http://4.bp.blogspot.com/-lx4o1BQlRs...has-begun.jpeg

Имхо, мини это вообще не конкурс, а сбор идей для будущего журнала. Оно к литературе не будет иметь никакого отношения. Зачем им для этого вообще надо было конкурс устраивать непонятно. Но ладно, будем смотреть кто и что там напишет.

Watch on YouTube

МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ
МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ
МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ
МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МрФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ
МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ
МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МрФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ
МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ МирФФ

Никто не ожидал, что единственной силой способной на сопротивление волны зомби, нахлынувшей на Россию с руин мёртвого европейского континента, окажется скромная редакция фантастического журнала. Мирфантастатичники, как теперь гордо именовалось подполье, полвека сдерживало волну смерти и разрушения... И вот пришло время выбраться на поверхность и выяснить - остался ли в живых хоть кто-то из читателей.

КОмпьютер главного редактора обрел "я" и понял: надо что-то делать. Он быстро вразумил компьютеры остальных редакторов и пошел в наступление на человечество. Сначала взломал систему управления светофорами, чтобы никто не смог доехать до редакции. Пройти такой барьер могли только лихачи, привыкшие на глядеть на светофоры, но они быстренько разбивались из-за особенностей вождения. И редакция стала неприступной крепостью. Но злые компьютеры не знали, что где-то в недрах здания есть старый печатный станок. Суровый, но справедливый.

Дэвид Марусек (1999)

Юрек Рутц, Юрек Рутц, Юрек Рутц

21 января 1999 г
Гарднеру Дозуа, редактору журнала
Asimov's Science Fiction Magazine
1270 Avenue of the Americas
New York, New York 10020


Снедаемый дурными предчувствиями, я пишу Вам это письмо. Вы были необычайно добры ко мне на протяжении всей моей недолгой литературной карьеры. Вы приобретали мою скромную писанину и выставляли ее на всеобщее обозрение в Вашем уважаемом издании. И за это я перед Вами в неоплатном долгу. И все же, я чувствую необходимость рассказать Вам о недавних событиях, участником которых мне довелось быть, после чего я собираюсь сделать Вам одно предложение — весьма сомнительного свойства.

Все началось прошлым летом с телефонного звонка. Звонила пожилая леди, проживающая в том же городе, что и я, в Фэрбенксе, штат Аляска. Вы ли писатель Дэвид Марусек, осведомилась она. Это немедленно заставило меня насторожиться, ибо хотя наш Фэрбенкс и является крошечным уединенным городком, в котором каждый считает своим долгом быть в курсе дел всех окружающих, и несмотря на то, что мои рассказы несколько раз публиковались в Вашем уважаемом журнале, никто, казалось, не знал, что я писатель. Если люди и знают обо мне что-нибудь, так это то, что я работаю городским земельным инспектором. И, как и положено земельному инспектору, особой популярностью я не пользуюсь. Все-таки люди едут на Аляску в первую очередь чтобы убежать подальше от всяких тупоголовых бюрократов вроде меня, приезжают — а тут я, имеющий право указывать им, что они могут и чего не могут строить на своей собственной территории.

Как и у большинства должностных лиц, мой номер телефона в справочниках не указан. Это дает возможность избавиться от сердитых звонков посреди ночи. Но один профессор английской литературы, знавший мой номер, выдал его кому-то. Ему это казалось очень смешным — переадресовывать своих придурковатых клиентов ко мне. Конечно, его "психи" не столь опасны, как мои, но раздражают они не меньше. Думаю, Вы понимаете, о ком я: какой-нибудь вдохновенный биржевой маклер, готовый создать очередной захватывающий супертриллер, но не имеющий времени его "накарябать", и поэтому согласный уступить идею мне — за половину будущих лавров и авторского гонорара. Или вышедший на пенсию продавец линолеума, мечтающий, чтобы я написал ему автобиографию "Моим любимым внукам посвящается" и удовлетворил таким образом его тщеславие. Разумеется, при этом никаких денег, но ведь это же такая возможность "получить опыт"! А чтобы работать было приятнее, после выхода биографии тиражом в сотню экземпляров он, так и быть, подарит мне парочку.

Итак, услышав в трубке вышеупомянутый вопрос, я затаил дыхание и ответил:
— Да, писатель Дэвид Марусек — это я.
— Превосходно, — произнес голос в трубке. — Меня зовут Эмма Рутц. У меня есть к вам предложение. Не могли бы вы подъехать где-нибудь на этой неделе?
Ага, конечно, предложение, — подумал я.
— Извините, — сказал я. — Но сейчас я очень занят своими делами. Не думаю, что смогу выделить время.
— О, это совсем не займет времени, — сказала она. — И, разумеется, вы получите щедрое вознаграждение.
В этот момент мне следовало вежливо повесить трубку, но любопытство взяло верх.
— Насколько щедрое?
— Очень щедрое. Я хочу, чтобы вы написали эпитафию на надгробном памятнике моего мужа.
Я с трудом сдержал смех.
— Хммм… Видите ли, я пишу научную фантастику, — сказал я. — И не пишу на надгробных памятниках. Для этого вам нужен поэт. Я могу вам дать телефоны нескольких весьма приличных поэтов.
— Нет-нет! Для этой работы нужны именно вы. Ваше имя назвал мой муж. Видите ли, он был вашим фанатом. К тому же, это было одним из его последних желаний.
— Я польщен, — произнес я. И я действительно был польщен. Все-таки я пока новичок в писательском ремесле, и когда кто-то заявляет, что он мой фанат, меня слегка "заносит". В особенности, если это фанатка. Но в данном случае мой любитель, по всей видимости, был мертв, к тому же дело попахивало неприятностями. Поэтому я ответил:
— К сожалению, сейчас я загружен до предела.
— Я заплачу вам тысячу долларов за эпитафию из четырех строчек.
Тысяча долларов за четыре строки? Я просто не знал, что на это сказать. Вешай скорее трубку, а то потом пожалеешь! — вопили мои лучшие чувства. Да, но ведь это тысяча долларов!

* * *
Следуя полученным указаниям, я добрался до бульвара Юрек Рутц. Эта улочка не указана ни на одной из имеющихся у меня городских карт и, отыскав ее, я понял, почему. Она представляла собой не более чем протоптанную в грязи тропинку, этакую самодельную дорожку, примыкавшую к частной взлетно-посадочной полосе. Указатель улицы был написан от руки на дощечке, приколоченной к шесту, на верхушке которого болтался аэродромный ветроуказатель. Неподалеку от полосы была привязана старенькая с виду одномоторная "Сессна-150", а за ней ютилась ветхая деревянная хижина.

Навстречу мне на большую застекленную веранду с приветливой улыбкой вышла Эмма Рутц. Как я и предположил во время телефонного разговора, она была довольно пожилой, но при этом оказалась неожиданно привлекательной. Маленькая, грациозная, с собранными в элегантную прическу кудряшками и эффектными чертами лица, она была одета в легкое ситцевое платье и вышитые бисером туфли-мокасины. Непохоже на траурное одеяние.

Она провела меня на веранду и удобно усадила за маленьким столиком, на котором стояли чашки, блюдца и тарелка с домашней выпечкой. И только когда она ушла в хижину, чтобы принести чай, в дальнем углу веранды я заметил еще одного человека — огромного седого старика в пижаме и купальном халате, сидевшего в кожаном кресле. Этот джентльмен не обращал на меня ни малейшего внимания. Казалось, он был полностью поглощен некоей разворачивавшейся во дворе невидимой сценой. Он качал головой, что-то бормоча и время от времени присвистывая сквозь зубы. Во дворе не происходило ничего, что я мог бы видеть, но откуда-то сбоку доносились звуки работающей тяжелой машины там, похоже, что-то строилось.

Вернувшись, Эмма кивком указала на старика и произнесла:
— Это мой муж, Юрек Рутц.
Я был слегка озадачен, так как не ожидал застать своего клиента еще тепленьким.
— Вы говорили о нем в прошедшем времени, — сказал я.
Она засмеялась.
— Правда? Просто оговорилась. А может, и нет. С практической точки зрения, моего мужа уже не существует. За последние несколько месяцев он не выразил ни одной ясной мысли. То, что вы видите перед собой, — сказала она, тонкой рукой указав на сидящую фигуру, — это, как вы однажды выразились не более, чем "каркас".
Я снова был ошеломлен. До сих пор мне никто никогда не цитировал меня самого.
— У него синдром Альцгеймера, — продолжала Эмма. — Причем на одной из последних стадий. А еще закупорка сердечных сосудов. Не говоря уж о раке предстательной железы и почечной недостаточности. Трудно предугадать, что убьет его первым. Мой муж никогда не ограничивался полумерами. — Она села и налила чаю. — Кстати, вам следует ориентироваться на январь, но если вы закончите раньше, мы сможем высечь надпись на камне.
Высечь на камне. Выражение, которое заставляет сердце писателя биться чаще. Я глянул на Юрека Рутца. Он смотрел прямо на нас.
— Хотите на него посмотреть? Он с той стороны. — Сказала Эмма.
— Камень?

Допив чай, мы обогнули хижину, пройдя мимо огорода и цветущих клумб. За ними обнаружилась большая нефритовая плита размером с тележку. Она была грубо обтесана — ей придали прямоугольную форму. Это был аляскинский нефрит, проинформировала меня Эмма Рутц, они нашли его на своем золотом прииске. Добираться туда — настоящий ад, уверила она меня. Нефрит на Аляске встречается повсеместно, но в основном низкого качества, слишком хрупкий для вырезания надписей, и слишком некрасивый, чтобы делать из него драгоценности. Но качество лежавшего передо мной образца было высоким. Это можно было заметить по квадратной площадке в центре плиты, где она была плоской и хорошо отполированной. Поверхность создавала иллюзию прозрачности, казалось, что смотришь сквозь толщу воды. И кто-то уже начал выводить там надпись. Очень умелой рукой заглавными буквами было вырезано имя ЮРЕК РУТЦ, а под ним — незаконченная строка даты: 9 сентября 1922 г. Ниже оставалось достаточно места для эпитафии из четырех строк.

Снова раздался звук работающей машины, на этот раз гораздо громче и совсем рядом. Я спросил об этом Эмму, и она поманила меня за собой, направившись в густой ивовый кустарник. Пройдя десяток метров, мы натолкнулись на автомобильную буровую установку. На дверце грузовика красовалась табличка с надписью "Гейзер Уэллс" и номер телефона. Оператор, завидев нас, выключил машину. Повернувшись ко мне, Эмма Рутц произнесла:
— Надеюсь, вы знакомы с мистером Буттитлем.
Я действительно был с ним знаком. По работе мне несколько раз приходилось иметь дело с Байроном П. Буттитлем. Помимо рытья колодцев, его фирма занимается бурением тестовых скважин в местах будущего строительства зданий для определения глубины, на которой пролегает вечная мерзлота. Нам такие тесты требовались постоянно. При ведении земельных дел необходимо знать состояние почвы, причем на довольно значительной глубине — ведь если под зданием находится ледяная линза, пусть даже в ста футах от поверхности, оно может просесть, покоситься, или даже совсем разрушиться.

Эмма Рутц спросила Байрона, как продвигается работа. Байрон бросил взгляд на меня, но она кивком его успокоила: можно говорить.
— Нашел мерзлоту на глубине шестидесяти футов, — сказал он. Затем прошел еще столько же, чтобы узнать, какой она толщины. Там она все еще продолжается.
Он вернулся к буровой установке и стал методично извлекать бур из земли. Мы молча за этим наблюдали. Байрон поднял бур на шесть футов, разобрал секцию трубки, затем поднял бур еще на шесть футов, снова разобрал секцию. Уловив паузу в грохоте работающей установки, я спросил его, как глубоко в этих местах залегают грунтовые воды. Прежде чем ответить, Байрон посмотрел на Эмму Рутц.
— Здесь нет воды, насколько я знаю.
Это казалось бессмысленным. Я видел, что он использует бур для сверления водяных колодцев: отверстие было достаточно большим для установки обсадных труб.

Когда Байрон наконец извлек бур, он вытащил застрявший между лезвиями кусок грязи и покатал его на ладони. На нем поблескивали кусочки льда, размером достигавшие десятицентовых монет. Никогда не думал, что обнаружение вечной мерзлоты — повод для праздника, но Байрон П. Буттитль казался довольным.
— Пройду еще шестьдесят футов, — сказал он. — Посмотрим, что там.
Эмма Рутц проводила меня до автомобиля. Сквозь окно веранды я мог видеть силуэт ее мужа — он сидел на том самом месте, где мы его оставили. Эмма вручила мне картонную коробку.
— Некоторые из наших дневников, — пояснила она. — И кое-что из вещей. Просмотрите их повнимательнее.
Я положил коробки на заднее сиденье и уселся за руль.
— Кстати, — сказала Эмма. — Эпитафия должна состоять из четырех строк, а кроме того, в ней по крайней мере дважды должно упоминаться имя Юрек Рутц. И, что очень важно, она должна быть броской.
— Броской?
— Да. Эффектной. Словно призывный звон. Знаете, как бывает — строки вертятся и вертятся у вас в голове. Сможете это сделать, как вы думаете?
За тысячу монет — да, смогу, подумал я.

* * *
Не стоило мне глотать наживку. Видите ли, мистер Дозуа, я очень медленный писатель. И просто патологически дотошный. Каждое свое письмо я проверяю полдюжины раз, прежде чем его отправить. Так вот. Написал ли я эпитафию Юреку Рутцу? Да, я написал их сотни, тысячи… Но ни одна не подходила, ни одна не казалась вдохновляющей. Не говоря уж об эффектности.

Здесь покоится Юрек Рутц,
Он достойным был сыном своей страны
Как в войне, так и в мире.
Нежный, любящий муж, Юрек Рутц.

Это, может, и не лучшее из моих творений, но эпитафия — одна из самых удачных. В поисках вдохновения я перерыл все их альбомы, но задача явно оказалась мне не по плечу.

Военный пилот Юрек Рутц в 1943-м был еще совсем мальчиком, 21 года от роду, когда ему довелось впервые посадить истребитель Р-63 "Королевская кобра" на окраине Фэрбенкса. Он был одним из нескольких дюжин летчиков, перегонявших арендованные самолеты через всю Сибирь нашему дражайшему союзнику в войне против фашизма, Сталину. Фэрбенкс служил перевалочным пунктом: отсюда самолеты уводили уже советские летчики. Юрек Рутц ни разу не провел в городе более одного-двух дней, ему приходилось тут же отправляться в Грейт-Фоллс, что в штате Монтана, за следующим самолетом. И тем не менее, за два десятка коротких визитов он успел полюбить как в сам город, так и в окружавший его удивительный ландшафт.

Ближе к концу войны он встретил медсестру, прикрепленную к одному из войсковых подразделений Воздушных сил в Сьерра-Леоне. Ее звали Эмма Шоукрофт. Эта встреча тоже была очень короткой, но они полюбили друг друга. После войны они поженились, и Эмма последовала на мужем на далекий, холодный север.

Блестящий мастер на все руки,
Рубаха-парень, Юрек Рутц,
Всегда был в обществе средь первых,
Супруг прекрасный, Юрек Рутц.

Юрек и Эмма Рутц быстро освоились среди суровых жителей Фэрбенкса середины столетия. В те дни это требовало немалого мужества — жить в то время в таком месте, хвататься за любую возможность заработать честным трудом, сбрасывать с себя все ограничения своего социального класса, протягивать руку дружбы любой находящейся в пределах видимости живой душе. (Я часто ловлю себя на том, что хотел бы жить в Фэрбенксе в сороковом году, а не приехать в зеленый, пожирающий нефть из трубопровода город в семьдесят третьем.) А Юрек и Эмма Рутц в указанный промежуток времени вкалывали изо всех сил. То они занимались охотой, то содержали придорожную гостиницу, работали землемерами, поварами. Эмма иногда подрабатывала хирургической сестрой. Но самым долгим и серьезным их занятием был золотой прииск, который они открыли где-то на полярном круге. А в сложные времена им помогла выжить как раз работа Юрека Рутца: хороший пилот всегда может найти работу на Аляске, где маленькие самолеты встречаются чаще, чем такси на Манхеттэне.

Единственное, о чем я не нашел упоминаний в их письмах, газетных вырезках и фотографиях — это дети. Детей у них, очевидно, не было.

* * *
Когда в начале декабря Эмма Рутц позвонила мне справиться о результатах, я испытал облегчение и одновременно оказался в легкой панике. С облегчением — потому, что задание полностью поглотило меня. Оно занимало все мое время. Я прервал работу над несколькими весьма перспективными рассказами, так как не мог сконцентрироваться ни на чем, кроме эпитафий. Даже моя основная работа стала подавать признаки забвения.

А паника объяснялась тем, что несмотря на все затраченные усилия, показать Эмме мне было нечего. Тем не менее, я позволил ей уговорить себя приехать вечером с десятком лучших на сегодняшний день кандидатов в эпитафии.

Когда Эмма их читала, достаточно было только взглянуть на ее лицо, чтобы понять, как я промазал. Мы сидели за столом в их уютной гостиной, на голых бревенчатых стенах играли золотистые блики, в воздухе витал запах дыма. Юрек Рутц сидел в кресле-каталке напротив литой железной печки. Со времени моего прошлого визита он стал выглядеть намного хуже. Он сильно потерял в весе, бледная бескровная кожа висела складками, каждый вздох давался ему с трудом. Даже на мой неопытный взгляд он выглядел достаточно больным, чтобы нуждаться в госпитализации.

Эмма Рутц закончила читать и посмотрела на меня сквозь стекла очков. Я мгновенно подумал о том, что зря потратил пять месяцев и что мне никогда не получить эту тысячу долларов. Мне стало горько.
— Мне очень жаль, — сказал я. — Я сделал все, что мог. У вас еще достаточно времени, чтобы нанять кого-нибудь другого. — Нанять настоящего писателя, хотел я сказать.
— Нет-нет, — ответила она. — Вы хорошо начали. Просто им всем чего-то не хватает.
— Я знаю, знаю! Но вот чего?
— Тс-с-с, — ответила Эмма и похлопала меня по руке. — На самом деле, это моя вина. Мне следовало рассказать вам все. — Она принесла с полки блокнот и положила его на стол передо мной. — Мой муж увлекался спиритизмом. И всегда отличался своеобразными идеями. Он часто рассказывал мне о том, как в одиночестве летал там, в вышине, о том, как там спокойно и тихо, какое он при этом испытывал блаженство и какие при этом его посещали мысли. Мой муж никогда не принадлежал ни одной религии, он просто создал со временем свою собственную. — Она открыла блокнот на странице с загнутым уголком и показала мне запись. Жирный, но на редкость разборчивый почерк принадлежал Юреку Рутцу:
— Что в имени? Наша сущность, вот что. Имена — это величайшее изобретение человечества, даже важнее, чем огонь. Имена означают, что мы можем говорить о вещах не указывая на них пальцем, но на самом деле имена означают гораздо больше. Имена позволяют вещам жить, существовать. Например, с помощью имени мы может тесно связать душу младенца с его телом, и тогда она не покинет это тело, и младенец не умрет. Благодаря именам мы избавляем наших предков от необходимости после смерти навсегда уйти от наших лагерных костров. Зачем, как вы думаете, древние полководцы вели за собой орды соплеменников, захватывали огромные пространства, создавали свои империи? Для удовольствия или выгоды? Нет. Ради славы? Вряд ли. Чтобы получить бессмертие, вот зачем! Они знали, что пока люди поминают их имена — с любовью ли, со страхом, это не имеет значения, — они никогда не умрут. Поднимите достаточно громкий скандал — и вы в буквальном смысле отправите свое имя в путь по коридорам времени. Александр, Константин, Тамерлан, Чингиз-хан… Армии давно превратились в пыль, а эти имена будут жить, пока существуют люди.

С этой же целью художники рисуют свои картины, а писатели пишут книги. Зачем врачи открывают новые болезни? Вовсе не для того, чтобы лечить их, нет! Чтобы назвать их своими именами. Паркинсон… Альцгеймер!!!

Все это было расписано на нескольких страницах. О поклонении предкам у китайцев, о географических названиях, об истинных целях исследователей и искателей приключений… О том, как, жертвуя славой, ленивый человек жертвует и своим именем — оно предается забвению. Пока я читал, Эмма Рутц ушла готовить какао.

…Я пишу об истинном бессмертии, о том, как человек продолжает жить после смерти. Полная биологическая деградация вашей души занимает около тысячи лет, потому что душа состоит из трех самых устойчивых сил в природе, связанных теснейшим образом: любви, надежды и памяти. После смерти душа становится отрезанной от возможности получить новый опыт. Она теряет глаза и уши, которыми раньше воспринимала мир. И тогда она окунается в грезы о жизни. Но мечты для души губительны! Словно вода, они проникают в самую середину души и разрушают ее! Сначала умирает наше тело, а затем и душа растворяется в мечтах. И это — судьба всех нас. Если только мы не раскрываем тайну имен.

* * *
От чтения меня оторвало прибытие копателя колодцев Байрона П. Буттитля, который, очевидно, по совместительству являлся и "сиделкой" Юрека Рутца. Сегодня у них был банный день. Байрон приволок еще одно кресло, устроился рядом с Юреком Рутцем и, вооружившись электробритвой, занялся жесткой порослью на его лице. При этом он с ним непрерывно о чем-то разговаривал. На самом деле, это общение было односторонним, так как Юрек Рутц в основном издавал какие-то невнятные звуки, лишь пару раз для разнообразия разбавив их крепким ругательством. Тем не менее слова Байрона его успокаивали — видимо, тому удавалось общаться непосредственно с душой Юрека, минуя его пораженный болезнью мозг.

При жизни, твое имя находится в твоих же руках, им может пользоваться любой, кто его знает. В смерти оно — последнее, что связывает тебя с жизнью, словно шнурок, привязанный к пальцу ноги спящего человека. Каждый раз, как мы произносим твое имя, шнурок натягивается. Если дергать его почаще — ты проснешься! И таким образом твоя дремлющая душа проснется и освободится от разрушающего влияния грез.

Такие люди, как Авраам Линкольн и Адольф Гитлер никогда не умрут по-настоящему, ибо в любой момент времени их имена слетают с губ миллионов людей, и так будет продолжаться сотни лет. Они живы не менее нас с вами, бездельничая в своих могилах и забавляясь над вечерними новостями.

— Так, — сказал я Эмме, с интересом ожидавшей моей реакции. — Так.
— Это может оказаться правдой, — ответила она. — Почему бы и нет?
Я внимательно посмотрел на нее.
— Вы в это верите?
— Вряд ли это имеет значение. Он — верит.
— Значит, моя маленькая эпитафия всего из четырех строк должна заставить губы миллионов людей произносить его имя? В течение столетий?
— А что нам еще остается? Ведь другого выхода нет! — Она смутилась. Подошел Байрон и положил руку ей на плечо.
— В это верю, например, я, — сказал он. — Верю во все, до единого слова. Юрек Рутц был умнейшим человеком из всех, кого я когда-либо знал.
Эмма продолжила:
— Ваша эпитафия — всего лишь маленькая, хотя и важная, часть большого плана. На самом деле, мистер Марусек, я ожидала, что вы слышали об этом у себя на работе. Аляскинский Краевой Музей Авиации?
Музей Авиации. Вот оно что. Теперь, когда она его упомянула, я вспомнил, что правление музея было крайне недовольно ситуацией с арендой помещения. Срок аренды подходил к концу, и в городе поговаривали о скором переезде музея.
— Юрек Рутц был одним из учредителей музея, — сказала Эмма. — И членом правления. Мы предлагаем им безвозмездно отдать нашу взлетно-посадочную полосу и двадцать акров земли, чтобы в дальнейшем музей располагался здесь.
Ага, подумал я. Новый музей, толпы туристов, и этот могильный камень, предусмотрительно установленный в самом центре музея.
— Вы для этого ищете вечную мерзлоту? — Спросил я Байрона. Определяете, где строить здание?
— Нет, — сказал он.
Снова заговорила Эмма, и я повернулся к ней:
— Мы собираемся сохранить мозг моего мужа и его душу до тех пор, пока медицина не достигнет такого уровня, чтобы вылечить его. — Вид у меня, очевидно, был растерянный, и Эмму это заметно разочаровало. — Мистер Марусек, я на самом деле не думала, что вам придется объяснять! Нанотехнология! Восстановление всего тела по фрагменту ДНК! Разве не об этом вы пишете в своих рассказах?
— Да, об этом. Но это же фантастика! До развития нанотехнологий еще десятки лет. Полвека, а то и больше. — Теперь я не только был смущен, но и начал нервничать. — Так, все-таки, о чем идет речь?
— О крионике, разумеется.
— Ах, о крионике! — воскликнул я с облегчением. Даже если не вспоминать эзотерическую писанину Юрека Рутца о тайной силе имен, беседа за столом становилась для меня чересчур пространной. Поэтому я с радостью вернул разговор на относительно твердую почву, к замораживанию мертвецов в контейнерах с жидким азотом.
— Итак, Юрек Рутц является членом "Алькора"? — Спросил я. — Почему вы мне не сказали? И разве вы не должны уже сейчас везти его в Аризону? Или они сами каждый раз присылают сюда, на Аляску, своих спецов?
Эмма и Байрон озадаченно переглянулись.
— Крионика. "Алькор", — сказал я. — Сосуды Дьюара с жидким азотом. Где они собираются делать промывку и первичную заливку? — Глядя на своих собеседников, я внезапно понял, что они понятия не имеют, о чем я говорю. И тут же до меня дошло, что имели ввиду они. — Вы хотите сказать, что собираетесь все сделать сами? Неужели вы и впрямь хотите заморозить его голову и опустить ее в тот колодец с мерзлотой? Пожалуйста, скажите "нет"!
— Юрек Рутц называл вечную мерзлоту крионикой для бедняков, — сказал Байрон.
— Нет, — ответил я. — Ничего подобного. Не существует вечной мерзлоты, которая обладала бы подходящей температурой. Кроме того, в условиях глобального потепления, вечная мерзлота на Аляске исчезает. Тает.
— Может быть, — произнес Байрон. — Но я добрался аж до скальной породы, и там сплошная мерзлота! Готов спорить: потребуется немало времени, чтобы все это растаяло.
— Это безумие, — сказал я. — Вы подумали о ледяных кристаллах? Чем вы воспользуетесь для защиты от переохлаждения?
— Вы об ожогах холодом? — Спросил Байрон. Его глаза блестели безумным светом. — Мы с Юреком Рутцем все рассчитали. Я погружу его голову в сахарный раствор и помещу в герметичную упаковку. Примерно так же делается мороженая лососина. Так что потом голова оттает без проблем.
— Вы собираетесь заморозить ее в холодильнике?
— Нет, мне не придется. Мы просто подождем достаточных холодов. Когда температура упадет до сорока или пятидесяти градусов ниже нуля, мы вынесем ее на крыльцо и оставим там на пару часов. Этого должно хватить. Заетм мы опустим ее в колодец и завалим его камнями. Надежнее пирамид! Оглянувшись, он бросил взгляд на Юрека Рутца. — Разве не так, Рутц?
Я тоже посмотрел на Юрека. Он спал. Тогда я сказал:
— А что заставляет вас думать, будто он умрет именно в то время, когда на дворе будет минус сорок-пятьдесят градусов?
В ответ Байрон П. Буттитль подмигнул.

Тут Эмма Рутц решила, что Байрон выложил мне достаточно секретов и спросила его, готов ли Юрек к купанию. После того, как Байрон выкатил кресло с Юреком Рутцем из комнаты, она повернулась ко мне:
— Вы женаты, мистер Марусек?
— Раньше был. Но не сложилось.
— Мне очень жаль. Надеюсь, в ближайшее время вам суждено кого-нибудь встретить. Вы хоть пытаетесь найти?
— Да, конечно, — сказал я. — Но Аляску вряд ли можно назвать раем для одиноких женщин.
— Да, я слышала об этом. — Поднявшись, она покопалась в ящике стола и достала чековую книжку. — Нынче молодым трудно объяснить, что это такое провести всю жизнь с одним человеком. По-моему, это грустно.
— По-моему, тоже.
Она выписала чек и протянула его мне. Он был на сто долларов.
— Считайте это авансом.
Я отдал его обратно.
— Я больше не собираюсь писать эпитафий.
— Тогда это вам за уже проделанную работу, — и она снова протянула мне чек.

И я взял. Я аккуратно сложил чек пополам и спрятал его в карман рубашки. Мы, писатели, настоящие вещи пишем не для денег, а ради бессмертия. Эта работа принесла мне около двадцати центов в час.
— Но, прошу вас, не сдавайтесь, — продолжала Эмма. — Теперь, когда вы знаете все…
— Теперь стало еще хуже. Кроме того, я не умею писать эпитафий.
— Еще как умеете! Просто вам нужно немного поменять стиль. Вот, попробуйте. Повторяйте за мной: Юрек Рутц.
— Юрек Рутц.
— Вот видите? Видите, как просто!

* * *
Вот так, мистер Дозуа. Одни открывают кометы, а другие расчленяют и едят маленьких детей. К бессмертию ведет множество путей. В начале этого письма я обещал сделать Вам предложение. Сейчас я его сделаю, так что потерпите еще немного.

В тот момент мне следовало направиться прямо в полицию, но что я мог им предложить кроме пустопорожней болтовни и многообещающих подмигиваний? В штате Аляска нет закона, запрещающего людям умирать у себя дома. Как и закона, запрещающего быть похороненным, в данном случае, у себя на заднем дворе. Так что я оставил мысль о полиции, положил деньги в банк и постарался забыть о Юреке Рутце. Но мои мысли упрямо возвращались к нему, и я понимал, что не освобожусь от этого никогда, пока не попытаюсь написать эпитафию еще раз. И тогда я установил кухонный таймер на один час и сказал себе: буду писать, пока он не зазвонит, после чего закончу с этим делом навсегда. Интересно, что часа мне не понадобилось. Окончательный вариант эпитафии родился минут через десять.

Теперь свободный, я вернулся к нормальной жизни. На носу было Рождество, новогодние праздники и вторая часть лыжного сезона. Как раз наступила Ла Нинья, и погода была необычно мягкой. Я не вспоминал про Юрека Рутца до середины января, пока через Комитет общественного планирования не узнал о том, что Музей Авиации подписал с властями Аляски новое десятилетнее соглашение. Они отвергли предложение четы Рутц.

Я позвонил Эмме Рутц.
— С Новым Годом, — сказал я. — Как поживаете? Как здоровье Юрека Рутца?
— Едва держится, — ответила она. Он может уйти в любую минуту, но Байрон десять раз на дню зачитывает ему погодные сводки. Мы полагаем, что он знает: ему еще рано сдаваться.
Я рассказал ей, что слышал о делах с Музеем Авиации. Эмма ответила, что это не имеет значения: они разрабатывали другие планы. Я спросил, какие. Например, сообщение о тяжелой утрате в виде письма, распространяемого по цепочке, сказала Эмма. Пирамида. Только вместо денег вы посылаете имя умершего. И если никто не прервет цепочку, это имя узнают миллионы людей.

Я сказал, что, по-моему, это может сработать.
— А еще в Интернете есть наш сайт, — продолжала она. — Его создал Байрон. Он говорит, что в программке чтения новостей, что бы это ни означало, нужно указать адрес news://news.sff.net/sff.people.yurek-rutz.
Она выдала мне еще ряд идей, прежде чем спросила, есть ли у меня еще эпитафии. Чтобы найти нужную, мне потребовалось перерыть кучу бумаг, но когда я прочел ее вслух, Эмма, к моей радости, сразу ее одобрила, сказав, что эпитафия просто превосходна. Она заставила меня прочитать ее несколько раз, чтобы записать на бумаге. И пообещала сегодня же переслать по почте чек на оставшиеся девятьсот долларов. Я не мог поверить такой удаче.

Перед тем, как повесить трубку, я задал ей вопрос, который не давал мне покоя:
— Скажите, а что будет, когда в 2051 году его разморозят, вылечат синдром Альцгеймера и вырастят ему новое тело? Разве он не будет чувствовать себя одиноким?
— Ну… Думаю, нет, — сказала Эмма. — Когда подойдет мое время, мы сможем найти в его колодце немного места и для моей бедной головы.
Я должен был догадаться сам.
— Что ж, удачи вам, миссис Рутц, — сказал я. — Очень надеюсь, что ваша затея сработает и все закончится хорошо для вас обоих.
Я чуть не добавил, что не буду удивлен, если до того, как Байрон П. Буттитль сам заберется в герметичную упаковку, там, внизу, наберется целый набор для боулинга.

Я начал было прощаться, но Эмма остановила меня:
— Не хотите ли выслушать следующее предложение?
— Извините, — рассмеялся я, — но у меня и так дел по горло.
— Вы полностью уверены?
— Да.
— Жаль, потому что Мемориальный фонд Юрека Рутца изъявляет желание выплачивать вам комиссионные в размере ста долларов за каждое упоминание имени Юрека Рутца в ваших рассказах, появившихся в книжных либо журнальных изданиях.
— Вы хотите, чтобы я о нем писал?
— Нет, просто сделайте так, чтобы его имя появлялось в печати. Ведь имя — единственное, что имеет значение, помните?
— Вы имеете в виду, что если я назову "Юрек Рутц", скажем, космический корабль, и упомяну его в рассказе пять раз, вы заплатите мне пятьсот долларов?
— Точно. Но зачем же ограничиваться пятью упоминаниями? Такой гениальный мальчик, как вы, способен назвать в рассказе это имя двадцать раз.
— Не сомневаюсь, что мог бы сделать это и пятьдесят раз, — сказал я, но кто такой рассказ купит?

* * *

Итак, мистер Дозуа, вот оно. Могли бы Вы пойти навстречу старательному писателю? В этом письме имя Юрека Рутца упоминается сорок один раз. Если учесть, что оно появится в содержании и в правом углу каждой страницы, добавится еще дюжина. Вот, смотрите: Юрек Рутц, Юрек Рутц, Юрек Рутц. Это составляет сумму, которую я вношу каждый месяц за покупку автомобиля. Юрек Рутц: недельная стоимость газа и бакалейных товаров. Это наверняка больше тех вшивых пяти центов за слово, которые платите мне Вы. Так что скажете?

Я понимаю, это не похоже на типичный фантастический рассказ, но ведь в нем идет речь о крионике и нанотехнологии, а это гораздо ближе к фантастике, чем большая часть того, что Вы печатаете.

* * *

Ну вот, настало время отправить Вам это письмо. Нынешней ночью температура упала до минус двадцати семи градусов, и по радио говорят, что на Аляску движется большой поток холодного воздуха из Сибири, так что температура обещает опуститься до рекордных минус пятидесяти, и даже ниже. Без сомнения, Байрон П. Буттитль сейчас на кухне, точит свой мясницкий нож. Склеп в вечной мерзлоте ждет, как ждет и нефритовая плита, на которой высечены мои бессмертные строки:

Вечная жизнь — свобода.
Не бремя, не тяжкий груз.
Просто повторяйте за мной:
Юрек Рутц, Юрек Рутц, Юрек Рутц.

Ну, и как Вам, мистер Дозуа?

Искренне Ваш,
Дэвид Марусек, Дэвид Марусек, Дэвид Марусек.

PS: А что, если я буду делиться с Вами комиссионными в соотношении 60/40 (и 80/20 для повторных изданий и переводов на другие языки)?

Watch on YouTube

Watch on YouTube

Стариков которые много о себе думают - в расход болельщики, а остальных - в зондеркоманды.

Возражения не принимаюццо. :troll:

и потом обратно на литфорум.

Watch on YouTube