Небритый, смеющийся, бледный,
в чистом еще пиджаке,
без галстука, с маленькой медной
запонкой на кадыке,

он ждет, и все зримое в мире -
только высокий забор,
жестянка в траве и четыре
дула, смотрящих в упор.

Так ждал он, смеясь и мигая,
на именинах не раз,
чтоб магний блеснул, озаряя
белые лица без глаз.

Все. Молния боли железной.
Неумолимая тьма.
И воя, кружится над бездной
ангел, сошедший с ума.

Садом шел Христос с учениками...
Меж кустов, на солнечном песке,
вытканном павлиньими глазками,
песий труп лежал невдалеке.

И резцы белели из-под черной
складки, и зловонным торжеством
смерти заглушен был ладан сладкий
теплых миртов, млеющих кругом.

Труп гниющий, трескаясь, раздулся,
полный склизких, слипшихся червей...
Иоанн, как дева, отвернулся,
сгорбленный поморщился Матфей...

Говорил апостолу апостол:
"Злой был пес, и смерть его нага,
мерзостна..."
Христос же молвил просто:
"Зубы у него - как жемчуга..."

В ризы черные одели,-
И ее в свой срок отпели,
Юную княжну.
Ангел келью затворил ей,
Старец-схимник подарил ей
Саван, пелену.

Дни идут. Вдали от света
Подвиг скорбного обета
Завершен княжной.
Вот она в соборе, в раке,
При лампадах, в полумраке,
В тишине ночной.

Смутны своды золотые,
Тайно воинства святые
Светят на стенах,
И стоит, у кипарисной
Дивной раки,с рукописной
Книгою, монах.

Синий бархат гробно вышит
Серебром... Она не дышит,
Лик ее сокрыт...
Но бледнеет он, читая,
И скользит слеза, блистая,
Вдоль сухих ланит.

Люди уходят тихо, почти неслышно.
Просто кому-то ты перестал быть ближним,
просто кому-то стал ты излишне важным,
чтобы к тебе привыкнуть, и потерять однажды.
Люди уходят. То от скандальной пыли,
то от того, что когда-то они любили...
То от того, что так важно им до сих пор.
Люди уходят, как будто другим в укор,

словно сказать пытаются, как не надо.
Только у каждого - свой показатель правды,
индекс терпения, степень "пошло все к черту...",
свой человечек в памяти перечеркнут...
Так что не видят. Не знают чужих ошибок.
А за закрытой дверью тихо стучат часы.
В каждом из вновь ушедших - встроенные весы.
Боль перевесила снова запас улыбок.

Люди уходят. Медленно по ступеням,
снова с седьмого* на первый. Опять на дно.
Думать о прошлом, скучать и цедить вино,
мысленно каяться, падая на колени...
Это так глупо, что надо бы перестать,
вдруг задержаться, пусть даже у самой двери,
вспомнить, что было - и снова себе поверить.
Взвесить все трезво - и только потом решать.

Люди уходят. Тихо. Почти неслышно.
Просто кому-то ты перестал быть ближним,
просто кому-то стал ты излишне важным,
чтобы к тебе привыкнуть, и потерять однажды...
В каждом печать незаконченной им войны.
Люди уходят, чтоб возвращаться в сны.

© Copyright: Анна Кулик, 2011
Свидетельство о публикации №11107243296

Она сидела на полу
И груду писем разбирала,
И, как остывшую золу,
Брала их в руки и бросала.

Брала знакомые листы
И чудно так на них глядела,
Как души смотрят с высоты
На ими брошенное тело...

О, сколько жизни было тут,
Невозвратимо пережитой!
О, сколько горестных минут,
Любви и радости убитой!..

Стоял я молча в стороне
И пасть готов был на колени,—
И страшно грустно стало мне,
Как от присущей милой тени.

Когда я вернусь - ты не смейся, - когда я вернусь,
Когда пробегу, не касаясь земли, по февральскому снегу,
По еле заметному следу к теплу и ночлегу,
И, вздрогнув от счастья, на птичий твой зов оглянусь,
Когда я вернусь, о, когда я вернусь...

Послушай, послушай - не смейся, - когда я вернусь,
И прямо с вокзал, разделавшись круто с таможней,
И прямо с вокзала в кромешный, ничтожный, раешный
Ворвусь в этот город, которым казнюсь и клянусь,
Когда я вернусь, о, когда я вернусь...

Когда я вернусь, я пойду в тот единственный дом,
Где с куполом синим не властно соперничать небо,
И ладана запах, как запах приютского хлеба,
Ударит меня и заплещется в сердце моем...
Когда я вернусь... О, когда я вернусь...

Когда я вернусь, засвистят в феврале соловьи
Тот старый мотив, тот давнишний, забытый, запетый,
И я упаду, побежденный своею победой,
И ткнусь головою, как в пристань, в колени твои,
Когда я вернусь... А когда я вернусь?

Рассвет приходит к тем, кто видел тьму
Во всём её убийственном величии....
Кто плакал от людского безразличия,
Но безразличным не был ни к кому!

Рассвет приходит к тем, кто был в пути,
Не зная ни усталости, ни лени.
Кто, обессилев, падал на колени,
Но поднимался. Продолжал идти!

И, зажимая волю в кулаки,
Вдруг находил ромашковое поле,
И, задыхаясь от щемящей боли,
Свои ладони прятал в лепестки!

К тем, кто, похоронив свои мечты,
И, помянув их, устремлялся дальше.
Кто смог среди предательства и фальши,
Не растерять душевной чистоты!

Нечаянно в небесной синеве,
Вдруг распахнутся солнечные двери.
Рассвет приходит к тем, кто верил в свет.
Абсурдно, до последнего. Но — верил!

Причеши меня против шерсти,
Обыграй меня против правил,
Разбуди меня ровно в шесть и -
Окуни меня в острый гравий.

Проведи меня против ветра,
Против воздуха и теченья,
Чтобы в радиусе полметра
Мир утратил свое значенье.

Сделай мне укол против боли,
Чтобы я - и душой, и телом -
Был свободен в своей неволе,
Ограниченной беспределом.

Противостояние,
Противодвижение -
Как бы расстояние
Минус продвижение.

Нарисуй меня против света,
Заколдуй меня против сглаза,
Не давай ни на что ответа -
Ни согласия, ни отказа.

Осчастливь меня против воли,
Обнадежь меня против правды,
Сделай мне укол против боли,
А потом налей мне отравы.

"Спите с теми, кто снится". Не так ли, смешные детки?
Досчитайте до трёх, заприте покрепче двери.
Если скрип по стеклу - то, конечно, всего лишь ветки,
Если шорох в ночи - то, конечно, всего лишь звери.

Засыпайте быстрее, зажмурьте покрепче глазки,
Чтобы сделались сны кошмарней, реалистичней.
Если кто-то ещё в хорошие верит сказки,
На сегодняшний вечер станет прекрасной дичью.

Расползаются тени и холод кусает кожу,
Забываются дети в предсмертном кошмаре, бредят,
Ничего, ничего, ничего им помочь не сможет.
"Спите с теми, кто снится".
То есть, со мною.
Фредди.

(с.) Джезебел Морган

Влюбляются не в лица, не в фигуры
И дело, как ни странно, не в ногах.
Влюбляются в тончайшие натуры
И трещинки на розовых губах.

Влюбляются в шероховатость кожи,
В изгибы плеч и лёгкий холод рук,
В глаза, что на другие не похожи,
И в пулемётно-быстый сердца стук.

Влюбляются во взмах ресниц недлинных
И родинки на худеньких плечах,
В созвездие веснушек чьих-то дивных
И ямочки на бархатных щеках.

Влюбляются не в лица, не в фигуры -
Они всего лишь маски, миражи.
Влюбляются надолго лишь в натуры,
Влюбляются в мелодии души.

Возможно, нельзя так, возможно, нельзя так больше,
Возможно, не будет (а был ли?) второго шанса.
Возможно, я снова приду - постаревший, продрогший,
Решивший хотя бы раз за все поквитаться.

Возможно, приду, хотя это еще не точно.
Возможно, приду, но пока - никаких обещаний -
Ты слишком легко променяла меня на "прочих",
Забыв, что я никогда никого не прощаю.

Возможно, нельзя так. Скорее всего, нельзя.
Но я аморален, мне дела нет до запретов.
Я долго молчал и на все закрывал глаза,
Я был терпелив. Но мне надоело это.

Возможно, так было задумано - нам ли судить?
Но не забывай, что всегда настигает расплата.
Поверь, мне очень хотелось тебя простить...
Но я никогда никого не прощаю. Так то.

Возможно, нельзя так, возможно, нельзя так больше,
А, может, нельзя по-другому. Тебе виднее.
Но я - "бездуховен"- ты верно заметила ночью,
Да только от этой правды намного больнее.

Возможно, я впредь покажу тебе эти строчки,
Возможно, когда-то меня угостишь ты чаем.
Но вряд ли, ведь ты променяла меня на "прочих",
Забыв, что я никогда никого не прощаю.

(с) Эстет

Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?

Когда клянешься мне, что вся ты сплошь
Служить достойна правды образцом,
Я верю, хоть и вижу, как ты лжешь,
Вообразив меня слепым юнцом.

Польщенный тем, что я еще могу
Казаться юным правде вопреки,
Я сам себе в своем тщеславье лгу,
И оба мы от правды далеки.

Не скажешь ты, что солгала мне вновь,
И мне признать свой возраст смысла нет.
Доверьем мнимым держится любовь,
А старость, полюбив, стыдится лет.

Я лгу тебе, ты лжешь невольно мне,
И, кажется, довольны мы вполне!

Кто-то стучит в мои двери дурной головой,
Кто-то, такой же, как я, обречённый и странный...
Если открою - то ты будешь вечно со мной...
Жаль, но ещё кровоточат открытые раны,
Жаль, но ещё всё болит. Наша память свежа,
Словно дыханье звезды, что зовётся Авророй...
Что взять с души за которою нет ни гроша?
Впрочем - стучи! И мы встретимся, странно и скоро.

Кто-то под дверью устал и свернулся в клубок,
Может - любовь, может просто бездомный котёнок.
Как мне узнать, если я не открою замок,
И не пойду посмотреть, и не выйду из дома?
Жаль, но меня остановит навязчивый страх,
Что подвергает любое деянье сомненьям.
Я бы могла стать собой в твоих нежных руках,
Только мне проще свернуться в клубочек под дверью.

Я горела - любя. И молчала - сгорев.
И не лезла с пустыми вопросами.
Повторяла "люблю!" как из песни припев.
Затыкала себя куском простыни...
Зажимала в кулак чувство терпкой любви.
...Но внутри - на пожарище - зарево!
И, когда оставались одни лишь углИ -
Раздувала их заново. Заново!

...А потом шли дожди. Обжигала ладонь.
Всё, как правило, было по осени.
Я рукой прикрывала дрожащий огонь,
И он жалил меня злыми осами.
Оставались следы и зола на губах,
Всё бессмысленно! - часто казалось.
Но я вновь танцевала на жарких кострах!
И в огне от костров отражалась.

...А потом приходила зима до весны.
Холода, пустота, одиночество.
Остывало кострище. Я видела сны,
Те, которые видеть не хочется.
На груди сохраняя, у шрамов и ран,
Ни обиды, ни боли не чую -
Горсть углЕй и сверкающей Искры фонтан.
...Тот, который однажды раздую.

Сколько раз меня сжигали, в мой костёр плеснув бензина...
Сколько раз я восставала с пепелища Хиросимы...
Сколько слышала проклятий - мало пальцев, чтобы счесть...
Сколько зла скрывали люди, маскируя зло под лесть...
Сколько раз бросали камни, прибивали на кресты...
Сколько раз меня кидали в пропасть с жуткой высоты...
Сколько слов - скрипели зубы, и от них не убежать...
Сколько раз все сожалели, что меня рожала мать...
Сколько раз все предавали, оставляли в пустоте...
Сколько раз я начинала жить на счищенном листе...
Сколько боли, сколько страха, сколько тахиаритмии...
Сколько раз я предавалась бесполезной мимикрии...
Сколько лжи я знала в мире - в мире нету столько лжи...
Сколько раз я понимала, что вобще не стоит жить...

Сколько раз меня сжигали... Мне же было вечно мало...
Столько раз я воскресала, начинала всё с начала...
Сколько раз была я жалкой, невостребованной, нищей...
Сколько раз себя искала на остывшем пепелище...

Еду на Север

У проводницы глаза как две прорези.
Мне одиноко, мне плохо, мне боязно
Знать, что я выбрал неверный маршрут
Рядом со мною с планеты неведомой
Люди, живущие вахтенным методом,
Но как ни странно на севере где-то там их
Тем не менее ждут.
Ждет их ни вилла, ни яхта,
Я знаю, я проверял,
А вахта, тяжелая вахта
И полуостров Ямал

Минскийи помбур и шофер из Эстонии
Квасят всерьез без тостов, без иронии.
Бьется вагон в алкогольной агонии,
Как Фукусима в объятьях стихий.
Спирт из канистры, коньяк и «Астории»
Тут же становятся частью истории,
И полноправный участник застолья
Я им читаю стихи.
Пьяно кивают: «Зачах ты,
Выдохся, спекся, устал
Поехали с нами на вахту
На полуостров Ямал»

Я бы сошел на неведомой станции,
Где вездеходы как школьники с ранцами,
Где москвичей называют засранцами.
Но похмелившись буфетным пивком,
Минский помбур и шофер из Эстонии
Утром меня не узнали, не вспомнили,
И удалились небритые, сонные в мир
За оконным стеклом.
Там где не с бухты-барахты,
А от начала начал
Ждет их тяжелая вахта
И полуостров Ямал.

“Be near me when my light is low,
When the blood creeps, and the nerves prick
And tingle; and the heart is sick,
And all the wheels of Being slow.
Be near me when the sensuous frame
Is rack’d with pangs that conquer trust;
And Time, a maniac scattering dust,
And Life, a Fury slinging flame.

Be near me when my faith is dry,
And men the flies of latter spring,
That lay their eggs, and sting and sing
And weave their petty cells and die.
Be near me when I fade away,
To point the term of human strife,
And on the low dark verge of life
The twilight of eternal day.”

"When you are old and gray and full of sleep,
And nodding by the fire, take down this book,
And slowly read, and dream of the soft look
Your eyes had once, and of their shadows deep;

How many loved your moments of glad grace,
And loved your beauty with love false or true,
But one man loved the pilgrim soul in you,
And loved the sorrows of your changing face;

And bending down beside the glowing bars,
Murmur, a little sadly, how Love fled
And paced upon the mountains overhead
And hid his face among a crowd of stars."

Оранжево-красное небо...
Порывистый ветер качает
Кровавую гроздь рябины.
Догоняю бежавшую лошадь
Мимо стекол оранжереи,
Решетки старого парка
И лебединого пруда.
Косматая, рыжая, рядом
Несется моя собака,
Которая мне милее
Даже родного брата,
Которую буду помнить,
Если она издохнет,
Стук копыт участился,
Пыль все выше.
Трудно преследовать лошадь
Чистой арабской крови.
Придется присесть, пожалуй,
Задохнувшись, на камень
Широкий и плоский,
И удивляться тупо
Оранжево-красному небу
И тупо слушать
Кричащий пронзительный ветер

И жизнь не прошла, и сирень не опала,
И воздух весною пьянит, как всегда,
И в вечере плещется млечность опала,
Но где-то - беда...

Огнем на плясунье сверкают мониста,
Шалеет рука на гитарных ладах,
Дороге вовек не бывать каменистой,
Но где-то - беда...

Как прежде, наотмашь, как раньше, азартно,
Продам, и куплю, и по новой продам!
Мерцает слюда на изломе базальта,
Но где-то - беда...

Еще не остыло, не вымерзло счастье,
И кровь не вскипела на остром ноже;
Еще! О, еще! Не прощай, не прощайся!..
Но где-то - уже...

Элли, скажи, может, выкинем этого льва?
Ты посмотри на него, он такой плешивый.
Ты пыталась пришить ему смелость, но не смогла?
И поэтому распорола и не зашила?

Ну, а зачем тебе робот? Он дровосек?
Жуткий и с острыми ржавчинами пластинок…
Хочешь, купим нового яркого, чтоб блестел?
Элли, не плачь, или я заберу его силой!

Здравствуйте, доктор. Не знаю, с чего начать…
Мы уже не справляемся сами – что толку?!
Элли строит дорогу из желтого кирпича…
Эта дорога ведет от кровати к окнам.

«Хорошая новость – проснулась Алиса Лидделл» -
Кричат заголовки газет, верещит TV.
И вешают детский портрет как картонный идол,
Уставший стоять по колено в чужой любви.

В больнице ей снятся улыбчивый кот и кролик,
Ванильное небо, разбитые зеркала.
Алиса то дико хохочет до слез и колик,
То резко становится будто бы смерть бела.

Ее психиатр Доктор Доджсон листает карту,
Разводит руками, мол, если бы, но «увы»
Она возвращается в кому, к Морфею, в тартар.
Ей пофигу как этот мир назовете Вы.

А врач говорит: «Улучшений уже не будет»,
Что в коме, возможно, ей снятся цветные сны.
Алиса семнадцатый год пребывает в чуде,
Которого так не хватает ее родным

The host is riding from Knocknarea
And over the grave of Clooth-na-Bare;
Caoilte tossing his burning hair,
And Niamh calling away, come away:
Empty your heart of its mortal dream.
The winds awaken, the leaves whirl round,
Our cheeks are pale, our hair is unbound,
Our breasts are heaving our eyes are agleam,
Our arms are waving our lips are apart;
And if any gaze on our rushing band,
We come between him and the deed of his hand,
We come between him and the hope of his heart.
The host is rushing 'twixt night and day,
And where is there hope or deed as fair?
Caoilte tossing his burning hair,
And Niamh calling away, come away.

I made my song a coat
Covered with embroideries
Out of old mythologies
From heel to throat;
But the fools caught it,
Wore it in the world's eyes
As though they'd wrought it.
Song, let them take it,
For there's more enterprise
In walking naked.

Hope that you may understand!
What can books of men that wive
In a dragon-guarded land,
paintings of the dolphin-drawn
Sea-nymphs in their pearly wagons
Do, but awake a hope to live
That had gone
With the dragons?

The unpurged images of day recede;
The Emperor's drunken soldiery are abed;
Night resonance recedes, night-walkers' song
After great cathedral gong;
A starlit or a moonlit dome disdains
All that man is,
All mere complexities,
The fury and the mire of human veins.

Before me floats an image, man or shade,
Shade more than man, more image than a shade;
For Hades' bobbin bound in mummy-cloth
May unwind the winding path;
A mouth that has no moisture and no breath
Breathless mouths may summon;
I hail the superhuman;
I call it death-in-life and life-in-death.

Miracle, bird or golden handiwork,
More miracle than bird or handiwork,
Planted on the starlit golden bough,
Can like the cocks of Hades crow,
Or, by the moon embittered, scorn aloud
In glory of changeless metal
Common bird or petal
And all complexities of mire or blood.

At midnight on the Emperor's pavement flit
Flames that no faggot feeds, nor steel has lit,
Nor storm disturbs, flames begotten of flame,
Where blood-begotten spirits come
And all complexities of fury leave,
Dying into a dance,
An agony of trance,
An agony of flame that cannot singe a sleeve.

Astraddle on the dolphin's mire and blood,
Spirit after spirit! The smithies break the flood,
The golden smithies of the Emperor!
Marbles of the dancing floor
Break bitter furies of complexity,
Those images that yet
Fresh images beget,
That dolphin-torn, that gong-tormented sea.

The moon's on the lake, and the mist's on the brae,
And the Clan has a name that is nameless by day;
Then gather, gather, gather Grigalach!
Gather, gather, gather Grigalach!

Our signal for fight, that from monarchs we drew,
Must be heard but by night in our vengeful haloo!
Then haloo, Grigalach! haloo, Grigalach!
Haloo, haloo, haloo, Grigalach!

Glen Orchy's proud mountains, Coalchuirn and her towers,
Glenstrae and Glenlyon no longer are ours;
We're landless, landless, landless, Grigalach!
Landless, landless, landless, Grigalach!

But doom'd and devoted by vassal and lord,
MacGregor has still both his heart and his sword!
Then courage, courage, courage, Grigalach!
Courage, courage, courage, Grigalach!

If they rob us of name, and pursue us with beagles,
Give their roofs to the flame, and their flesh to the eagles!
Then vengeance, vengeance, vengeance, Grigalach!
Vengeance, vengeance, vengeance, Grigalach!

While there's leaves in the forest, and foam on the river,
MacGregor despite them, shall flourish for ever!
Come then Grigalach, come then Grigalach,
Come then, come then, come then Grigalach!

Through the depths of Loch Katrine the steed shall career,
O'er the peak of Ben Lomond the galley shall steer,
The rocks of Craig-Royston like icicles melt,
Ere our wrongs be forgot, or our vengeance unfelt!
Then gather, gather, gather Grigalach!
Gather, gather, gather Grigalach!

I met a traveller from an antique land
Who said: `Two vast and trunkless legs of stone
Stand in the desert. Near them, on the sand,
Half sunk, a shattered visage lies, whose frown,
And wrinkled lip, and sneer of cold command,
Tell that its sculptor well those passions read
Which yet survive, stamped on these lifeless things,
The hand that mocked them and the heart that fed.
And on the pedestal these words appear —
"My name is Ozymandias, king of kings:
Look on my works, ye Mighty, and despair!"
Nothing beside remains. Round the decay
Of that colossal wreck, boundless and bare
The lone and level sands stretch far away.'

Moonmoth and grasshopper that flee our page
And still wing on, untarnished of the name
We pinion to your bodies to assuage
Our envy of your freedom—we must maim

Because we are usurpers, and chagrined—
And take the wing and scar it in the hand.
Names we have, even, to clap on the wind;
But we must die, as you, to understand.

I dreamed that all men dropped their names, and sang
As only they can praise, who build their days
With fin and hoof, with wing and sweetened fang
Struck free and holy in one Name always.

Forgetfulness is like a song
That, freed from beat and measure, wanders.
Forgetfulness is like a bird whose wings are reconciled,
Outspread and motionless, —
A bird that coasts the wind unwearyingly.

Forgetfulness is rain at night,
Or an old house in a forest, — or a child.
Forgetfulness is white, — white as a blasted tree,
And it may stun the sybil into prophecy,
Or bury the Gods.

I can remember much forgetfulness.

Turning and turning in the widening gyre
The falcon cannot hear the falconer;
Things fall apart; the centre cannot hold;
Mere anarchy is loosed upon the world,
The blood-dimmed tide is loosed, and everywhere
The ceremony of innocence is drowned;
The best lack all conviction, while the worst
Are full of passionate intensity.
Surely some revelation is at hand;
Surely the Second Coming is at hand.
The Second Coming! Hardly are those words out
When a vast image out of Spiritus Mundi
Troubles my sight: somewhere in sands of the desert
A shape with lion body and the head of a man,
A gaze blank and pitiless as the sun,
Is moving its slow thighs, while all about it
Reel shadows of the indignant desert birds.
The darkness drops again; but now I know
That twenty centuries of stony sleep
Were vexed to nightmare by a rocking cradle,
And what rough beast, its hour come round at last,
Slouches towards Bethlehem to be born?

Дева-птица

Пастух веселый
Поутру рано
Выгнал коров в тенистые долы
Броселианы.

Паслись коровы,
И песню своих веселий
На тростниковой
Играл он свирели.

И вдруг за ветвями
Послышался голос, как будто не птичий,
Он видит птицу, как пламя,
С головкой милой, девичьей.

Прерывно пенье,
Так плачет во сне младенец,
В черных глазах томленье,
Как у восточных пленниц.

Пастух дивится
И смотрит зорко:
— Такая красивая птица,
А стонет так горько. —

Ее ответу
Он внемлет, смущенный:
— Мне подобных нету
На земле зеленой.

— Хоть мальчик-птица,
Исполненный дивных желаний,
И должен родиться
В Броселиане,

Но злая
Судьба нам не даст наслажденья,
Подумай, пастух, должна я
Умереть до его рожденья.

— И вот мне не любы
Ни солнце, ни месяц высокий,
Никому не нужны мои губы
И бледные щеки.

— Но всего мне жальче,
Хоть и всего дороже,
Что птица-мальчик
Будет печальным тоже.

— Он станет порхать по лугу,
Садиться на вязы эти
И звать подругу,
Которой уж нет на свете.

— Пастух, ты наверно грубый,
Ну, что ж, я терпеть умею,
Подойди, поцелуй мои губы
И хрупкую шею.

— Ты юн, захочешь жениться,
У тебя будут дети,
И память о Деве-птице
Долетит до иных столетий. —

Пастух вдыхает запах
Кожи, солнцем нагретой,
Слышит, на птичьих лапах
Звенят золотые браслеты.

Вот уже он в исступленьи,
Что делает, сам не знает,
Загорелые его колени
Красные перья попирают.

Только раз застонала птица,
Раз один застонала,
И в груди ее сердце биться
Вдруг перестало.

Она не воскреснет,
Глаза помутнели,
И грустные песни
Над нею играет пастух на свирели.

С вечерней прохладой
Встают седые туманы,
И гонит он к дому стадо
Из Броселианы.

O Baume Lebens, o wann winterlich?

Rainer Maria Rilke

Безвременье – в привычной череде
сезонов. Долгие обозы осени
ушли на юг, но авангард победоносной
зимы застрял в грязи дорог. Жёлтая палитра
выплакала все свои краски
от безнадёжного ожидания. Оттенки земли
были оттенками серого
и медленно темнели.

Известный мародёр – ноябрь – спешил
содрать последнюю листву с тополей
и залезть под куртки пешеходам,
куражась напоследок. На весах грядущего
жребиями лежали – покров обновления
и бесцветный саван тоски. Кожа пальцев
ощутила это, но ум вовсю служил глазам
и, как они, был слеп.

Снег начал падать. Хлопья-однодневки
окутали гирлянды уличных фонарей,
неоновые фрески, месиво тротуаров
в окурках и плевках, стада бегущих
машин – весь этот мир асфальта и бетона,
и прочей мертвечины. Покров легко ложился
на переполненные головы и урны,
и всем равно чужой.

Обряд ли некий в чёрных небесах
совершался, или обещанные осадки
принёс циклон? Кристаллы
замёрзшей – по всем законам физики – воды
или пух очередного ангела,
отягощённого бессилием? Каждый
пусть выбирает вселенную себе по плечу
и глухоту – по слуху.

Спешило всё домой. Лишь вороньё
затаилось в грубых складках
ночи. Несколько долгих минут
обескураженный ноябрь, вооружённый
кастетом свинцового заката,
ещё боролся с десантом небес
за обладание усталым от распада миром,
и всё – в безмолвии.

Решилось. Безучастная земля
не узнавала себя. И то, что ненадолго
задержалось на её поверхности, светлело
вопреки всему. В провалах подворотен
испуганно скулили дворняги. А на город
гордыни, глухоты и грязи опускался снег –
не осуждая, не противореча
и зная, что растает. (с) Коновалов Евгений

Меня застрелит белый офицер
не так — так этак.
Он, целясь,— не изменится в лице:
он очень меток.

И на суде произнесет он речь,
предельно краток,
что больше нечего ему беречь,
что нет здесь пряток.

Что женщину я у него отбил,
что самой лучшей...
Что сбились здесь в обнимку три судьбы,—
обычный случай.

Но он не скажет, заслонив глаза,
что — всех красивей —
она звалась пятнадцать лет назад
его Россией!..

1932

Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет.
Когда трубу к губам приблизит и острый локоть отведет.
Надежда, я останусь цел, не для меня земля сырая.
А для меня твои тревоги, и добрый мир твоих забот.

Но если целый век пройдет, и ты надеяться устанешь,
Надежда, если надо мною смерть распахнет свои крыла,
Ты прикажи, пускай тогда трубач израненный привстанет,
Чтобы последняя граната меня прикончить не смогла.

Но если вдруг, когда-нибудь, мне уберечься не удастся,
Какое б новое сраженье не покачнуло б шар земной,
Я все равно паду на той, на той единственной Гражданской,
И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной.

А ты восторженным мальчишкой
В былые дни не возвратишься,
В туманный омут синих глаз
Не окунёшься ни на час!

Папирус ломок, а пергамент
Не примет мелочную память,
Ему глобальности нужны,
А не тоска одной струны!

И буквы, как больные птицы,
По перекошенной странице
Бредут под чарами чернил:
Ты был когда-то юн и мил!

Бумага терпит...
Что – бумага? –
Ей одинаково милы
Томленье рыцарей былых
И пошлость нынешних варягов...
«»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»


Ворочается мегаполис,
рычит от горестей и болей,
от патоки и сладких слов –
смотря кому, и как везло
или везёт в моменте данном
живом, цветном, не заэкранном,
запятнанном текущим днём
со всем, что есть и будет в нём.

Чего-то может повториться
в событиях и на страницах
книг и обманчивых газет,
а жизнь не повторится, нет!
В небесной сини белой птицей
ей бы собою погордиться,
но размалёвывает быт
её под колеры судьбы.

Кому-то сладостей избыток,
кому-то ржавое корыто,
а мегаполису плевать
на единичные слова.
Ему что транспортные пробки,
что люди куклами в коробках
и каменность столпов и лбов...
А мы живём, и вся любовь!
«»»»»»»»»»»»»»»»»»»»


По Зазеркалью хлещет дождь,
стекло теряет амальгаму,
стал мир запятнанный похож
на недоигранную драму.

Желты полотнища ручьёв,
вбирающих и сор, и глину,
и кружит в небе вороньё,
хрипя надсадно без причины.

До нас дошедшая извне
из дней неблизких и недальних,
бредёт Алиса по стране,
в меня вчеканенной медально.

Вчеканенной и вбитой в кровь
до окончания потопа,
унёсшего Алисин кров
из мира грёз под нашу копоть.

Она грустит по чудесам,
а мне помочь ей нечем, нечем,
и заливают небеса
девичьи худенькие плечи...
«»»»»»»»»»»»»»»»»»»»» (с) Игорь Белкин

Крыса

Вздрагивает огонек лампадки,
В полутемной детской тихо, жутко,
В кружевной и розовой кроватке
Притаилась робкая малютка.

Что там? Будто кашель домового?
Там живет он, маленький и лысый…
Горе! Из-за шкафа платяного
Медленно выходит злая крыса.

В красноватом отблеске лампадки,
Поводя колючими усами,
Смотрит, есть ли девочка в кроватке,
Девочка с огромными глазами.

— Мама, мама! — Но у мамы гости,
В кухне хохот няни Василисы,
И горят от радости и злости,
Словно уголечки, глазки крысы.

Страшно ждать, но встать еще страшнее.
Где он, где он, ангел светлокрылый?
— Милый ангел, приходи скорее,
Защити от крысы и помилуй!

Посели меня к себе в душу...
Я устала - бездомной кошкой...
Буду верить тебе... И слушать...
И грустить иногда... Немножко...
Под оранжевым абажуром
Я колечком свернусь на кресле...
Буду думать, глаза зажмурив,
Что нам, в общем, неплохо вместе...
Буду молча глядеть в окошко
На седые от снега крыши...
Я, конечно, всего лишь кошка...
И мне хочется просто выжить
В этом мире снегов и вьюги,
Где совсем нелегко бродячим...
Коль не выйдет с меня подруги,
Буду просто твоей удачей...
Посели меня к себе в душу...
Ну, хотя б на чердачной выси...
Буду верить тебе... И слушать...
И любить тебя... Больше жизни.

Под тенью роз танцующей сокрыта, -
Стоит там девушка, прозрачен лик,
И обрывает лепестки гвоздик
Ногтями гладкими, как из нефрита.

Листами красными лужок весь испещрен,
А белые летят, что волоконца,
Вдоль чащи голубой, где видно солнце,
Как сделанный из золота дракон

И белые плывут, в эфире тая,
Лениво красные порхают вниз,
То падая на складки желтых риз,
То на косы вороньи упадая.

Из амбры лютню девушка берет,
Поет она о журавлиной стае,
И птица, красной шеею блистая,
Вдруг крыльями стальными сильно бьет.

Сияет лютня, дрогнувшая пеньем,
Влюбленный слышит деву издали,
Глазами длиниыми, как миндали,
Следя с усладой за ее движеньем.

Вот сильный крик лицо ей исказил,
А на глазах дрожат уж крошки слезы:
Она не вынесет шипа занозы,
Что ранил ухо с сетью красных жил.

И вот опять уж весело смеется:
Упал от розы лепесточков ряд
Как раз на желтый шелковый наряд
И горло нежное, где жилка бьется.

Ногтями гладкими, как из нефрита,
Все обрывая лепестки гвоздик,
Стоит там девушка, прозрачен лик,
Под тенью роз танцующей сокрыта.

"Зачем, о рыцарь, бродишь ты
Печален, бледен, одинок?
Поник тростник, не слышно птиц,
И поздний лист поблек.

Зачем, о рыцарь, бродишь ты,
Какая боль в душе твоей?
Полны у белок закрома,
Весь хлеб свезен с полей.

Смотри: как лилия в росе,
Твой влажен лоб, ты занемог.
В твоих глазах застывший страх,
Увяли розы щек".

Я встретил деву на лугу,
Она мне шла навстречу с гор.
Летящий шаг, цветы в кудрях,
Блестящий дикий взор.

Я сплел из трав душистых ей
Венок, и пояс, и браслет
И вдруг увидел нежный взгляд,
Услышал вздох в ответ.

Я взял ее в седло свое,
Весь долгий день был только с ней.
Она глядела молча вдаль
Иль пела песню фей.

Нашла мне сладкий корешок,
Дала мне манну, дикий мед.
И странно прошептала вдруг:
"Любовь не ждет!"

Ввела меня в волшебный грот
И стала плакать и стенать.
И было дикие глаза
Так странно целовать.

И убаюкала меня,
И на холодной крутизне
Я все забыл в глубоком сне,
В последнем сне.

Мне снились рыцари любви,
Их боль, их бледность, вопль и хрип:
La belle dame sans merci
Ты видел, ты погиб!

Из жадных, из разверстых губ
Живая боль кричала мне,
И я проснулся - я лежал
На льдистой крутизне.

И с той поры мне места нет,
Брожу печален, одинок,
Хотя не слышно больше птиц
И поздний лист поблек.

Я пью за военные астры, за всё, чем корили меня,
За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня.

За музыку сосен савойских, Полей Елисейских бензин,
За розу в кабине рольс-ройса и масло парижских картин.

Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских кувшин,
За рыжую спесь англичанок и дальних колоний хинин.

Я пью, но ещё не придумал — из двух выбираю одно:
Весёлое асти-спуманте иль папского замка вино.

Плохо, мне плохо.
Старый я, старый.
Чешется лес, соскребает листья.
Заснешь ненароком - опять кошмары.
Проснешься - темень да шорох лисий.
Утро. Грибы подымают шляпы.
Бог мой драконий, большой и добрый!
Я так устал: затекают лапы
И сердце бьется в худые ребра.
Да, я еще выдыхаю пламя,
Но это трудно. И кашель душит.
В какой пустыне метет крылами
Ангел, берущий драконьи души?
Мне кажется, просто меня забыли,
Когда считали - все ли на месте.
А я, как прежде, свистнуть не в силе,
Чтоб дохли звезды и падал месяц.
Возьми меня, сделай такое благо!
В холодном небе жадные птицы.
Последний рыцарь давно оплакан
И не приедет со мной сразиться.
Я знаю: должен - конный ли, пеший -
Прийти, убить и не взять награды...
Но я ль виноват, что рыцарей меньше
Ты сотворил, чем нашего брата?
Все полегли, а мне не хватило.
Стыдно сказать, до чего я дожил!
В последний рев собираю силы:
За что я оставлен без боя, Боже?!

«Телега жизни»

Хоть тяжело подчас в ней бремя,
Телега на ходу легка;
Ямщик лихой, седое время,
Везет, не слезет с облучка.

С утра садимся мы в телегу;
Мы рады голову сломать
И, презирая лень и негу,
Кричим: пошел! ебёна мать!

Но в полдень нет уж той отваги;
Порастрясло нас; нам страшней
И косогоры и овраги;
Кричим: полегче, дуралей!

Катит по-прежнему телега;
Под вечер мы привыкли к ней
И, дремля, едем до ночлега -
А время гонит лошадей.

Снилось мне, что боги говорили со мною:
Один, украшенный водорослями и струящейся влагой,
Другой с тяжелыми гроздьями и колосьями пшеницы,
Другой крылатый,
Недоступный и прекрасный
В своей наготе,
И другой с закрытым лицом,
И еще другой,
Который с песней срывает омег
И Анютины глазки
И свой золотой тирс оплетает
Двумя змеями,
И еще другие...
Я сказал тогда: вот флейты и корзины -
Вкусите от моих плодов;
Слушайте пенье пчел
И смиренный шорох
Ивовых прутьев и тростников.
И я сказал еще: Прислушайся,
Прислушайся,
Есть кто-то, кто говорит устами эхо,
Кто один стоит среди мировой жизни,
Кто держит двойной лук и двойной факел,
Тот, кто божественно есть
Мы сами...
Лик невидимый! Я чеканил тебя в медалях
Из серебра нежного, как бледные зори,
Из золота знойного, как солнце,
Из меди суровой, как ночь;
Из всех металлов, которые звучат ясно, как радость;
Которые звучат глухо, - как слава,
Как любовь, как смерть;
Но самые лучшие сделал из глины
Сухой и хрупкой.
С улыбкой вы будете считать их
Одну за другой.
И скажете: они искусно сделаны;
И с улыбкой пройдете мимо.
Значит, никто из вас не видел,
Что мои руки дрожали от нежности,
Что весь великий сон земли
Жил во мне, чтобы ожить в них?
Что из благочестивых металлов чеканил я
Моих богов,
И что они были живым ликом
Того, что мы чувствуем в розах,
В воде, в ветре,
В лесу, в море,
Во всех явлениях
И в нашем теле,
И что они, божественно, - мы сами...

Вот моя деревня, вот мой дом родной,
Вот качусь я в санках по горе крутой,
Вот свернулись санки и я набок - хлоп!
Кубарем качуся под гору, в сугроб.

И друзья – мальчишки стоя надо мной,
Весело хохочут над моей бедой.
Все лицо и руки залепил мне снег…
Мне в сугробе горе, а ребятам смех!

Но меж тем уж село солнышко давно,
Поднялася вьюга, на небе темно.
Весь ты перезябнешь, руки не согнешь,
И домой тихонько нехотя бредешь.

Ветхую шубенку скинешь с плеч долой,
Заберешься на печь к бабушке седой.
И сидишь, ни слова…Тихо все кругом,
Только слышишь: воет вьюга за окном.

В уголке, согнувшись, лапти дед плетет,
Матушка за прялкой молча лен прядет.
Избу освещает огонек светца,
Зимний вечер длится, длится без конца…

И начну у бабки сказки я просить,
И начнет мне бабка сказку говорить:
Как Иван-царевич птицу-жар поймал,
Как ему невесту серый волк достал.

Я прижмусь к старушке, тихо речь журчит
И глаза мне крепко сладкий сон смежит…
А во сне мне снятся чудные края.
И Иван-царевич — это будто я.

Вот передо мною чудный сад цветёт;
В том саду большое дерево растёт.
Золотая клетка на суке висит;
В этой клетке птица точно жар горит.

Прыгает в той клетке, весело поёт;
Ярким, чудным светом сад весь обдаёт.
Вот я к ней подкрался и за клетку — хвать!
И хотел из сада с птицею бежать.

Но не тут-то было! Поднялся шум, звон;
Набежала стража в сад со всех сторон.
Руки мне скрутили и ведут меня...
И дрожа от страха просыпаюсь я.

Уж в избу, в окошко солнышко глядит;
Пред иконой бабка молится, стоит.
Весело текли вы детские года!
Вас не омрачали горе и беда.

К Вам несу мое сердце в оберточной бумаге,
Сердце, облысевшее от мимовольных конвульсий,
К Вам, проспекты, где дома, как баки,
Где в хрустном лае трамвайной собаки
Сумрак щупает у алкоголиков пульсы.
Моторы щелкают, как косточки на счетах,
И отплевываются, куря бензин,
А сумасбродные сирены подкалывают воздух,
И подкрашенной бровью кричит магазин.
Улицы — ресторанные пропойцы и моты —
Расшвыряли загадки намеков и цифр,
А полночь — хозяйка — на тротуарные бутерброды
Густо намазывает дешевый ливер.
Жду, когда пыльную щеку тронут
Веревками грубых солнечных швабр,
И зорко слушаю, как Дездемона,
Что красноболтает город — мавр.

Друзей теряют только раз,
И, след теряя, не находят,
А человек гостит у вас,
Прощается и в ночь уходит.
А если он уходит днем,
Он все равно от вас уходит.
Давай сейчас его вернем,
Пока он площадь переходит.

Его немедленно вернем,
Поговорим и стол накроем,
Весь дом вверх дном перевернем
И праздник для него устроим.
А если он уходит днем,
Он все равно от вас уходит.
Давай сейчас его вернем,
Пока он площадь переходит.

Друзей теряют только раз,
И, след теряя, не находят,
А человек гостит у вас,
Прощается и в ночь уходит.
А если он уходит днем,
Он все равно от вас уходит.
Давай сейчас его вернем,
Пока он площадь переходит.

Для доброго дела собрались мы тут,
Друзья мои! Ergo bibamus!
Беседа прекрасна, стаканы поют.
Дружнее же: Ergo bibamus!
Вот слово, что славу стяжало давно,
Оно полнозвучно и смысла полно,
Как эхо пиров вдохновенных, оно,
Священное Ergo bibamus!

Сегодня при встрече с любезной моей
Подумал я: Ergo bibamus!
Я к ней, а коварная в дом поскорей, -
Вздохнув, я подумал: Bibamus!
Случится, любезна красотка со мной,
Случится, лишит поцелуя порой,
Мирит меня, братья, с превратной судьбой
Отрадное Ergo bibamus!

Бьет час мой, судьба нам разлукой грозит,
Друзья мои! Ergo bibamus!
Но легок багаж мой, и славно звучит
Стократное Ergo bibamus!
Пусть скряга гроши зажимает в кулак,
Кто весел, друзья, тот уже не бедняк -
Разделит с веселым свой смех весельчак
Под дружное Ergo bibamus!

Так что же еще в заключенье сказать?
Одно только: Ergo bibamus!
День этот отметим опять и опять
Торжественным нашим: Bibamus!
Как радость, рассвет в наши двери войдет,
Рассеется сумрак, и день расцветет,
И солнце начнет свой священный полет
С божественным Ergo bibamus!

ПЕСНЯ ПРО ПЛОТНИКА ИОСИФА,
ДЕВУ МАРИЮ, СВЯТОГО ДУХА,
И НЕПОРОЧНОЕ ЗАЧАТИЕ

Возвращаюся с работы,
Рашпиль ставлю у стены,-
Вдруг в окно порхает кто-то
Из постели от жены!

Я, конечно, вопрошаю:
"Кто такой?"
А она мне отвечает:
"Дух святой!"

Ох, я встречу того Духа -
Ох, отмечу его в ухо!
Дух он тоже Духу рознь:
Коль святой - так Машку брось!

Хоть ты - кровь голубая,
Хоть ты - белая кость,-
Вот родится Он, и знаю -
Не пожалует Христос!

Машка - вредная натура -
Так и лезет на скандал,-
Разобиделася, дура:
Вроде, значит, помешал!

Я сперва-сначала с лаской:
То да се...
А она - к стене с опаской:
"Нет, и все!"

Я тогда цежу сквозь зубы,
Но уже, конечно, грубо:
"Хоть он возрастом и древний,
Хоть годов ему тыщ шесть,-
У него в любой деревне
Две-три бабы точно есть!"

Я - к Марии с предложеньем,-
Я на выдумки мастак! -
Мол, в другое воскресенье
Ты, Мария, сделай так:

Я потопаю под утро -
Мол, пошел,-
А ты прими его как будто,
Хорошо?

Ты накрой его периной -
И запой,- тут я с дубиной!
Он - крылом, а я - колом,
Он - псалмом, а я - кайлом!

Тут, конечно, он сдается -
Честь Марии спасена,-
Потому что мне сдается,
Этот Ангел - Сатана!

...Вот влетаю с криком, с древом,
Весь в надежде на испуг...
Машка плачет. "Машка, где он?"
"Улетел, желанный Дух!"

"Как же это, я не знаю,
Как успел?"
"Да вот так вот,- отвечает,-
Улетел!

Он псалом мне прочитал
И крылом пощекотал..."
"Так шутить с живым-то мужем!
Ах ты скверная жена!.."
Я взмахнул своим оружьем...
Смейся, смейся, Сатана!

Золотистого меда струя из бутылки текла
Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:
Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,
Мы совсем не скучаем,— и через плечо поглядела.

Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни
Сторожа и собаки,— идешь, никого не заметишь.
Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни:
Далеко в шалаше голоса — не поймешь, не ответишь.

После чаю мы вышли в огромный коричневый сад,
Как ресницы, на окнах опущены темные шторы.
Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,
Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.

Я сказал: виноград, как старинная битва, живет,
Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке:
В каменистой Тавриде наука Эллады — и вот
Золотых десятин благородные, ржавые грядки.

Ну а в комнате белой, как прялка, стоит тишина.
Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала,
Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена,—
Не Елена — другая — как долго она вышивала?

Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжелые волны.
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.

В твоем все было взоре,
О чем грустят мечты:
Была ты — остров в море,
Алтарь во храме — ты,
Цветы в лесном просторе,
И все — мои цветы!

Но сон был слишком нежен,
И длиться он не мог,
Конец был неизбежен!
Зов будущего строг:
«Вперед!» — но дух, мятежен,
Над сном, что был так нежен,
Ждет — медлит — изнемог.

Увы! — вся жизнь — в тумане,
Не будет больше нег.
«Навек, — навек, — навек!»
(Так волны в океане
Поют, свершая бег).
Орел, убит, не встанет,
Дуб срублен, дровосек!

Все дни мои — как сказки,
И снами ночь живет:
Твои мне блещут глазки,
Твой легкий шаг поет, -
В какой эфирной пляске
У итальянских вод.

Ты в даль морей пространных
Плывешь, меня забыв,
Для радостей обманных,
Для грез, чей облик лжив,
От наших стран туманных,
От серебристых ив.

Она была полураздета,
И со двора нескромный вяз
В окно стучался без ответа
Вблизи от нас, вблизи от нас.

На стул высокий сев небрежно,
Она сплетала пальцы рук,
И легкий трепет ножки нежной
Я видел вдруг, я видел вдруг.

И видел, как шальной и зыбкий
Луч кружит, кружит мотыльком
В ее глазах, в ее улыбке,
На грудь садится к ней тайком.

Тут на ее лодыжке тонкой
Я поцелуй запечатлел,
В ответ мне рассмеялась звонко,
И смех был резок и несмел....


...Пугливо ноги под рубашку
Укрылись: "Как это назвать?"
И словно за свою промашку
Хотела смехом наказать.

Припас другую я уловку!
Губами чуть коснулся глаз;
Назад откинула головку:
"Так, сударь, лучше... Но сейчас

Тебе сказать мне что-то надо..."
Я в грудь ее поцеловал,
И тихий смех мне был наградой,
Добра мне этот смех желал...

Она была полураздета,
И со двора нескромный вяз
В окно стучался без ответа
Вблизи от нас, вблизи от нас.

I
Нет рассудительных людей в семнадцать лет! —
Июнь. Вечерний час. В стаканах лимонады.
Шумливые кафе. Кричаще-яркий свет.
Вы направляетесь под липы эспланады.
Они теперь в цвету и запахом томят.
Вам хочется дремать блаженно и лениво.
Прохладный ветерок доносит аромат
И виноградных лоз и мюнхенского пива,
II
Вот замечаете сквозь ветку над собой
Обрывок голубой тряпицы, с неумело
Приколотой к нему мизерною звездой.
Дрожащей, маленькой и совершенно белой.
Июнь! Семнадцать лет! Сильнее крепких вин
Пьянит такая ночь… Как будто бы спросонок,
Вы смотрите вокруг, шатаетесь один,
И поцелуй у губ трепещет, как мышонок,
III
В сороковой роман мечта уносит вас…
Вдруг — в свете фонаря, — прервав виденья ваши,
Проходит девушка, закутанная в газ,
Под тенью страшного воротника папаши,
И, находя, что так растерянно, как вы,
Смешно бежать за ней без видимой причины,
Оглядывает вас… И замерли, увы,
На трепетных губах все ваши каватины,
IV
Вы влюблены в нее. До августа она
Внимает весело восторженным сонетам.
Друзья ушли от вас: влюбленность им смешна.
Но вдруг… ее письмо с насмешливым ответом.
В тот вечер… вас опять влекут толпа и свет…
Вы входите в кафе, спросивши лимонаду…
Нет рассудительных людей в семнадцать лет
Среди шлифующих усердно эспланаду!

В трактирах пьяный гул, на тротуарах грязь,
В промозглом воздухе платанов голых вязь,
Скрипучий омнибус, чьи грузные колеса
Враждуют с кузовом, сидящим как-то косо
И в ночь вперяющим два тусклых фонаря,
Рабочие, гурьбой бредущие, куря
У полицейского под носом носогрейки,
Дырявых крыш капель, осклизлые скамейки,
Канавы, полные навозом через край, —
Вот какова она, моя дорога в рай!

Ещё я вижу, как она стояла,
Прекрасней всех, в кругу прекрасных дам;
Как солнце, красота её блистала, —
Я подойти не смел к её стопам.
Сладчайшая тоска мне грудь стесняла,
Когда я зрел весь блеск, разлитый там;
И вдруг, как бы на крыльях вознесённый,
По струнам я ударил, потрясённый.

Напрасно я пытаюсь вспомнить снова,
О чём в тот миг на лютне я вещал.
В себе орган я обнаружил новый,
Что мой порыв святой отображал:
То дух мой был, порвавший вдруг оковы,
В которых годы рок его держал, —
Дух, из глубин которого восстали
Те звуки, что божественно в нём спали.

Когда же струн давно умолкло пенье
И прежний строй души я ощутил, —
Я в ангельских чертах её боренье
Стыдливости и страсти различил;
И, сладких слов услышав обращенье,
Я в небеса, казалось, воспарил;
О, вновь лишь там, в обители священной,
Мне зазвучит тот голос несравненный!

«То сердце, что, безрадостной судьбе
Покорное, признаться не дерзает, —
Незримый клад таит оно в себе!
Строптивый рок пусть месть мою узнает!
Пусть лучший жребий выпадет тебе;
Пусть лишь любовь цветок любви срывает.
Ведь лучший дар принадлежит тому,
Кто сердцем всем откликнется ему».

Этот рассказ мы с загадки начнем -
Даже Алиса ответит едва ли:
Что остается от сказки потом -
После того, как ее рассказали?

Где, например, волшебный рожок?
Добрая фея куда улетела?
А? Э-э! Так-то, дружок,
В этом-то все и дело:

Они не испаряются, они не растворяются,
Рассказанные в сказке, промелькнувшие во сне, -
В Страну Чудес волшебную они переселяются.
Мы их, конечно, встретим в этой сказочной стране...

Много неясного в странной стране -
Можно запутаться и заблудиться...
Даже мурашки бегут по спине,
Если представить, что может случиться:

Вдруг будет пропасть - и нужен прыжок?
Струсишь ли сразу? Прыгнешь ли смело?
А? Э-э! Так-то, дружок,
В этом-то все и дело.

Добро и зло в Стране Чудес, как и везде, встречаются,
Но только здесь они живут на разных берегах,
Здесь по дорогам разным истории скитаются,
И бегают фантазии на тоненьких ногах.

Ну и последнее: хочется мне,
Чтобы всегда меня вы узнавали, -
Буду я птицей в волшебной стране,
Птица Додо - меня дети прозвали.

Даже Алисе моей невдомек,
Как упакуюсь я в птичее тело,
А? Э-э! Так-то, дружок,
В этом-то все и дело.

И не такие странности в Стране Чудес случаются!
В ней нет границ, не нужно плыть, бежать или лететь,
Попасть туда не сложно, никому не запрещается,
В ней можно оказаться - стоит только захотеть.

«Все страньше и страньше» - подумалось вдруг Алисе,
Когда из норы она вышла в реальный мир.
О маленькой леди со взглядом наивно-лисьим,
Что вышла из комы, уже растрепали СМИ.

«Хорошая новость – проснулась Алиса Лидделл» -
Кричат заголовки газет, верещит TV.
И вешают детский портрет как картонный идол,
Уставший стоять по колено в чужой любви.

В больнице ей снятся улыбчивый кот и кролик,
Ванильное небо, разбитые зеркала.
Алиса то дико хохочет до слез и колик,
То резко становится будто бы смерть бела.

Ее психиатр Доктор Доджсон листает карту,
Разводит руками, мол, если бы, но «увы»
Она возвращается в кому, к Морфею, в тартар.
Ей пофигу как этот мир назовете Вы.

А врач говорит: «Улучшений уже не будет»,
Что в коме, возможно, ей снятся цветные сны.
Алиса семнадцатый год пребывает в чуде,
Которого так не хватает ее родным.

Бледно - лицый
Страж над плеском века --
Рыцарь, рыцарь,
Стерегущий реку.

(О найду ль в ней
Мир от губ и рук?!)
Ка - ра - ульный
На посту разлук.

Клятвы, кольца...
Да, но камнем в реку
Нас-то - сколько
За четыре века!

В воду пропуск
Вольный. Розам - цвесть!
Бросил - брошусь!
Вот тебе и месть!

Не устанем
Мы - доколе страсть есть!
Мстить мостами.
Широко расправьтесь,

Крылья! В тину,
В пену - как в парчу!
Мосто - вины
Нынче не плачу!

- "С рокового мосту
Вниз - отважься!"
Я тебе по росту,
Рыцарь пражский.

Сласть ли, грусть ли
В ней - тебе видней,
Рыцарь, стерегущий
Реку - дней.

О, светлые духи и темные духи,
Незримые в мире людей,
Прошу, подарите свою доброту
Черничной малышке моей.

Спасите ее от столетнего сна,
Наделите чуткой душой.
Пусть кошмары во сне и раздор наяву
Обойдут ее дом стороной.

Череду скучных дней и случайных друзей
Пусть ей не придется узнать.
Пусть сможет увидеть таинственный край,
Где нам не дано побывать.

О, нежные духи, прекрасные духи
Сиреневых мирных ночей,
Пусть зоркое сердце бьется в груди
Черничной малышки моей.

Дела могут ранить, слова – обмануть,
Правдива не вся похвала.
Прошу, укажите ей правильный путь,
Избавьте от страха и зла.

Пусть скачет, танцует, поет под дождем,
Растет, как цветок полевой.
Пусть реже ликующий солнечный смех
Сменяется чистой слезой.

О, мудрые духи, лукавые духи,
Скользящие между теней,
Я к вам обращаю молитву свою,
Слова на волшебной стене.

Приходится в жизни искать и терять,
Самой подниматься, упав.
Покажите, что мы – это наши мечты,
А удача бывает слепа.

Пусть найдет свою правду – дороже она
Всех жемчужин в пучине морей.
Я прошу вас об этих немногих дарах
Для черничной малышки моей.

По тропе проходя
После гроз и дождя,
Где расстелена свежесть,
Спохватись, протяни
Ноты, что когда-то звучали в груди
И до этого – целую вечность.

Где же, где же громада лесов,
Необъятность елей, стуки, шорохи, трески?
Видно только гектары асфальта полей
Да фонарные перелески.

Безысходностью дышат дома,
Ничего не значат прогулки,
Не звенит во дворах детвора,
Не дымят, не цветут переулки.

Напекает солнце без меры,
Тараторит октановый люд,
Все, в поту, без какой-либо веры,
Механически счастье куют.

Меж цехов проскользнёт,
Невесомо скакнёт, да пройдет прогулочным шагом
Та, которая песни поёт,
Светом льёт на того, кому и света не надо!

Зашумят тополя,
Прогремит где-то взрыв,
Всё, что было тобой,
Ветра сдует порыв!

И куда там слова,
Вот он, к жизни мой повод!
Слышен свист соловья…
Я снова молод.

Маленькая девочка плакала вчера:
«Почему туманами полны вечера?
Почему не каждый день солнце — как алмаз?
Почему не ангелы утешают нас?»
Маленькая девочка вечером, в тени,
Плакала, и ангел ей прошептал: «Усни!
Как алмаз, засветится солнце поутру,
И с тобой затею я под вечер игру!»
Маленькая девочка улеглась в постель…
За окном шептала ей сумрачная ель:
«Нет, не верь ты ангелу! Он тебе солгал:
Поутру луч солнечный будет — как кинжал!»

По миру люди маленькие носятся, живут себе в рассрочку,-
Плохие и хорошие, гуртом и в одиночку.

Хороших знаю хуже я -
у них, должно быть, крылья!
С плохими - даже дружен я,-
они хотят оружия, оружия, оружия, насилья!

Большие люди - туз и крез -
имеют страсть к ракетам,
А маленьким - что делать без
оружья в мире этом?

Гляди, вон тот ханыга -
в кармане денег нет,
Но есть в кармане фига -
взведённый пистолет.

Мечтает он об ужине
уже с утра и днём,
А пиджачок обуженный -
топорщится на нём.

И с ним пройдусь охотно я
под вечер налегке,
Смыкая пальцы потные
на спусковом крючке.

Я целеустремлённый, деловитый,
Подкуренный, подколотый, подпитый!

Эй, что вы на меня уставились - я вроде не калека!
Мне горло промочить - и я сойду за человека.

Сходитесь, неуклюжие,
со мной травить баланду,-
И сразу после ужина
спою вам про оружие,
оружие, оружие балладу!

Большой игрок, хоть ростом гном,-
сражается в картишки,
Блефуют крупно, в основном
ва-банк, большие шишки.

И балуются бомбою,
у нас такого нет,
К тому ж мы - люди скромные:
нам нужен пистолет.

И вот в кармане - купленный
обычный пистолет
И острый, как облупленный
знакомый всем стилет.

Снуют людишки в ужасе
по правой стороне,
А мы во всеоружасе
шагаем по стране.

Под дуло попадающие лица,
Лицом к стене! Стоять! Не шевелиться!

Напрасно, парень, за забвеньем ты шаришь по аптекам,-
Купи себе хотя б топор - и станешь человеком!

Весь вывернусь наружу я -
и голенькую правду
Спою других не хуже я
про милое оружие,
оружие, оружие балладу!

Купить бельё нательное?
Да чёрта ли нам в нём!
Купите огнестрельное -
направо, за углом.

Ну, начинайте! Ну же!
стрелять учитесь все!
В газетах про оружие -
на каждой полосе.

Вот сладенько под ложечкой,
вот горько на душе:
Ухлопали художничка
за фунт папье-маше.

Ату! Стреляйте досыту -
в людей, щенков, котят,
Продажу, слава Господу,
не скоро запретят!

Пока оружие здесь не под запретом,
Не бойтесь - всё в порядке в мире этом!

Не страшно без оружия - зубастой барракуде,
Большой и без оружия - большой, нам в утешенье,-
А маленькие люди - без оружия не люди:
Все маленькие люди без оружия - мишени.

Большие - лупят по слонам,
гоняются за тиграми,
А мне, а вам - куда уж нам
шутить такими играми!

Пускай большими сферами -
большие люди занимаются,
Один уже играл с "пантерами",
другие - доиграются...

У нас в кармане "пушечка" -
малюсенькая, новая,
И нам земля - подушечка,
подстилочка пуховая.

Кровь жидкая, болотная
пульсирует в виске,
Синеют пальцы потные
на спусковом крючке.

Мы, маленькие люди,- на обществе прореха,
Но если вы посмотрите на нас со стороны -
За узкими плечами небольшого человека
Стоят понуро, хмуро дуры - две больших войны.

"Коль тих и скромен - не убьют"-
всё домыслы досужие,
У нас недаром продают
любезное оружие!

А тут ещё норд-ост подул -
цена установилась сходная,
У нас, благодаренье Господу,
страна пока свободная!

Ах, эта жизнь грошовая,
как пыль,- подуй и нет!-
Поштучная, дешёвая -
дешевле сигарет.

И рвётся жизнь-чудачка,
как тонкий волосок,
Одно нажатье пальчика
на спусковой крючок!

Пока легка покупка, мы все в порядке с вами,
Нам жизнь отнять - как плюнуть, нас учили воевать!
Кругом и без войны - война, а с голыми руками -
Ни пригрозить, ни пригвоздить, ни самолёт угнать!

Для пуль все досягаемы, -
ни чёрта нет, ни Бога им,
И мы себе стреляем и
мы никого не трогаем.

Стрельбе, азарту все цвета,
все возрасты покорны:
И стар и млад, и тот, и та,
и - жёлтый, белый, чёрный.

Опять сосёт под ложечкой,
привычнее уже
Убийца на обложечке,
девулька в неглиже.

Наш мир кишит неудачниками
с топориками в руке
И мальчиками с пальчиками
на спусковом крючке!

Книга книг-любовь, и в мире
Книги нет чудесней.
Я читал ее усердно.
Радости - две, три странички,
Много глав-разлука.
Снова встреча - лишь отрывок,
Маленькая главка.
Целые тома печали
С приложеньем объяснений
Долгих, скучных, бесполезных.
Низами! - Ты в заключенье
Все же верный ход нашел,
Кто решит неразрешимое?
Любящие - если снова
Вместе и навеки.

Город границей колючей опутан,
Час до рассвета.
Прошлое города видится смутно
В дымке столетий.
Многие жители чтят мифологию,
Верят в газеты.
Им невдомёк, что в легендах подлоги и
Лживые тексты.

Скрытое некогда было историей,
В этом всё дело.
Прячут историки истины горькие,
Прячут умело.
Но не дурачить им жителей более,
Мудрость на страже.
Снова откроются в городе школы, где
Правду нам скажут...

Шуршание, шелест и шорох -
Шепелявый осенний рассказ.
Две страницы и листьев ворох,
Тёплый чай и классический джаз.
Не закончено произведение,
Неотвеченные звонки -
Это только моё наваждение,
Перепачканные листки.

Заскочивший к обеду ветер
Перекинулся парой фраз.
В самой старой пластинке на свете -
Самый лучший классический джаз.
Перевёрнутое сознание,
Перейдённый за ночь рубеж,
Необычное наказание -
Нерифмующийся падеж...

Осень - шаткое настроение,
Слишком пошло его напоказ.
Опоздавшее откровение -
Тихий, сонный классический джаз.
Передержанное вдохновение,
Затянувшийся странный экстаз -
Это всё не имеет значения...
Только осень, поющая джаз.

Старый бродяга в Аддис-Абебе,
Покоривший многие племена,
Прислал ко мне чёрного копьеносца
С приветом, составленным из моих стихов.
Лейтенант, водивший канонерки
Под огнём неприятельских батарей,
Целую ночь над южным морем
Читал мне на память мои стихи.
Человек, среди толпы народа
Застреливший императорского посла,
Подошёл пожать мне руку,
Поблагодарить за мои стихи.

Много их, сильных, злых и весёлых,
Убивавших слонов и людей,
Умиравших от жажды в пустыне,
Замерзавших на кромке вечного льда,
Верных нашей планете,
Сильной, весёлой и злой,
Возят мои книги в седельной сумке,
Читают их в пальмовой роще,
Забывают на тонущем корабле.

Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой,
Не надоедаю многозначительными намёками
На содержимое выеденного яйца,
Но когда вокруг свищут пули,
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать, что надо.
И когда женщина с прекрасным лицом,
Единственно дорогим во вселенной,
Скажет: „Я не люблю вас,” -
Я учу их, как улыбнуться,
И уйти, и не возвращаться больше.
А когда придёт их последний час,
Ровный, красный туман застелет взоры,
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю
И, представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно Его суда.
========
(курсивом - моя любимая цитата)

Они не разглядели звёзд
В мелькании веков -
Все существа из дальних лет,
Из древности песков.
И ни одна живая тварь
Из всех, что были здесь,
Не видела горящий шар,
Сияющий во тьме.
Они не ведали тогда
О яркости планет.
Мгновеньем стали навсегда
Пять миллиардов лет.
За все года ни лев, ни слон
Не обращались ввысь,
Где так похожие на сон
Светят огни. Вглядись!
Представь: ни солнца, ни луны,
Ни лёгкости утра.
Поймёшь величие беды,
Постигшее стада.
У нас есть счастье оценить
Вселенной красоту
И всей душою полюбить
Ту самую звезду,
Способную вершить суды,
Быть волею небес.
Карать преступников Земли,
Лишить людей чудес.
Убить и воду, и огонь,
И ветры, и дожди…
Наш хрупок мир. Его не тронь!
Послушай, подожди…
Ведь наша плоть – всего лишь тень,
А память - как вода.
Как миг промчится век людей,
Исчезнув без следа.