Старые лучше.

Вир Норин смотрел на пеструю вязь ковра, думая об ее отказе лететь на Землю. Природная мудрость, никогда не покидавшая Сю-Те, удерживает ее от этого шага. Она понимает, что это будет бегством, на Земле для нее утратятся цель и смысл жизни, только что появившиеся здесь, ей будет очень одиноко.
Чуть слышно стукнула дверца шкафа.
— Вир! — услышал он шепот, обернулся и замер.
Перед ним во всей чистоте искреннего порыва стояла обнаженная Сю-Те. Сочетание женской смелости и детской застенчивости было трогательным. Она смотрела на Вир Норина сияющими и печальными глазами, будто сожалея о том, что не может отдать ему ничего большего. Распущенные черно-пепельные волосы спадали по обе стороны круглого полудетского лица на худенькие плечи. Юная тормансианка стояла торжественная, ушедшая в себя, как бы исполняя некий обряд. Приложив ладони к сердцу, она протянула их сложенными к астронавигатору.
Вир Норин понимал, что, по канонам Ян-Ях, ему отдавали самое заветное, самое большое, что было в жизни у молодой женщины «кжи». Такой жертвы Вир Норин не мог отвергнуть, не мог оттолкнуть это высшее для Торманса выражение любви и благодарности. Да он и не хотел ничего отвергать. Астронавигатор поднял Сю-Те, крепко прижав к себе.

Скульптор замялся, завздыхал, не решаясь сказать. Родис догадалась, но не спешила прийти к нему на помощь, глядя на него искоса и выжидательно. Ритин с трудом выговорил:
— Видите ли, земные люди — другие не только лицом, осанкой, но и телом… Оно у вас особенное. Ни в коем случае не легкое, но и не кажется тяжелым. При крепости и массивности тело ваше очень гибко и подвижно.
— Так вы хотите, чтоб я позировала без одежды?
— Если возможно! Только тогда я создам полный портрет женщины Земли!
Тормансиане не успели опомниться, как Родис оказалась еще более далекой и недоступной в гордой своей наготе.
Архитектор, молитвенно сложив руки, смотрел на нее. Он тут же вспомнил фигуры героев, которые были скрыты масками подземелья. В обычном наряде они показались бы грубоватыми. С Родис получилось наоборот: одетая, она казалась меньше и тоньше, а линии ее тела были гораздо резче, контрастнее, чем у скульптур предков в галерее.
Таэль замер, уставившись в пол, и даже прикрыл глаза ладонью. Внезапно он повернулся и скрылся во тьме галереи.
— Несчастный, он любит вас! — отрывисто, почти грубо бросил скульптор, не сводя глаз с Родис.
— Счастливый! — возразил Гахден.
— Берегись! И ты погибнешь! Но молчи! — властно сказал Ритин. — Вы умеете танцевать? — обратился он к Родис.
— Как любая женщина Земли.
— Тогда танцуйте что-нибудь такое, чтоб все тело включилось в танец, каждый мускул.
Скульптор принялся в бешеном темпе набрасывать эскизы на листах серой бумаги. Несколько минут прошли в молчании. Потом Ритин бессильно опустил руки.
— Нельзя! Слишком быстро! Вы двигаетесь так же стремительно, как и думаете. Делайте только концовки, я буду давать знак, и вы «застывайте»!
Так дело пошло лучше.
По окончании сеанса скульптор стал увязывать объемистую пачку набросков.

(Дед Щукарь) ...К придмеру взять хотя бы вчерашний день: понадобилось мне пойти в дальний угол за сарай по великой, неотложной нужде, поглядел кругом — козла нету. «Ну, думаю, слава богу, отдыхает чертов Трофим где нибудь в холодке или пасется за двором, травку щипает». Со спокойной душой отправился я за сарай и только что угнездился как полагается, а он, проклятый, тут как тут, подступает ко мне шажком, голову скособочил и уже норовит кинуться и вдарить меня в бок. Хочешь не хочешь, а пришлось вставать… Прогнал я его кнутом и только что сызнова пристроился, а он опять выворачивается из за угла… До скольких разов он этак на меня искушался! Так и перебил охоту. Да разве же это жизня? У меня ревматизьма в ногах, и я не молоденький, чтобы приседать и вставать до скольких разов, как на солдатском ученье. У меня от этого дрожание в ногах получается и в поясницу колики вступают. Я из за этого Трофима, можно сказать, последнего здоровья лишаюсь и, очень даже просто, могу в отхожем месте помереть! Бывало то, орлом я сидеть мог хоть полсуток, а теперь впору просить кого нибудь, чтобы под мышки меня держали… Вот до какой срамоты довел меня этот проклятущий Трофим! Тьфу!
Щукарь ожесточенно сплюнул и, шаря в сене руками, долго что то бормотал и чертыхался.
— Надо, дед, жить по культурному, уборной пользоваться, а не скитаться за сараями, — посмеиваясь, посоветовал Давыдов.
Щукарь грустно взглянул на него, безнадежно махнул рукой.
— Не могу! Душа не позволяет. Я тебе не городской житель. Я всею жизню привык на воле нужду править, чтобы, значит, ветерком меня кругом обдувало! Зимой, в самый лютый мороз, и то меня в катух не загонишь, а как в ваше нужное помещение зайду, меня от тяжелого духа омороком шибает, того и гляди упаду.