ну, так он назвался… - смутился, было, Мюершот.
- Ладно, как бы то ни было, вам следует его нам представить! – решил Намакан – Кто ещё поможет мне найти это чёртову собачку за шесть часов до коронации?
****

Эстет-философ, очевидно, собирался почтить своим присутствием коронационное торжество. Он как раз примерял какую-то пышно-переливчатую хламиду, когда в павильон без стука ввалились трое. Собственно отсутствие внятных деревянных дверей делало невозможным этот жест вежливости.
- Мюершот? Вы?…
- Добрый вечер, почтенный! Позвольте представить вам: Гашиен Намакан, префект Данерума – философ. Философ - Гашиен Намакан, префект Данерума! – скороговоркой протараторил Мюершот.
- Очень приятно… - ошеломлённо выдавил чужеземец.
- Всё, идёмте искать собачку! – подытожил скорое знакомство Ахрей.
Философ посмотрел на него.
- Простите?
- Ах, верно! – хлопнул себя по лбу Мюершот – Комо Ахрей, поэт и композитор – философ. Философ – Комо Ахрей, поэт и композитор. Всё! - отёр он пот со лба – Теперь, идём искать собачку.
Подхватив вяло сопротивляющегося чужеземца подмышки, они вывели его в ночь.
Ночь Данерума…Знаете ли вы, что это такое? Можете ли вообразить себе тёплый, податливый полумрак, смягчённый сиянием огромной луны? Неуемный ветер, ворошащий песок и мелкий мусор, играющий среди выветренных руин, змеем проскальзывающий сквозь арки и портики. Он наполняет ночь тысячью шорохов и шепотков, словно неведомое ведёт с неведомым беспрестанный диалог на безжизненных улицах.
Мюершот и Ахрей захватили в павильоне пару фонарей.
- Не всё же на звёзды полагаться! – пояснили они оторопевшему философу.
- Ага, ждите, так и ринется эта собачка опять на огонь и чад. Они её в Крематории и довели ведь! – причитал Намакан – Увидит вас с фонарями, сразу прочь удерёт!
Они торопливо шагали по растрескавшемуся бульвару. Философ, наконец, сориентировался в происходящем, и стал внимательнее приглядыватся к окружившим его царедворцам. Мюершот не преминул это заметить.
- Почтенный префект, как я уже говорил, у нашего глубокоуважаемого друга имеются…
И тут, ночь пронзил душераздирающий визг такого бешеного накала, что ни у кого не возникло сомнений в его авторстве. Только одно существо на свете могло его издать. Даже философ, не вполне разобравшийся в истории с собачкой, моментально и веско прокомментировал:
- Собачка.
Слух привёл их к восточному склону акрополя, где маленькое животное засело, прижавшись к холке какой-то развалившейся звероподобной статуи.
- Ну вот…
- Стой! Назад!
Свет фонаря отразился в дюжине голодных, фосфоресцирующих глаз.
- Песчаные шакалы. Добычу лёгкую почуяли, погань! – погрозил префект кулаком тварям.
Люди не преминули спрятаться в ближайшем здании. Некогда вилла зажиточного купца, теперь это был полузаброшеный склад гончарных изделий, приличия ради прикрытый деревянной решёткой без замка.
- Что будем делать? – Ахрей сунул руку в какой-то горшок.
- Позвать солдат, может? – предложил философ.
- Нет. Нет, никак нельзя. У них парад через пять часов. Они должны…Эй, Ахрей!
Извлечь руку из горшка назад оказалось не так просто.
Мюершот вздохнул.
- В общем, вельможные господа, я отправляюсь за мечами. Ждите, вернусь минут через двадцать, будем решать проблему.
****

Камерарий, запыхавшийся, ворвался в свои апартаменты. Праздничный костюм, заготовленный для коронации, ждал его на вешалке. Но Мюершот пришёл не за тем. Он спустился в подвал, где под кварцевым стеклом хранились фамильные реликвии.
Ратная снасть, с которой его пращуры покоряли мир, века тому назад, она была там. Мюершота ждали два длинных, чуть изогнутых бронзовых меча. Подумав, он захватил также и шлем. Забрало было выполнено в виде чудовищной пасти, внушающей ужас.
Неся мечи на плече, он дорвался до шкафа, и принялся выворачивать его, бормоча:
- Ножны, ну где же эти ножны?! Сто лет не видел.
Когда нашлись ножны, оказалось, что где-то пыли позабыты мечи. Найдя их, наконец, на кровати, заботливо укутанными под одеяло, Мюершот снарядился, и ринулся на помощь другу.
Что характерно, он действительно управился ровно за двадцать минут. Известное дело, имперские камерарии славятся своей исполнительностью и пунктуальностью.
- Мюершот! – с порога обратился к нему префект – А знаете, ведь господин философ действительно…
- Полно…- буркнул Ахрей, всё ещё борющийся с горшком – Потом поговорите. Эти звери всё лазают вокруг статуи, того и гляди, допрыгнут до собачки.
Отсалютовав мечами, Мюершот вышел в ночь.
Это было на заметённой песком аллее. Сумрачным оврагом тянулась она среди руин. Звероподобные статуи обрамляли выходы к необитаемым улицам. Шакалы чувствовали себя, как дома. Нечто привлекло внимание Мюершота: иные глаза, не шакальи.
Он сощурился, пристально глядя в темноту.
Там, в переулке грузно переваливалось нечто массивное и лоснящееся. Казалось, от создания исходит вибрация, расползается повсюду, чуть ощутимо содрогая камень под ногами. Или это лишь кажется?
Холодок пробежал по спине Мюершота. Он знал, кто это может быть. Огромные грустные глаза…Ему послышалось влажное похрусывание, словно кто-то терзает мокрую тряпку.
Глухое рычание сзади. Шакалы! Камерарий выхватил из ножен мечи, заставив себя позабыть о жуткой встрече.
Шакалов было, очевидно, шестеро. Старший из них, матёрый, лютый, прыгнул, целясь в горло. Сияющие мельницы клинков мгновенно укоротили его век. Прочие, раззадоренные кровью, одновременно ринулись на камерария. Лишь ярость правила их действиями. А Мюершот рубил по-хитрому, с заворотом, и вскоре, шесть изрубленных тел валялись у его ног.
Упиваясь собственным триумфом, камерарий встал в позу победителя, и лихо лязгнул мечами.
- Нет! Собачка! – предупредил его, было, подбегающий уже префект, но было поздно. Испуганная лязгом, собачка уже соскочила с зверостатуи, и бросилась в темноту.
- Э, нет, так не пойдёт! – что-то прогудело в воздухе. Горшок с надбитым, увы, горлышком, мастерски запущенный Ахреем, аккуратно накрыл собачку. Похоже, он всё-таки освободил руку.
Теперь, из глиняного узилища доносилось сдержанное рычание.
- Ну что-ж, - буркнул префект – У нас ещё есть несколько часов, чтобы приготовится к коронации. Благодарю вас, друзья мои. Господин философ, не премините зайти в префектуру после рассвета. Буду ждать.
Уже собравшись уходить, чужак вдруг обратился у Мюершоту, нерешительно:
- Скажите, камерарий, вы ведь тоже это видели? Там, в переулке, – он указал в темноту – что это было?
Мюершот побледнел. Ахрей с префектом переглянулись. Каждый из них догадывался, о чём могут говорить эти двое.
- Нечто страшное, господин философ. Нечто очень страшное.

****

Но вечерами, когда ветер уставал играть с песком, виделся ему забитый коридор, толпы, изнывающие от отсутствия веры, ксеноновые фары троллейбуса. Он бродил по миру, в котором не было четвёртых этажей, а за всем этим стояла страшная, лысая Сара.
Пластилин.


Каен Мюершот ударил в гонг, и солнце взошло над Данерумом.
Коронация. Дворец, весь акрополь кипели жизнью. Яркие хоругви трепетали на ветру, наряженный город словно хвастался украшениями, как вышедшая в свет богатая пожилая пани.
Эти краски помогли камерарию забыть пережитый страх. Собачка была спасена, но…
Оно было потаённым кошмаром всех горожан. Никто не смел сказать ничего конкретного. Лучше было не знать, лучше было не спрашивать, лучше было не смотреть, забыться и закрыть глаза.
Чудовище ползало по пустыне, путались набухшие сукровицей колтуны свалявшихся волос, а за ним тянулись потроха: чрево его было разодрано, внутренности вываливались, и оно бесконечно терзало их зубами, корчась и дрожа от боли, истекая дурной, мученической слизью.
Никому в Данеруме не хотелось повстречаться с ним ещё раз.
Императрица была великолепна. Череда освящённых тысячелетиями церемоний наделили её правом властвовать над двадцатью тысячами преданных душ, а это окрыляет человека, делает его больше и значительнее.
Со своего места на террасе камерарий видел, как блистает в новых эполетах префект. Сонм торговых представителей окружал его. Эти важные, несколько чванливые люди были теми, кто кормил, поил Данерум, питал его всем необходимым. Был среди них и некий эстет, всецело отдавшийся созерцанию ритуалов. Коронация, только она, только древние обряды занимали сейчас ум философа, а взоры представителей, однако же, были направлены именно на него.
Мюершоту больше никогда не случилось разговаривать с философом. Позднее, он узнал, что тот испросил для себя чин хранителя сокровищницы. Пиром духа было для него созерцание несметных богатств, прекрасных изделий ювелирного искусства, сгинувшего тьму поколений тому назад.
Дерзость эта была неслыханной, и едва ли подобное назначение мог совершить прежний император. Но теперь…нечто привлекательное для купцов, некие идеи, высказанные философом, они обеспечили ему всестороннюю поддержку. Префект устроил ему экскурс, лично проведя сокровищницей. Там же, по словам Намакана, императрица впервые удостоила чужака аудиенции. Он рассказывал об этом, поглаживая ту самую собачку, вальяжно сидя в кресле, как-то скверно причмокивал, словно встреча та была не вполне благообразной.
Как бы то ни было, философ знал толк в своём деле. Купцы сгружали товары, и покидали город, отказываясь от золота. Впервые за много веков, прекратилось опустошение сокровищницы. Мюершот сам входил в состав делегации от аристократии, та просила префекта поспособствовать назначению нового хранителя сокровищницы. Должен же чужак получить хоть какую-то награду?
Всё чаще ему доставались аудиенции. Новый хранитель сокровищницы – пришелец без имени и происхождения. Его влияние на императрицу всё росло. Это было подобно некоей паутине, из которой ей уже не суждено было выбраться. Намакан и чужак – они словно играли в мяч. Своими советами они подстерегали монарха, заранее уговорившись об аргументах, вели нескончаемые споры, неумолимо привлекая императрицу к единственно верному решению.
Мюершот был удивлён легкомыслием Намакана. Полагал, как и многие, что тому стоило бы опасаться растущего влияния чужеземца. Того и гляди, пост префекта будет передан кому-то другому…
Но Намакан лишь мерзко посмеивался. К тому времени, он уже лишился своей собачки. Ночные прогулки продолжали манить её, и однажды, зверёк сгинул где-то в переулках. Потом говорили, что по мостовой там тянулся влажный след, словно от торчащих потрохов.
А Намакан утверждал, что философ, как и должно философу, не нуждается в видных и пафосных должностях. Его власть распространяется совсем иначе, путём, ведомым всем настойчивым людям.
Для Мюершота это уже не было тайной. Однажды, реставрируя барельефы в одной из башен дворца, он заглянул не за тот гобелен. Там, в пыльной комнате, на куче мешков лежала императрица, а чужак владел ею, и ничто не могло противиться его власти – над человеком, и государством.
Лицо императрицы было напряжено, гуды закушены, и сложно было углядеть в нём удовольствие или боль. Скорее, покорность вроде тот, что чудится в сорванном цветке.
Мюершот опустил злополучный гобелен, и бежал из башни. Кажется, его не заметили, и он был этому как нельзя более рад.
Купцы продолжали снабжать город, и теперь – о, удивительное дело! – теперь, они нередко везли с собой золото и драгоценности. Те сносили в подземелья сокровищницы, где им надлежало покоится в тишине и безопасности.
Странные проекты Намакана были заморожены, сгинули вместе с собачкой, и остатки пролетариев покинули Данерум. Не ко времени, ведь в те же дни пустили, наконец, акведуками воду, и город обратился в оазис зелени.
Но было поздно. Захлопывались гробницы последних аристократических династий, челядь шла за господином в жерло Крематория, и уже не было никакой необходимости в поставках, караванах и торговых представителях.
Но те всё ехали, и золото всё пополняло казну Данерума, никогда не возвращаясь обратно. Процесс ради процесса, он служил уже отнюдь не империи – той, имя которой давно позабыли.
Однажды, хмурый и жалкий Мюершот прогуливался благоухающими садами Данерума. Его мечи были при нём, как некогда, да как завещали гордые воинствующие предки.
Дворец процветал, он сиял свежестью и богатством, как никогда прежде: предметы роскоши со всего белого света свозились в него.
Но только людей почти не осталось. Хранитель сокровищницы настаивал на сокращении персонала. Челядь убывала, а прочие, кто не относился даже к челяди – на что они нужны?
Пылал Крематорий, то ли тоскуя по эпохе славных войн, то ли предвкушая новое тело монарха.
Префект Намакан был здесь, он целыми днями проводил время в садах. Звание префекта перестало что либо означать, всю власть перебрал хранитель сокровищницы. Однако, Намакан нежился в садах, и искренне считал их своим достижением, итогом многолетней войны с упадком и пустыней, его войны. Над городом появились облака, и префект витал в них, поминая маленькую собачку.
Там его и настиг Мюершот.
- Привет тебе, префект! – он отсалютовал мечами, как некогда – Видишь? – он указал в самую зелень, в тёмные спутанные дебри.
И префект увидел.
Чудовище ползало среди лиан, кишки и внутренности волочились, их смрад перебил вдруг даже благоухание цветов, а оно всё терзало и терзало своё брюхо тупыми зубами.
Человеческими.
- Я никогда не спрашивал тебя об этом, друг мой. Теперь спрошу. Что посоветовал философ императрице? Что посулил купцам? И…если только ты сможешь ответить – что делает чудовище?
Намакан высунул язык, выпучил глаза, но взял себя в руки, и принял благопристойный вид.

Древний валун, наполовину вросший в вершину крутого холма, отливал на солнце синим. Его бока, несмотря на жару, оставались прохладными и маслянисто-влажными. На холме росла трава, но вокруг камня оставался ободок голой, серой, словно посыпанной пеплом земли.
Янка подбежала к камню и погладила его бок кончиками пальцев. Обернулась на бабушку, отставшую на подъёме, приставив ко лбу ладошку – козырёк. Полуденное солнце поливало ядом людей, неосмотрительно вышедших на самый припёк.
Снова потрогала валун.
- Он холодный!- выкрикнула она.- Честное – честное слово, холодный!
Девчонка упала на камень животом, обхватила руками, наслаждаясь прикосновением шероховатой поверхности к распаренной коже. Рыжие косы свесились по обе стороны валуна до самой земли. В груди бурлил, пузырился смех, но не хватало воздуха, чтоб рассмеяться.
- Отойди от камня, дурочка!- прикрикнула запыхавшаяся Мария Фёдоровна, взобравшись на холм.- И не приближайся, пока не велю!
- Ну почему?- заняла Янка.
Однако бабушку послушалась, с камня слезла. Отошла на пару шагов, спрятала руки за спиной, будто ничего не случилось. Но и на этом расстоянии до неё дотягивалась благодатная каменная прохлада.
Мария Фёдоровна неторопливо подошла к камню и положила на него обе ладони. Янка с открытым ртом наблюдала, как молодеет её спокойное лицо: разглаживаются морщины на лбу и щеках, поднимаются стрелы бровей. В седых волосах появились тёмные пряди. Узловатые пальцы выпрямились, спина разогнулась. За минуту бабушка словно скинула несколько лет, и когда выпрямилась, Янка не сдержала восхищённого вздоха.
- Ой, бабуля!
- Что, стрекоза, любопытно?- усмехнулась Мария Фёдоровна.
Опустилась на землю, прислонившись спиной к камню. Янка уселась напротив, удивлённая и счастливая оттого, что ей повезло такое увидеть. Девчонки в школе попадают от зависти, когда узнают!
- А что это значит?- заёрзала на месте Янка.- Это волшебство, да?
Мария Фёдоровна покачала головой и перестала улыбаться. Янка тоже замерла, заметив, как переменился цвет глаз бабушки: они посветлели и стали казаться белыми.
- Нет, не волшебство. Это иное. Яна, ты помнишь, какой сегодня день?
- Да, десятое августа!- Девочка широко улыбнулась.- У меня день рождения.
- Всё верно, сегодня твой десятый день рождения. Ты уже взрослая, Яна, и я должна тебе кое-то сказать.
- Если я уже взрослая, то можно обойтись без таких вступлений,- сказала Янка, теребя косу.- Ты сама всегда повторяла, если надо что-то сказать – говори без промедления.
Мария Фёдоровна едва заметно усмехнулась.
- Хорошо выучила урок. Но не в том дело. В первую очередь я хочу рассказать тебе о родителях. Ты ведь не помнишь их, верно?
Янка промолчала, отлично понимая, что бабушка знает ответ. Она не могла помнить родителей, те погибли, когда девочке не было и года, и Мария Фёдоровна сама воспитывала внучку. Янка уже привыкла не думать о них, хотя иногда во сне казалось, что ещё секунда – и сможет увидеть мамино лицо.
- Так вот, стрекоза, родителей у тебя никогда не было. И я вовсе не бабушка тебе, а ты – моя воспитанница.
Янка нахмурилась:
- Я не понимаю.
- Словами я тебе всего не расскажу. Закрой глаза, расслабься – и ты сама всё увидишь.
Девочка прикусила нижнюю губу, несколько секунд думала, потом кивнула:
- Хорошо, я готова.
И закрыла глаза.
Несколько секунд видела только темноту, но потом показалось, что к вискам прикоснулась прохлада, проникла в голову, и…

Она шла по широкому полю, засеянному поспевающей пшеницей. Шла рядом с высокой женщиной в белом платье, в которой с трудом можно было узнать бабушку. Загорелые руки Марии Фёдоровны уверенно раздвигали золотые колосья. Чёрные волосы были заплетены в две косы, как у Янки.
Надвигалась гроза, небо затянуло чёрными тучами. Воздух застыл куском душного желе и, шагая, приходилось разрезать его собственным телом.
Один раз женщина повернулась, и Янке показалось, что увидела спутницу. Но нет, показалось…
Ливень рухнул стеной, мгновенно затянув мир непроницаемой серой завесой. Янка ахнула и прикрыла голову руками, но сразу поняла, что осталась сухой. Струи дождя изгибались, не прикасаясь к телу, мокрые колосья не оставляли на сарафане никаких следов.
Впрочем, Марию Фёдоровну дождь тоже обходил стороной.
Вскоре колосья расступились, и Янка увидела посреди поля большой камень, похожий на тот, что остался на холме. Почему его не убрали, осталось для девочки загадкой, но в этот момент она не думала ни о чём похожем. Только смотрела, как Мария Фёдоровна подняла руки к небу и громко запела на незнакомом языке, перекрикивая шум ливня. От звука её голоса у Янки побежали мурашки, и померещилось, будто раньше она уже слышала эти слова, но забыла, где и когда.
В камень ударила ветвистая молния, и тот медленно, лениво развалился на две части. А в самом центре, словно гусеница в куколке, лежал младенец. Мария Фёдоровна прервала песню, наклонилась и выхватила ребёнка из каменного ложа. Это была девочка, рыжие волоски прилипли к голове. Она открыла глазки и тоненько заплакала.

Янка поняла, что ребёнок – это она сама, вскрикнула и распахнула глаза. Ядовитый солнечный свет заставил сощуриться: девочка снова вернулась на залитый полуденным зноем холм.
Мария Фёдоровна смотрела на неё спокойно и насмешливо, ждала реакцию.
- Не понимаю,- Янка сжала голову кулаками, словно таким образом могла собрать мысли в одно целое.- Я не понимаю. Бабушка, что случилось? Это была я, да? Это меня ты вытащила из камня?
- Тебя. Вот видишь, а сказала, что не понимаешь. Слушай, Яна, это важно. Кроме меня, никто этого не расскажет.
Испокон веков на этой земле жили ведьмы. Сильные ведьмы, гордые, независимые. Они не хотели никому подчиняться, не хотели признавать никаких законов, кроме своих собственных. Но за эту независимость им пришлось платить огромную цену: у них никогда не рождалось детей. Ни одна не могла произвести на свет ребёнка.
Век ведьмы долог, но не бесконечен, и всему роду грозило вымирание. И тогда могущественные силы подсказали правильный путь, и появились эти камни. Ведьмины камни, как их называют.
В десятый день рождения, когда душа взрослеет и обретает силу, наставница приводила юную подопечную к нужному месту, и передавала сердце юной ведьмы камню на хранение. И то жило в камне до тех пор, пока его хозяйка от старости или по вине врага не умирала. Тогда требовалось найти камень с осиротевшим сердцем, спеть заклинание – и в камне возрождалась новая жизнь. Так когда-то родилась я. Так десять лет назад родилась ты, Яна.
Янка тряхнула косами и уставилась на бабушку:
- Так ты – ведьма? И я тоже? И я должна…
Девочка прижала кулаки к груди, где испуганно колотилось сердце.
- Ты повзрослела, Яна, пора,- сурово произнесла Мария Фёдоровна, поднимаясь с земли.
Янка побелела, всё ещё не веря, что она родилась из камня. Из чужого сердца. И теперь должна отдать собственное.
- Ты должна мне верить,- проговорила Мария Фёдоровна.- Я никогда тебе не лгала, и теперь не лгу. Слушай меня, всё будет хорошо. И совсем не больно.
Девочка кивнула и поднялась на ноги.
- Что мне надо делать?
- Снимай сарафан и ложись на камень,- велела бабушка.- На спину. И закрой глаза, если страшно. Ты ничего не почувствуешь.
Немыми руками Янка стащила сарафан и легла на холодный камень. Широко распахнутыми глазами они видела, как, тихо напевая на незнакомом языке, Мария Фёдоровна занесла над её грудью тонкий нож…

Яна провела пальцами по тонкому шраму в центре груди, и улыбнулась. Выпрямилась во весь рост, гордая, независимая, холодная. Огляделась по сторонам, отметила, что солнце перестало жалить лучами, а ветерок – гладить по волосам, и только после этого повернулась к своей наставнице.
- Что я должна делать дальше?

Древний валун, наполовину вросший в вершину крутого холма, отливал на солнце синим. Его бока, несмотря на жару, оставались прохладными и маслянисто-влажными. На холме росла трава, но вокруг камня оставался ободок голой, серой, словно посыпанной пеплом земли. И любой случайный путник, поднявшийся на холм и прижавшийся ухом к шероховатой поверхности камня, мог услышать в его недрах далёкое биение сердца молодой ведьмы.

Ведьмин танец – дурман,
Превращенье – гипноз…
И лицо след порока несет на челе,
И под этот угар зло царит на земле.
(Девятый вал. Ведьмин танец.)

Так уж сложилось, уже многие сотни лет человеческую душу ассоциируют с сердцем. И в этом есть какой-то смысл. Но, думаю, не стоит здесь разбирать этот вопрос. Тем более рассматривать удачные кардиохирургические операции, воспетые в народном и не совсем народном фольклоре. В данном случае, перед нами проведен обряд инициации молоденькой ведьмы. Что ж. Работу построил следующим образом. Сначала стоило бы рассмотреть данное повествование со следующих позиций: что меня заинтересовало, а что явилось новым, ценным с моей точки зрения как читателя. Потому что на этом строится субъективная оценка: понравилось/не понравилось. А уж потом попробую оценить полноту выполнения требований задания, как я его понял.

Рассказ написан по простенькой схеме: 1) пришли в точку основных событий; 2) сделали основному персонажу душепереворачивающее заявление; 3) навсегда изменили его жизнь. Плавные переходы отсутствуют. Не вижу плавности. За что я зацепился, это то, что не было конфликта. Представьте себя ребенком, которому сказали, что у него нет родителей. Или он их не увидит больше. Или их не было никогда, как в этом случае. Родители, самое ценное, что есть у ребенка. Пускай он даже их никогда не видел. Но он мечтал их увидеть! И автор об этом говорит и одновременно лишает девочку эмоций в этом плане.

Второе. Девочка всю жизнь помнила свою воспитательницу бабушкой, от которой веяло теплом и добротой (как-то не бьет с показательным образом холодной ведьмы, который видим в конце рассказа!). Т.е. все же есть в этой бессердечной женщине что-то человеческое. Оно точно было. И Янка воспитывалась как обычная девочка. И если у Марии Федоровны есть внутри что-то человеческое, то она, мне кажется, не раз должна была подумать стоит ли превращать такую замечательную девочку в холодное чудовище, в ведьму. Хоть это и нужно для продолжения рода. Считаю, что это замечательный повод для размышлений. Жаль, автор пренебрег.

А теперь возьмете эти два пункта и представьте, как можно было обыграть. Была бы так называемая сверхидея. Кто-то скажет: зачем нужны эти сопли? Это дело каждого. По мне всегда должна быть идея философская или нравственная.

Теперь вернусь к заданию. Символизм с классической точки зрения. Не увидел. Кроме одного, недоговоренность. История обрывается. Но такие вещи уже давно приелись…

Одиночество. До конца не раскрыто. Вроде бы оно должно быть. Автор точно не заявляет. А вот если бы обыграть муки бабушки по поводу судьбы подопечной...

Многослойность. Ко всему прочему присутствуют история рождения девочки, упоминание об обычаях малочисленной ведьминой народности. Зачтено.

Исполнение особо не трогаю. Не понравилась идея рождения младенца из камня. Конкретно – зачем их разрушать молнией. Так камней не запасешься. ) Обрывистость концовки – неужели автор выдохся?

Итого: 3,5.

PS. Всегда считал, что править, комментировать, дополнять, расширять, улучшать, критиковать кого-то всегда легче, чем что-то делать самому. Без обид.

В зубах отдалось острой болью. Он бросился к раковине.
Почему? Эмаль слабая?

По критике полностью согласна с Serой. Добавлю от себя, что не хватает тянущегося через весь рассказ конфликта. Остановились бы на взаимоотношениях с Фигурой. Или с приёмником, или с охранником. А так, если честно, с трудом выдержала массу информации не связанную друг с другом.
Итог: 3.

Тогда требовалось найти камень с осиротевшим сердцем, спеть заклинание – и в камне возрождалась новая жизнь.
В каком смысле "с осиртевшем сердцем"? Кто должен был спеть песню? И кто возрождался? Таже ведьма или другая?

В середине скучнова-то, но в целом пока лучший рассказ из представленных.
Итог: 4, 5.

Увядшая роза в хрустальной вазе. Два белых лепестка с коричневой каймой на ажурной салфетке. На стеклянном журнальном столике недопитый кофе, раскрытая пачка сигарет, горсть окурков в чёрной под мрамор пепельнице. Жду. Чего, самой не понятно. Чтоб позвонил? Не позвонит. Искать номер не будет. А я его не дала. Да и с чего бы? Промелькнувшая искра в потяжелевшем воздухе не основание у окольцованной для разбрасывания телефонов.
Из колонок вязко льётся "Закат" Арии. Такой же неторопливый и горячий как Илья.
В широких джинсах с разрезами на коленях, в мятой футболке, под белой банданой спутанные пепельные волосы. Нос с горбинкой, пухловатые губы, проницательный взгляд. Опирается локтями на стол и небрежно выкладывает из стопки фотографии.
- Сможешь отличить закат от рассвета? - спросил Илья. - Когда фотография без подписи понять иногда трудно.
- А зачем? - удивляюсь.
- Чтоб знать, на что смотришь. В закате оттенок грусти, в рассвете радости.

Смотрю на множество разбросанных на столе снимков. Огненный янтарь за леденцами гор, небо расплавленного воска с призраком луны, сонное сари над осенним озером, яблочный рассвет над усадьбами, слюда заката на боровиках в корнях дерева, кружево рассветного прибоя гладит гальку у его ног.

Отрываюсь от фотографий и встречаюсь с Ильёй взглядом в тяжелеющем воздухе.
Тяжело до сих пор. За грудиной ноет, тянет к нему. Отталкиваю волну желания и мысленно его одеваю.

Надо отвлечься. Выдохнув, прохожу по лаковому паркету вдоль чёрных стеллажей. Тонкая книжка в глянцевой обложке попадает в руку. Листая страницы вспоминаю, что сначала было жалко мужчину, потом женщину. Как она могла столько жить без внимания? Одиночество и безысходность долго шли с ней под руку. Я так не могу. Мне обязательно нужен рядом мужчина. Лучше не один. Книжка глухо шлёпается на стол рядом с вазой. Роза роняет ещё один лепесток. Старинные напольные часы отбивают ещё один час жизни. Прежде чем сесть, перещёлкиваю "Закат" на повтор и закуриваю. Который раз его слушаю?

"...Там все живы, кто любил меня..."

Там живы и ждут меня Лёша и Андрей. Зная это, о смерти думать не так страшно.
Напротив меня "Чёрный квадрат" Малевича прислонённый к стене. Не понимала раньше этой картины. Лёша открыл её для меня.
- Она двусторонняя. Если с той стороны умерший видит свет в конце тунеля, то квадрат символизирует чувства оставшихся здесь. Весь мир и чернота могилы.
Он увидел свет, встречка. А мы остались.
С Лёшей было интересно ходить на выставки. Он рассматривал картины под другим углом. Когда обнимал и тихо рассказывал что видит у Айвазовского, Серова, Шишкина, Репина, Пикассо - мир расширялся, а потом опять сужался до его глаз.
Андрей любил горы. Горы и забрали его. Он всегда привозил оттуда для меня сувенир. Всегда засушенный цветочек. Мелкая камнеломка, французский касатик, яркий антурим, жёлтая ромашка арники. Даже превращённые в гербарий они опьяняюще пахли. Уходя, он обещал принести азалию. Её нашли потом в его походном дневнике.
Каждый раз с ледяным ужасом думаю, на кого из друзей следующим придётся смотреть сквозь черноту квадрата. Или сколько из них придут посмотреть через него на меня. Уверена что все. К друзьям всегда приходят.

Белый дым вырывается из лёгких. Легче не стало. Пальцы похолодели, а щёки горят. Надо ещё в кого-нибудь влюбиться. Иногда помогает. Влюбиться ещё в одного? Или двух? Не получится. В трёх одновременно влюблялась только два раза. Один раз в школе при подготовке выпускного и один раз после ночной корпоративки. Не переспала в обоих случаях ни с кем. Не смогла выбрать.
Амплитуда музыки раскачивает качели нервов. На полу ноте выключаю диск, нужна тишина. Но бархат слов напористо стучит в висках. Перед глазами мелькают снимки закатов, рассветов и пепельные волосы. Между ног опять прилив жара.

И ведь удовлетвори я все желания, это хорошо не кончится. Как два... три года назад? Как его звали? Не помню. Я всегда их забываю. В памяти он остался высоким, мягким и наивным. Был внимательным просто так, проходя мимо. Ему ничего это не стоило, а мне до замирания необходимо. Тогда тоже висело одиночество. Он попался случайно, а я не стала его отталкивать. Он гладил, я не сопротивлялась. Целовал - получала удовольствие. Раздевал - поддавалась. Он не хотел быть растлителем, я настояла. Жалела потом. Перед мужем стыдно. Хотела и могла ещё, а он пропал. Я бы всё равно его бросила. Муж родней и дороже. Но он сделал это первым. Не писал, не звонил. И я его не искала. Стёрла все тефоны и адреса. Три месяца потом болела. Муж выхаживал, заглядывал в глаза. А я ничего не могла объяснить. Моя беда, мне расхлёбывать. Сколько таких было? Три? Нет, четыре. А тот? Нет, не стоит. Пять - уже много.

Тело пылает. Надо урезонить себя, не поддаваться. Сдерживать дыхание, когда Илья рядом. Не заглядываться на него подолгу, не разговаривать о любви, смысле жизни, закате, цветах и конфетах. Улыбаться уголками губ и редко смеяться. Не вздрагивать, когда он случайно окажется рядом или придерживает за локоть на лестнице. Не ревновать к женщинам, с которыми появляется. Не танцевать с ним и не соблазняться, когда разливает вино. Мне это почти всегда удаётся. И я всех их помню. Андрей... другой... мастерски готовит суши; Дима бросился в море спасать меня, когда запаниковала; Юра волшебно танцует, умеет и вести, и подчиняться; Лёсик чаще всех попадает в забавные истории и умопомрачительно рассказывает их, Гоша заядлый рыбак, даже зимними ночами не боится спать на льду... Денис, Рома, Стас, два Серёжи, Ваня, Саша, Игорь... Мои любовники, с которыми никогда не спала, теперь друзья. Муж всегда догадывается, ревнует. Ревнует, но любит. И я его люблю. Поэтому ничего не говорю и улыбаюсь. И ничего не могу с собой поделать. Это поток раскалённого воздуха, пикой пронзающий тело, опаляющий желанием. Без него не выживу. Заниматься сексом с мужем, думая о другом - это предательство? Но я люблю их с детства и буду любить всегда. И они меня любят.
Скидываю белые шлёпки, спешно надеваю огненные балетки со стразами.
Буду ли помнить его имя... Не знаю. Но я должна его увидеть.

Почему же мы всегда выбираем самых худших?
Не помню, кто сказал.

Если оценивать полноту выполнения задания, то можно сказать, автор справился удачно.

«На ком женился, того и терпи». Фраза моей знакомой женщины. Это точно. Таких женщин всегда ревнуют и любят. В конце автор, считаю, немного перебрал с перечислением друзей-любовников. Вызывает отторжение. Мне так показалось. И целый класс безымянных знакомых героини, веская причина для необузданной ревности... Того помню за что-то, того не помню… Зачем это нужно? Такая женщина вряд ли ностальгирует. Она не особо задумывается над своими поступками и потом о них не жалеет.

Немного мне непонятна фраза «Но я люблю их с детства и буду любить всегда.» А концовка «Буду ли помнить его имя... Не знаю. Но я должна его увидеть.» навевает мысль, что всё получится как всегда. Только вот что тогда послужило поводом для воспоминаний, переживаний? Песня. Обстановка. Героиня просто плывет по течению. Чем не "лишний" человек.

Ночью снилось море. Зеленые волны шуршали набряклой галькой, а солнце, кровавой пульпой, падало за горы. И вроде к вечеру дело, а душно так, словно в парилке. Ветер обволакивал горячими струями, толкал в грудь жарким дыханием. А рядом была Инга — в своем любимом купальнике в горошек. Вдруг вспомнилось, как радовалась, когда его покупали, смеялась заразительно звонко, широко расплескивала, по детски наивные, глаза, словно два голубых озера по весне. И он тоже радовался — тому что Инга у него есть и ни у кого больше, потому что таких, как она больше нет и не будет.
Сейчас Инга тоже смеялась. Загребала полные ладошки соленой влаги и, хохоча, швыряла ему в лицо. Только от этих брызг становилось еще жарче, духота сплющивала со всех сторон. Он хотел сказать, чтобы Инга прекратила, что жарко, и не мог: спекшийся язык бурым глинистым комком прилип к гортани, отказывался слушаться. Так и стоял, молча, не в силах говорить, не в силах даже пошевелиться, раздавленный горячим прессом — только смотрел на Ингу, впитывал ее фигуру, каждую малейшую черточку, каждую пору на лице.
И что-то его во всем этом смущало, какой-то гадостный червячок все подтачивал, покусывал нутро. Какой-то диссонанс в таком привычном, родном, любимом образе не давал ему покоя. И тут сразу же, словно обухом по голове шарахнуло: глаза, глаза у Ингушки, у Ингочки моей, испуганные просто вусмерть! Да что там глаза, ведь и улыбка не ее — как пластырь медицинский, небрежно приклеена на лицо, одна только видимость, растянули губы, мышечный спазм, а не улыбка. И сразу холодом обдало, будто в прорубь нырнул, от ощущения беды, грядущей ужасающей непоправимости. И он рванул к ней, превозмогая удушливое оцепенение, чтобы помочь, чтобы спасти. Не успел. Проснулся.
А голова гудит, как похмельный, то есть поминальный колокол. И вправду душно. Ремарк помотал ею из стороны в сторону и кровь еще пуще забухала в висках — словно кованными сапогами шарахают по жестяному забору. Отключили вентиляторы, отрешенно подумал он. Сволочи, захватили электростанцию..., или сожгли.
А затем он забыл про жару и про сволочей и даже про судьбу электростанции, потому как снова навалилось ощущение непоправимой беды и кнутом ожгло единственно важное: сколько сейчас времени?! Ведь я же заснул, заснул, твою мать, а этого нельзя, кретин эдакий, спать нельзя, отключаться нельзя, умирать нельзя, даже отлучаться по нужде нельзя, а надо следить за циферблатом — следить и жать кнопку!
Ремарк вскинулся, почти взлетел со стула и сразу же чуть не упал. Затекшие, за время сидения, ноги напоминали недоваренные макаронины. Шипя и ругаясь, он принялся ожесточенно растирать их, драть ногтями, ежесекундно вскидывая голову в сторону постамента с циферблатом. «Ну и чего ты дергаешься, паралитик?!» - колючий голос здравого смысла пытался затушить, бушующий внутри, пожар паники. - «Ты ведь еще жив, не так ли?! А за полторы минуты до конца срабатывает звонок, Мартен ведь тебе все предельно ясно объяснил!»
Ремарк все это прекрасно понимал, но знал и то, что не успокоится, пока не взглянет на время. Наручные часы бесполезным грузом обвивали запьястье — разбились, когда отделение Ремарка отступала от площади Правды: под кинжальным огнем скотов в синих беретах, поминутно огрызаясь ответными очередями и неся потери. Ремарк горько усмехнулся: «неся потери»!..
...Яна переломило пополам автоматной очередью — Яна, с которым дружили с первого класса, с которым вместе набивали синяки и шишки, вместе обносили яблоню старика Гауставу, вместе влюблялись... Свинцовым градом перемололо внутренности, распластало по мостовой. И не броситься на помощь, потому что поздно — не спасти; не отомстить нелюдям в тигровом камуфляже, не вцепиться зубами в глотки — нельзя, приказ! А вот Кжижтоф плюнул на приказ - нескладный тихоня с мечтательными глазами, стишки все свои писал, как мы посмеивались с этого, мол, на что девкам стихи твои, ты им, лучше, чего другого покажи, рифмоплет - плюнул и, вопя как полоумный, начал стрелять, четверых положил, а после отомкнул штык и бросился в самую гущу полосатых тел и еще одного или двух утащил за собой, прежде чем его...
Ремарк скрипнул зубами от боли, тысячью игл впивавшейся в икры. Доковылял до постамента, вцепившись в гранитную столешницу, уставился на новомодный электронный циферблат. Зеленые цифры показывали «42:00» - времени было еще валом, прав был голосок здравого смысла. «Но ведь могло быть и наоборот, могло!» - Ремарк яростно заспорил сам с собой. - «Мог ведь не сработать тревожный звонок и тогда кранты!»
Хлопнул ладонью по красной кнопке, здоровенной текстолитовой блямбе. Цифры пропали, циферблат замерцал четырьмя нулями. Ремарк сипло выдохнул и, неловко подволакивая негнущиеся ноги, побрел в туалет.
Кран кровоточил тоненькой струйкой, хотя Ремарк до упора выкрутил оба вентиля. «Наверное, воду тоже перекрыли,» - он чертыхнулся и посмотрел на себя в зеркало. Опухшее, небритое отражение уставилось на него с, покрытого амальгамой, металлического листа. Глаза красные, ошалелые, как у запойного. Вот уже сутки он здесь, вот уже двадцать семь раз он нажимал на кнопку и неизвестно, сколько еще придется нажать. «Слушай радио и ты все поймешь!» - сказал Мартен, передавая ему связку плоских, таких непривычных, ключей, карту канализации и бумажку с паролями. - «Пока ты бдишь, пока ты на посту - Революция не умрет!»
- Служу революции!.. - прошептал Ремарк, с отвращением разглядывая свое лицо в зеркале. Господи, ну и рожа, краше хоронят! И не умыться теперь даже, не освежить закисшие глаза с этими синюшными мешками...
Принес флягу, и подставив под цедящую струйку, начал терпеливо набирать воду, время от времени сверяясь с внутренними часами: не пора ли идти к циферблату...
«Силы нашей доблестной армии ожесточенно сражаются за каждый квартал, за каждую улицу, каждый дом! Кровавую цену платят вероломные захватчики за каждую пядь нашей земли! Дети Революции, доблестные воины нашей родины — сражайтесь до последнего, не дайте этим волкам, что так долго прикидывались овцами, уничтожить все то, что мы так долго с вами строили, то к чему так долго стремились! Капиталистическим свиньям не долго праздновать победу — Пятая танковая дивизия имени Омотолу уже на подходе к Столице. Литым бронированным кулаком, она сметет врага...
Динамик фыркнул, зашелся в кашле помех, проглотив остаток речи Ведущего к Правде. Ремарк поморщился и выключил радио. Отступая, их группа наткнулась на одного из танкистов, что шел в авангарде Пятого дивизиона. Обезумевший, в обгоревшем, воняющим соляркой и спекшейся кровью, комбинезоне, он рассказал им правду: Из всей дивизии на отчаянный приказ из Столицы, откликнулись немногие — все остальные сложили оружие и добровольно сдались «тигровым», успокоив при помощи свинца немногих несогласных. Да и тот единственный батальон, те несколько десятков машин, что выдвинулись на помощь агонизирующим внутренним войскам, застряли на перевале близ Орбау, где их сожгли ковровой бомбардировкой. Литой бронированный кулак в одночасье превратился в кучу смятого, коптящего небо, железа. Ремарк вспомнил, как похолодело и обмерло все в груди, как ухнул вниз, надавив на мочевой пузырь, желудок, когда он слушал сбивчивый и перепуганный рассказ танкиста. Перед глазами стояли бронированные «сколопендры», мощные, непобедимые, гусеничные колоссы, каждый стоимостью в миллион (Господи, ведь всей страной на них собирали, кто сколько мог, ведь сколько школ, домов, детских садов, фабрик можно было на эти деньги построить; но ведь верили, что необходимо, что враг только и ждет, чтобы напасть!), полыхающие металлические корпуса, размазанные по стылому камню гор и черные, уже только дымящиеся фигурки, замершие вокруг танков в каких-то по птичьи нелепых позах.
У Мартена тогда кровь отхлынула от лица, он выхватил пистолет так быстро, что Ремарк заметил только смазанное пятно, а через секунду раздался сухой хлопок выстрела и левый глаз танкиста из Пятой встопорщился кровавым окоемом: «Дезертиры и паникеры не заслуживают другой смерти!» - Мартен повернулся к притихшим солдатам, вцепился холодным взглядом в ошеломленные лица, а затем коротко бросил. - «Сержант Лестран, ко мне»...
...- Вводишь пароль, вот этот! - палец Мартена на мгновение замер над строчкой цифр, затем сместился чуть ниже к другой комбинации. - А эти введешь спустя ровно десять секунд, понял?!
Мартен поднял глаза и посмотрел на Ремарка, оценивая хорошо ли он все запомнил. Хотя и так знал, знал наверняка, что хорошо — недаром Лестран дослужился до сержанта всего за полгода. Но он тоже кивнул, повинуясь ритуалу:
- Да, товарищ полковник.
- После этого кнопку необходимо нажимать каждый час, - продолжил Мартен, доставая сигарету. Ремарк заметил, что пальцы всегда сдержанного и невозмутимого командира сейчас немного дрожали. - Пароля на отключение у тебя нет, впрочем, у меня его тоже нет. Когда с этим полосатым шакальем будет покончено, тебя сменят.
- Ничего, они у нас еще попляшут! - Мартен затянулся, одним махом ополовинивая сигарету. - Ох как попляшут, увидишь. Революцию вот так, за здорово живешь, не задушить, не купить, как дешевую шлюху!..
- Служу Революции! - отчеканил Ремарк, преданно, почти с любовью, вглядываясь в посеченное шрамами и временем лицо полковника. А тот вдруг как-то горько улыбнулся, словно и не зная — улыбаться ему или плакать. Хлопнул Ремарка по плечу:
- Давай, Лестран! Давай, дуй...
...Вдавил кнопку, вновь обнуляя циферблат. Стул он давно перенес сюда. Перетащил бы и радио, но в комнате с постаментом не было розетки, поэтому Ремарк протянул, насколько хватало шнура и поставил его в коридоре. Осклизлые бетонные своды создавали хорошую акустику, поэтому со слышимостью проблем не возникало. Теперь он отлучался только в туалет да и то делал это сразу после нажатия кнопки.
Ремарк достает банку консервов, споро вскрывает и, нанизывая ломти жирного волокнистого мяса лезвием ножа, начинает есть. Тушенка пахнет солидолом, но он не обращает на это внимания: просто ложит ее в рот раз за разом и механически жует. Сложнее с водой: струйка иссякла раньше, чем Ремарк успел набрать полную флягу и теперь у него остается чуть больше чем пол литра тепловатой, с металлическим привкусом, влаги.
Он крутанул верньер настройки. Радио зашуршало и раздался голос. На этот раз это был не Ведущий к Правде, а кто-то другой:
- ...К дому Свободы. Северо-западный кордон прорван, восьмая и пятая добровольческая дружина уничтожена, десятая и шестая несут значительные потери! Необходимы вертолеты огневой поддержки, прием! Как слышите меня?! Говорит старший лейтенант Дронно, как слышите меня, прием?!..
Голос был усталый, как само время и даже страха в нем не было слышно — только тупое смирение. Лейтенант вызывал подмогу без какой-либо надежды, словно заранее знал, что это бесполезно.
- Я тебя слышу, старший лейтенант Дронно. - прошептал Ремарк, закусывая губу, в глазах предательски защипало. - Я тебя слышу...
Радио взвизгнуло на пределе и голос пропал: видимо, лейтенант сменил частоту, пытаясь достучаться хоть до кого-нибудь.
Ремарк заскрипел зубами: внутри него вскипал бурунами черный вал ненависти. Скоты, скоты! Что же вы делаете, скоты, вы же нас убиваете, вы же Революцию губите! Он вскочил и заходил из угла в угол, словно лев в клетке. Внутри клокотало, хотелось поймать одного из «тигровых» и впиться большими пальцами в глаза, выдрать кадык....
...Их десятеро, они разные и одинаковые. Низких и высоких, худых и толстых, их объединяет нечто - нечто делающее похожими друг на друга. Не понять причины и этой неопределенности Ремарку становится не по себе.
- За мародерство, - Мартен стоит прямой, как струна, слова вылетают, как пули из автомата — отрывисто и зло. - За саботаж, за предательство и содействие врагам Революции — приговариваются к расстрелу!
Синхронно лязгнули затворы. Никто из десятерых не закричал, не грохнулся оземь, лишь у одного предательски дрогнули колени и стоящий рядом, будто почувствовав это, извернулся, подставил под падающего плечо, поддержал. Как, с мешком на голове и связанными за спиной руками, ему это удалось так и осталось для Ремарка загадкой. Он отвел глаза, снова сосредоточив взгляд на Своем.
Ремарк узнал человека, стоящего напротив. Мэрли Лотто, владелец аптеки на углу дома, где они жили до войны. Когда младшая сестра болела пневмонией, Лотто всегда отпускал лекарства в кредит и никогда не напоминал о долге. Ремарк помнил, как аптекарь улыбался в вислые усы, мечтательно и небрежно поглаживая полы твидового пиджака бледными тонкими пальцами. По пиджаку он его и узнал.
Готовсь! - гаркает полковник. Палец рефлекторно скользнул к спусковой скобе, замер, напрягся, словно бегун на низком старте.
А на пасху Лотто всегда устраивал Детский День: сладкая газировка и воздушная сахарная вата. Ремарк облизнул враз пересохшие губы. Ребятня со всей улицы сбегалась тогда к магазину Мэрли (да что там с улиц - чуть ли не со всего квартала!) и для того, чтобы купить горчичник или порошок от кашля приходилось проталкиваться сквозь бурлящий, смеющийся и весело галдящий поток, заполнявший аптеку... И что странно — никто и никогда не уходил обиженным или обделенным...
 Пли! - взмах руки, громовой шквал огня...
...Тщательно смазал затворную раму и отложил в сторону, к остальным деталям. Теперь протереть насухо и снова собрать.
Ремарк вытер грязные руки о гимнастерку и, приложившись к фляге, сделал глоток. Пересохшее горло просило еще, но он не знал сколько еще ему здесь сидеть. Не знал, что творится там, на улицах, пятьюдесятью метрами выше. Хорошо хоть успел вывести Ингу из этого ада. От мыслей о ней, сердце судорожно заныло: Ингушка, зайка моя, котенок родной! Главное, что с тобой все хорошо. После объявления тревоги, Ремарк посадил ее на грузовик, идущий в сторону сортировочного жэдэ узла, где устроили накопитель для эвакуируемых. «Как приедешь, найдешь там Петера Шмидта, доктора Петера Шмидта , скажешь что ты от Рема Лестрана, он поможет, он мне должен.»
… - Рем... - Она смотрит на него, на лице рябью сменяются страх и любовь. Любовь к нему и страх за него. А он не знает, что еще сказать, все слова исчезли, пропали без вести и из горла лезет только какое-то утробное: то ли всхлип, то ли вообще черт знает что...
«Собраться, тряпка, не раскисать!» - одергивает яростно себя и, вместо того чтобы что-то сказать, а еще больше для того чтобы не дать сказать что-либо ей ( Ведь если скажет, чтобы не уходил, ведь я же, сволочь, я же не смогу ей отказать, я плюну на все и поеду с ней, куда угодно, в горы, к морю, хоть к черту на кулички, лишь бы с нею!), запечатывает ее рот поцелуем. Она отвечает на поцелуй, но как-то скомкано, Ремарк чувствует, как дрожат ее губы. Он отстраняется, взглядом моля: не говори!, не надо!, не принуждай!
И она понимает. Слабо улыбается, в глазах стоят слезы.
- Хорошо, Рем, — шепчет Инга. - Я все сделаю, как ты сказал.
Он ободряюще сжимает ее ладошку, растягивая помертвелые губы, скалится, словно говоря, что все хорошо. Водитель нетерпеливо косится на них, но не мешает: в такое время будить зверя в рослом парне с сержантскими лычками, ему совершенно не хочется — пустит пулю в лоб и не поморщится. Наконец, Ремарк кивает и, захлопнув дверь кабины, отходит на тротуар. Грузовик, натужно изрыгнув смрадное облако дизельных паров, трогается с места, рывками набирая скорость, несется за поворот. Ремарк смотрит вслед, ловит взгляд Инги. Инга не смотрит...
… Ах, как же хорошо им было вместе, как легко и гулко просторно казалось вокруг. Сердце сладко техкало в груди, сжималось в пароксизмах счастья. Иногда, просыпаясь ночью, Ремарк смотрел на сжавшуюся в комочек Ингу: гладил выпирающие из под майки, такие беззащитные, лопатки; аккуратно, чтобы не разбудить, целовал золотистую ложбинку между шеей и затылком; дурея от аромата ее кожи, думал: Моя! Ни у кого, никогда - только у меня! Потому что такой больше нет на всем белом свете и вряд ли появится...
...Радио молчало с последнего обнуления циферблата. Ремарк крутил рукоятку и так и эдак, но безуспешно — динамик хрюкал статикой и только. Он подошел к циферблату: «48:09». Хотел нажать кнопку, но рука замерла, не дотянувшись до красного текстолита. Ремарк не знал, как поступить.
«Чуть позже.» - взял флягу, задумчиво взболтнул ее, сделал глоток. Вода была почти горячей: без принудительной вентиляции, бетонный мешок комнаты начинал напоминать душегубку. Ремарк против собственной воли взялся за крышку.
… - Урегулированием положения! - Фляжка выскользнула из пальцев, вода брызнула на бетон, тут же жадно ее впитавший. - Тоталитарный режим свергнут, воры и убийцы, стоящие у власти мертвы или арестованы и предстанут перед справедливым судом наций! Нильс Штерн, более известный, как Ведущий к Правде, стремясь избежать ареста, покончил жизнь самоубийством...
Ожившее радио рассказывало дальше, уверенным мужским баритоном вещало, что остатки армии разрозненны и дезорганизованы, что сдавшимся добровольно смягчат наказание, что через два дня в город подвезут продовольствие… Ремарк не слушал. Он плакал, потому что сейчас было можно, потому что все было кончено. Убили, гады, убили и оклеветали, оплевали с ног до головы лучшего человека на Земле – отца, брата, вождя! Изнасиловали Революцию, изнасиловали, а затем растоптали мерзкими сапожищами и теперь суют свои заокеанские подачки, свою «гуманитарную помощь»! Н-н-ненавижу!
- и все же этот день триумфа еще и день великого траура! – продолжал говорить неизвестный. – В лагере беженцев из Столицы, недобитые и озверевшие фанатики устроили кровавую бойню, подорвав состав с мазутом. Весь сортировочный узел объят пламенем . Спасательные работы ведутся полным ходом, но из-за пожара, очень сильно затруднены. Сложно сказать о точном количестве жертв, но их немало, по предварительным оценкам это тысячи невинных гражд…
С диким криком, Ремарк бьет ногой по радио, раскалывая корпус на две неравных половинки, с хрустом давя подошвами осколки транзисторов, жалея, что не может раздавить и обладателя уверенного мужского баритона. Воя от отчаянья, впивается пальцами в лицо. Теперь все, теперь точно все! Он чувствовал, как весь его мир осыпается в тартарары, в разверзшуюся бездну; чувствовал, как кто-то незнакомый хохочет, повторяя: «Не твоя! Не твоя и уже ничья!» Жить стало незачем и не для кого. Жизнь умерла, а он остался. Здесь, под землей. Нажимающий на кнопку.
Зазвенел звонок. «Полторы минуты,» - мелькнуло отрешенное. – «Как долго, господи, как долго!»
Звонок, надрываясь, ввинчивается шурупами в мозг. Ремарк стоял, чуть покачиваясь, не отнимая рук от лица. «Двадцать килотонн». – говорил Мартен. – «Волна сжатия, коллапс тектонических пластов и кратер, не хуже чем на Луне. Но это крайняя мера…»
- Крайняя мера… - прошептал Ремарк. – Не крайняя… последняя…
Звон не прекращался. Он не слышал. Перед его глазами море шуршало набряклой галькой, а Инга в любимом купальнике в горошек, смеясь, убегала в волну, призывно махая ему руками.
«И откуда такая духота?» - мимолетно удивился Ремарк, следуя следом за ней. – «Скорей бы она прошла. Скорей бы».

Sera, читается великолепно, несмотря на описание мира ведьм, которое больше подошло бы чему-нибудь подлиннее, рассказ вполне закончен. Вот только смысла в нем не ма, как и символизма – это всего лишь фэнтези, которое отчаянно бежит от любых конфликтов, и все-то у них слаженно получается, циклично, а одиночества не ощущается совсем. Единственное иносказание – каменное сердце, сердце в камне или что-то вроде того, красиво, но не оправданно. За сам текст поставил бы высокую оценку, ну, а так, уж извини.

Arroyo, как и многие в теме, рассказа не понял, однако, перечитал его несколько раз, старался выбирать моменты, и одно время даже казалось, что в нем можно уловить некую суть, после чего все станет ясно. Ясно, увы, не фига не стало, кроме некоторых связей, хотя все они при ближайшем рассмотрении напрочь отказываются становиться единым целым, если только герой не сошел с ума по методу Брауна. Написано неплохо, и надеюсь, что какое-то объяснение происходящему у вас задумано, просто либо все так заумно, либо… сложно искать черную кошку в темной комнате. Особенно если ее там нет.

Адсумус, известная народная пословица утверждает, что краткость - двоюродная сестра концептуализма. Ты ж целую эпопею накатал, что уже с трудом понимаешь, а где там многослойность, концептуализм, символизм и прочая ересь. Чудище, выгрызающие себе кишки – явная метафора города, а собачка… тоже что-то означает. Как и Шакалы, и чувак, которые бежит за мечами, чтобы убивать им шакалов – фэнтези он явно начитался; повезло ему, что шакалы тоже «начитанные» попались.
Главная проблема – в подходе. Никто не будет искать символизма в фэнтези, пока оно не продержится в мировых бестселлерах хотя бы лет десять. Впрочем, в рамках этого конкурса, он есть, а потому вполне заслуженная золотая середина.

Линолеум, крепкий концептуальный боевичок с метафорами на военную тематику и чувством одиночества, которое все же присутствовало. Твой рассказ здесь, как темная лошадка, которая, однако, выехав последней, тянет на лидерство. Второе место.

КрасавА. Лично для меня Квадрат Малевича – олицетворение бессмысленности, которая только может быть в искусстве, однако, у тебя есть неплохая эзотерическая трактовка этого «шедевра», что, конечно же, плюс. В целом, лучший рассказ, как по написанию, так и касательно темы – тонкое прохождение по смыслам, высокий уровень чувственности и проекция на вполне физиологическую потребность, возведенную в абсурд. Браво!

Тут я подвел общий итог, исходя из оценок, которые ставили участники. Впрочем заметил, что некоторые из отзывов были без оценок, а поэтому подсчет лишь предварительный, если кто захочит проставить цифорки, то, думаю, это еще не поздно сделать.

Одиночество.
- Идёт охота на волков, идёт охота! – хрипит полуразбитая колонка, вторая заткнулась и провисла на проводе со стола. Желтая штора скрывает полуденное солнце. Там, за стеклом, ад – жгучая печь юга. Всё равно душно, вентилятор со свернутой набок башней, умер. Он как танк, такой белый побежденный танк, вместо изрытого поля смятая постель.
Печатаю, через силу, не хочу; внимание, на лёд дисплея выходит набор случайных букв! Что угодно лишь бы закрасить светлое пятно монитора черными шеренгами букв. Текст о конце света и жизни на острове. Какая чушь! Закрываю лист, и с креслом откатываюсь назад.
Нет никаких сил, встаю, кругами брожу на бреющем полете по дому. Чего бы ещё расковырять? Под ногами хрустят битые диски, которыми я кидался в приближающиеся тени. Может прилечь? Жаркий диван пружинит под спиной. Задремать не получится, слишком возбуждён.
В доме никого, тихо как в могильнике, о, слышу вздыхающую овчарку во дворе. Даже собака не верит в меня.
Какого черта я торчу дома, как же поездка в лес? Ах, да, я отказался. Аниме-фестиваль? Ой, соврал, что занят. Я вру всем и каждому, осталось понять почему?
- Когда всё это случилось? – раз за разом я спрашиваю у стен добровольной тюрьмы. Может с вопроса? Да, точно с невинного вопроса, она спросила меня о том, чего я добиваюсь. Тогда не нашелся, что ответить. Или нет, всё началось раньше?
Каждый день, каждый час, каждое биение сердца раз за разом возвращаюсь к ней. Что я испытываю, любовь, ненависть или ещё чего? Только сожаление, ведь я мог стать нормальным, как все, жениться и растить детей. У меня были бы самые обычные проблемы, и я был бы самым обыкновенным.
Были предчувствия беды. Очень тяжело знать будущее и не быть способным измениться. Я знал, что так будет и так случилось. Мы расстались, потому что были абсолютно разными людьми с противоположными интересами и кругом общения. Чем дольше я упирался, тем сильнее разрасталась пропасть, стало ясно – не судьба. Вот только один флажок я получил, на отношения, знаю, кто их развесил, поэтому больше не молюсь и не поминаю имя всуе.
Они, тени врагов, шныряют и дразнятся вокруг. Я злюсь, теряю силы, и однажды наступит день, когда они повяжут меня голыми руками. Но лучше так, чем просто повеситься на флажке от отчаяния.
Больше некуда отступать, некуда! Из-за лиц друзей проглядывает голодная свора, я зажат в угол. Есть только два пути, чтобы выжить, и оба из них приковывают к компьютеру.
Почему зверь боится флажков? Флажок – это не просто зарубка на памяти, это доказательство злодеяний. Свора часто хвалится тем, что делает работу бога. На самом деле демоны просто хотят жрать. И они сожрут меня, если я сдамся.
Хожу на работу, никто не в курсе. У всех есть воображаемый я. Воображаемый друг, брат, сын, работник. Вот только никто из них не знает, что он видит тени и умирает от удушья. Травля продолжается. «Автор безыдейных произведений, генератор пустых оболочек» - это обо мне. Может, критики правы и я бездарность. Вот только у меня нет иного выхода, кроме как писать или играть. Когда я играю, становлюсь нужным, пишу – появляется надежда.
Если смотреть на маленьких детей, становится грустно. Невинные души ещё не знают, что все на Земле рождаются мусором, и каждый день надо доказывать, что ты не мусор, и нет надежды, потому что рожденный в грязи грязью останется. Вот только дети ещё не знают.
Почему я одинок? Когда началось мое одиночество? С тех пор как мы расстались? Или с тревожных снов? Почему сама судьба была против нас, почему Он приказывал мне отойти в сторону? Может потому что ради неё я мог отказаться от мечты? Одиночество – это избранность. Он ведёт меня вперёд по дороге, а я, я просто расплачиваюсь за избранность.
- Ты способен пойти вперёд! Только ты останешься невредим на пути. Друзья падут! – Каждую ночь вещие сны. Я ничего не способен изменить! Что тебе от меня надо? Он молчит, а я боюсь даже думать.
- Встать! – Сажусь за стол. С удвоенной силой строчу про атаку космодесанта на какую-то богом забытую гору в ледяной пустоши. Ветра, снег, ледники, аномалии на каждом шагу и тучи боевых роботов против смельчаков. В группе предатели, стороны меняются, неожиданный финал в конце, когда каждая сестра получит по серьге. Я смеюсь собственной глупости. Это и есть избранность, надежда на спасение?
Собраться! Надо работать! И может быть Он останется доволен, она вернется ко мне.
Я пишу, бывает, мне это нравится, бывает, нет. Тени бродят по дому, я слышу шорох призрачных крыльев.
- Вспомни, - в ухо льется вкрадчивый шёпот подкравшейся тени.
Наш последний день, казалось, всё будет впереди. Меня волновало только настоящее и милая девушка напротив. Мы ужинали в кафе, запивали пиццу белым вином. Каждая черточка подруги заставляла разгореться страсти. Я любил её всю, от ног до макушки, за круглое лицо, дуги бровей, лучистые глаза, смеющийся рот, небольшие груди. И мир был ярок! Блестели плафоны, металлические ножки стульев, полированный кафель, стойка. Я помню огромный настенный экран и музыку клипов. Мне было легко и приятно, приятно от того, что я пьян, моя девушка рядом, и наплевать на весь остальной мир.
На выходе мы столкнулись с бывшим парнем подруги. Я уже тяжело, как ржавый броненосец на приколе, стоял на ногах, и с трудом различил врага: худощавый, глаза бешеные, сразу стал хватать за грудки и тянуть в сторону.
Толчок! Я отдёрнулся в сторону и получил тычок по зубам. Мне стало приятно от свежести боли и сладковатого привкуса. Я перехватил его руки и ударил коленом в пах, пропустил касательный удар в скулу и снова ударил коленом. Он согнулся, я повалил его и избивал ногами, больше всего на свете желая вцепиться в глотку и напиться крови. Это было живое мясо, добыча! Я бил уже полубесчувственное тело и наслаждался каждым ударом! Никогда прежде мне не было так хорошо! И тут кто-то потащил меня прочь! Ненависть охватила меня, кто посмел помешать трапезе? Я ударил, не глядя. Не лезьте ко мне! Ах-ха-ха!
Я услышал плач. Она полулежала на асфальте, прижимая руки к разбитой губе. Я вспомнил про её хрупкость и слабое сердце. Мои клятвы! Я обещал защищать и беречь от всего, и только теперь понял, что защищать надо от меня самого. Я ушел не оглядываясь. С тех пор демоны неотступно преследовали меня.
- Заткнись, заткнись, заткнись! – я заорал и разбил костяшки об угол стола. В доме давно нет ни одной целой вещи. Пальцы опухли и дрожат. «Ты проиграл, ты мусор, ты уже не тот» - шепчут демоны. Хрен вам! Я буду писать из одной только надежды. Новый раунд, новое поражение, лишь бы выстоять на ногах. Свора за спиной. – Проваливайте к дьяволу, я не сдамся!

Ощущение, что помимо Николая, в сцене присутствует некий рассказчик. Он подкидывает задачки герою, и строчит мелким почерком в блокнотике: Ага - что такое страх? Определение. Знает ли об этом подопытное? Нет, не знает. А если знает, то не думает. Ага! Попался, ну щас я тебе задам! Одна из - можно и убрать. Страх - это форма реакции на раздражители. Но - во главе предложения - приём частый и допустимый. К сожалению создающий ощущение обрывистости, будто лимит знаков на приведущее предложение исчерпался и ... НО! притом но - обычно противопоставляет. Есть ли противопоставление между вопросом и констатацией равнодушия ГГ?
Его - можно заменить и на парня. "Противный и холодный" вот сейчас у меня кондиционера нет и по лицу противный жаркий пот, от холодненького бы не отказался. Вопрос? Может ли на лице быть холодный и при этом противный пот? противный - это когда грязный, потому что мешки кидал или гири поднимал, или ещё чего.
Свое - он же чужое не мог привести в порядок? Можно своё и убрать...
тоже самое. Вопрос - а зачем нужно слово свой? Вообще, в принципе? Абстрагируясь. Для противопоставления чужому.
Дальше пошло такое, что я перестал понимать и просто поплыл по течению, пока не приплыл к любопытной цитате, смысла которой не осилил, но зато догадался, что в теории она бы всё объяснила. Ох уж эта нездоровая жизнь - и питание плохое, и электроника и книги какие на полки - уж лучше бы Перумова на сон грядущий почитал, но трапецию видел - вот она -
в моем понимание его бредовое восприятие пошло именно от этого. Вот эта изначальная трапеция.

как длинно...
Очень много он, ему, его - это отнюдь не красит текст.
Дальше я начал тонуть. Тонуть в описаниях, мильонах образов, буйных красках, пока не понял, что это действительно почти роман, на какую-угодно тему, кроме заявленной госпожой Интерест. Даже если это и так, можно посоветовать лишь радеть о читателях - потому что текст похож на сельву Амазонии - всё яркое, красивое, но в глазах рябит, читатель задохнулся от образов и изысканных словес и жаждет выбраться на каменистое плато Рио-Гранде, что бы насладиться одним единственным каньоном или одиноким деревцем на фоне пустыни. Как-то так.

"его" не красит.
Хоть кто-то честно сказал, что дедушка Горлум был прав и солнце - это желтая морда. Как южанин - к солнцу отношение противоречивое.
Певуче получилось и мне симпатично. С сердцем вообще здорово, мало кто пишет, что у колдунов нет сердца.

очень понятно и грустно. Ощущение что содрал свой вариант у вас, но клянусь, я даже не читал чужого перед выкладкой.
Красиво получилось. И версия с объяснением квадрата Малевича и засушенный цветочек в дневнике.

вот за что люблю ваше творчество, так за жизненность и ммм, как бы выразиться поточнее, за дух? Или как в народе говорят "есть яйца" Жестко, натуралистично и крепко. Можно писать реалистично даже без мата.