Йоссариан, кроме того, не понял, почему Мило так вцепился в записку доктора Дейники, где было сказано всего лишь о выдаче ему фруктов и сока. «Настоящим предписывается, — написал доктор Дейника, — выдавать капитану Йоссариану любые фрукты и фруктовые соки в любом количестве, т. к. считается, что у него печень».
— Такое предписание, — озабоченно мямлил Мило Миндербиндер, — может разорить самую богатую столовую на земле. — Он, словно плакальщик, тащился за коробкой с утраченной провизией через всю эскадрилью — чтобы еще раз прочитать у Йоссариана в палатке предписание доктора Дейники. — Я, значит, обязан выдавать тебе любые фрукты, так? А в предписании даже не сказано, что ты должен их съедать.
— И правильно не сказано, — откликнулся Йоссариан. — Я никогда их не ем. У меня же печень.
— Ах да, печень, — уважительно понизил голос Мило Миндербиндер. — А я и забыл. Очень беспокоит?
— Достаточно, — бодро заверил его Йоссариан.
— Понятно, — сказал Мило. — И как же ты?
— А так, что надо б лучше…
— В каком смысле?
— …да было б хуже. Понимаешь?
— Понимаю, — сказал Мило Миндербиндер. — Только не совсем.
— Да ты особенно-то не беспокойся. Пусть уж она меня беспокоит, моя печень, верно? У меня, впрочем, даже и не совсем печень. У меня синдром Гарнетта — Фляйшекера.
— Понятно, — сказал Мило Миндербиндер. — И что же это за синдром?
— Да все та же печень.
— Понятно, — сказал Мило Миндербиндер и принялся массировать лоб с видом человека, которого мучает какая-то внутренняя боль и он дожидается, когда она пройдет. — В таком случае, — заключил он, — тебе, видимо, надо быть очень осторожным с едой.
— Еще бы, — подтвердил Йоссариан. — Хороший синдром Гарнетта — Фляйшекера — редчайшая штука, к нему нельзя относиться легкомысленно. Вот почему я никогда не ем фруктов.
— Теперь понятно, — сказал Мило Миндербиндер. — Фрукты вредны для твоей печени.
— Да нет, фрукты полезны для моей печени. Поэтому-то я их и не ем.
— А что же ты с ними делаешь? — спросил Мило Миндербиндер, чтобы хоть на несколько секунд отсрочить вопрос, который все сильнее жег ему язык. — Продаешь?
— Просто отдаю.
— Кому? — ломким от испуга голосом вскричал Мило Миндербиндер.
— А кому попало! — гаркнул в ответ Йоссариан.
Резко отшатнувшись, Мило Миндербиндер издал протяжный стон, и на мертвенно-бледном лице у него выступили бисеринки пота. Потом, дрожа всем телом, машинально дернул себя за невезучий ус.
— Например, Дэнбару, — сказал Йоссариан.
— Дэнбару? — тупо повторил Мило.
— Дэнбару. Ему, правда, от фруктов никакой пользы, сколько б он их ни ел. А вообще-то я просто оставляю коробку возле палатки, чтоб каждый, кто хочет, мог их брать. Аафрей, к примеру, таскается сюда за черносливом — он говорит, что в меню его почти нет. Тебе надо бы с этим разобраться, когда будет время, а то мне ведь вовсе не весело терпеть около своей палатки Аафрея. Ну и вот, а всякий раз, как коробка пустеет, капрал Снарк снова мне ее наполняет. Нетли мешками возит фрукты в Рим. Он любит там одну шлюху, которая меня терпеть не может, а его терпит. У нее есть младшая сестра, и она вечно мешает им забраться в постель, да и не только она, там целый выводок девок — даром что у каждой своя комнатенка, — а живут они все под присмотром старика со старухой, и Нетли мешками таскает им фрукты.
— Он их там продает?
— Да нет, просто раздает.
— Щедрый, видно, парень, — хмуро проговорил Мило Миндербиндер.

— Книга антивоенная?
— Да, — сказал я, — похоже на то.
— А знаете, что я говорю людям, когда слышу, что они пишут антивоенные книжки?
— Не знаю. Что же вы им говорите, Гаррисон Стар?
— Я им говорю: а почему бы вам вместо этого не написать антиледниковую книжку?
Конечно, он хотел сказать, что войны всегда будут и что остановить их так же легко, как остановить ледники. Я тоже так думаю.

Благодаря Орру, его соседу по палатке, их жилище было самым роскошным в эскадрилье. Всякий раз, как Йоссариан возвращался после отдыха в госпитале или отпуска в Риме, он обнаруживал новые роскошества — камин, водопровод, бетонный пол, — появившиеся стараниями Орра, пока его не было. Место для палатки выбрал в свое время Йоссариан, а ставили они ее вместе — Орр, улыбчивый рыжий гномик с «крылышками» пилота и кудрявой густой шевелюрой, разделенной на прямой пробор, был главным распорядителем, а высокий, массивный, здоровенный и проворный Йоссариан покорно выполнял его распоряжения. Жили они вдвоем, хотя палатка вместила бы и шестерых.

— Я вам отвела место, где вы сможете поговорить, там вам никто не помешает, — сказала она.
— Отлично, — сказал я и представил себе два глубоких кожаных кресла у камина в кабинете с деревянными панелями, где два старых солдата смогут выпить и поговорить. Но она привела нас на кухню. Она поставила два жестких деревянных стула у кухонного стола с белой фаянсовой крышкой. Свет двухсотсвечовой лампы над головой, отражаясь в этой крышке, дико резал глаза. Мэри приготовила нам операционную. Она поставила на стол один-единственный стакан для меня. Она объяснила, что ее муж после войны не переносит спиртных напитков.
Мы сели за стол. О’Хэйр был смущен, но объяснять мне, в чем дело, он не стал. Я не мог себе представить, чем я мог так рассердить Мэри. Я был человек семейный. Женат был только раз. И алкоголиком не был. И ничего плохого ее мужу во время войны не сказал.
Она налила себе кока-колы и с грохотом высыпала лед из морозилки над раковиной нержавеющей стали. Потом она ушла в другую половину дома. Но и там она не сидела спокойно. Она металась по всему дому, хлопала дверьми, даже двигала мебель, чтобы на чем-то сорвать злость.
Я спросил О’Хэйра, что я такого сделал или сказал, чем я ее обидел.
— Ничего, ничего, — сказал он. — Не беспокойся. — Ты тут ни при чем.
Это было очень мило с его стороны. Но он врал. Я тут был очень при чем.
Мы попытались не обращать внимания на Мэри и вспомнить войну. Я отпил немножко из бутылки, которую принес. И мы посмеивались, улыбались, как будто нам что-то припомнилось, но ни он, ни я ничего стоящего вспомнить не могли. О’Хэйр вдруг вспомнил одного малого, который напал на винный склад в Дрездене до бомбежки и нам пришлось отвозить его домой на тачке. Из этого книжку не сделаешь. Я вспомнил двух русских солдат. Они везли полную телегу будильников. Они были веселы и довольны. Они курили огромные самокрутки, свернутые из газеты.
Вот примерно все, что мы вспомнили, а Мэри все еще шумела. Потом она пришла на кухню налить себе кока-колы. Она выхватила еще одну морозилку из холодильника и грохнула лед в раковину, хотя льда было предостаточно.
Потом повернулась ко мне, — чтобы я видел, как она сердится и что сердится она на меня. Очевидно, она все время разговаривала сама с собой, и фраза, которую она сказала, прозвучала как отрывок длинного разговора.
— Да вы же были тогда совсем детьми! — сказала она.
— Что? — переспросил я.
— Вы были на войне просто детьми, как наши ребята наверху.
Я кивнул головой — ее правда. Мы были на войне девами неразумными, едва расставшимися с детством.
— Но вы же так не напишите, верно? — сказала она. Это был не вопрос — это было обвинение.
— Я… я сам не знаю, — сказал я.
— Зато я знаю — сказала она. — Вы притворитесь, что вы были вовсе не детьми, а настоящими мужчинами, и вас в кино будут играть всякие Фрэнки Синатры и Джоны Уэйны или еще какие-нибудь знаменитости, скверные старики, которые обожают войну. И война будет показана красиво, и пойдут войны одна за другой. А драться будут дети, вон как те наши дети наверху.
И тут я все понял. Вот отчего она так рассердилась.
Она не хотела, чтобы на войне убивали ее детей, чьих угодно детей. И она думала, что книжки и кино тоже подстрекают к войнам.
И тут я поднял правую руку и дал ей торжественное обещание.
— Мэри, — сказал я, — боюсь, что эту свою книгу я никогда не кончу. Я уже написал тысяч пять страниц и все выбросил. Но если я когда-нибудь эту книгу кончу, то даю вам честное слово, что никакой роли ни для Фрэнка Синатры, ни для Джона Уэйна в ней не будет.

Йоссариан медленно повернулся к Милоу и уставился на него недоверчивым, испытующим взглядом. Он увидел простое, дышащее искренностью лицо человека, не способного на хитрость и коварство, честное открытое лицо с большими глазами, косящими в разные стороны, рыжеватую шевелюру, черные брови и рыже-каштановые усы. У Милоу был длинный тонкий нос с принюхивающимися влажными ноздрями, причем казалось, что нос его всегда повернут не в ту сторону, куда смотрит его хозяин. Это было лицо человека с цельной душой, для которого сознательно изменить своим моральным принципам – гранитному фундаменту всех добродетелей – так же невозможно, как превратиться в гнусную жабу. Один из этих моральных принципов заключался в том, что в торговой сделке не грешно запрашивать максимальную цену.

«М. и М.» в этой надписи означало «Милоу и Миндербиндер», а союз «и», как откровенно признался Милоу, был вставлен, чтобы не создавалось впечатления, будто синдикатом управляет один человек.

Двенадцать ампул с морфием были украдены из санитарной сумки, вместо них красовалась аккуратная записочка, гласившая: «Что хорошо для фирмы „М, и М.“, то хорошо для родины. Милоу Миндербиндер».

К тому времени на боевом счету Милоу было уже немало боевых подвигов. Пренебрегая опасностью и игнорируя критику, он по сходной цене продавал Германии нефть и шарикоподшипники. Это приносило хороший доход и помогало поддерживать равновесие двух противоборствующих сторон. Под огнем противника он держался мужественно и благородно. С рвением, явно выходящим за рамки его скромных обязанностей, он взвинтил цены за обеды в офицерской столовой до такой степени, что офицерам и рядовым пришлось отдавать ему все свое жалованье, чтобы хоть как-то прокормиться. Собственно говоря, никто их не неволил, при желании они могли умереть с голоду – Милоу терпеть не мог насилия над личностью и на всех перекрестках твердил о праве индивидуума свободно распоряжаться своей судьбой. Когда его атака на офицерские карманы встречала сопротивление, он, не щадя ни живота своего, ни репутации, продолжал давить с помощью закона спроса и предложения. Стоило кому-нибудь сказать ему «нет», я Милоу нехотя отступал, но даже в обороне он мужественно защищал историческое право свободного человека платить за спасение от голодной смерти такую цену, какую с него запрашивают.

Зовусь я Ион Йонсен,
Мой дом — штат Висконсин,
В лесу я работаю тут.
Кого ни встречаю,
Я всем отвечаю,
Кто спросит:
«А как вас зовут?»
Зовусь я Ион Йонсен,
Мой дом — штат Висконсин…

Бомбардировка Дрездена - серия бомбардировок немецкого города Дрезден, осуществлённых Королевскими военно-воздушными силами Великобритании и Военно-воздушными силами США 13—15 февраля 1945 года во время Второй мировой войны.

Санкционировавшие этот налет действовали не по злобе, не из жестокости, хотя вполне вероятно, что они были слишком далеки от суровой реальности военных действий, чтобы полностью уяснить себе чудовищную разрушительную силу воздушных бомбардировок весны 1945 года. Защитники ядерного разоружения, очевидно, полагают, что, достигни они своей цели, война станет пристойной и терпимой. Хорошо бы им прочесть эту книгу и подумать о судьбе Дрездена, где при воздушном налете с дозволенным оружием погибло сто тридцать пять тысяч человек. В ночь на 9 марта 1945 года при налете на Токио тяжелых американских бомбардировщиков, сбросивших зажигательные и фугасные бомбы, погибло 83 793 человека. Атомная бомба, сброшенная на Хиросиму, убила 71 379 человек.

Но в ночь на 13 февраля 1945 года, примерно двадцать один год тому назад, на Дрезден посыпались фугасные бомбы с английских и американских самолетов. Их сбрасывали не на какие-то определенные цели. Расчет состоял в том, что они создадут много очагов пожара и загонят пожарных под землю.
А затем на пожарища посыпались сотни мелких зажигательных бомб, как зерна на свежевспаханную землю. Эти бомбы удерживали пожарников в укрытиях, и все маленькие очаги пожара разрастались, соединялись, превращались в апокалиптический огонь. Р-р-раз – и огненная буря! Это была, кстати, величайшая бойня в истории Европы. Ну и что?
Нам не пришлось увидеть это море огня. Мы сидели в холодильнике под скотобойней вместе с нашими шестью охранниками и бесконечными рядами разделанных коровьих, свиных, лошадиных и бараньих туш. Мы слышали, как наверху падали бомбы. Временами кое-где сыпалась штукатурка. Если бы мы высунулись наверх посмотреть, мы бы сами превратились в результат огненного шторма: в обугленные головешки длиной в два-три фута – смехотворно маленьких человечков или, если хотите, в больших неуклюжих жареных кузнечиков.
Фабрика солодового сиропа исчезла. Все исчезло, остались только подвалы, где, словно пряничные человечки, испеклись 135000 Гензель и Гретель. Нас отправили в убежища откапывать тела сгоревших и выносить их наверх. И я увидел много разных типов германцев в том виде, в каком их застала смерть, обычно с пожитками на коленях. Родственники иногда наблюдали, как мы копаем. На них тоже было интересно смотреть.
Вот и все о нацистах и обо мне.

Йоссариан опирался на неоспоримые доводы, поскольку совершенно незнакомые ему люди обстреливали его из зениток, стараясь прикончить, когда он сбрасывал на них бомбы, и в этом не было ничего веселого. Да и все остальное было не веселей. Ну можно ли веселиться, если живешь, будто бродяга, на диком острове, прижатый нагло раскорячившимися горами к безмятежно голубому морю, которое, однако, проглотит тебя при случае, так что ты и глазом не успеешь моргнуть, а потом выплюнет через пару дней на берег — распухшего, лилового, осклизлого и свободного от житейских невзгод, со струйкой воды из каждой холодной ноздри?

А Йоссариана убрали из ведущих бомбардиров, потому что ему с некоторых пор стало наплевать, накрыта цель или нет. Он решил выжить или по крайней мере бороться за свою жизнь до последнего вздоха, и его единственной целью, когда он поднимался в воздух, было вернуться на землю живым.
Люди любили выходить за ним к цели, поскольку он маневрировал как никто другой — то нырял, то резко набирал высоту, бросался вправо, уходил влево, пикировал чуть ли не до самой земли, а потом свечой карабкался в небо, так что пилоты ведомых самолетов едва успевали повторять его маневры и у них не оставалось времени для страха, а он обрывал горизонтальный полет, как только бомбы уходили вниз, и тогда уж закладывал такие виражи, выделывал такие немыслимые фортели, уходя из зоны заградительного огня, что его шестерка рассыпалась в небе, наподобие стайки ошалевших грачей, и любой самолет, окажись тут истребители, стал бы для них беззащитной добычей, но это не имело ни малейшего значения, поскольку истребители у немцев перевелись, и Йоссариан намеренно рассыпал строй, чтобы не угодить, чего доброго, под обломки, если кого-нибудь собьют зенитчики. И только вырвавшись из зоны огня, выдравшись из безумного штурма и натиска, он сдвигал со лба над взмокшими волосами тяжелую каску и прекращал орать бешеные команды Маквоту за штурвалом, который не находил ничего остроумней, чем спросить в такую блаженную минуту, накрыли их бомбы цель или нет.

Он был внизу, в холодном подвале, в ту ночь, когда разбомбили Дрезден. Наверху слышались звуки, похожие на топот великанов. Это взрывались многотонные бомбы. Великаны топали и топали. Подвал был надежным убежищем. Только изредка с потолка осыпалась известка. Внизу не было никого, кроме американцев, четырех человек из охраны и нескольких туш. Остальные четыре охранника, еще до налета, разошлись по домам, в семейный уют. Сейчас их убивали вместе с их семьями.
Такие дела.
Девочки, те, кого Билли видел голенькими, тоже все были убиты в менее глубоком убежище, в другом конце боен.
Такие дела.
Один из охранников то и дело поднимался по лестнице — посмотреть, что там делалось снаружи, потом спускался и перешептывался с другими охранниками. Наверху бушевал огненный ураган. Дрезден превратился в сплошное пожарище. Пламя пожирало все живое и вообще все, что могло гореть.
До полудня следующего дня выходить из убежища было опасно. Когда американцы и их охрана вышли наружу, небо было сплошь закрыто черным дымом. Сердитое солнце казалось шляпкой гвоздя. Дрезден был похож на Луну — одни минералы. Камни раскалились. Вокруг была смерть.
Такие дела.
/.../
— Дрезден был разрушен в ночь на тринадцатое февраля 1945 года, — начал свой рассказ Билли Пилигрим. — На следующий день мы вышли из нашего убежища. — Он рассказал Монтане про четырех охранников и как они, обалдевшие, расстроенные, стали похожи на квартет музыкантов. Он рассказал ей о разрушении боен, где были снесены все ограды, сорваны крыши, выбиты окна, он рассказал ей, как везде валялось что-то, похожее на короткие бревна. Это были люди, попавшие в огненный ураган. Такие дела.
Билли рассказал ей, что случилось со зданиями, которые возвышались, словно утесы, вокруг боен. Они рухнули. Все деревянные части сгорели, и камни обрушились, сшиблись и наконец застыли живописной грядой.
— Совсем как на Луне, — сказал Билли Пилигрим.
Охрана велела американцам построиться по четыре, что они и выполнили. Их повели к хлеву для свиней, где они жили. Стены хлева были еще целы, но крышу сорвало, стекла выбило, и ничего, кроме пепла и кусков расплавленного стекла, внутри не осталось. Все поняли, что ни пищи, ни воды там не было и что тем, кто выжил, если они хотят выжить и дальше, надо пробираться через гряду за грядой по лунной поверхности.
Так они и сделали.
Гряды и груды только издали казались ровными. Те, кому пришлось их преодолевать, увидали, что они коварны и колючи. Горячие на ощупь, часто неустойчивые, эти груды стремились рассыпаться и лечь плотнее и ниже, стоило только тронуть какой-нибудь опорный камень. Экспедиция пробиралась по лунной поверхности молча. О чем тут было говорить? Ясно было только одно: предполагалось, что все население города, без всякого исключения, должно быть уничтожено, и каждый, кто осмелился остаться в живых, портил дело. Людям оставаться на Луне не полагалось.
И американские истребители вынырнули из дыма посмотреть — не движется ли что-нибудь внизу. Они увидали Билли и его спутников. Самолет полил их из пулемета, но пули пролетели мимо. Тут самолеты увидели, что по берегу реки тоже движутся какие-то люди. Они и их полили из пулеметов. В некоторых они попали. Такие дела.
Все это было задумано, чтобы скорее кончилась война.

Он вернулся в 1945 год, в третий день после разрушения Дрездена. Билли вместе со всеми остальными вели к развалинам под караулом. И я был там. И О’Хэйр там был. Двое суток мы провели в сарае на постоялом дворе у слепого хозяина. Там нас нашло начальство. Нам дали задание. Велено было собрать вилы, лопаты, ломы и тачки у соседей. С этим нехитрым оборудованием мы должны были отправиться в определенное место, в развалины, и там приступить к работе.
На главных магистралях, ведущих в город, стояли заграждения. Немецкому населению запрещалось идти дальше. Им не разрешалось производить раскопки на Луне.
А военнопленных из многих стран собрали в то утро в определенном месте, в Дрездене. Было решено отсюда начать раскопки. И раскопки начались.
Билли оказался в паре с другим копачом — маори, взятым в плен при Тобруке. Маори был шоколадного цвета. На лбу и щеках у него были вытатуированы спиральные узоры. Билли и маори раскапывали бездушный и косный щебень Луны. Все осыпалось, то и дело происходили мелкие обвалы.
Копали сразу во многих местах. Никто не знал, что там окажется. Часто они ни до чего не докапывались — упирались в мостовую или в огромные глыбы, которые нельзя было сдвинуть. Никакой техники не было. Даже лошади, мулы или быки не могли пройти по лунной поверхности.
Потом Билли с маори и с теми, кто помогал им копать яму, наткнулись на дощатый настил, подпертый камнями, вклинившимися друг в друга так, что образовался купол. Они сделали дырку в настиле. Под ним было темно и пусто.
Немецкий солдат с фонарем спустился в темноту и долго не выходил. Когда он наконец вернулся, он сказал старшему, стоявшему у края ямы, что там, внизу, десятки трупов. Они сидели на скамьях. Повреждений видно не было.
Такие дела.
Старший сказал, что надо расширить проход в настиле и спустить вниз лестницу, чтобы можно было вынести тела. Так была заложена первая шахта по добыче трупов в Дрездене.
Постепенно такие шахты стали насчитываться сотнями. Сначала трупы не пахли, и шахты походили на музеи восковых фигур. Но потом трупы стали загнивать, расползаться, и вонь походила на запах роз и горчичного газа..
Такие дела.
Маори, с которым работал Билли, надорвался и умер. После того, как он по приказу спустился работать в этот смрад, его так выворачивало, что он надорвал себе кишки.
Такие дела.
Пришлось ввести новую технику. Трупы больше не стали подымать на поверхность, солдаты сжигали их огнеметами на месте. Стоя над убежищами, солдаты просто пускали туда струю огня.
Где-то поблизости бедного старого учителя Эдгара Дарби поймали с чайником, который он вынес из катакомб. Его арестовали за мародерство. Его судили и расстреляли.
Такие дела.
А где-то была весна. Добыча трупов прекратилась. Солдаты ушли на русский фронт. В окрестностях женщины и дети рыли окопы. Билли и всех его дружков держали взаперти в сарае, на окраине. Однажды утром они проснулись и увидели, что двери не заперты. Вторая мировая война в Европе окончилась.

- Вот и прекрасно. Я с тобой потанцую, - сказала она, прежде чем Йоссариан успел раскрыть рот. - Но спать со мной я тебе не позволю.
- А кто тебя об этом просит? -- спросил Йоссариан.
- Ты не хочешь со мной спать? -- воскликнула она с изумлением.
- Я не хочу с тобой танцевать.

– Как вы сказали, сэр?
– Вы о чем, сержант?
– А вы о чем спрашивали?
– О том, сколько придется ждать, прежде чем можно будет пройти к майору.
– Как только он уйдет завтракать, так вы тут же сможете пройти в кабинет, – ответил сержант Таусер.
– Но, если я верно понял вас, его там не будет?
– Да, сэр, майор вернется к себе только после завтрака.
– Понятно... Тогда я, пожалуй, зайду после завтрака.
Эпплби покидал палатку в полнейшем недоумении. Когда он выходил, ему почудилось, будто высокий темноволосый офицер, слегка смахивающий на Генри Фонда, выпрыгнул из окошка штабной палатки и проворно шмыгнул за угол. Эпплби застыл как вкопанный и даже зажмурился. Тревожное сомнение закралось в его душу. «Уж не галлюцинация ли у меня на почве малярии или, того хуже, от сверхдозы атабрина?!» – подумал он. Эпплби принял в четыре раза больше таблеток атабрина, чем положено, потому что хотел быть в четыре раза лучше любого пилота в эскадрилье. Он все еще стоял с зажмуренными глазами, когда сержант Таусер легонько похлопал его по плечу и сказал, что теперь, если ему угодно, он может пройти в кабинет: майор Майор только что ушел. Эпплби снова почувствовал себя уверенно.
– Спасибо, сержант. Он скоро вернется?
– Он вернется после завтрака. Тогда вам придется сразу выйти из палатки и дожидаться его у двери, пока он не отправится на обед. Майор Майор не желает видеть никого в своем кабинете, пока он у себя в кабинете.
– Сержант, вы понимаете, что вы говорите?
– Я сказал, что майор Майор не желает видеть никого в своем кабинете, пока он в своем кабинете.

Три парада подряд эскадрилья лейтенанта Шейскопфа занимала последнее место. Репутация лейтенанта Шейскопфа стала весьма незавидной, и он ломал себе голову, пытаясь найти хоть какой-нибудь выход из положения. Он обдумывал даже такой вариант: прибить по двенадцать кадетов в ряд гвоздями к длинному дубовому брусу и тем самым заставить их точно держать равнение. План этот был неосуществим, поскольку произвести безупречный поворот на девяносто градусов было невозможно без никелированных шарниров, вставленных в поясницу каждому солдату, а лейтенант Шейскопф отнюдь не был уверен, что ему удалось раздобыть у квартирмейстера такое количество никелированных шарниров и тем более уговорить госпитальных хирургов врезать их куда следует.
- Какие еще атеисты? -- прорычал он недовольно, Настроение его круто изменилось, в душе вскипел праведный гнев. -- Во вверенной мне части не может быть атеистов! Атеизм -- дело противозаконное, не так ли?
-- Не так, сэр.
-- Не так? -- удивился полковник -- Тогда уж это конечно, явление антиамериканское!
-- Не сказал бы, сэр, -- ответил капеллан.
-- Ну а я бы сказал! -- заявил полковник. -- И я не намерен прерывать богослужение в угоду кучке паршивых атеистов. От меня они привилегий не дождутся.
-- Сион? Забудьте об этом немедленно. Вообще непонятно, как он попал в молитву. Нет ли у вас чего-нибудь веселенького, не связанного ни с водами, ни с господом? Хотелось бы вообще обойтись без религиозной тематики.
-- Весьма сожалею, сэр, -- проговорил виноватым голосом капеллан, -- но почти все известные мне молитвы довольно печальны и в каждой из них хотя бы раз да упоминается имя божье.
-- Тогда давайте придумаем что-нибудь новое. Мои люди и так уже рычат, что я посылаю их на задания, а тут мы еще будем лезть со своими проповедями насчет господа,смерти, рая. Почему бы нам не внести в дело положительный элемент?Почему бы нам не помолиться за что-нибудь хорошее, например за более кучный узор бомбометания?
-- Ну... что ж... пожалуй, сэр, -- поколебавшись, ответил капеллан. - Но если это все, что вам надо, то вы, пожалуй, можете обойтись и без меня. Вы справитесь сами.
-- Знаю, что справлюсь. -- ответил полковник. -- ну а вы, по-вашему, для чего? Я мог бы сам закупать продукты, но это входит в обязанности Милоу, и он обеспечивает продовольствием весь авиаполк. Ваша обязанность - перед каждым боевым вылетом читать нам молитвы, и отныне вы будете молиться за более кучный узор бомбометания. Ясно? По-моему, кучное бомбометание действительно заслуживает того, чтобы за него помолиться. За это от генерала Пеккема нам перепадут пироги и пышки. Генерал Пеккем считает, что данные фоторазведки выглядят гораздо эффектнее, когда бомбы ложатся кучно.
-- Знаю, -- сказал Йоссариан. -- Он отравил всю нашу эскадрилью.
Мило снова побледнел:
-- Что он сделал?
-- Он намешал в картофельное пюре несколько сот кусков солдатского мыла, желая доказать, что военные -- это каннибалы, не способные отличить изысканное блюдо от явной дряни. Весь состав эскадрильи маялся животами. Боевые операции были отменены.
-- Ну и ну! -- поджал губы Мило. -- Надеюсь, он осознал, что поступил дурно?
-- Наоборот. Он убедился, что был прав. Мы уплетали это пюре целыми тарелками и требовали добавки. Мы все чувствовали, что заболели, но мы и понятия не имели, что отравлены.

Уловка-18… 11, 14, а также 22

Это произошло 15 августа 1944 года. Джозеф Геллер пробрался сквозь узкий лаз в прозрачную носовую кабину B-25. Эскадрилья делала второй боевой вылет за день. С утра бомбардировщики летали на штурмовку артиллерийских позиций под Сан-Тропе, но низкая облачность не позволила им отбомбиться. Неделей раньше, ранним утром 8 августа, над Авиньоном, на глазах Джо был сбит зенитным огнем его ведомый. Двое из шести членов экипажа погибли.

Сейчас целью был железнодорожный мост через Рону. Тридцать шестой боевой вылет. Передний блистер, где размещались бомбардир и штурман, летчики называли «тепличкой», а его обитателей – «цветочками». Тепличка – самое уязвимое место в бою. Джо сел в кресло, надел наушники. Моторы взревели, выжженное солнцем ухабистое поле побежало куда-то назад и, наконец, самолет оторвался от земли. Погода стояла отличная, видимость была «миллион на миллион».

Эскадрилья начала заход на цель. Немецкие зенитки заляпывали небесную синь грязно-серыми кляксами разрывов. А в стеклянной кабине, подавляя дрожь в руках, Джо прильнул к окуляру бомбового прицела, выкрикивая команды пилоту: «Левее! Левее, мать твою!» Ровно минуту – шестьдесят секунд длится заход. Нельзя отклоняться от курса ни на дюйм, иначе бомбы уйдут в сторону.

Еще немного! Еще… Еще чуть-чуть! Джо нажал на кнопку бомбосбрасывателя и сразу же, лейтенант Рим, двадцатилетний первый пилот, взял круто вверх. Двигатели начал захлебываться – им не хватало мощности. Второй пилот, опасаясь, что этот салага всех угробит, перехватил управление, и самолет вошел в крутое пике – прямо над зенитными позициями. В носовой кабине, Геллер врезался головой в переборку. Шнур переговорного устройства выскочил из гнезда и хлестнул его по лицу. Джо ничего не слышал. Он был оглушен.

Через какие-то секунды, почти так же быстро, как и падал, самолет рванулся вверх и в сторону - от зенитных разрывов. И еще раз – вниз! Вверх! Джо, мотало по всей кабине, как игрушку «Йо-йо», то прижимая к полу, то бросая о борт. Стояла ужасная тишина. Может, он единственный, кто остался в живых? И тут Джо заметил, что шнур переговорного устройства отключен. Трясущимися руками он подключился к связи и тут же по ушам ударил чей-то вопль: «Он не отвечает! Помогите ему, помогите!». – «Кому помочь?!» - «Бомбардиру! Он не отвечает! Помоги ему!» - «Я бомбардир! - крикнул Джо, холодея от ужаса. – Со мной все в порядке…»

Да, скорее всего, именно так все и началось.

Любопытно, что сам Джозеф Геллер оставил, как минимум, три версии «откуда взялась «Уловка-22».

Версия №1.

«Меня дико раздражали все эти однотипно-героические книжонки о войне, и я перестал их читать. Как-то, в компании двух моих приятелей-фронтовиков, каждый из которых был ранен, я отметил, что один из них с самым серьезным видом рассказывает военные байки – да так, что я чуть не плакал со смеху. Мой второй приятель слушал все это с каменным лицом, а потом сказал, что не понимает, что смешного может быть в ужасах войны. Я попытался ему объяснить и в ответ услышал, что даже самый развеселый кладбищенский юмор не примирит его с тем, что он видел на войне. После этого разговора я начал задумываться над событиями моей короткой военной карьеры. Так зародилась идея «Уловки-22».

Версия №2.

Писатель А.Люстиг утверждал, что Геллер признался ему в конце 1960-х, что не смог бы написать «Уловку-22» без одного из величайших романов о Первой мировой войне – «Похождения бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека. Именно откуда Геллер перенес в свое время и безумие бюрократической машины, и безвыходные ловушки для «маленьких людей», а заодно - больнично-симулянтские фантасмагории, безумствующих офицеров и блаженного капеллана, гротескный стиль и колоритные образы... Впрочем, однажды отдав дань солдату Швейку, Геллер о параллелях между романами больше не распространялся…


«Я лежал в постели в своей четырехкомнатной квартире на Вест-Сайде, когда внезапно эта идея пришла ко мне. Я вдруг увидел капеллана, безумно влюбленного в свою семью… И симулянта-пилота – пока безымянного... Капеллан пришел навестить его – в тюрьме… Нет – в госпитале! Как только я увидел эту сценку, книга начала складываться стала сама собой: цвета, формы, запахи, персонажи окружили меня требуя, чтобы их перенесли на бумагу. Все это происходило в течение полутора часов, до тех пор, пока я не вскочил с кровати и не взялся за перо… Я набросал план и уснул…
На следующее утро я пришел на работу, в рекламное агентство, с термосом кофе и головой, наполненной идеями, и тут же от руки написал первую главу будущего романа - двадцать рукописных страниц. Я назвал его «Уловка-18». Год был 1953-й».

Весьма вероятно, что каждая из версий дополняет другие и каждая, возможно, имела место на каком-то из этапов написания романа. Более того, еще в 1946 году в письме к У.Бернетту, Геллер мимоходом упоминает «…роман о летчике, который не хотел летать».

Есть еще и Версия №4 – но о ней придется пока умолчать…

Вернувшись к рукописи через несколько дней, Геллер нашел первого литературного агента – Мэвиса Макинтоша. Свежеиспеченное агентство насчитывало целых трех человек, одной из которых была девушка, разбиравшая почту по пятницам. Ее звали Кандида Донадьо. На Макинтоша «Уловка-18» не произвела ни малейшего впечатления: история была обрывочной, непонятной и совсем не смешной. Но Кандида, случайно прочитав рукопись, пришла в восторг и взялась за рассылку. Что с нее взять – ей было всего двадцать три, она мало что понимала в книжном бизнесе и ей понравился сам Геллер…

Вначале ничего, кроме отказов, не приходило, но в один прекрасный день, Кандиде позвонил Арабел Портер, ответственный редактор литературной антологии «New World Writing», которому понравился рассказ. И он произнес два волшебных слова: «Я покупаю».

Кандида Донадьо стала новым агентом Геллера. Она родилась в Бруклине, в семье итальянских иммигрантов. Небольшого роста, пухленькая, с пронзительными карими глазами, девушка стягивала черные волосы в такой тугой пучок, что уголки глаз чуть ли не касались ушей. Она обожала похабщину и самым ее любимым словечком, произносившимся со смаком, глубоким контральто было «дерьмо». Она курила и пила, души не чаяла в калорийной итальянской кухне и терпеть не могла фотографироваться. Кандида была соткана из сплошных противоречий, возможно, поэтому ее клиентами стала целая плеяда известных авторов: Томас Пинчон, Джон Чивер, Джессика Митфорд, Филип Рот, Брюс Джей Фридман, Уильям Гэддис, Роберт Стоун, Майкл Герр, и Питер Маттиссен. А началось все с «Уловки-18».

«Уловка-18» вышла в седьмом номере антологии, опубликованном в апреле 1955 года с подзаголовком «Новые приключения в современном прочтении». Десять страниц мелким шрифтом: конец Второй мировой, американский пилот Йоссариан отлеживается в военном госпитале с болью в печени. Он решил провести остаток войны в больнице, где еда была не так уж плоха, и ее подавали прямо в постель. В палате лежат его приятель Данбар, болтливый техасец, такой симпатичный, что никто не может его терпеть, и «солдат в белом». Однажды к Йоссариану приходит капеллан. Долгий и бессмысленный разговор Йоссариана и священника. В конце концов, техасец, доведя патриотической болтовней до смерти «солдата в белом», выживает всех из палаты и они возвращаются в строй. Вот и вся история – вы прочитали ее в первой главе романа.

Через год Геллер закончил написание второй главы, над которой он работал в свободное время. Работа шла «по науке»: с планом, картотекой персонажей, описаниями мест, картами боевых вылетов и всем прочим. Идеи бурлили: меняются имена персонажей, появляется Миндербиндер – делец из дельцов, Йоссариан то умирает, то воскресает, появляются и безжалостно вымарываются хэмингуэевские мотивы, возникает сцена со смертью стрелка Сноудена - центральная для романа (и фильма). И, наконец, на карточке появляется первый вариант знаменитого парадокса, главный рефрен: «Тот, кто не хочет летать на задания, не может быть сумасшедшим».

В августе 1957 года Кандида Донадьо послала семидесятистраничную рукопись под названием «Уловка-18» в издательство «Саймон и Шустер», где ее встретили с прохладцей. Но все же один из редакторов, двадцатишестилетний Карл Готлиб, с подачи двадцатичетырехлетнего менеджера по рекламе Нины Борн, предложили Геллеру дописать роман.

К февралю 1958 года, Геллер завершил семь глав «Уловки-18» - двести шестьдесят рукописных страниц и Донадьо отправила их в редакцию. Прочитав рукопись, Готлиб рекомендовал ее к публикации, хотя в служебной записке признал, что «… эта книга вряд ли обеспечит хорошие продажи, но, возможно, будет номинирована на престижные литературные премии». Совет директоров согласился и, после длительной переписки, уплатил аванс - $ 750, с перечислением остатка гонорара - еще $750, после завершения рукописи. Контракт был подписан накануне нового, 1960 года.

Еще один интересный момент: на разных стадиях написания романа, Джо Геллер работал, по меньшей мере, с девятью различными вариантами текста, из которых до завершающей стадии «добралось» только три. Большинство глав переписывались, по два-три раза, постепенно очищаясь от избыточных образов, «нижепоясного» юмора и словесных игр, причем наиболее характерной тенденцией была замена имен собственных местоимениями. Из трех последних версий рукописи, перетасовав эпизоды, Геллер, наконец, «вывел» финальный вариант романа.

Если вначале рукопись состояла из семи глав, затем была расширена до шестнадцати, то финальная версия состояла из двадцати восьми - 758 страниц машинописного текста. Геллер и Готлиб погрузились редактирование этой головоломки. В издательстве вокруг романа уже создавался миф – эдакая литературная версия Манхэттенского проекта. Никто, кроме Готлиба и его людей не читал рукопись, с каждой задержкой все активней расползались слухи: «Саймон и Шустер» вот-вот выпустит в свет нечто совершенно невиданное, невероятное!.. Конечно же, источниками этих слухов были Кандида Донадьо и Нина Борн, рекламная кампания началась, едва рукопись оказалась в здании редакции.

Все сроки уже давно прошли, а книга все еще не была готова к публикации. И завершался год 1960… В один ужасный день Геллеру позвонил Карл Готлиб, который сказал, что от названия «Уловка-18» придется отказаться. Известный писатель Леон Юрис выпускает новый роман под названием «Мила-18», о восстании в Варшавском гетто. Два романа с числом «18» в названии рынок не примет. Геллер был в отчаянии, хотя число "18" выбрал совершенно произвольно и оно ничего, по сути, не значило, но после семи лет работы книгу было трудно называть как-нибудь иначе.

Запершись в кабинете Готлиба, они с Геллером сидели, перебрасываясь числами, словно два шпиона - кодовыми сообщениями. Обоим понравился на слух вариант «Уловка-11» (Catch Eleven) - согласные четко следуют за гласными. В конце концов, они решили, что это слишком напоминает название новой криминальной комедии Фрэнка Синатры «Одиннадцать друзей Оушена» (1960) и решили и придумать что-нибудь новенькое еще разок, попозже.

29 января 1961 года, Геллер пишет Готлибу письмо, в котором настаивает, чтобы книга называлась «Уловка-14» - как понравилось его агенту, Кандиде Донадьо. Но спустя несколько дней и от этого названия пришлось отказаться: слишком длинное и не запоминающееся.

Наконец, звонок среди ночи поднял Карла Готлиба с постели – это звонил Геллер. Джо назвал какое-то число. Готлиб сказал: «Нет, Джо, это не смешно» и повесил трубку. А потом, лежа в кровати и ворочаясь от бессонницы, Карл вдруг понял – вот оно! Перезвонив Геллеру на следующее утро, он сказал: «Все, Джо – у нас есть идеальное число: двадцать два». – «Это почему же?» - сонным голосом спросил Геллер. – «Потому, что двадцать два на двадцать два процента смешнее, чем восемнадцать» - «Чертовски здорово! «Уловка-22» – это здорово, старина!»

Нина Борн, рекламный агент «Саймон и Шустер» работала на успех романа не покладая рук, словно сумасшедшая гувернантка, считающая чужого ребенка своим. Убежденность, что роман гениален заставил ее, с дрожью в голосе и слезами на глазах, настаивать на заседании Совета директоров на тираже 7500, вместо обычных 5000 для первого издания. Как ни странно, это сработало. Возможно потому, что она взяла на себя всю ответственность за результаты продаж книги.

Вместе с Готлибом, они разослали сигнальные экземпляры «Уловки-22» таким авторам, как Джеймс Джонс, Ирвин Шоу, Арт Бухвальд, Грэм Грин, Ивлин Во. Дерзкая стратегия,казалось, грозила полным провалом: в письме от 6 сентября 1961 года, Ивлин Во написал:
«Дорогая мисс Борн, благодарю Вас за присланный вами роман «Уловка-22». Мне жаль, что книга показалась вам столь примечательной, но вы ошибаетесь, называя ее романом. Она представляет собой сборник очерков, часто повторяющихся, и, большей частью, совершенно бесструктурных. Диалоги, в основном, смешны – и только. Если вы пожелаете меня цитировать, то отзыв прозвучит так: «Это разоблачение коррупции, трусости и бескультурья американских офицеров вызовет самое искреннее возмущение у всех друзей вашей страны (например, у меня), и в значительной степени поможет вашим врагам».

Все полученные отзывы были диаметрально противоположными – от полного неприятия до восторга. Точку поставила телеграмма Арта Бухвальда:
«ПОЗДРАВЛЯЮ ДЖОЗЕФА ГЕЛЛЕРА ШЕДЕВРОМ УЛОВКА-22 тчк Я ДУМАЮ зпт ЧТО ЭТО ОДНА ИЗ ВЕЛИЧАЙШИХ КНИГ О ВОЙНЕ тчк».

11 сентября в «Publishers Weekly» был опубликован анонс, с фотографией Геллера на всю страницу и обложкой книги. Текст, написанный Карлом Готлибом гласил: «Самая ожидаемая книжная новинка осени – роман Джозефа Геллера «Уловка-22» возмутительно смешон, безумно энергичен и бесконечно оригинален. Спрашивайте во всех книжных магазинах с 10 октября по цене $5.95».

По требованию Нины Борн в магазинах, принадлежащих «Саймон и Шустер», в первый день продаж роман был выставлен на отдельном стенде – невиданный, на то время, рекламный трюк. Целыми днями Джозеф Геллер пропадал на автограф-сессиях по всему Нью-Йорку. Критические обзоры в прессе были самыми благоприятными и первое издание «Уловки-22» разошлось в течение десяти дней. Еще до Рождества, Нина Борн успела подготовить второе и третье издание, а после Нового года – еще и выпуск в мягкой обложке.

К концу 1961 года «Уловка» приобрела статус «культового» романа – как в среде интеллектуалов, так и обычных читателей. Джо Геллер стал излюбленным гостем на ТВ, где в ход пошла придуманная Готлибом фраза: «Йоссариан жив, он все еще где-то среди нас…». «Совершенно случайно» в то же время кто-то обклеил весь Нью-Йорк наклейками «ЙОССАРИАН ЖИВ!» Затем, такие же наклейки появились в университетских кампусах по всей стране - вместе с изданием романа в мягкой обложке.

С ошеломляющей быстротой, термин «Уловка-22» прижился и в обыденной речи, штаб-квартирах корпораций, на военных базах, университетских аудиториях – как символ безумного бюрократического парадокса. В итоге, American Heritage Dictionary одобрил определение «уловки-22» как «…сложной ситуации или задачи, не имеющей альтернативных, логически непротиворечивых решений».

К апрелю 1963 года было продано более миллиона экземпляров книги, а в следующем году – еще миллион с четвертью. К концу шестидесятых роман выдержал тридцать изданий и стал классикой.

Да, чтобы ничего ни с чем не путать - американской классикой.

Потому что есть и четвертая версия «Уловки-22»

Версия №4

27 апреля 1998 года в письме к британской газете «The Sunday Times» библиофил-любитель Льюис Поллок, отметил «…заметное сходство между классикой современной литературы, романом «Уловка-22» Джозефа Геллера (1961) и полузабытым романом Лу Фолстайна «Небеса – одинокое место» (в американском издании – «Лицо героя»), опубликованном небольшим тиражом в Великобритании еще в 1951 году».

Поллока заинтересовало «…удивительное сходство характеров персонажей, образов и событий…» в «Уловке-22» и романе Фолстайна. Роман «Лицо героя» поступил в продажу за два с лишним года до того, как Джозеф Геллер написал первый вариант «Уловки». Оба главных героя используют свой ум, чтобы избежать воздушной бойни, обоих преследует образ умирающего летчика, оба оказываются в одной палате с «солдатом в белом» и так далее…

Джозеф Геллер официально заявил, что никогда не читал книги Лу Фолстайна и даже не слышал о ней.

Любопытства ради, я заглянул во второе издание романа «Лицо героя» (1999), выпущенное на гребне скандальной волны.

М-да… Всякое в жизни случается. И совпадения – тоже…