На землю падал пушистый снег и, уходя в тайгу,
Брал на охоту с собой человек любимую лайку свою.
Им предстояла встреча с медведем в неравном, быть может, бою,
А снег все падал, пушистый, белый, и ветер пел песню свою.
Вот когти медведя уже у горла, и смрадом разит из пасти,
Ну что же, так видно Богу угодно: мы все у него во власти.
Ружье пополам и нож не достать, но, кровь облизнув с боков,
Пес ринулся пулей и не разжать смертельной хватки клыков.
Мгновенье хозяину пес подарил и с рваной раной в боку
Пес видел, как нож свой хозяин вонзил в горло медведю-врагу.
На землю ложился колючий снег и руки коробил мороз.
Собака в крови, в крови человек, а до дому сорок верст…
"Ну что ж, я пойду, ему видно не светит, не нести же его на руках…"
Встал и пошел, пошел, не заметив слез на собачьих глазах.
Собака смотрела хозяину вслед: быть может, вернется, возьмет…
А впереди только белый снег да вьюга песни поет.
Мгновенья несут свой стремительный бег и вот, переждав пургу,
Сняв со стены ружье, человек снова собрался в тайгу,
Но, запрягая коня, увидал: на мокром от крови снегу
Пес неподвижно у дома лежал с рваной раной в боку…

Лети стремглав, завистник наш, - о Время, пока не грянет день твой кануть в лету,
Часов, истомленных в пути, влачащих бремя, вскружи безумной пляской хоровод -
Своих артистов - их свинцом налитым членам предрешено тобой исполнить пируэты.
И задохнись в объятьях смрадных тлена, что лоно твоё жадное пожрёт.
Ведь все твои старания напрасны – всё тщетно – достоянье суеты.
Химерно всё и смертно – всё сгорит –
Убыток сей мизерен, как мравит:
Как скуден, Время, урожай твоей страды!
Когда предашь ты всё забвенья бездне, Время, и погребёшь под пеплом небытья,
Обман, окутавший тебя со дня творенья, тебя ж низвергнет, вездесущий судия.
Тогда окутает нас Вечности блаженство,
Одарен будет каждый совершенством,
И радости-реки прохладны воды увлекут
Туда, где светом неподдельным искрится истин изумруд.
Свой взор к божественному лику устремив
И сонм с Любовью, Правдой, Миром сотворив,
К Творца прекрасным сводам сквозь терны,
Где Он с десницы раздаёт свои дары,
Взлетит душа, преодолев мытарства все земные,
Обители подлунной скверну позабыв,
Навеки к звёздам драгоценным воспарив,
Повергнет вас, о Смерть, о Рок, о Время злые!

Вся Россия голодала,
Чуть жила на холоду,
Граммофоны, одеяла,
Стулья, шапки, что попало
На пшено и соль меняла
В девятнадцатом году.

Брата старшего убили,
И отец уже ослеп,
Всё имущество спустили,
Жили, как в пустой могиле,
Жили-были, воду пили
И пекли крапивный хлеб.

Мать согнулась, постарела,
Поседела в сорок лет
И на худенькое тело
Рвань по-нищенски надела;
Ляжет спать – я то и дело:
Дышит мама или нет?

Гости что-то стали редки
В девятнадцатом году.
Сердобольные соседки
Тоже, будто птицы в клетке
На своей засохшей ветке,
Жили у себя в аду.

Но картошки гниловатой
Нам соседка принесла
И сказала:
– Как богато
Жили нищие когда-то.
Бог Россию виноватой
Счел за Гришкины дела.

Вечер был. Сказала:
– Ешьте! –
Подала лепешки мать.
Муза в розовой одежде,
Не являвшаяся прежде,
Вдруг предстала мне в надежде
Не давать ночами спать.

Первое стихотворенье
Сочинял я, как в бреду:
«Из картошки в воскресенье
Мама испекла печенье!»
Так познал я вдохновенье
В девятнадцатом году

Один счастливый человек
Не знал, что он счастливый.
Ему казался чёрным снег
А небо некрасивым.
И обвинял он в этом всех –
Судьбу, жену, соседа.
Но был счастливым человек,
Хоть сам о том не ведал.
Когда совсем не стало сил
От этих грустных мыслей.
Счастливый человек решил
Покончить счёты с жизнью.
Он долго на окне стоял -
Печальный, молчаливый.
Но и тогда ещё не знал
О том, что он счастливый.
И всё осталось позади –
Не мучит, не тревожит…
Последний шаг – и он летит,
Хоть он летать не может.
Но он летит, но он летит
Так просто и красиво,
Что птицы на его пути
Завидуют – счастливый.
И замедляет время бег,
Чтоб посмотреть на это.
Летит счастливый человек,
Летит над белым светом.
Летит он выше облаков,
Над лесом, над заливом.
Не верите? Летать – легко,
Труднее быть счастливым.

Седой угрюмый человек
По жизни прекратил свой бег,
Упал он, словно лошадь
Под непосильной ношей.

А доктор, тот, что из светил,
Над ним склонившись, говорил:
Мол, что он ел и что он пил,
И был ли он хороший.

Оставь рецепты, эскулап,
Они не вяжутся никак
Ни с утренней зарею,
Ни с миром, что мы строим,

Пусть мы не из гранита,
Но мы шагаем в битвы.
И в этих самых битвах
Порой бываем биты.

Аргументы любви

От слов о любви звенит голова.
Они и красивы, и очень хрупки.
Однако любовь - не только слова,
Любовь - это, прежде всего, поступки.

И тут никому не нужны лазейки.
Доказывай чувства и - весь секрет.
А вот если дел за словами нет,
Любви вашей стоимость три копейки!

Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в вечный покой.

Осторожные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с искаженным лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника обручальным кольцом.

Закидали их елками, замесили их грязью
И пошли по домам, под шумок толковать,
Что пора положить бы конец безобразию,
Что и так уже скоро мы начнем голодать.

Но никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги - это только ступени
В бесконечные пропасти к недоступной весне!

Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в вечный покой.

1917

Дни-мальчишки,
Вы ушли, хорошие,
Мне оставили одни слова -
И во сне я рыженькую лошадь
В губы мягкие расцеловал.

Гладил уши, морду
Тихо гладил
И глядел в печальные глаза.
Был с тобой, как и бывало,
Рядом,
Но не знал о чём тебе сказать.

Не сказал тебе, что есть другие кони,
Из железа кони,
Из огня...
Ты б меня, мой дорогой, не понял,
Ты б не понял нового меня.

Говорил о полевом, о прошлом,
Как в полях, у старенькой сохи,
Как в лугах немятых и некошеных
Я читал тебе
Свои стихи...

Мне так дорого и так мне любо
Дни мои любить и вспоминать,
Как, смеясь, тебе совал я в губы
Хлеб, что утром мне давала мать.

Потому ты не поймёшь железа,
Что завод деревне подарил,
Хорошо которым
Землю резать,
Но нельзя с которым говорить.

Дни-мальчишки,
Вы ушли, хорошие,
Мне оставили одни слова, -
И во сне я рыженькую лошадь
В губы мягкие расцеловал.
<1925>

Он шел по селам, городам,
Он говорил: „Настало время!
Пора разрушить ветхий храм!
Создаст иной иное племя!”
С упреком горьким осмеял
Их боязливые сомненья,
На них он твердо отвечал
С могучей силой убежденья:
„Когда хотя один из вас
Сказал той новой жизни слово,
Заря ее уж занялась,
Скончалось царствие былого!”
<1861>

- Мин, я думал, что, будто свора псов, гонюсь за одним волком, потом за другим, а теперь мне кажется, будто я - тот самый волк.
- Чтоб тебе сгореть, - прошептала девушка. Запустив обе руки Ранду в шевелюру, она посмотрела ему в глаза. То голубые, то серые, как утреннее небо на восходе. И сухие. - Ты можешь плакать, Ранд ал’Тор. Ты не растаешь, если заплачешь!
- На слёзы, Мин, тоже нет времени, – ласково промолвил он. – Иногда псы настигают волка и сами тому не рады. А бывает, он накидывается на них или поджидает в засаде. Но поначалу волку нужно бежать.

Р. Джордан, Путь кинжалов


Криком взрезана ночь.
Кровь бежит по ладони,
И устало храпит чёрный конь под седлом -
Завывания ветра и звуки погони
Растворяются в беге под звёздным дождём.

Ночь идёт по пятам, тьма раскинула крылья,
Обнимая дорогу покровами мглы -
Только кружево мрака, и злое бессилье,
И засевший в плече наконечник стрелы.

Холодея, немеет ладонь на поводьях,
Клочья пены висят на боках скакуна -
Третий час длится гон сквозь лесные угодья,
Третий час на погоню взирает луна.

Позади дикий вой человеческой стаи -
Смерть протяжно кричит целой дюжиной ртов.
Крик становится ближе, и ночь наполняет
Резкий режущий свист арбалетных болтов.

Конь, споткнувшись во мраке, сбивает копыта
Узловатые ветви рвут плащ на плечах.
Запах крови пьянит, ночь черна и размыта,
И колотит в бедро оголовок меча.

Кровь бежит на ладонь тёмной струйкой кармина
И срывается в пыль лошадиных следов,
Алым веером капель рисуя картину
На скупом полотне придорожных кустов.

Может, кто-то иной по прошествии ночи
Взглянет сверху на лес и пустые поля
И прочтёт по следам, если очень захочет,
Об охоте во мгле на гонца короля.

И узнает о том, как с упорством звериным,
Развернувшись во мраке широкой дугой,
Стая ловчих гнала по заросшим теснинам
Одинокого волка в плече со стрелой.

И увидит, как волк развернулся к погоне
И пошёл на ловцов, обнажая клыки,
Как схлестнулись в последнем губительном стоне
В смертоносных объятьях стальные клинки.

Как обрушилась смерть на притихшие травы
И настигла двух ловчих в лесистом логу,
И как загнанный хищник ушел от облавы,
Зажимая жестокую рану в боку.

Как, склоняясь лицом к окровавленной гриве,
Вороного коня посылая в карьер,
Уходил из лап смерти в последнем порыве
Настоящий боец – королевский курьер…

Над морем темным благодатным
носился воздух необъятный,
он синим коршуном летал,
он молча ночи яд глотал.
И думал воздух: все проходит,
едва висит прогнивший плод.
Звезда как сон на небо всходит,
пчела бессмертная поет.
Пусть человек как смерть и камень
безмолвно смотрит на песок.
Цветок тоскует лепестками
и мысль нисходит на цветок.
(А воздух море подметал
как будто море есть металл).
Он понимает в этот час
и лес и небо и алмаз.
Цветок он сволочь, он дубрава,
мы смотрим на него направо,
покуда мы еще живем
мы сострижем его ножом.
(А воздух море подметал
как будто море есть металл).
Он человека стал мудрее,
он просит имя дать ему.
Цветок мы стали звать андреем,
он нам ровесник по уму.
Вокруг него жуки и пташки
стонали как лесные чашки,
вокруг него река бежала
свое высовывая жало,
и бабочки и муравьи
над ним звенят колоколами,
приятно плачут соловьи,
летая нежно над полями.
А воздух море подметал,
как будто море есть металл.

...Тихо капает вода:
Кап-кап.
Намокают провода:
Кап-кап.
За окном моим беда,
Завывают провода.
За окном моим беда,
Кап-кап.

Капли бьются о стекло:
Кап-кап.
Все стекло заволокло:
Кап-кап.
Тихо, тихо утекло
Счастья моего тепло
Кап-кап.

День проходит без следа.
Кап-кап.
Ночь проходит - не беда.
Кап-кап.
Между пальцами года
Просочились - вот беда.
Между пальцами года -
Кап-кап.

Счастливейший день! — счастливейший час! -
Что сердце усталое знало!
Вы, гордые грезы! надежды на власть!
Все, все миновало.
Надежды на власть! — Да! я помню: об том
(Мне память былое приводит)
Мечтал я когда-то во сне молодом…
Но пусть их проходят!
И гордые грезы? — Теперь мне — что в них!
Пусть яд их был мною усвоен,
Но пусть он палит ныне темя других.
Мой дух! будь спокоен.
Счастливейший день! — счастливейший час! -
Что сердце усталое знало,
Вы, гордые взгляды! вы, взгляды на власть!
Все, все миновало.
Но если бы снова и взяли вы верх,
Но с бредом мученья былого, -
Вас, миги надежд, я отверг бы, отверг,
Чтоб не мучиться снова!
Летите вы с пеньем, но гибель и страх
Змеится, как отблеск, по перьям,
И каплет с них яд, сожигающий в прах
Того, кто вас принял с доверьем.

Дикий ветер
Стекла гнет,
Ставни с петель
Буйно рвет.

Час заутрени пасхальной,
Звон далекий, звон печальный,
Глухота и чернота.
Только ветер, гость нахальный,
Потрясает ворота.

За окном черно и пусто,
Ночь полна шагов и хруста,
Там река ломает лед,
Там меня невеста ждет...

Как мне скинуть злую дрёму,
Как мне гостя отогнать?
Как мне милую - чужому,
Проклятому не отдать?

Как не бросить всё на свете,
Не отчаяться во всем,
Если в гости ходит ветер,
Только дикий черный ветер,
Сотрясающий мой дом?

Что ж ты, ветер,
Стекла гнешь?
Ставни с петель
Дико рвешь?

Я обнял эти плечи и взглянул
на то, что оказалось за спиною,
и увидал, что выдвинутый стул
сливался с освещенною стеною.
Был в лампочке повышенный накал,
невыгодный для мебели истертой,
и потому диван в углу сверкал
коричневою кожей, словно желтой.
Стол пустовал. Поблескивал паркет.
Темнела печка. В раме запыленной
застыл пейзаж. И лишь один буфет
казался мне тогда одушевленным.

Но мотылек по комнате кружил,
и он мой взгляд с недвижимости сдвинул.
И если призрак здесь когда-то жил,
то он покинул этот дом. Покинул.

Все люди, как книги, и мы их читаем,
Кого-то за месяц, кого-то за два.
Кого-то спустя лишь года понимаем,
Кого-то прочесть не дано никогда.

Кого-то прочтём и поставим на полку,
Пыль памяти изредка будем сдувать...
И в сердце храним... но что с этого толку?
Ведь не интересно второй раз читать!

Есть люди-поэмы и люди-романы,
Стихи есть и проза - лишь вам выбирать.
А может быть, вам это всё ещё рано
И лучше журнальчик пока полистать?

Бывают понятные, явные книги,
Кого-то же надо читать между строк.
Есть ноты - сплошные оттенки и лиги,
С листа прочитать их не каждый бы смог.

Наш мир весь наполнен загадкой и тайной,
А жизнь в нём - лишь самый длинный урок.
Ничто не поверхностно и не случайно,
Попробуй лишь только взглянуть между строк.

Когда к тебе спускаюсь в прохладу подземелья
Вкладая в предвкушеньи свой ключ в дверной замок....
Дрожу, как в лихорадке! О, встречи предвкушенье!
...Ты снова лопал крысу, мой дорогой дружок?

Крутите цепи, слуги! Готовься, Теон, слушать,
О жизни и о смерти, о пустоте миров...
А ну-ка брось! Ну хватит, не плачь не надо... ну же!
Мужчина ты иль девка? На что тебе дан ПОВ?

Меня ж лишили слова...и, будучи обижен,
На Мартина за это, я палец освежу...
Иль освежаю?... как же...прошу, визжи потише!
А то еще какую ошибку допущу!

Когда ты, Теон, стонешь и молишь о пощаде,
Я чувствую, - отныне я стал не одинок!
Надеюсь, проживешь ты подольше - Бога ради!
Да прекрати брыкаться, мой славный дурачок!

Послушай же - вот, веришь, ты жить мне помогаешь,
Разнообразье вносишь в рутину дней моих.
А если я узнаю, что ты мне изменяешь
С другим каким безумцем... ага, теперь ты тих!

Еще к тебе есть просьба - пожалуйста, умойся...
Да не в крови, придурок! Вот так...все пальцы... рук...
Поможешь мне с невестой? Да ты меня не бойся!
Какой ты, Теон, странный... и все же - ты мой друг. (с) Shiuvan, 7kingdoms.ru

Какая ночь! Я не могу.
Не спится мне. Такая лунность.
Еще как будто берегу
В душе утраченную юность.

Подруга охладевших лет,
Не называй игру любовью,
Пусть лучше этот лунный свет
Ко мне струится к изголовью.

Пусть искаженные черты
Он обрисовывает смело, -
Ведь разлюбить не сможешь ты,
Как полюбить ты не сумела.

Любить лишь можно только раз,
Вот оттого ты мне чужая,
Что липы тщетно манят нас,
В сугробы ноги погружая.

Ведь знаю я и знаешь ты,
Что в этот отсвет лунный, синий
На этих липах не цветы -
На этих липах снег да иней.

Что отлюбили мы давно,
Ты не меня, а я - другую,
И нам обоим все равно
Играть в любовь недорогую.

Но все ж ласкай и обнимай
В лукавой страсти поцелуя,
Пусть сердцу вечно снится май
И та, что навсегда люблю я.

Какой-нибудь предок мой был - скрипач,
Наездник и вор при этом.
Не потому ли мой нрав бродяч
И волосы пахнут ветром?

Не он ли, смуглый, крадет с арбы
Рукой моей - абрикосы,
Виновник страстной моей судьбы,
Курчавый и горбоносый?

Дивясь на пахаря за сохой,
Вертел между губ - шиповник.
Плохой товарищ он был, - лихой
И ласковый был любовник!

Любитель трубки, луны и бус,
И всех молодых соседок...
Еще мне думается, что - трус
Был мой желтоглазый предок.

Что, душу черту продав за грош,
Он в полночь не шел кладбищем.
Еще мне думается, что нож
Носил он за голенищем,

Что не однажды из-за угла
Он прыгал - как кошка гибкий...
И почему-то я поняла,
Что он - не играл на скрипке!

И было все ему нипочем,
Как снег прошлогодний - летом!
Таким мой предок был скрипачом.
Я стала - таким поэтом.

Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать.
Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять.
В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско,
солнце оставило в волосах выцветшие полоски.
Сонный обрывок в ладонь зажать, и упустить сквозь пальцы.
Витька с десятого этажа снова зовет купаться.
Надо спешить со всех ног и глаз - вдруг убегут, оставят.
Витька закончил четвертый класс - то есть почти что старый.
Шорты с футболкой - простой наряд, яблоко взять на полдник.
Витька научит меня нырять, он обещал, я помню.
К речке дорога исхожена, выжжена и привычна.
Пыльные ноги похожи на мамины рукавички.
Нынче такая у нас жара - листья совсем как тряпки.
Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки.
Витька - он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна.
Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно.
Вечер начнется, должно стемнеть. День до конца недели.
Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять.

Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен.
Солнце облизывает конспект ласковыми глазами.
Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета.
В августе буду уже студент, нынче - ни то, ни это.
Хлеб получерствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен.
Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе.
Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме.
Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма.
Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки,
только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше.
Просто сестренка светла лицом, я тяжелей и злее,
мы забираемся на крыльцо и запускаем змея.
Вроде они уезжают в ночь, я провожу на поезд.
Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс.
Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу.
Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану.

Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье.
Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле.
Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите.
Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите.
Пусть это будет большой секрет маленького разврата,
каждый был пьян, невесом, согрет теплым дыханьем брата,
горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона,
все друг при друге - и все одни, живы и непокорны.
Если мы скинемся по рублю, завтрак придет в наш домик,
Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях.
Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки.
Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку.
Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться.
Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать...

Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета.
Солнце на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах.
Сонными лапами через сквер, и никуда не деться.
Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далеком детстве.
Яблоко съелось, ушел состав, где-нибудь едет в Ниццу,
я начинаю считать со ста, жизнь моя - с единицы.
Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене.
"Двадцать один", - бормочу сквозь сон. "Сорок", - смеется время.
Сорок - и первая седина, сорок один - в больницу.
Двадцать один - я живу одна, двадцать: глаза-бойницы,
ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку,
кто-нибудь ждет меня во дворе, кто-нибудь - на десятом.
Десять - кончаю четвертый класс, завтрак можно не делать.
Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять.
Восемь - на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне...

Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне.

Над простором седых ковылей
Полночь лунная тихо плывет.
В перелеске поет соловей -
Не пойму я, о чем он поет.

Не о том ли, что солнце-батыр,
Весь в кольчуге своей золотой,
В блеске страсти обходит весь мир
За красавицей робкой - луной?

Не о том ли, что жемчугом рос
Разукрашены травы и лес;
Что горит самоцветами звезд
Весь шатер необъятных небес?

Над серебряной тихой рекой
Я поставил любимый мой кош:
Он склонился над милой семьей
Вырезными узорами кож.

В сочных травах пасутся стада,
Табуны пышногривых коней...
Меж камнями струится вода...
Не о том ли поет соловей?

Сердце бьется - как будто в плену:
Мне сдержать мои чувства невмочь.
Я до самой зари не усну
В соловьиную лунную ночь.

Много пташек поет средь ветвей,
По ночам умолкая без сил...
Днем и ночью поет - соловей:
Он весну больше всех полюбил!

Во многих прекрасных мирах,
Которые так далеко,
Разрушены в пыль города,
Подняться им не суждено.

Среди обгоревших морей,
Средь кратеров кварковых бомб,
Среди силуэтов людей,
Зловеще горит Орион.

А те, кто остался в живых,
На периферийных мирах,
Не могут без страха взглянуть,
На звезды, что снятся им в снах.

Ждут быстрых, как свет кораблей,
Что смерть принесут в тот же миг,
Уничтоженье планет -
Как развлеченье для них.

Для тех, кто всегда высоко,
Для тех, кто другим - страшный сон,
Для тех, на чьих крыльях летит,
Древнее зло - Орион.

Жизнь - это благо из благ,
Разум во сто крат ценней,
Но пока есть Орион,
На каждого хватит смертей.

Потомки древних солдат,
Страшных, как вечное зло,
Тени величия рас,
Время которых прошло.

Давно уже в их сердцах
Не бьется горячий огонь.
В их душах теперь навсегда -
Температурный ноль.

Над ними звезда Орион,
Ее излучения - яд,
Который питает им жизнь
Тысячи лет подряд.

Без Ориона они -
В пыль обратившийся прах,
А Орион без них -
Погасший и мертвый мрак.

Чем больше вокруг смертей -
Тем ярче горит звезда,
И тем интенсивнее яд,
Что излучает она.

Гложет их мертвую плоть,
Страх потерять Орион,
И снова летят корабли
В сверхсветовой разгон.

И вновь где-то ужас и смерть,
И вновь чей-то мир в огне,
И вновь полыхает свет
На ядовитой звезде.

Когда-нибудь их сметет,
Чья-то стальная плеть,
И новый хозяин звезд
Прикажет им умереть.

И будет повержен враг,
Свободно вздохнут миры,
Война, что шла тысячи лет,
Закончиться до поры.

И будет весь мир в руках,
И вечная жизнь и трон:
Пока существует зло,
Будет гореть Орион.

Он сладкий.
С бергамотом.
Он уже остыл.
Но я продолжаю его пить.
Я буду его пить, пока не допью.
На коленях - греется нетбук.
Растаял снег.
Теперь земля мокрая с сырая.
Зима сдалась...
Она ослабила свою ледяную хватку...
Но поздно.
Я ранен ледяным выстрелом.
Горло сжимает боль.
По телу тежит озноб.
Дыханию мешает слизь, клокочущая в носоглотке, текущая медленно по нёбу.
Бронхи обволакивает мутная слизь.
И уже поздно пить "колдрекс".
Температура растет.
Хочется закрыть глаза и лежать.
Лежать.
Не поднимать головы.
Простуда берет власть надо мною.
Глос, обоняние, дыхание - виё в её власти.
От нафтизина лопается следующий сосуд в носу.
Платок заливает алая кровь.
Возможно Новый Год для меня не настанет.
А я ведь ещё не нарядил ёлку...
Свою искусственную ёлочку.
Не развесил на ней дождик.
Не нацепил с трепетом игрушки из стекла и дешевой пластмассы.
Не повесил на окне гирлянде в форме хуя.
А кто о кошке позаботится?
Она будет смотреть в окно на птичек, и даже не заметит, как её хозяин стал вонючим трупом.
Я столького не успел в своей жизни.

Долина в две мили — редут недалече...
Услышав: «По коням, вперед!»,
Долиною смерти, под шквалом картечи,
Отважные скачут шестьсот.
Преддверием ада гремит канонада,
Под жерла орудий подставлены груди —
Но мчатся и мчатся шестьсот.

Лишь сабельный лязг приказавшему вторил.
Приказа и бровью никто не оспорил.
Где честь, там отвага и долг.
Кто с доблестью дружен, тем довод не нужен.
По первому знаку на пушки в атаку
Уходит неистовый полк.

Метет от редута свинцовой метелью,
Редеет бригада под русской шрапнелью,
Но первый рассеян оплот:
Казаки, солдаты, покинув куртины,
Бегут, обратив к неприятелю спины, —
Они, а не эти шестьсот!

Теперь уж и фланги огнем полыхают.
Чугунные чудища не отдыхают —
Из каждого хлещет жерла.
Никто не замешкался, не обернулся,
Никто из атаки живым не вернулся:
Смерть челюсти сыто свела.

Но вышли из левиафановой пасти
Шестьсот кавалеров возвышенной страсти —
Затем, чтоб остаться в веках.
Утихло сраженье, долина дымится,
Но слава героев вовек не затмится,
Вовек не рассеется в прах.

Как годы мчат! Какой пацан уже большой!
Среди ребят он выделялся красотой.
Все говорят: "Ребенка лучше в доме нет
В пятнадцать лет!"

Он был из тех, кто непоседа и смельчак,
Хотел скорей узнать он в жизни что и как
И вот уже не мог он жить без сигарет
В пятнадцать лет.

Как не любил он поучительных бесед!
Но как-то за ухо схватил его сосед,
В ответ ударил он, свинцовый сжав кастет,
В пятнадцать лет.

И мама плачет, её доля не легка,
Ведь кто-то денежки берёт из кошелька,
И вот сынок приходит пьяный, спасу нет,
В пятнадцать лет.

Ах, до чего его попойки довели!
Погожим днем угнал от дома "Жигули" -
Наскучил очень ему собственный мопед
В пятнадцать лет.

Он по шоссе ведёт машину на подъём,
А впереди стоит автобус, дети в нём,
Те, что водить сумеют лишь велосипед
В пятнадцать лет.

Но что это? Автобус катится назад!
Полны от ужаса он видит детские глаза...
"Что делать? Если автобус обогнать,
тогда беды не миновать...

Помочь! Но как?! Водителя в кабине нет...
Сойдя с шоссе, автобус свалится в кювет,
И двадцать жизней не увидят больше свет
В пятнадцать лет.

Что делать? Как беду остановить?"
Решил автобус он машиной заслонить
И сдал на газ, поставив бортом "Жигули",
Чтоб эти дети жить смогли...

Удар, звон стекол, шины скрежет об асфальт...
"Остановил!" - успел он только лишь сказать.
"Остановил!" Ребята вылезти смогли,
Но загорелись "Жигули".

Могильный холм, а на холме лежат цветы...
Могильный холм... "Как мало жил на свете ты!.."-
Так скажут люди, положив тебе букет
В пятнадцать лет.

Расскажи, как ты жил столько дней без меня.
Как метался от джиги до венского вальса.
Как подружек одну за другою менял,
но к утру неизменно один оставался.

Душу спьяну в ладонях носил, не в груди.
Как мультяшный смешной длинночёлковый пони,
спотыкаясь, ты долго по кругу ходил.
И так много узнал ты... и много так понял:

что компот - это, в сущности, тот же крюшон
и что всем и всегда воздаётся по вере...
А про то, как тебе без меня хорошо,
не рассказывай. Мало ли... Вдруг я поверю.

Вихрастый, огненный мальчишка
России с честью отслужил.
Сменил бушлатик на пальтишко,
Домой вернулся, и... запил...

И ком событий горьких, странных
Со скоростью торнадо - сбил
В мир миражей... Под дозой парень
Родную бабушку убил...

Историю под стук вагонный
Мне рассказал попутчик мой:
Солидный дядька при погонах -
Начальник зоны под Турой.

Особой зоны, для особых
Рецидивистов. Тесен круг:
Опять этап, пригнали новых,
А там... знакомый, детства друг.

Вихрастый, огненный мальчишка,
Отличник, любящий футбол...
Ведь по одним и тем же книжкам
Учились в школе, где же слом?

Вторая "ходка". Смолотила
Машина жизнь, как сноп жнивья...
На вид такой же добрый, милый,
Привык на нарах - боль житья...

Все по уставу. Только чаем
С брусникой друга угостил.
А сам, всю ночь душой вздыхая,
От сердца капли капал - пил.

На хрена нам башкирский язык?
На хрена нам удмуртский, ненецкий?
Заодно и английский с немецким,
И французский, хотя я привык,

Пригубив молодого вина,
Говорить "силь ву пле, камараден",
Но, раз сказано всем "на хрена",
То, быть может, и вправду не надо?

Ну зачем изучать языки?
Разве мало забот и печалей?
Взять Швейцарию - там дураки
Сразу три языка изучают.

Нам в Швейцарии жить не с руки,
У детей там такие нагрузки!
Итальянский, немецкий, французский -
Государственные языки!

Что за дикая, право, страна!
Что за смесь разговорного чеса!
Видно, там человек не нашелся,
Чтоб с экрана сказать "на хрена"!

Там к такому народ не привык,
Там такое скажи - и повяжут.
Нам же здесь всех милее язык
Заливной, отварной и говяжий...

Как нормальный, на улицу выйдешь,
Все болтают, о чем не поймешь.
Может, нам еще выучить идиш?
Может, коми, ядреная вошь?!

И пока этот мир не погиб,
Пока есть человечеству место,
Переходим на сурдоязык -
На язык междометий и жестов.

Перестануть детишки орать,
Станет тихо, спокойно, красиво.
Помычал - значит, хочется жрать,
Покивал - это значит "спасибо".

Позабудем свои имена,
Станем дики, грязны и небриты...
Лишь оставим глагол "на хрена"
Для людей из высокой элиты!

статья с пояснением к стихотворению

Ты спросишь: "Кто вы?" - мы - восточный миф,
Мираж, который постепенно тает.
Леса, поля и горы покорив,
Наш мир сегодня тихо засыпает.

Мы мчались вдаль, камчу зажав в руке,
Вдыхая запах пропотевшей гривы,
Под колыханьем флагов на древке
Питались в марше вяленой кониной.

Мы непокорных опускали ниц,
Предателей безжалостно казнили;
За смелость, храбрость даровали жизнь;
Отчаянно сражались и любили.

Ты спросишь: "Чем отлична ваша кровь?
Такой же цвет, течет по тем же жилам!" -
Но в ней к свободе теплится любовь,
И дух бунтарства выжил под нажимом.

Мы церкви не сжигали никогда,
Со стен не соскребали саблей фрески.
Перед царем не гнулась голова,
Вздымая ввысь над царской шапкой фески.

Пред нами дрогнули суровые монголы,
Нам присягнули кровью племена.
Мы с них сорвали тяжкие оковы -
И вместо них вручили стремена.

Мы - песнь курая в предрассветном поле,
Напевы саза в высохших степях,
Мы - волчий вой, раздавшийся в неволе,
Соленых слез дрожанье на губах.

Мы - прах надежд, мы - выжженные земли,
Сожженных книг зеленый переплет.
Мы - зверь, кого дразнили против шерсти,
Мы - птица, прекратившая полет.

Мы - белый снег... такой, иссиня-белый;
Мы - тишина, что хочет закричать;
Мы - минарета взорванные стены;
Оскал, готовый зарычать.

Ты спросишь: "Кто вы?" - мы - осенний дождь,
Молитва, зазвучавшая опять;
Мы - та звезда, что растворилась в ночь,
Чтоб утром с новой силой засиять.

ты даже не знаешь - в тебе столько света! -
ты будто бы теплое, раннее лето
в волшебном дурмане душистой сирени...
ты даже не знаешь - ты ветер весенний!..
бродящий по парку...сидящий у двери...
какой же ты нежный...пожалуйста, верь мне!..
с тобою любая дорога - равнина.
я в теплых руках, словно мягкая глина...
огни нашей ночи искрятся. пылают.
какой ты любимый. таких не теряют...
скучаю. растаю с приходом заката.
больна я тобою. пьяна. и богата.
ты - тихая радость. ты - горечь разлуки.
даю тебе душу - бери! - на поруки...
храни ее вечно. спасай от ненастья.
ты даже не знаешь, какое ты счастье!..
боюсь потревожить. ты спи, мой хороший.
вот месяц холодный над городом ожил.
и звезды, что вышли из плена на волю,
тебя не разбудят. я им не позволю...
...луч теплого солнца порхнет у кровати.
посмотрит на нити из наших объятий.
дождливое утро шагает по крыше...
какое ты счастье...люблю тебя...слышишь?..

Кузина! Рыцарство лишь сны,
Оно не возвратится:
Поэты - к лаврам холодны,
К возлюбленным – девицы.
Застыли губы и сердца,
Чью страсть воспели лиры,
Нет лютни, нет копья бойца,
Не в моде и турниры.

Любовь прекрасных тех эпох
Цветами говорила,
Дышал стихами каждый вздох,
И песнь в шатрах царила.
А ныне браки все просты, -
Где страстности оковы! -
Жених, колечко, шёлк фаты,
Викарий у алькова.

Тогда тугим был арбалет,
Сердца скрепляли узы,
Любовь усиливал обет,
Стих вдохновляли Музы.
Никто не видел старых дев,
(Мужчины были милы);
В шестнадцать замуж шли, созрев,
А в двадцать шли в могилу.

К охоте соколиной знать
И к шахматам радела,
Учился егерь зверя гнать,
Труба герольда пела.
Был сильным рыцарь всякий раз,
Скрывался смерд пугливый,
Горяч был ночью hypocras,
А утром - конь ретивый.

Готов был вымпел и плюмаж,
Молились у амвона,
Дерзал на подвиг рыцарь, паж
Для дамы восхищённой.
Краса бальзамом в те года
Ран облегчала бремя, -
Сердца теряли иногда,
Но не теряли стремя.

Не знали слов Рассудок, Страх,
Тогда и лорд, и ленник,
Есть Вера - то копьё в руках,
Нет Верности – изменник.
Сердца нежны, но твёрд удар,
Лишь мир наступит зыбкий,
Застолью - полный кубок в дар,
Влюблённым – дам улыбки.

В те золотые дни луна
Поклонников имела,
От лютни звуков шла волна,
А не от храпа тела,
Влюблённый плыл, не ставя в грош
Все реки шире Мерси,
И сотня тысяч билась сплошь
За взгляды леди Джерси.

Железный верх носили встарь,
Портным одна досада,
Но оружейник и гвоздарь
Доходу были рады.
Вся сталь измерена в локтях,
Штаны подбиты кожей,
Шут – в колпаке и бубенцах,
Перо и шлем – вельможе.

Супруг мог дать отвод жене,
Бобыль мог жить забавой.
По праву доктор был в цене,
Совсем не доктор права.
Я, чтоб в те дни стать женихом
Для Вас, моей блондинки,
Ломал не голову стихом,
А копья в поединке!

Иконы плачут по углам, и содрогается планета,
Терзают сумрачную твердь потоки крови и огня...
Я не уверен, что смогу нести ответственность за это -
Но все склоняется к тому, что будут спрашивать с меня.

Где патриархи и вожди, что судьбы древности вершили?
Они теперь - земная пыль, песок, затерянный в часах.
Ты говоришь: "И мы с тобой когда-то тоже станем пылью", -
Но это только полпути, а остальное знаешь сам.

И каждый звук, от крика птиц, до государственного гимна,
Напоминает зов трубы и звон оборванных цепей.
Оковы тяжкие падут, темницы рухнут, мир погибнет.
И ты останешься один. И ты поймешь - о чем я пел.

Мой курай, зазвени, заиграй
Всеми красками звонкого мира,
Все печали развей, мой курай,
Чтобы дрогнуло сердце башкира!

Расскажи о разливах зари,
Расскажи о могучем Урале.
Степи в песне своей сотвори,
Чтобы кони по ним проскакали,

Чтобы реки неслись, второпях
На утесы кидаясь с разбега!..
Расскажи о летовках в горах
И о поисках долгих ночлега.

Ты поведай мне, полон тепла,
О красавице в древнем уборе.
Сколько кружев башкирка сплела,
Чтоб забыть свое горькое горе!

Расскажи, как дрожат мотыльки,
Как шумят родники-новоселы,
Как склоняются к ним тальники
И с цветами венчаются пчелы!

Расскажи, мой курай, о былом,
О башкирских восстаньях кровавых,
О добре и о битве со злом,
О весельях, о дедовских нравах.

Расскажи, как башкира земля
Орошалась обильною кровью,
Как вздохнули свободно поля,
Орошенные буйною новью.

Как в кибитках точили мечи
Храбрецы перед боем великим,
Как посуда звенела в ночи,
Вторя вражеским копьям и пикам.

Сколько ты пережил, перенес!
Стал ты старым, курай, как преданье.
Песнь твоя нам знакома до слез,
Это — ангела смерти рыданье!

Так звени же теперь над водой,
Над листвой, где разбрызганы росы,
Словно жаворонок молодой,
Жизнерадостный, звонкоголосый!

Пой, курай, чтобы свет красоты
Залил прошлого страшные тени,
Чтоб родились на камне цветы,
Украшая наш праздник весенний.

Пой, курай, от утра до утра
Гордо, звонко, заливисто, смело.
Наступила такая пора,
Что людская душа зазвенела!

1918.

Люблю тебя сейчас, не тайно - напоказ.
Не "после" и не "до" в лучах твоих сгораю.
Навзрыд или смеясь, но я люблю сейчас,
А в прошлом - не хочу, а в будущем - не знаю.

В прошедшем "я любил" - печальнее могил,-
Все нежное во мне бескрылит и стреножит,
Хотя поэт поэтов говорил:
"Я вас любил, любовь еще, быть может..."

Так говорят о брошенном, отцветшем -
И в этом жалость есть и снисходительность,
Как к свергнутому с трона королю.
Есть в этом сожаленье об ушедшем
Стремленьи, где утеряна стремительность,
И как бы недоверье к "я люблю".

Люблю тебя теперь - без пятен, без потерь,
Мой век стоит сейчас - я вен не перережу!
Во время, в продолжение, теперь -
Я прошлым не дышу и будущим не брежу.

Приду и вброд, и вплавь к тебе - хоть обезглавь!-
С цепями на ногах и с гирями по пуду.
Ты только по ошибке не заставь,
Чтоб после "я люблю" добавил я "и буду".

Есть горечь в этом "буду", как ни странно,
Подделанная подпись, червоточина
И лаз для отступленья, про запас,
Бесцветный яд на самом дне стакана.
И словно настоящему пощечина, -
Сомненье в том, что "я люблю" сейчас.

Смотрю французский сон с обилием времен,
Где в будущем - не так, и в прошлом - по-другому.
К позорному столбу я пригвожден,
К барьеру вызван я - языковому.

Ах, разность в языках! Не положенье - крах!
Но выход мы вдвоем поищем - и обрящем.
Люблю тебя и в сложных временах -
И в будущем, и в прошлом настоящем!

Мёртвая рука-
Песня о былом,
Белые глаза
Трупов за окном!

Нам пришла пора
Вместе умирать!
Некого жалеть,
Нечего терять!

Мёртвая рука,
Водка на пульте!
Выполнен приказ-
Смерть теперь везде!

Солнца больше нет!
Пьём последний тост,
Нас снаружи ждёт
Ядерный мороз.

Рвала небеса
Ядерная смерть,
Всем теперь пора
Тихо умереть!

Мёртвая рука
Шлёт огонь и гром.
Белые хвосты
Стартов за бортом!

Быстро долетит ядерный ответ,
Разольёт на всех жгучий звёздный свет
В пепел обратит веси, города,
А пошлёт его мёртвая рука!

Мёртвая рука,
Смерть на каждый дом,
С неба принесёт
Ядерным огнём!

===

*речь идет о комплексе автоматического управления массированным ответным ядерным ударом - системе "Периметр", в Европе и США известной, как "Мертвая рука" ("Dead Hand"), в Японии - "Рука из гроба".

Окрай небес - звезда омега,
Весь в искрах, Сириус цветной.
Над головой - немая Вега
Из царства сумрака и снега
Оледенела над землёй.

Так ты, холодная богиня,
Над вечно пламенной душой
Царишь и властвуешь поныне,
Как ты холодная святыня
Над вечно пламенной звездой!

27 января 1899

Жил-был дурак. Он молился всерьез
(Впрочем, как Вы и Я)
Тряпкам, костям и пучку волос -
Все это пустою бабой звалось,
Но дурак ее звал Королевой Роз
(Впрочем, как Вы и Я).

О, года, что ушли в никуда, что ушли,
Головы и рук наших труд -
Все съела она, не хотевшая знать
(А теперь-то мы знаем - не умевшая знать),
Ни черта не понявшая тут.

Что дурак растранжирил, всего и не счесть
(Впрочем, как Вы и Я) -
Будущность, веру, деньги и честь.
Но леди вдвое могла бы съесть,
А дурак -на то он дурак и есть
(Впрочем, как Вы и Я).

О, труды, что ушли, их плоды, что ушли,
И мечты, что вновь не придут, -
Все съела она, не хотевшая знать
(А теперь-то мы знаем - не умевшая знать),
Ни черта не понявшая тут.

Когда леди ему отставку дала
(Впрочем, как Вам и Мне),
Видит Бог! Она сделала все, что могла!
Но дурак не приставил к виску ствола.
Он жив. Хотя жизнь ему не мила.
(Впрочем, как Вам и Мне.)

В этот раз не стыд его спас, не стыд,
Не упреки, которые жгут, -
Он просто узнал, что не знает она,
Что не знала она и что знать она
Ни черта не могла тут.

Степь синея расстилалась
Близ Азовских берегов;
Запад гас, и ночь спускалась;
Вихрь скользил между холмов.
И, тряхнувшись, в поле диком
Серый сокол тихо сел;
И к нему с ответным криком
Брат стрелою прилетел.
"Братец, братец, что ты видел?
Расскажи мне поскорей".
"Ах! я свет возненавидел
И безжалостных людей".
"Что ж ты видел там худого?"
"Кучу каменных сердец:
Деве смех тоска милого,
Для детей тиран отец.
Девы мукой слез правдивых
Веселятся, как игрой;
И у ног самолюбивых
Гибнут юноши толпой!..
"Братец, братец! ты что ж видел?
Расскажи мне поскорей!"
"Свет и я возненавидел
И изменчивых людей.
Ношею обманов скрытых
Юность там удручена;
Вспоминаний ядовитых
Старость мрачная полна.
Гордость, верь ты мне, прекрасной
Забывается порой;
Но измена девы страстной
Нож для сердца вековой!.."

Знаешь, мама, завтра я стану ветром,
По священной воле разящим свыше.
Я прошу тебя о любви и вере,
И прошу - сажайте у дома вишни,
Я увижу, мама - я стану ветром.

Я не стою, мама, твоей слезинки,
Я вернусь - мы вечно идем по кругу.
И я буду видеть твои морщинки,
И на плечи лягут родные руки
В самом высшем, славой слепящем миге.

Не грусти, я жизнью своей доволен,
И смотри на небо - мою обитель.
Я проснулся, мама - мне было больно,
Что во сне последнем тебя не видел.
Ты прости - тебя забывал невольно.

Завтра утром встречу тебя за дверью,
Седины коснусь, унесу усталость.
Десять раз бы умер с улыбкой, верь мне,
Чтобы видеть гордость твою и радость.

...Я увижу, мама, - я стану ветром.

Зов без ответа.
Бродячий узник собственного тела.
Таким был облик ветра.

Луна над головою
внезапно превратилась в конский череп,
и воздух вызрел черною айвою.

В пустой оконной раме
рассыпала свои бичи и звезды
борьба воды с песками.

И видел я, как травы шли на приступ,
и бросил им ягненка - и ягненок
заплакал на зубах у стрелолиста.

Взъерошивая перья и скорлупки,
внутри повисшей капли
кружился прах растерзанной голубки.

И, не меняя цвета,
отары туч лениво наблюдали
единоборство камня и рассвета.

А травы шли. Все ближе и все ближе.
Любовь моя, они вспороли небо
и, как ножи, царапают по крыше.

Любимая, дай руки! Мы в осаде.
По рваному стеклу разбитых окон
кровь разметала слипшиеся пряди.

Одни лишь мы, любовь моя, остались.
Отдай же свой скелет на волю ветра.
Одни лишь мы, любовь моя, остались.

На волю ветра, сирый мой ребенок!
Найдем, любовь, найдем, пока не поздно,
хоть тени наших лиц непогребенных!

Мы жили в зеленых просторах,
Где воздух весной напоен,
Мерцали в потупленных взорах
Костры кочевавших племен...

Одеты в косматые шкуры,
Мы жертвы сжигали тебе,
Тебе, о безумный и хмурый
Перун на высоком столбе.

Мы гнали стада по оврагу,
Где бисером плещут ключи,
Но скоро кровавую влагу
Испьют топоры и мечи.

Приходят с заката тевтоны
С крестом и безумным орлом -
И лебеди, бросив затоны,
Ломают осоку крылом.

Ярила скрывается в тучах,
Стрибог подымается ввысь,
Хохочут в чащобах колючих
Лишь волк да пятнистая рысь...

И, желчью сырой опоенный,
Трепещет Перун на столбе.
Безумное сердце тевтона,
Громовник, бросаю тебе...

Пылают холмы и овраги,
Зарделись на башнях зубцы,
Проносят червонные стяги
В плащах белоснежных жрецы.

Рычат исступленные трубы,
Рокочут рыдания струн:
Оскалив кровавые зубы,
Хохочет безумный Перун!

<1915>

Стрелок следил
во все глаза
за наступленьем неприятеля,
а на винтовку стрекоза
крыло хрустальное приладила.

И разобрал пехоту смех
на странные
природы действия, -
при обстоятельствах
при всех
блистающей,
как в годы детские.

И вот -
сама шагай, нога, -
так в наступленье
цепи хлынули,
и откатилась тень врага
назад
обломанными крыльями.

И грянул сверху бомбовоз,
и батареи
зев разинули -
за синь небес,
за бархат роз,
за счастья
крылья стрекозиные.

<1941>

Как же унизительна свобода!
Холод унизителен и вонь.
И нет сил впустить бодрящий воздух,
И бензина, чтоб зажечь огонь.

Было время – думал ты, что нету
Времени. Ты был тогда не прав.
Ты свои минуты на монеты
Не менял, вставая по утрам.

Ты вставал к полудню, и за дело
Браться бы – но ты писал стихи,
Что тебе приснились оголтело
Между снов безумья и тоски.

Если же бумага на исходе,
Стен своей коморки не марал.
Ты весь день, на каждом переходе,
Строчки, чтобы помнить, повторял.

Много повидал ты переходов
Из вагона пыльного в вагон.
Звал ты всех гитарой на свободу
И монет весёлый слышал звон.

И она сама с тобою вышла,
Вызвалась носить твой портмонет.
Как она просила, было слышно,
Как ей отвечали: «Денег нет».

А когда твои стоптались ноги,
Ты присел на ласковый бордюр,
И она сидела на дороге
В джинсах и футболке от кутюр.

Волосы, уложенные ветром,
Бледные зелёные глаза…
Вы бы целовались до рассвета,
Только рёв желудков дико звал.

Где теперь та взбалмошная муза,
Что со скрипкой шла с тобой в вагон?
Всё ты понимал: ты ей обуза,
Только не хотел умерить тон.

Мог тогда ты сбрить свою бородку,
Хвост состричь – хоть друга попросить,
Подыскать дебильную работку,
Жвачку в рот, букетик и «прости».

Всё ты мог, но думал, что богиня
Этого не примет никогда.
А тебя – певцом с гитарой примет,
Что зовёт с экранов города!

Только Бог не дал тебе таланта –
Разве чтоб на улице бренчать.
И того уж много. Вот твой папа
Мог лишь в 1С своей считать.

Как-то же он жил, и дольше вдвое.
И тебе помог бы, если б знал.
Но укрылся ты в своём запое,
Жизнь им не простил – и с ней порвал.

2016.

Я вольный башкирский ветер,
Лечу над своею землей...
Где самые широкие степи,
И реки, за этой горой.
Лечу я - и вижу поляны
Озера, леса подо мной...
Я чувствую ваше дыхание
Взмывает, и станет водой.
За мной летят вольные птицы
Над этой прекрасной землей,
Наших предков, светлые души
Чей прах зеленеет травой...
Их греет теплом наша память
Да солнце янтарным огнем.
Мы братья и сестра на веке
Потомки, различных, но братских племен.
Единственной матери дети,
Что гордо Россией зовем!
Живя на земле своих предков,
Я помню их грозный завет,
Пока мы вместе стеною
Врагу не сломать наш Уральский хребет
Нас вместе судьба соединила
К родному Уралу любовь,
А я от того горд и счастлив,
Что в жилах моих - башкирская кровь!

Неспящих солнце! Грустная звезда!
Как слёзно луч мерцает твой всегда!
Как темнота при нём ещё темней!
Как он похож на радость прежних дней!

Так светит прошлое нам в жизненной ночи,
Но уж не греют нас бессильные лучи;
Звезда минувшего так в горе мне видна;
Видна, но далека, — светла, но холодна!

В гибельном фолианте
Нету соблазна для
Женщины. - Ars Amandi
Женщине - вся земля.

Сердце - любовных зелий
Зелье - вернее всех.
Женщина с колыбели
Чей-нибудь смертный грех.

Ах, далеко до неба!
Губы - близки во мгле...
- Бог, не суди! - Ты не был
Женщиной на земле!

Я ходить научился, чтоб к тебе приходить.
Говорить научился, чтоб с тобой говорить.
Я цветы полюбил, чтоб тебе их дарить,
Я тебя полюбил, чтобы жизнь полюбить.

http://s6.hostingkartinok.com/upload...3fb14aba00.jpg

Сегодня ночь совсем уже не та.
И не дави назойливо на ухо
Про фитнесс свой и танец живота!
Сегодня видел я, как древняя старуха
Пыталась у метро отдать кота.
Я подошёл. Ведь думал - с голодухи..
Хотел рублей четыреста отдать,
Но видела бы ты глаза старухи!
"Возьмите котика, мне скоро помирать... "
В миру, в пыли житейской круговерти
Внезапно наступила пустота.
Старуха не своей боялась смерти,
Пыталась от неё спасти кота...

автор неизвестен
(Возможный автор: Жанна Сас)

http://cs8.pikabu.ru/post_img/2016/1...5143896651.jpg

Священником я мог бы стать
Две сотни лет назад.
Пугал бы адом прихожан,
Имел бы дом и сад.

Но в злое время я рожден,
Где райской нет красы.
К тому ж прелат быть должен брит,
А у меня — усы.

Бывала, впрочем, иногда
Жизнь как счастливый сон.
Тревоги прятал я свои
Под сень зеленых крон.

Невежды, жили мы в мечтах.
Теперь — весь мир иной.
А вот тогда — пел дрозд в саду,
Миря врага со мной.

Девичий стан, и абрикос,
Плеск рыбы по весне,
Лет уток утром, бег коня —
Все это — лишь во сне.

Но нынче сны запрещены,
Таим мы жар души,
И металлических коней
седлают крепыши.

Как жалкий червь, как евнух я,
Не пущенный в гарем.
Я и прелат, и комиссар,
Иду, и пью, и ем.

По радио меня зовет
К победам комиссар,
Ну а прелат — он мне сулит
Земной, надежный дар.

Воздушный замок снился мне...
В явь вылились мечты.
Я в этом времени — чужой.
А Смит? А Джонс? А ты?

Это рысьи глаза твои, Азия,
Что-то высмотрели во мне,
Что-то выдразнили подспудное,
И рожденное тишиной,
И томительное, и трудное,
Как полдневный термезский зной.
Словно вся прапамять в сознание
Раскаленной лавой текла,
Словно я свои же рыдания
Из чужих ладоней пила.

1945

Высоко летает в небе ворон,
Еще выше сокол ввысь взмывает,
Еще выше сокола могучий
Беркут, птичий государь, летает.

Будь как этот беркут, славный воин,
Будь друзьям опорою стальной,
Выходи на бой с врагом отважно,
Жизни не щадя, бросайся в бой!

Крепость древняя у мыса,
Где над пляжем взнесены
Три библейских кипариса
Над обломками стены.

Расчлененная химера
Отработанных времен
Благодушного Гомера
И воинственных племен.

Шли галеры и фелюги,
С гор стекали на конях
В жарких латах, в пыльной вьюге,
В сыромятных кожухах.

Греки, римляне и турки,
Генуэзцы, степняки,
Шкуры, бороды и бурки,
Арбы, торбы, бурдюки.

Стенобитные машины
Свирепели, как быки,
И свирепые мужчины
Глаз таращили белки.

Ощетинивали копья,
Волокли среди огня
Идиотское подобье
Деревянного коня.

Очищали, причащали,
Покорив и покарав,
Тех, кто стены защищали,
В те же стены вмуровав.

И орлы, не колыхаясь,
Крыльев сдерживали взмах,
Равнодушно озираясь,
На кровавых головах.

Л внизу воитель гордый
Ставил крепость на ремонт,
Ибо варварские орды
Омрачали горизонт.

Стенобитьые машины
Вновь ревели, как быки,
И свирепые мужчины
Глаз таращили белки.

Печенеги, греки, турки,
Скотоложцы, звонари,
Параноики, придурки,
Хамы, кесари, цари:

— Протаранить! Прикарманить
Чтобы новый Тамерлан
Мог христьян омусульманить,
Охристьянить мусульман.

И опять орлы, жирея,
На воздетых головах
Озирались, бронзовея
В государственных гербах.

Плащ забвения зеленый
Наползающих плющей,
И гнездятся скорпионы
В теплой сырости камней.