Всю дорогу Егор изнывал от тоски и клял собственную глупость: на чёрта же он согласился ехать в Кулицу с Нюхой? Что за нелепая прихоть? Она-то, придурковатая в коконе слепой влюблённости, цвела и пахла, а Егор гадал, чего же ему хочется больше: дать ей хорошую затрещину или выпрыгнуть из электрички на полном ходу.
- Пашка, спрячь язык, комар укусит! - Баба с сиреневыми волосами, сидевшая напротив с дочерна загорелым внуком, говорила с сочным деревенским акцентом, хохотала, запрокидывая тройной подбородок, и Егор, послав в неё ментальный заряд ненависти, уткнулся в окно.
Свой акцент он изничтожал яростнее, чем Элиза Дулитл. Тогда он и узнал про эту самую Элизу: читал до сорванного голоса вслух, а под рукой почему-то оказалась только одна потрёпанная книженция, «Пигмалион». В армии про деревню Егор – уже рядовой Мошкин - не рассказывал, над адресом на конвертах смеялся вместе со всеми, но звездой стала Нюха.
Начиналось всё плохо. Егор не отслужил и недели, когда прилетело первое письмо. Сержант, ведающий почтой, с трудом держался на ногах, – его шатало от смеха. Да что там, даже ошалелые от новых порядков и измученные курсом молодого бойца новобранцы заливались на все лады от обратного адреса: «дер. Мокрая Кулица, дом 10 (Жёлтый дом), Нина Хрюкина». В тот миг Егор Нюху люто ненавидел. Сержант, отсмеявшись, ловко оторвал кончик конверта, надул его и лопнул об егорову шею – чуть глаза не выскочили. Ответа Егор не написал: измятый «калабахой» конверт скомкал и выбросил, даже не посмотрев, что внутри.
Нюха оказалась настырной: через четыре дня – новое письмо. Мокрая Кулица грозила приклеиться к Егору навеки, но выход нашёлся. В письме-то была обыкновенная девчоночья чепуха: сопли-слёзы, охи-ахи, поцелуи с помадой – и он, кривляясь, прочитал его вслух. Точно так же, как декламировал Бернарда Шоу, с наработанным городским говором. Имел успех.
Это превратилось в ритуал: рота ждала почты и концерта. Потом, когда наскучило, пришла пора отвечать.
Нет, Егор начал писал ответы раньше, настрочил несколько сносных, нейтральных писем про службу, порой даже вворачивал ласковое словцо, будто извиняясь за издевательства, о которых Нюха не догадывалась. Теперь же он погрубел, напитался бесстыдной дурашливости, и письма стали строчить сообща. Армейская служба – скука да тупость, как не раскрасить? Грамотные вворачивали заковыристые обороты, шпана – зэковский жаргон, всё это замешивалось на бравом военном лексиконе, и на выходе получалось изрядная абракадабра, об которую Нюхе следовало сломать либо глаза, либо мозги. Да вот не сломала. Так два года и целовала бумагу, капала духи, вкладывала курносые фотки с огородным загаром. Ну – дура.
Она узнала, когда дембель и поезд, припёрлась на вокзал с тюльпанами и шампанским. Егор был веселым, и у них опять всё получилось, как и единственный раз до армии: торопливо, слюняво, пьяно. Тот раз научил её писать письма и сделаться «девушкой, которая ждёт парня из армии», от этого же она просто свихнулась. Когда выяснилось, что к тётке заехать не получится: снова заженилась, никак не уймётся, - на горизонте замаячило возвращение к бабке, в ненавистную деревню. Нюха мигом взяла «академ», выселилась из общаги и возникла с барахлом и до одури счастливой физиономией: «А я с тобой!» и Егор неожиданно и необъяснимо согласился.
На станции Мокрая Кулица поезд не простоял и минуты. Он выплюнул двух людей и сбежал, виляя железным хвостом и трясясь. Егор поёжился. Заболоченный лес, зелёные плиты, от цивилизации – только рыжие рельсы.
- Ну, пошли? – воскликнула безоблачная Нюха.
Егор подумал, что, стоит только заикнуться, и она ухватит оба чемодана, да и его самого посадит на закорки.
- Пошли, - буркнул он и поплёлся по просеке, не оглядываясь.
Нюха щебетала и восторгалась, шуршала в траве, отыскивала усопшие цветочки. Она первая и заметила брезентовую куртку парня.
- Егорка! – вмиг изменившимся голосом позвала она, и Егор даже забыл скрежетнуть зубами от мерзко изменённого имени. – Там кто-то идёт за нами.
- Разберёмся! – бросил Егор, коротко зыркнув через плечо. Нюха ахнула, увидев, как он достаёт из кармана и прячет в рукаве нож.
Можно было ожидать, что парень окликнет их, но он бежал молча. Егор остановился и ждал, повернувшись к нему левым боком.
- Мы с тобой одной крови, ты и я! – Парень остановился, дышал он ровно и улыбался во весь рот. – С утра жду, когда живой кто появится, а вас чуть не проморгал.
Он поправил лямки рюкзака. На потрёпанной брезентовой куртке, в области сердца, белела странная картинка: три круга, выстроенные треугольником. На стриженой голове уродливым пятном выделялся седой левый висок. Пахло от парня чем-то резким. Егор молчал.
- Вы – турист? – спросила Нюха.
- Я-то? Ну да, турист, - живо откликнулся парень. – Вот, заблудился.
Он залез во внутренний карман, Егор напрягся.
- У навигатора батарейка села, хотел подзарядить на станции, да кто ж знал, что там, кроме рельсов, и нет ничего. Вы в Мокрую Кулицу?
- Да! – воскликнула Нюха. – Вы – тоже?
- Так точно. Колоритное место. Давно хотел побывать.
Нюха расцвела.
- Да, места у нас красивые. Некоторые говорят, что болота одни, но...
- ...мы-то знаем, что и в болотах есть своя красота, - неожиданно закончил парень. – «Омнис хомо мендакс», как говорится... Доведёте?
Разговаривая с Нюхой, он поглядывал на Егора. Нож стал горячим, словно парень в штормовке раскалил его взглядом.
- Пошли, чего уж... – буркнул Егор, поворачиваясь к незнакомцу спиной.
Нож он больше не прятал, положил в карман открыто, и парень сделал вид, что ничего не заметил, после чего потерял к Егору интерес.
- Я – Нина Хрюкина!
- Егор. Мошкин.
Парень назвался Павлом, но сделал это так, что Егору показалось: врёт.
- Так вы один путешествуете?
- Один, я всегда один, - со вздохом отозвался Павел. – А как иначе? Из дому никого не вытащишь. Мало осталось романтиков.
Он звучно хлопнул себя по щеке.
- Показалось – комар.
- Днём их тут не бывает, - охотно заговорила Нюха. - Вот в деревне самой, там – да. А по ночам лучше окна вообще не открывать. Мы в детстве, когда гуляли, обязательно веточку ломали, отмахиваться. Так и сидели по лавкам, как барышни с веерами, или костёр зажжёшь...
Егор старался идти быстрее, чтоб Нюха, вместе с новым знакомым, осталась позади. Ему не нравилась их болтовня, он злился на то, что дурёха так легко сходится с людьми, но больше его разбирало от отгоняемой всеми силами мысли, что он ревнует Нюху к этому парню. У бабы Кати было любимое присловье: «Сам не «ам» – и другим не дам».
Заблудиться тут было невозможно: от станции бежала одна-единственная тропинка. Знакомая дорога выглядела по-новому, нехорошо выглядела. Егор списал на непривычку – года четыре тут не был, а деревни на то и деревни, чтоб помирать, теряя жителей и, как следствие, смысл своего существования. Ох, не так он представлял себе жизнь на гражданке, воя на луну в ночном карауле. В мечтах были клубы, яркие девчонки, разноцветные коктейли с трубочками и без них, машины с лакированными боками, а шёл он к покосившимся стенам, мутному самогону бабки Вали, пыльному «ижаку» с люлькой и Нюхе. Несправедливость.
- Коров не выгнали чегой-то! – сказала Нюха. – Совсем обленились. Ничего, щас мы шороху наведем. А, Паш? Танцы в клубе устроим.
Парень отозвался фразой на иностранном языке, но по интонации было ясно, что он – обеими руками «за».
Егор сплюнул. Нюха – дура, но Павел этот точно не дурак. Он-то заметил, что не только коров нет - людей тоже не наблюдается. Мокрая Кулица была мёртвой. Повторив шёпотом последнее слово, Егор передёрнул плечами, словно старался сбросить со спины мурашки.
- Эй! Лю-ю-ди! – заорала Нюха, когда они поравнялись с крайним домом.
Жили тут Хрюкины, какие-то дальние родственники Нюхи. По деревне их звали Косыми и не любили за склочность и скопидомство, но сейчас Егору было всё равно: хотелось увидеть хоть кого-то живого. Дом не ответил, ни одна занавеска не шевельнулась.
- Во, дела-а… - протянула Нюха. – Либо в город подались?
- Странное дело! – неожиданно заговорил Павел. – Из деревни все в город рвутся, а в городе – томятся, всё на природу норовят выбраться. Нет бы взять и соединить одно с другим. Не хватает тебе чего-то в деревне – сделай тут и живи в своё удовольствие! Что в городе хорошего есть?
- Магазины всякие, клубы… - начала перечислять Нюха.
- Так в чём дело? Трудно построить?
- Интернет!
- Вообще не проблема сейчас.
- Ну-у… театр, цирк…
- Часто в театр ходишь?
Нюха даже засмущалась. Егор знал: сроду не была.
- Так-то! – подытожил парень.
Второй дом тоже не отозвался. Здесь Пастуховы жили: большая семья, дед у них вечно на гармошке играл. И следующий – когда-то проданный «городским», блестяще отремонтированный – не подавал признаков жизни.
- Нет, ну это что вообще?.. – пробормотала Нюха. Она уже перестала улыбаться.
До её дома оставалось семь дворов, до дома Егора – восемь. Не сговариваясь, они пошли быстрее, потом побежали. Павел шагал следом, не торопясь.
Калитка была заперта, но Нюха ловко перемахнула через забор, с треском отбросила задвижку.
Двор, хоть и пустой, мертвым не выглядел. Чуть помешкав, Егор вошёл в дом следом за Нюхой. Деревенский нарочитый порядок, от которого он давно уже отвык, не был испорчен ничем: никаких следов спешного отъезда или, упаси Бог, страшного преступления. Единственным предметом, несуразно разбавляющим обыкновенность, оказалась здоровенная жестяная бадья с водой на донышке посреди гостиной. Егор машинально поправил сползшую кружевную салфетку на громоздком ящике телевизора «Садко».
- В холодильнике – еда, - пустым голосом произнесла Нюха. – В шкатулке – деньги, золото. Ничего не понимаю.
Было страшно, и Егору захотелось, чтоб Нина сейчас заплакала, пусть бы даже уткнулась в его плечо. Когда утешаешь кого-то, становишься сильнее, в голове будто переключается тумблер, и ты сам уже лишаешься права паниковать. Но Нюха, зачем-то ухватив кочергу, всё так же бесцельно бродила по дому, потом вдруг, словно о чём-то догадавшись, воскликнула:
- Надо в погребе посмотреть!
Егор вздрогнул. Спускаться в темную сырость ему сейчас совсем не хотелось.
- Нин… - неловко начал он. – Мне к бабке надо.
- Иди, иди, - ответила Нюха – Егору показалось, что она хотела добавить «трус», он даже замер, ожидая этого слова, как удара. Но ничего не последовало: Хрюкиной было не до него.
Во дворе стоял Павел. Он озирался без боязни, с любопытством.
- Я в подвал спущусь, - зачем-то сказала ему Нюха.
- В милицию надо позвонить! – сообразил Егор.
- Обязательно. Только что ты им скажешь? – быстро спросил Павел. – Что вернулся в деревню, а там – никого, высылайте срочно наряд, пусть ищут жителей?
Егор стиснул зубы.
- А ты с ней не пойдёшь? – Павел кивком указал на скрывшуюся в сарае девушку. – Мало ли что она там увидит…
- Что, от мышей её защищать? – буркнул Егор.
Павел улыбнулся с пониманием и пожал плечами.
В сарае загрохотало, неожиданно гулко застучали шаги по лестнице, и дверь распахнулась. Нюха, переложив кочергу под мышку, чесала плечо.
- Комар укусил. Здоровый, гад, - спокойно сказала она. – Пошли к твоей бабке?
- Пошли... – нехотя отозвался Егор.
В бабкином доме внезапно защемило сердце. Любимый пластмассовый Олимпийский Мишка стоял на подоконнике. Представилось, как бабка берет его осторожно больными артритными руками и прижимает к себе, вспоминая Егорку, и в несчётный раз рассказывает соседке Поше, как внучек, думая, что мишка из шоколада, обгрыз ему нос. Рыжая плюшевая кошка Наташка с изумрудными пуговичными глазами, не раз оторванными и пришитыми, лежала на его, егоровой, кровати, застеленной по-деревенски, с громадной пуховой подушкой углом кверху. Нюха, взглянув на Егора, деликатно ушла в другую комнату, и его это сразу разозлило. Заговорил он нарочно грубо:
- И тут бадья стоит с водой. Сушняк у них у всех что ли был?
Нюха молча напилась и вышла.
- В подвал полезешь? – спросил Павел во дворе.
Егор вцепился в него взглядом – подначка распознавалась. Не сказав ни слова, он шагнул в открытый сарай и рывком откинул крышку погреба. Пахнуло сыростью и гнилью. Когда спускался по ржавой лестнице, в квадрате света появилась тень – Нюха пришла следом. На черном от гнили кочане сидела крупная крыса. Егор вздрогнул, лестница лязгнула.
- Что там, Егор? – звенящим голосом спросила Нюха.
«Пошла ты!» - мысленно отозвался Егор.
Крыса убегать не собиралась. Только когда Егор вырвал из кармана нож и замахнулся, она дернула узкой мордой и исчезла в капусте.
- Отойди от двери, света мало!
Тень Нюхи отодвинулась.
В темный угол с последней ступеньки лестницы заглянуть всё равно не удавалось, Егор нехотя сошёл на пол, скользкий от сырости капустных листьев. Спичек и зажигалки не было, повод выбраться из подвала нашёлся, но некстати вспомнился фонарик в мобильнике. Обманывать себя – то ещё искусство, Егор замешкался.
- Егор, всё нормально?
- Нормально! – прошипел Егор.
Фонарик светил неожиданно ярко, его синевато-белый луч раскроил темноту, как меч джедая. Егор закричал. Тело его, без участия разума, метнулось к лестнице. С размаху впечаталось в кирпичную стену. Отскочило. Рухнуло.
Боль. Гниль. Грохот. Рывок.
И свет.
Очнулся он под голубым небом.
- Егорка! Егорка! – повторяла белая лицом Нюха, остервенело скребя ногтями недавний комариный укус. Из за её спины выглядывал Павел.
Егор моргнул несколько раз, у него разом заболели лицо, плечо, колени и кисти рук.
- Что случилось, Егорка? Что там?
- Бабушка там.
- Что?
- Она сухая совсем, вся в язвах. Маленькая, как ребенок.
Его начало рвать, и Нюха отошла. Пока он боролся и уступал скручивающим живот спазмам, слышал обрывки тихого разговора Нюхи с Павлом: «…милицию!» - «Конечно… завтра…» - «… ночевать?» - «Успокойся! …только завтра! Электричка…» - «На станцию…» - «Успокойся, говорю!»
Испачканную куртку Егор стянул и бросил в сарай. Телефон остался в подвале. К чёрту телефон.
- Ты как?
Его ещё мутило. Мумифицированная безглазая баба Катя, вся в кровавых язвах, плыла перед глазами.
- Трупов, что ли, раньше не видел? – ласково спросил Павел.
Повод для конфликта и драки был, но руки дрожали.
Шатаясь, он поднялся на крыльцо, повис на дверной ручке, справился и ввалился в дом. Рухнул на кровать грязный, жалкий, трясущийся, закрыл глаза и упал в беспамятство.
Во сне он пытался поднять маленькую мумию – она могла уместиться в двух его ладонях, но руки не повиновались совсем. Не получалось даже поднять их и рассмотреть, что же с ними случилось. Время от времени раздавался жуткий скрежет – как будто скребли по жести. Егору захотелось проснуться – иногда у него это получалось, но только не сегодня. Он выплывал в реальность, но его, с последовательным садизмом, затягивало обратно. Наконец, ему удалось открыть глаза. Несколько глухих ударов сердца он никак не мог разобрать, где находится. Лежал он на мягком и мокром, в темноте. Знакомый по кошмару скрежет повторился. Егор понял: кто-то черпает алюминиевой кружкой воду из бадьи. Попытавшись встать, заскрипел зубами – он спал с заложенными за голову руками, и теперь не чувствовал их от самых плеч.
Свет нигде не горел. Парень кое-как поднялся, шатаясь, ввалился в соседнюю комнату, кружка снова зачерпнула воду. В руки с одуряющей болью возвращалась кровь, и Егор вспомнил, как в детстве представлял, что это заливается в жилы жгучая кислота.
Напрочь вылетело из памяти, где находится выключатель, Егор зашарил по стене. Он молчал, молчал и тот, кто методично, раз в три минуты, зачерпывал воду и выпивал её жадными глотками.
Когда свет вспыхнул, Нюха повернулась к Егору и закричала так, что у парня подкосились колени:
- Выключи свет!
Он повиновался. Сердце грохотало. Засвеченные глаза Егора выхватили кадр: малиновое лицо, огромные черные глаза и выпуклые кровавые волдыри по всему телу.
- Нина… - тихо сказал Егор. – Ты… что с тобой?
- Ничего, - голос у Нюхи был сухой, хриплый. – Пить хочу.
- Ты горишь вся.
- Я в «Скорую» хотела звонить, Павел отговорил. Да и правда, какая «Скорая» сюда поедет?
- Павел? Где он сейчас?
- Спит он.
Егор попробовал сжать кулак. Кисть была вялой, словно из пластилина. Он полез в карман и вспомнил, что нож остался в куртке.
- В милицию так и не позвонили?
- И не позвоним! – голос Павла прозвучал прямо за спиной, Егор дёрнулся, зацепил табуретку. Лампочка загорелась ярко, как настоящее солнце. – Нечего тут милиции делать. Это вообще не в её компетенции.
Егор прикрыл глаза рукой. Нюха закричала, чтобы выключили свет, но Павел только улыбнулся в ответ.
- Да выключи ты свет! – опять заорала Нюха.
Егор, сквозь серую пелену, увидел, как рука Павла дёрнулась с грохотом и Нюха рухнула на пол. Завоняло горелым порохом. Чёрный нестрашный пистолет плавно повернулся и уставился в его лицо, потом опустился ниже. Нюха завыла сквозь сжатые зубы.
- Ты что, сука, делаешь… - почему-то шёпотом сказал Егор.
Пистолет снова дёрнулся и реальность подёрнулась рябью, поплыла медленно, звуки смешались в один – протяжный и тусклый. Второй выстрел Егор даже не услышал, только вздрогнул, когда пуля ударила в другую ногу.
- Есть в этом что-то символическое! – говорил Павел откуда-то издалека. – Не каждому удаётся вернуться в детство.
Егора шлёпнуло по щеке. Он скосил глаза: обломанная ветка с чуть подвявшими листьями. Точно такую же Павел бросил Нюхе. Она, изо всех сил сжимая простреленное колено, хватала воздух ртом.
- Я сейчас пойду, утром вернусь. Ну, вам-то разницы нет, - рассказывая, Павел обильно пшикал на себя резко пахнущей дрянью из баллончика. – Не волнуйтесь, я же не зверь какой, всё понимаю. Попрощаться там, всё такое. Вот вам, на чуть-чуть хватит.
Он вытащил из рюкзака спиральку от комаров, отломил кусочек - сантиметров пять, - и щёлкнул зажигалкой.
Резко, без предупреждения, в Егора вцепилась боль и он закричал, скорчившись.
- Вообще, вам повезло даже! – не обращая внимания на крики, продолжал Павел. – В жизни надо сделать что-нибудь великое, после чего не стыдно будет умирать: открытие, рекорд, написанная книга, – да что угодно. Вот вы. Ну, приехали бы сюда. Пожили бы, может даже поженились бы. Дом, дерево, сын – скучно это. А так вы – участники масштабной программы. Поможете нашей армии.
Закончив натираться, Павел деловито сказал: «Так!» и дотронулся поочередно до нагрудного кармана, цепочки на шее и левой подмышки.
Егор смотрел на странный знак на куртке. Три круга, выстроенные треугольником.
- Воды не принесу, извините. Собственно, мучиться вы сильно не будете. Только не держите зла – всё для дела ведь. Если вдруг война, понимаете? А то с деревней промашка вышла - ну что делать, Мать-Россия, безалаберность! - никто не думал, что у опытных образцов такая короткая жизнь окажется, опоздали, не успели изучить. Хорошо, старушка до погреба сумела дойти, а то партия пропала бы, а в темноте и сырости они подольше протянули. Ну, а с вами успеем всё.
Павел подхватил за ножку табуретку и, примерившись, запустил в окно. Зазвенели стёкла. Пластмассовый Мишка упал на пол.
- Ладно, до завтра! Кстати, и о похоронах не беспокойтесь – разложение при солнечном свете буквально за сутки произойдёт.
- Тварь! Стой, су-у-ука! – выдавил Егор.
- Егорка, не надо. Ничего ты не сделаешь, - неожиданно спокойным голосом сказала Нюха.
А он и сам понимал, что не сделает.
Дверь закрывать Павел не стал, и она заскрипела ржавыми петлями. Нюха смотрела на Егора, не отрываясь. Глаза у неё были большие и тусклые.
- Нин… - вздрагивая от боли, сказал Егор. – Прости меня. За всё. Знаешь, мы правда могли бы…
Нюха слабо улыбнулась. Волдырь на её плече лопнул, из него выбирался, энергично шевеля лапками, крупный комар. Неверной рукой она потянулась к отломанной ветке.
Спиралька на столе уже догорела. Комары летели на свет, радостно звеня.
2012 г.

Донышко посреди гостиной?

Возможно здесь стоит что-то сделать.
Поскольку тут глагол двойственный, может что-то надо изменить.
Не совсем понял. Может должно быть что-то вроде подтянулся?
Возможно лишнее.
Вроде как понятно, что там пистолет, но не звучит.
Думаю, лучше будет: Резко, без предупреждения, в Егора вцепилась боль и он, скорчившись, закричал.
Лишнее.
Это такой синоним прицелившись?
Как-то не совсем понятно. Он просто её прикрыл?
В смысле?
Возможно тоже стоит сделать перестановку: Комары, радостно звеня, летели на свет.

- Слышь, кажись воют?!
Прокл застыл, вытянув шею. Ревмир, который подпрыгивал на месте, хлопая себя ладонями по бёдрам, тоже притих. Шумели деревья, ветер стряхивал с листьев тяжёлые капли, ухал филин.
- Мерещится тебе со страху!
Прокл послушал ещё, но его спутник, махнув рукой, опять запрыгал – грелся.
Осень выдалась холодной и сырой, она украла у деревни вечерние гуляния, посиделки на завалинках, молодецкие забавы и запретные свидания вдали от соседских глаз. Слуги суровой осени, серые волки, подбирали остальное: спокойствие и домашнюю живность.
- Как думаешь, Ревмир, вернётся она?
Ревмир промолчал.
Чудная девка, чёрная, как галка, заявилась в деревню с утра и направилась прямиком к старосте Варевию. Заявила, что пришла спасать деревню. Староста, озлобленный от навалившейся напасти, прогнал её прочь, но она не ушла. Сидела под забором и ждала до самого вечера, пока Варевий не отошёл и не соизволил выслушать.
Разговор не заладился сразу: девка с порога назвала цену, слишком большую для деревни, спокойно выслушала гневный ропот, который, сам собой, перешёл в жалобы.
- Скотину режут? – спросила девка.
- Режут! Ещё как режут! Коров тащат! До свиней добрались! Ничего не помогает, ни заборы, ни стены!
- Кто их водит?
- Жуткий вожак... Белый, что призрак. Громадный и... разумный.
- Лорду жаловались?
- А толку-то? Явился лорд с трубами, арбалетами и горластыми гончими, поля потоптал, сожрал всё, чем волки погребовали и поехал охотиться. Только волки, как белый вожак пришел, стали другими. Все знают: когда собаки гонят волков, серые разбойники бегут без оглядки, пока псы не выведут их на арбалеты. Теперь всё встало с ног на голову. Волки уводят гончих подальше от всадников, разворачиваются и режут. На вооружённых всадников кидаются. Лорд, потеряв дюжину псов, свернул охоту и удрал, от греха подальше. Посылали к самому герцогу, да пока без ответа.
- А как же ловушки? Капканы?
- Ох, девка, девка! Какие там капканы, если волки двери открывают, засады устраивают, сами выслеживают охотников...
- Десять флоринов! – вздыхала девка, возвращаясь к тому, с чего начали.
Сбили до восьми. Она не потребовала задатка, попросила только помощи: двое парней половчее пусть ждут на опушке, помогут добраться до деревни, когда всё кончится.
Из-за туч вылезла луна, круглая и яркая, как стёртая монета. Ревмир перестал прыгать.
- Кто-то идёт! – сипло прошептал он, нащупывая рукоять заткнутого за пояс топора.
Прокл дрожащими руками ухватил рогатину, вглядываясь в мерцающую тьму между деревьями, губы его, против воли, зашептали молитву.
Она вышла на опушку.
Улыбнулась.
Прокл попятился, Ревмир сдавленно вскрикнул: кровь, чёрная в серебряном лунном свете, блестела на её обнажённых плечах, в одёжных прорехах... на зубах и подбородке... На верёвке она тянула труп. Белые волосы закрывали его лицо, липли к безобразной рваной ране на горле.
- Вожак. Деньги с вами?
Ревмир шагнул к ней, превозмогая дрожь в коленях, швырнул на землю мешочек с золотом. В следующий миг оба парня бежали прочь, не разбирая дороги. Око луны пялилось на их спины.

Старик с угловатой наколкой на левом виске вышел из сарая, вытирая руки вышитым рушником. Староста подался вперёд.
- Не, не он, - бросил на ходу старик.
- Как не он? – опешил староста, разглядывая окровавленный рушник, который старик сунул ему в руки. – Всё ж сходится, господин Айсельберт!
- Что сходится, олух? Этот несчастный – обычный человек, как ты и я!
- Но белый вожак же… - продолжал мямлить деревенский голова, не желая принимать горькую правду.
Только когда старик, которого он назвал «господином Айсельбертом», махнув рукой, пошёл к своему шатру, развёрнутому на окраине деревни, староста смирился. Ссутулившись, он доплёлся до бревна, тяжело уселся на него и проговорил, едва ворочая языком:
- Это ж что? Обманула девка? Золото наше присвоила и – поминай как звали?
- Не обманула, дружок! Честная была сделка.
Староста поднял мокрые глаза. Рядом стоял, вертя кинжал в гибких пальцах, смуглый до черноты спутник Айсельберта, егерь Шеграт.
- Девка сказала: избавит деревню от напасти. Она и избавила. Подумаешь, приволокла какого-то бедолагу? Главное - что? Волки-то не нападают больше.
- Не нападают, - пробормотал староста. – Но золото ведь…
- Эх, люди! – весело сказал егерь и, точно так же, как и старик Айсельберт, махнул рукой.
В шатре сидел, задумчиво жуя жареную свинину, рыцарь в кожаном дублете.
- Ну? – спросил он с набитым ртом.
- То же самое! – буркнул Шеграт, наливая себе из тёмной бутыли.
- То, да не то! – возразил Айсельберт. – В прошлый раз она притащила настоящего оборотня, в позапрошлый – тоже, а сейчас…
- А сейчас она умудрилась укокошить самого Гуглука Патлатого.
Рыцарь перестал жевать, с натугой проглотил и спросил тихо:
- Какого Гуглука?
- Того самого, милорд Давиадок! – ответил егерь. – Другого, слава Свету, тут не обретается.
- Тьма меня побери! – задумчиво сказал рыцарь. – С неё станется и в город за наградой явиться.
Шеграт усмехнулся, сел на длинную лавку и двузубой вилкой уцепил крупный маринованный гриб.
- Но тело-то вон оно, в сарае лежит!
Давиадок почесал в затылке.
- Сколько обещал герцог за голову Гуглука?
- Сдаётся мне, вдвое от того, сколько девка взяла с деревенских. Думаю, это неспроста, - ответил Шеграт.
- Неспроста! – передразнил Айсельберт. – А скотины она на сколько порезала?
- Ну, не на восемь флоринов – это точно.
Все трое переглянулись. Прокашлявшись, рыцарь – на правах благородного – вывел итог:
- Свезем Гуглука в город. Заплатим деревенским за скотину. Они заломят цену, но всяко больше восьми флоринов не запросят. Остальное – поровну.
- Справедливо, - сказал Шеграт.
- А иначе и нельзя! – серьёзно проговорил старик Айсельберт.

Вечером полог шатра отодвинулся, и в шатёр просунулась всклокоченная голова.
- Тебе чего? – рявкнул Давиадок, отстранив от лица кубок. Шеграт приподнял голову от подушки, один старик Айсельберт никак не отреагировал, продолжил листать страницы огромной, в полстола, книги.
- Я… Углущень… из Мокрых Штанов.
Рыцарь посмотрел повнимательнее.
- Я вижу. Чего надо?
- Сказали: тута помогут…
Толстые пальцы Давиадока погладили рукоять чудовищного топора, прислонённого к столешнице. Мальчишка заговорил торопливо:
- Я, как его, бежал всю дорогу… сказали: тута, в шатре, сэр, значит, рыцарь будут. Они помогут. Сказали говорить так, слово в слово: в Мокрых Штанах объявилась стая…
Он сморщился, потом выдавил:
- Новый пе-це-нет… ден…
- Чего?
- Забыл… Писарь сказал, слово учёное.
- Так говори нормально! – воскликнул Шеграт. – Какой прецедент?
Мальчишка обрадовался, услышав нужное слово.
- Волки скотину режут! Вожак у них страшный. Огромный, рыжий...
Айсельберт оторвался от книги, встретился взглядом с егерем.
- Дорогу покажешь? – спросил рыцарь, вставая.
Мальчишка радостно закивал.
Выехали сейчас же, в ночь. Углущень поначалу трусил, пробовал уговорить дождаться утра, но, увидев всех троих в полном облачении, ахнул и осмелел.
Выглядела троица внушительно, как и должны выглядеть столичные дознаватели: могучий Давиадок на одоспешенном тяжеловозе, худощавый темнокожий Шеграт с магической диадемой на бритой голове и крепкий старик Айсельберт с седыми волосами, завязанными в длинных хвост.
От деревни отъехали уже при лунном свете. Пересекли поля, не заботясь о дороге, только поравнявшись с лесом, свернули на тракт. Раздался далёкий волчий вой.
- Не можно ли мне верхом… - начал он, но рыцарь рявкнул:
- Ещё чего!
Углущень втянул голову в плечи и продолжил семенить босыми пятками.
- А что верхом? – пробормотал он чуть позже. – От оборотней и верхом не спасёшься…
- Что это ты сейчас сказал, отрок? – спросил Айсельберт. – Что-то про оборотней?
- Да, сказал! – запальчиво бросил он. – Все знают, что оборотень стаю водит. Из Голополья прогнали – он к нам явился. Мы прогоним – другую деревню найдут. Девка эта врёт всё, ничего у ней не выйдет!
- Какая девка? – натянув поводья, спросил рыцарь.
- Знамо какая. Охотницей назвалась. Сказала: избавлю от напасти.
- Когда? – проревел Давиадок. – Когда она приходила?
- Так нынче была. Уже, стало быть, в лес ушла.
- Так почему, тьма вас всех сожри, ты только сегодня явился?
Углущень посмотрел на него исподлобья.
- А что я? Мне сказали – я побежал. Там староста есть, с него и спрашивайте.
- Спросим, будь уверен! – сказал Айсельберт.
Рыцарь ухватил мальчишку за шиворот и рывком вздёрнул в седло.
- Галопом! – скомандовал он.
Шеграт и Айсельберт сразу вырвались вперёд. Аметист, вплавленный в диадему егеря, загорелся тусклым светом. Першерон Давиадока пошёл скорой рысью, но, когда двое спутников исчезли из виду, рыцарь придержал коня: всё равно не угнаться, а скакуна надо беречь.
Углущень сидел, вцепившись в переднюю луку, и глазел по сторонам. Опять послышался волчий вой, но теперь мальчишка не испугался.
- Близко воют! – сказал он весело. - А ваши-то, чай, заблудятся? Дороги не знают.
- Не заблудятся, - буркнул Давиадок.
- Ну, нет – так нет, - легко согласился Углущень. – А вы, сэр рыцарь, оборотней видали когда?
- Видал.
- И живы?
- Жив. Они не живы.
Мальчишка понимающе покивал.
- Из серебра? – спросил он, осторожно прикасаясь к притороченному к седлу топору. - Направо тут!
Тяжеловоз протопал по бревенчатому мостику. Дальше дорога вела в лес.
- Это сталь.
- А вдруг оборотень?
- Плевать оборотню на серебро! – раздражённо сказал рыцарь. В тихом ночном лесу разговаривать не хотелось.
- Да? А я думал…
- Тихо ты!
Углущень покорно замолчал. Давиадок пытался вслушаться в тишину, разобрать стук копыт, но дослушался только до звона в ушах. Зато, когда в третий раз завыл волк, вздрогнул уже он.
- Долго еще нам ехать?
- Приехали уже.
Мальчишка ловко скользнул под рукой рыцаря и мягко спрыгнул на землю.
- Эй! – крикнул Давиадок, ухватившись за топор.
- Не надо!
Говорила девка. Маленькая и чёрная, как галка. Рыцарь узнал её.
- Вот как, значит... Где Шеграт с Айсельбертом?
- В Мокрых Штанах, наверное.
- Что?
- В деревне, я хотела сказать.
Давиадок огляделся, спрыгнул на землю. Конь, лишившись всадника, сразу же зафыркал беспокойно.
- Ладно, ты же неспроста мальчишку подослала? Говори, что хотела?
Девка улыбнулась.
- Ты смелый, рыцарь. Давно мне такие не встречались. И умный. За меч не хватаешься.
- Говори уж по делу! – пробормотал Давиадок.
- По делу. Не хочу ждать, когда ваша удача на мою неудачу наложится.
- Так чего тянуть? Я один, вас тут много.
- Глупо это, - сказала чёрная. – Ну, зарежем тебя – другого пришлют. А я к вам, надо сказать, привыкла уже. Вы – люди. Крестьянам пятки не жжёте, девок не ловите, не объедаете деревни.
- Так что? Мы ведь не отступимся.
Девка пожала плечами.
- А и не надо. У меня там есть кое-кто: Грырн Рыжий. Слыхал?
Давиадок молча кивнул. Кто ж не слыхал?
- За него герцог столько же, сколько за Гуглука даст. За скотину крестьянам заплатите, не скаредничайте только.
- И сколько нам тебя гонять? – спросил Давиадок.
Девка перестала улыбаться, оглянулась с тоской в глазах.
- Перезимовать нам надо, так что – до весны.
- А если я скажу, что не согласен?
- Не скажешь. Видищь сам: Гуглука и Грырна вы сколько достать не могли? А оборотни те – не то что моя стая – не скотину жрали, людей. А сколько ещё таких по лесу шастает? Так какова тебе корысть меня убивать?
Давиадок запрыгнул в седло.
- Страшно, небось, в лесу среди волков? - проговорил он. – Ты, если что, приходи, поможем.
Чёрная показала зубы. Рыцарь тронул пятками бока коня и поехал к деревне.

«Милостивый государь!

Имея обыкновение писать сверхъестественные, страшные и фантастические рассказы для собственного развлечения, за последнее время я был буквально затравлен едва ли не дюжиной исполненных благих намерений друзей, с тем чтобы я предложил некоторые из этих готических ужасов Вашему недавно учрежденному изданию…

Из этих пяти работ две, вероятно, самые лучшие. Если Вы сочтете их неудовлетворительными, то остальные и нет необходимости читать…

У меня и в мыслях нет, что эти произведения окажутся пригодными, ибо я не уделяю внимания требованиям коммерческого сочинительства. Моя цель-то удовольствие, которое я могу получить от создания определенных причудливых картин, ситуаций или атмосферных эффектов, и единственный читатель, которого я подразумеваю, — это я сам.

Образцами для меня являются неизменно былые писатели, особенно По, который был моим любимым литературным деятелем еще с раннего детства. Ежели случится такое чудо, что Вы решитесь опубликовать мои рассказы, у меня есть лишь одно условие: чтобы не делалось никаких вырезок. Если рассказ не может быть опубликован в том виде, в каком написан, вплоть до последней запятой и точки с запятой, он должен любезно принять отказ. Редакторские вырезки, вероятно, единственная причина, по которой ни у одного из ныне здравствующих американских писателей нет подлинного прозаического стиля… Но я, пожалуй, излишне осторожен, ибо навряд ли мои рукописи достойны Вашей благосклонности. „Дагон“ был отвергнут … [название, вероятно, „Блэк Маск“ („Черная маска“), вычеркнуто Байрдом], куда я послал его под принуждением — почти так же, как посылаю Вам приложенные рукописи».
Г.Ф.Лавкрафт

Потолок убивал наповал: черный, блестящий и мигающий сотнями неоновых огоньков – Семёну он напомнил планетарий. Постоять с раскрытым ртом майор Браун не дал; было видно, что его раздражает ситуация, роль гида и личность новобранца.
- Сюда идите, курсант Тинтонов. – Голос у майора походил на рассыпанные по жести стальные шарики. Говорил он тихо, но речь доходила до ушей с кучей неприятных ассоциаций – от дальних громовых раскатов на фоне чёрного тяжёлого неба до грохота подкованных сапог по брусчатке. Обращение на «вы» между чинами вежливости фразе добавляло только при человеческих интонациях. Умелые служаки умели произнести формально вежливую фразу хуже тухлого хамства.
Семён хотел возразить на «курсанта» - он был, вообще-то, кадровым офицером, - но прикусил язык. Спорить с Брауном не хотелось.
- Любуйтесь!
В огромном, от пола до потолка, стеклянном цилиндре плавало аморфное тело урода с человекообразной фигурой, обезображенными хитином тошнотворными щупальцами и щелями жабер. Тинтонов сглотнул.
- Это… что?
Майор пригвоздил взглядом.
- Потомок плиогиппуса в верхей одежде длинного покроя.
- Что?
- Конь в пальто, я сказал. У вас, курсант, не было занятий по ксенобиологии?
«Вот стыдоба!» Уши запылали, и от этого стало совсем некомфортно. Семён представил, как выглядит сейчас: стриженный, красноухий, гладко выбритый, в новой неглаженной форме – ну вылитый слон.
- Простите, господин майор... – пробормотал он. – Я немного растерялся. Конечно, я узнал. Это...
- Всю неделю, начиная с понедельника, вы будете проводить вон в том кресле... – Браун махнул рукой в дальний угол – там стояли в ряд три унылые лежанки с подлокотниками, датчиками и зажимами. – После адаптации сделаете несколько пробных выходов, и потом...
- Что за адаптация?
Майор замолчал, и не проронил ни слова до тех пор, пока до разглядывающего кабинет Тинтонова не дошло: перебил! – и он не оглянулся опасливо. На скуластых щеках Брауна вздрагивали желваки.
- До понедельника вам следует изучить режим базы и внутреннюю инструкцию. После этого вас восстановят в звании и вы начнёте служить.
- Служу Человечеству! – гаркнул Семён.
Браун поморщился.
- Не надо этого, курсант. Здесь нет Человечества, которое могло бы оценить. Служите честно, и только тогда Оно вас услышит.
Когда майор ушёл, Семён понял, что испытывают глубоморпехи, вынырнув на поверхность и получив возможность вдохнуть, наконец-то, настоящего воздуха.
- Ну как тебе наш Карий?
Тинтонов обернулся на голос, но не сразу заметил его хозяйку – та развалилась на пластиковой лежанке.
- Что?
- Ну, Браун. Мы Карим его зовём, потому что «Коричневый» – это слишком длинно, а «Бурый» - глупо.
- А-а... Странный он.
- Он не странный, он гондон. Шило у него в жопе, придумывает вечно всякую херь. А ты чего приехал?
- Программа «Спасение Ратавы»...
- Так ты ботан?
- Что?
- Да что ты чтокаешь постоянно, как слон? Головой ударился при перелёте? Или тормоз просто?
Тинтонов отодвинулся от светящихся цилиндров, и только тогда сумел получше разглядеть сидящую в темноте женщину. Она была в неуставной обтягивающей майке, сильно зауженных форменных брюках и ботинках, слишком высоких для армейского склада. Под взглядом Семёна женщина приняла совершенно дикую позу – не сразу он сообразил, что она, вроде как, потягивается по-кошачьи.
Семён выдавил улыбку. Вот она, мисс Армия во всей красе: дура без мозгов и шарма, разговаривающая матом, ниже среднего на гражданке – и востребованная до драк тут, в мужском коллективе за чёрти-сколько парсеков от Земли.
- Мне на склад пора... – буркнул он.
Она преградила путь, вытянув ногу.
«Ну, кавалерия», - подумал Тинтонов, спокойно ожидая продолжения.
- А как тебя звать-то?
- Меня – Семён. Тинтонов.
- А я – Ядвига.
Тинтонов чуть не фыркнул. Убрать бы буквы три из середины.
- Прости... Ядвига. Мне пора.
Она даже, наверное, обиделась. Дурнушка, играющая красавицу, – страшное дело.
Задаваясь вопросом о самых упёртых разведчиках, Семён всегда отдавал первое место романтикам, второе – маньякам. Военбабы будут третьими . Действительно, им, как и вскормленным кровавыми бойнями безумцам из Штурмовых Групп Освоения, никак уже не адаптироваться к мирной жизни. Их там ждёт только разочарование.
У самого кубрика Семёна перехватил белобрысый тип, с которым они перебросились междометьями на площадке приземления.
- Ну, как? Привыкаешь?
Тинтонов кивнул.
- Я тоже. Не знаешь, бабы тут есть?
- Есть. Ядвига.
Белобрысый осклабился и потёр ладони. Семён прошёл мимо и нырнул в кубрик.
Он закрыл дверь на оба замка, хотя ему сказали, что по правилам безопасности делать этого нельзя. На ребристой лежанке удобно устроиться было невозможно. Он крутился минут пять, пока не додумался бросить сверху спальный мешок. Под голову положил рюкзак со вторым комплектом формы, со злостью швырнул твёрдую подушку на пол. Заснул с фотографией в руке – Алиса, младшая сестра, самый дорогой и любимый человек во Вселенной, похожая на скелетик после изнуряющей диеты и химиотерапии.
Четвертым типом разведчиков были такие как он – охотники за надеждой.

Не очень удачно построено. Возникает связка "чинами вежливости" - что за чины вежливости? Потом дочитываешь фразу до конца и тормозишь, осмысливая.
И второе такое же неудобоваримое. Плюс с повтором "умелых-умели".
Это не фраза, а вывих мозга чистой воды. Аморфное человеккобразное тело - как это вообще себе представлять? И потом, тут определённо что-то не так с порядком слов.
обезображенными хитином тошнотворными щупальцами и щелями жабер
Как это вообще воспринимать?
Что пригвоздил? Кого пригвоздил?
Не самое удачное слово. Некомфортно от покрасневших ушей... хм.
Я потерялась. Вернее, я и до этого не понимала, что за помещение, но уже было сказано про три пустые лежанки. О других - ни слова. Для меня их нет. И тут бац - девица, невидимая на лежанке, которую мы тоже не видели. Не перебор?
Как-то вот это... никак.

Старый Хрофт подливает вино в мой бокал.
Я бросаю под стол рунный меч и кинжал:
Драка будет потом, подойдёт её час –
А пока я пьянею и слышу рассказ,
Что напомнит о времени тех, кто исчез,
Потеряв дикость скал и чарующий лес,
Стали звон, голос рога и скальда мечты...
«Мы всё помним, – мне Хрофт говорит. – Я и ты...»

Пьём опять, нам уже веселее сидеть,
Вино льётся рекой, сердцу хочется петь,
Но слова застревают, ком в горле, как кость.
В душу лезет тоска, наш непрошенный гость.
«Помнишь танец валькирий? - мне Хрофт говорит. –
Помнишь, как в жилах кровь не течёт, а кипит?
Помнишь гнома топор? Помнишь эльфа стрелу?
И пророчество ведьмы, что кличет беду?»

Я швыряю бокал, я сжимаю эфес.
Я готов хоть сейчас в Зачарованный лес,
Но печально качает старик головой:
«Ты чужой здесь... - вздыхает, - я тоже чужой...
В стойле чахнет Слейпнир, заржавело Копьё,
Мудрых Воронов кличут теперь «вороньём»,
Я устал, постарел и хочу отдохнуть,
Подними-ка бокал и давай по чуть-чуть...»

Старый Хрофт - словно меч, отслуживший свой срок...
Время вышло, поставил свой крест Рагнарёк.
Я стою перед ним, мне тепло от вина:
«Неужели вот так завершится война?
Ты прислушайся, старый, стряхни тяжесть чар -
- Там, в пещере ревёт обезумевший Гарм!
Так расправь свои плечи, пока ты живой,
Оглянись-ка вокруг: этот мир снова твой!»

Старый Хрофт оттолкнул недопитый бокал.
Я беру в руки меч, поднимаю кинжал.
«Это ложь! - говорю. – Не закончен рассказ,
Не сбылись предсказанья, нет силы у фраз!
Видишь, я пред тобой, так возьми же Копьё,
И очнись, наконец, вспомни имя своё!
Пусть услышат твой клич от снегов до пустынь!
Пусть узнают: ты - Один, и ты не один».

Кошкам бывает плохо,
Они пьют свои декокты,
Но кошки не любят охать -
Они любят красить ногти.
Они забираются в кресло,
Они укрываются пледом
Они не хотят эспрессо -
Назло глупым кошковедам.
Они смотрят карим глазом,
Они никого не любят.
Ни слова они, ни фразы
Не скажут противным людям.
А все говорят: что такое?
И лезут с тяжёлым вздохом.
Оставьте вы кошку в покое.
Кошкам бывает плохо.

На остров необитаемый,
Жвачкой убив объективы,
Последним броском отчаянным
Отправимся днем счастливым.
Отправимся, бросив нахуй
Моих и твоих знакомых,
Как голову на плаху,
Без жалости их уроним.
А рядом, той же рукою,
И с той же задорной злостью,
Рассыплем, не упокоив,
Прошлого ржавые кости.
И в кучу, топча ногами,
Отправим мобилы и компы,
Украсим её венками,
Но не чересчур, без помпы.
И будем сидеть под пальмой,
И будем касаться плечами,
И будем любить не в спальне -
Под тусклыми неба свечами.

Что с весной? День за днем - минус три, потеряла совесть.
Сквозь окно отсыревшая серая давит стена.
Ради шутки пишу я слова про активный поиск,
Ради шутки ты пишешь, будто бы влюблена.

Возьми меня в свой сладкий плен,
Где нет разлук и нет измен,
А, впрочем, чёрт с тобой (и хрен) -
Всё тлен...

Житейский опыт дед Пахом
бесплатно всем дарил,
а кто не брал - к тем он с ножом:
бери.

Козёл не видит, дом горит,
А бог, зевая, говорит
Сквозь спрятанный смешок:
Всё будет хорошо.

Прохожие месят слякоть. Машины ревут, ругаясь.
Природа примерилась плакать, а я иду, улыбаюсь.
Придурочною улыбкой пропащего человека,
Плевать, что вся жизнь - ошибка, и что за спиной треть века.
Давно не печалит "было", уже не прельщает "будет".
Отпало всё то, что ныло. Смотрите: я счастлив, люди.

Сбрось любовь, как лягушачью шкуру,
Растопчи и вымолви в сердцах:
"Господи, какая же ты дура,
Господи, какой же я дурак".

Смейся над одиночеством,
Пялясь в экран, где пустота.
Там такие же - без имени-отчества.
Слепоглухонемота.

Небо тоже смеется, снег выкинув.
Апрель, мерзкий месяц талый...
Рассказал поэт Лёха Никонов,
Что весна опять наебала.

Но ты же всегда радуешься,
Когда брешут в глаза и около.
Видишь мерзость, дышишь гадостью,
Лезешь в грязь - лишь бы хлюпало-чмокало.

Ложь и глупость забита во все углы
Под завязку, с избытком, на чёрный день.
И вроде мелочь, дотянись до метлы,
Но лень.

Любви нет, сопливым поэтам - привет.
И нечего лезть в петлю,
Тыкать в висок пистолет.
Когда говорят "люблю" -
Просто молчи, молчи и мудро кивай.
Она скажет: "Это навсегда, правда, зай?"
У неё бабочки в животе, сплошной кавай,
Но не верь, она всё знает, и ты тоже знай.
(За слово "навсегда" неплохо бы убивать,
Расчленять и кидать, пусть собаки жрут)
В слове "навсегда" - атласная кровать,
Цветы, серенады, прочая тошнотворная муть,
Вроде взгляда глазами нежно-коровьими,
Сердечек в день Святого Валентина.
И все поголовно "занимаются любовью",
Каждая обдолбанная скотина.
И ты попробуй заняться ей с новой знакомой,
Которую привёл в общий клубный туалет
Под гул толпы, качающейся в полупьяной коме,
И вот когда она будет делать тебе минет,
Прислушайся - и ты услышишь,
Короткий жестокий ответ,
Ты дышишь и она просто дышит.
"А любовь?" - "А любви просто нет".

Гулкой дырой - пустота,
И нечем её заполнить.
Когда умирает мечта,
Как жил до неё - не вспомнить.

Ночь, сигаретный дым,
Кофе в щербатой кружке...
Знаешь - неизлечим,
Просто судьбы игрушка.

Ночь ненавистна сном,
Днём рвут на части мысли.
В адовом круге том
Жизнь не имеет смысла,

И прозапас припасён
Только мороз по коже...

Когда умирает всё,
Ты умираешь тоже.

- Мне очень плохо...
- Я еду!
Сразу.
Бездумно.
Без сна.
Без обеда.
Голым в мороз.
Босиком по крапиве.
Даже - плевать! - за рулем после пива.
Разницы нет, если есть кто-то рядом:
Я убежал, потому что так надо.
К черту вопросы: "С чего суматоха?"
Некогда мне - ей сейчас очень плохо.

Сыро и тускло. Чай - сигареты.
Мысли без смысла и тёмный экран.
Нахуй вопросы, когда нет ответов,
И сам не знаешь, кто прав?..

Лист одинокий к стеклу припечатан,
Так же, как он, залипаю в окно.
И вот решился.
Гудки, звон набата...
- Мне очень плохо.
- А мне всё равно.

Туннель к смерти - в окно свет яркий,
Да, он давно уже почти не живёт:
По привычке покупает подарки,
на День Рожденья и Новый Год.
Нет, она не умерла, всё хуже -
Она жива и у неё дела,
Просто однажды она обнаружила,
Что без него она бы смогла.
И вот теперь она ходит мимо.
Мимо всего, что два года назад.
И равнодушно - как маска мима -
Скользят по окнам её глаза.
Всё то, что было - в глухом изнаньи,
В пылью заросшем углу души,
Друг говорил ему: "Пиздостраданья -
Грех". Он кивал. Но опять грешил.

2
- Вам ничего не надо делать, лейтенант, - сказала женщина. – Только лежать, не двигаться и стараться не напрягаться.
Ксенобиологов на базе оказалось несколько. Саманта Старковна, глава проекта «Спасение Ратавы», давно вышла из категории военбаб, кроме науки её не интересовало ничего.
В первый день было интересно и немного страшно. Звёздный потолок, время от времени, становился трёхмерным. Он затягивал, и тогда уши Семёна начинали воспринимать далёкие странные звуки – пищанье, примитивные мелодии, многоголосое эхо, которые он сразу же определил, как голос Ратавы. Никто не говорил ему, что потолок играет какую-то роль в процессе адаптации, да и вряд ли кто-то из участников проекта над этим вообще задумывался. Когда Тинтонов попытался поговорить в столовой о своих ощущениях и гипнотическом влиянии потолка с белобрысым, которого, как оказалось, звали Намбаван, тот потрепал его по плечу, порекомендовал «не заморачиваться» и тут же похвалился потрахушками с Ядвигой. Семён прикусил язык, и больше ни с кем на эту тему не разговаривал. Он не любил, когда его не воспринимают всерьёз.
К пятнице он уже привык и заскучал настолько, что, едва оказавшись на лежанке, он закрывал глаза. Удачей было, если удавалось заснуть – тогда величественный, как Вселенная, потолок переставал давить на глаза и пробуждать в усталом от безделья мозгу болезненные полугаллюцинации.
По инерции Тинтонов попытался узнать о проекте побольше - хотел сделать своё участие в нём более осознанным, обращался с вопросами к лаборантам. Ничего, кроме указаний «лежать и ничего не делать» так и не получил. Сделал вывод, что все они - не более чем протиральщики пробирок, надулся и ушёл в себя. Когда приходил майор – а поначалу он заходил частенько, ведь проект считался полувоенным, - не напрягаться не получалось. Саманта Старковна это замечала, мягко просила Брауна не мешать.
Двое курсантов на соседних лежанках и ещё трое – в смежной лаборатории также, как и Семён, лежали целыми днями и адаптировались, но по всем признакам, по обрывкам разговоров и подсмотренным в журнале наблюдений записям, Тинтонов знал: роль первопроходца отводилась именно ему. Виделись они только в столовой.
Ночью сон не шёл даже при сверхестественном старании. Снотворного не давали – это противоречило принципам проекта. Внедрение не должно было происходить на фоне приема искусственных препаратов. В связи с этим их даже кормили натуральной пищей. Первый же завтрак убил радость по этому поводу сразу и напрочь: натуральной едой оказались водоросли, варёная губка и густая жёлто-зеленая жидкость, от вида которой одного из курсантов вырвало прямо в столовой. На вкус эта жидкость оказалась самой приличной.
По вечерам Намбаван отзывал в тёмный уголок и предлагал синтетический шоколад и кофе. Семён всегда отказывался – белобрысый не нравился ему. В основном – из-за его крысиной пронырливости. Ну, и из-за Ядвиги тоже – Семён с трудом признавался даже самому себе, что ревнует, вот ведь натура человеческая.
В пятницу утром в лаборатории впервые прозвучало слово «панацея» - собственно, в кулуарах, это муссировалось уже давно. Солдатня уже говорила по-свойски: «панаха». Сказочное слово было таковым во всех отношениях. «Лекарство от всего» - звучит как строчка из рекламы, призванная облапошить легковерных граждан. Действительно, умные люди давно разуверились в чудесах. Все знают, что в ответ на появление новых лекарств тут же рождаются новые вирусы. Этот «Царь горы» длится не первое тысячелетие, и с чего бы природе вдруг сдаваться? Но были факты. Пока – как весточки из секретных лабораторий, обрывочные сенсационные заметки, но уже и серьёзные учёные-бессеребрянники, не шарлатаны, осторожно заговорили. Да, опыты подтвержают... Какие-либо выводы делать рано, хотя... Требуются дополнительные исследования, но уже сейчас...
А ведь много-много невидимых врагов, накопленных человечеством за годы задокументированной истории, до сих пор косили человечество. Казалось бы: золотой век, материальные ценности перестали быть ценностями, а рак игнорировать по-прежнему не получалось.
Семён вспомнил про Алису. «Служу Человечеству!» - да на хер всё человечество, провались оно в Чёрную Дыру. Спасение требовалось сестричке. Каждый раз, закрывая глаза на лабораторной лежанке или ворочаясь без сна на ребристой кровати в кубрике, он вспоминал её лицо, прозрачное, хрупкое, с синими ручейками вен. «Лейтенант, пульс учащается. В чём дело?» – бурчал лаборант, и Тинтонов замедлял сердцебиение («Ради Алисы!»). «Как только получится перенос, сразу и начнём!» - говорила Саманта Старковна Брауну, и Семён выдавил из себя невероятную, словно специально под проект выращенную способность: к вечеру пятницы он открыл глаза в стеклянном цилиндре и пошевелил щупальцами. Ужас навалился на него, как стартовая перегрузка, сдавил тело и выключил сознание, но придя в себя уже на лежанке, он расслышал тихий разговор обалдевших лаборантов.
На вечернее совещание, состоявшееся далеко за полночь, его пускать не должны были, но он напросился. Не отказали – решал это не Браун.
Тинтонов сидел, вертя головой. Он старался выловить в потоке научных терминов смысл, вспотел и раскраснелся, но плевать ему было на внешний вид. Он, во второй уже раз, перебил Брауна, когда тот начал вслух сомневаться в его готовности к эксперименту. Саманта, усталая и похожая на добрую бабушку, печально вздыхала – её рвение Тинтонова тоже не радовало. Она перебирала ворохи кардиограмм, анализов, тестов и отчётов, говорила об опасности для жизни. Семёну хотелось расхохотаться – громко, театрально, с запрокинутой головой, как это делал какой-то полузабытый герой в опере, или спектакле. Что может знать об опасности для жизни человек, у которого не умирает от рака любимая младшая сестра?

Семён стволом «Винтореза» убрал широкую еловую лапу, поднырнул под ветку, чуть поскользнувшись на влажном корне, и влез в колючие заросли малины. Сорвав прямо ртом крупную, с коробку спичек, ягоду, Семён прикрыл локтем лицо и полез через кусты, ломая поросль жёсткой подошвой ботинка. Ткнулся в мягкое, открыл глаза. Прямо перед глазами – огромная медвежья башка.
Как от резкого порыва встречного ветра, воздух со свистом влетел в горло. Не удержав равновесие, Семён щлёпнулся на задницу, вскидывая винтовку. По предохранителю попал с третьего раза и дёрнул спусковой крючок. Раз, другой, третий. Бронебойные пули с шипением вонзались в брюхо медведя. Тот стоял, покачиваясь после каждого попадания, потом поднял лапы и сказал:
— Хватит… пожалуйста.
Выдохнув, Семён опустил «Винторез».
— Русский, что ли? Сразу не мог сказать?
Крякнув, он поднялся на ноги, отряхнул штаны.
— Вот шлёнда... Четыре патрона на тебя потратил. А ты знаешь, почём сейчас нестандарт?! Чего на людей бросаешься?
— Извините, — сказал медведь. – Я не бросаюсь. Услышал шум, вот и пришёл.
— Ладно! – Семён, наклонив голову, приглядывался к пробоинам. – Опилки?
Медведь кивнул.
— Значит, ты мне и нужен. Разговор есть. Здесь живёшь?
— Ну почему здесь? У меня есть дом.
Семён повесил «Винторез» на плечо, потом оглянулся воровато и сказал, чуть понизив голос:
— Слушай, земляк, ты не рассказывай, что я это... на жопу сел... и палил в тебя. Понимаешь, растерялся я. А так я ведь пятнадцать лет уже людей вожу, навидался всякого. Проводник я, понял? Но ведь с каждым бывает, да?
Медведь снова кивнул.
— Вот и лады. Пройдёшься со мной? Там тебя люди ждут. Звать тебя как?
- Не помню, - буркнул медведь, через заросли он брёл спокойно, как по проспекту. – А зачем мне имя? Двадцать лет меня уже никто никак не называл.
- А-а... Ну ладно. А меня Кисой кличут, ну так вообще я Семён... раньше был. А Киса – вот, из-за этого... - Он повернулся к медведю спиной, чтобы тот рассмотрел написанное хлоркой на спине телогрейки слово «Kiss». – Раньше погоняло «Ватник» было, ну это ещё там, за речкой.
На опушке леса их дожидались, рассевшись прямо на траве возле костерка трое: две девушки и мужик с бородкой, похожий на бедного художника. Медведь замешкался, но только на секунду, подошёл к людям и чуть поклонился.
- А вот и мы! – объявил Семён.
- Весьма! – сказал мужик, вставая. Он разглядывал медведя искоса, низко наклонив голову, словно не хотел встречаться взглядами. – Быстро вы.
Он замолчал.
- Н-ну-у-у... – протянул Семён, когда молчание затянулось. – Вроде можно и чайку, да?
Ковыряясь в своём рюкзаке, он качал головой. Странные они все. Этот тип, нанявший его, Амбер: дал курева, консерв и патронов как за длинный прово’д, а дело оказалось плёвым. Девчонки, вроде – близнецы, но разные, как оливка и маслина.
- Помнишь меня, Велимир? – донёсся голос Амбера, и Семён навострил уши.
Медведь молчал, видимо покачал головой, потому что Амбер продолжил:
- Я – Дворкин. Авдей. Нет? Вот зараза... Не думал, что всё так плохо. Ты здесь давно, в этом лесу?
- Очень давно. Всю жизнь.
- Нет, Велимир. Не всю. У тебя была другая.
Семён вытащил складную треногу, котелок и пучок травы, вернулся к костру. Медведь уже сидел, по-человечески скрестив ноги.
- Это Тиалара и Чарен, - сказал Амбер, показав на близняшек. – Их ты не знаешь, они из местных.
Блондинка улыбнулась.
- Вы хотели со мной поговорить. О чём? – спросил медведь.
Амбер сорвал травинку, принялся крутить пальцами.
- Обо всём, что ты пропустил, Велимир. Об этом мире. Он изменился. Стал гораздо хуже, чем... чем раньше. – Он сунул травинку в рот, потом плюнул: - Ты совсем ни черта не помнишь? Великий Город? Разноцветные Страны? Паучиха... Ты помнишь Паучиху?
- Не помню, - глухо сказал медведь. – Что тебе надо, Авдей? Зачем ты пришёл?
- Нам нужна помощь. Всем нам. Мы погибаем!
Семён зевнул, достал из кармана банку. Вытащил из ножен немецкий подпиленный штык. Почувствовал взгляд и поднял голову: медведь смотрел на него. По медвежьей физиономии прочитать эмоции было сложновато, но Семён почувствовал дикую ярость.
- Это что? Что это такое?
- Тушёнка...
- Это... мясо?
- Убери! – рявкнул Амбер.
- Да чтоб вас всех!
Семён плюнул и убрал банку.
- Интеллигенты, шлёнда! – буркнул он.
- Мы погибаем, Велимир, - быстро сказал Амбер. – Не так, как те, кто умер по-настоящему. По-другому. Наш мир, наш прекрасный мир становится вот таким, - он махнул рукой, зацепив жестом Проводника. – Огнестрел. Консервы. Сигареты. Алкашка. Наркота. Вот каким он стал.
Медведь почесал живот там, где сквозь пробитую шкуру просыпались опилки.
- Ты всё забыл! – продолжал Амбер, всё повышая голос. – Спрятался ото всех и не хочешь помнить! Так слушай и вспоминай! Пединститут. Девяносто второй. Полёвки. Нас, кто поверил и пошёл за тобой. Ты создал этот мир! Помнишь это? Ты притащил нас сюда и сказал: здесь будет всё по-другому! Волшебство. Говорящие животные. Бессмертие. Никто не ест мясо. Давай же! Тебе же нравилось чувствовать безграничную власть и силу. Ты не слушал меня, когда я говорил: разумные животные – не люди, они всё равно останутся зверями, а бессмертие может быть не благом, а жутким наказанием. Припоминаешь? Когда первая разумная тварь, созданная тобой, распорола брюхо доброму человечку, и он ожил, но был уже совсем другим? И ты начал суетиться, всеведающий и всемогущий Велимир, ты закрыл щитом все четыре разноцветные страны, чтобы спасти их жителей. Но Паучиха уже начала действовать.
Амбер замолчал. Семён, словно извиняясь за оплошность с тушёнкой, сунул ему в руку кружку с травяным отваром. Отхлебнув, Амбер чуть успокоился. Семёну чертовски хотелось закурить, но он не решился.
- Паучиха... Ты помнишь её, Велимир? Эта бесстыжая циничная тварь окрутила тебя, всемогущего, уговорила взять с собой сюда, хотя все говорили: ей здесь не место. Она убила Йоду, которую ты сделал Волшебницей Голубой Страны, и появилась первая Опасная Земля. Тогда ты сбежал. Просто сбежал, взвалив всё на нас. Потом Паучиха убила Марго. Возникла ещё одна Опасная Земля вместо Фиолетовой Страны. Не припоминаешь? Паучиху уже было не остановить. Она начала таскать сюда цивилов. Бомжей, бродяг, опустившихся алкашей. Она сделала Убойники, Велимир. Рассказать, что этот такое? После первой смерти человек превращается в тусклую тень самого себя, и сохраняет только одно сильное чувство – ненависть к первому убийце. Так вот, она оставляла этих несчастных в Убойнике, чтобы они умерли в первый раз от лап твоих разумных зверушек, которых мы уже называли звероподами. И тогда ты появился снова. Знаешь, что ты собирался сделать?
Медведь ковырнул землю чудовищными когтями.
- Ты хотел всё уничтожить. Других способов ты придумать не мог. Хотел просто растоптать этот мир, вместе со всеми его обитателями. Как капризный ребёнок, который рушит песочный замок с воплем «Ничего не получилось!» Не помнишь?
- Я умер? – тихо спросил медведь.
Амбер кивнул, глотнул отвара.
- Да. Мы уже знали, что делать. Давно уже придумали способ избавиться от проклятья бессмертия. Труп сжигают, пепел рассеивают – и из тебя не получается зомби. Воскрешение – кара, истинная смерть – освобождение. Всё перевернулось с ног на голову. Если посыпать этим пеплом механическую куклу или чучело, они оживают, становятся мехосами. Ты стал тем, кто ты есть. Чучелом медведя. И ушёл в лес. Мы боролись с Паучихой, как могли. Строили заставы для защиты Опасных Земель от звероподов. Мы договаривались с Подземными жителями – единственными из твоих созданий, кто мало-мальски мог сражаться. Мы стали перехватывать из Убойников бывших военных и спортсменов. Появились Проводники, которые стали водить людей через Опасные Земли. Но всего этого было мало. Мир сгнил. Ему нужна помощь.
- Зачем ты рассказал мне всё это? Даже если всё – правда, я – просто чучело медведя, звероподомехос. Чем я могу помочь?
Амбер глубоко вздохнул.
- Мы попробуем... Попробуем всё исправить. Сначала – вернув Опасным Землям защиту. Ты сделал Йоду и Марго защитницами просто пожелав этого, но сейчас у тебя такое не получится. Мы идём в башню. Ту самую башню, где всё началось. Тиалара и Чарен рождены в этом мире, и они станут новыми Защитницами. Ты поможешь мне, Велимир? Дверь в эту башню откроется только перед тобой. Сделай это, и можешь возвращаться в свою берлогу навсегда, а мы продолжим борьбу.
- Вы станете новыми Защитницами? – спросил медведь, посмотрев на близняшек.
- Они не говорят по-русски, - устало произнёс Амбер – видимо, монолог отнял у него много сил.
- Я извиняюсь, - сказал, прокашлявшись, Семён. – Мы вроде договаривались до леса по Опаске. У меня дела ещё, в городе менестрели ждут. До Жёлтой Страны. Хороший заказ, не хочу, чтоб сорвался...
- Это недалеко! – сказал Амбер, не сводя взгляда с Велимира.
- Знаю, что недалеко, - буркнул Семён. – Новый заказ или как? Мне ваши дела побоку. Спасаете вы там мир или не спасаете. У меня работа.
Он щёлкнул пальцем по «Винторезу».
- Нравится здесь? – спросил медведь.
Семён хмыкнул.
- А что? Жить можно. Нефырей многовато, ну так против таких ружьишко имеется. А людишки хорошие, добрые, как в «Спокойной ночи, малыши». Дома я может на теплотрассе уже ночевал бы и деньги клянчил возле церкви, а тут нужным делом занимаюсь. И Паучиха эта... Ну у нас там такие встречались, что она с ними рядом не стояла. А если надо, достаньте мне «эсвэдэшку», глядишь, подберусь...
Медведь встал, отряхнулся.
- Хорошо! – сказал он. – В башню – так в башню. Знаете дорогу?
Амбер посмотрел на Семёна.
- Ну, слыхал. Вёрст пять на юго-запад. У подножья Пояса. Быстро дотопаем. Там и страхолюдов нету почти, орлы только, но эти смирные. Заказ?
- Заказ.
Трава изумрудная, мягкая. Цветы крупные и яркие, как у торговки возле кладбища. Деревца – как с картинки ребёнка, с ровными тяжёлыми кронами. Солнце, вечное, всегда ласковое. Рай.
Семёна Паучиха забрала из Грозного, прямо с «Минутки», в девяносто девятом. Их лёжку вычислили духи и шандарахнули из «Шмеля». Шёл штурм, в суматохе про них подзабыли, рация гавкнулась. Он сутки пролежал, присыпанный, и когда она явилась, решил, что приглючило. Паучиха была бледная и тонкая, как Снежная Королева. Улыбнулась. Её фарфоровые белые пальцы остановились в сантиметре от его закопчёной пыльной руки. И он пошевелился, дотронулся. Всё растеклось вокруг, – не страшно, он уже знал, что живым отсюда не выберется, гранату держал под рукой, не попасться бородатым, – и открыл глаза он уже здесь.
Компашка вокруг – выкрасить да выбросить, сплошь вонючие бомжи и алкаши с лютым перегаром, человек сорок. Вокруг - Убойник. Тогда-то он и не знал, что это Убойник, просто круглая башня без крыши посреди поля, с одним входом. Жратва была, бормотухи даже какой-то целая бочка. Посреди, тяп-ляповой кучей – железяки ржавые: копья, ножики, сабли. Только они устроились и начали гнуть извилины, куда это занесла нелёгкая, как на них навалились. Обезьяны, вроде шимпанзе, только с крыльями. Худо-бедно отбились. А толку? Нагрянули волки двуногие, и тут уже Семён смекнул, что пора мылить пятки.
А за стенами – трава. Цветы. Деревца. Рай.
Он пришёлся впору. Бабка не зря его Пройдохой называла. Был кормом для зверья – стал Проводником. Зауважали.
- Башня Хуракана! – сказал Амбер.
- Хуракан, - глухо повторил медведь.
- Это ты себе такое имя придумал. Не прижилось, так Велимиром и остался, как на «Хишках» называли.
Велимир остановился перед входом, задрал голову, рассматривая башню, похожую на минарет, потом просто толкнул лапой дверь и обернулся к спутникам.
Узкая каменная лестница вилась спиралью по стене, в середине была пустота. Скоро все стали жаться к шершавому камню, только медведь шагал смело, не обращая внимания, что забирались они всё выше. Семён шёл последним и на площадку залез, когда остальные уже осматривались.
Возле витражного окна стоял огромный стол, заваленный толстенными фолиантами, свитками и причудливыми приборами. Вдоль стен дугой построились книжные шкафы. Посреди комнаты стояла конструкция, напоминающая гроб.
- Вот тут всё и началось, - сказал, копошась в заплечном мешке, Амбер. – И закончится тоже здесь. Ты спасёшь своё детище, Велимир.
Медведь подошёл к столу, потрогал обложки, поправил кресло, обернулся.
- Спасу.
Амбер выпрямился. В руке он держал канистру.
- У меня осталось несколько вопросов, Авдей, - сказал медведь. – Ответишь мне?
Амбер пожал плечами.
- Я правда хочу всё вспомнить. Кто привёл Паучиху в нашу компанию? Кто помог ей проникнуть в Голубую Страну? Ведь она уже была изгнана? Кто подсказал ей сжечь Йоду и посыпать себя её пеплом? Кто выпустил её и отправил за тем же самым в Фиолетовую, к Марго? Почему, а вернее, с чьего согласия Паучиха начала делать Убойники и таскать сюда людей из внешнего мира? Кто хотел стать новым создателем и перекроить здесь всё под себя? Кто захотел унизить создателя старого, выставить его неспособным и жалким? Кто убил меня и превратил в чучело? Ответишь, Авдей? Ответ будет коротким, верно?
- Весьма! – воскликнул Амбер. Руки его тряслись, пальцы вцепились в пробку. – Вспомнил, значит? Речи будешь теперь толкать?
- Ты хотел доказать ей, что она зря тебя бросила, так?
- Бросила? – Амбер сорвался на крик, взмахнул зажатой в кулаке зажигалкой. – Это я её бросил, понял! Она использовала тебя! Она использовала всех нас! Она уничтожила всё! И да, я помог ей, потому что тошно было видеть, как ты всегда размахивал своим самомнением! Веган хренов! Велимир! Валера ты, понял? Валера!
Медведь прыгнул на него. Настоящему зверю такой прыжок был не под силу, но звероподомехос долетел, сбил Амбера с ног, и они покатились по полу. Семён, увидев, что канистра открылась и полился бензин, отодвинулся к лестнице, сорвав с плеча винтовку. Близняшки испуганно прижались к полкам.
Вспыхнул огонь и Амбер страшно закричал. Семён выстрелил.
- Вы, девочки, не бойтесь, мы всё доделаем сами, - сказал он, когда трупы догорели и можно было собирать пепел. Он знал, что близняшки не говорят по-русски, но его немного знобило, а давно известно, что, успокаивая других, быстрее успокоишься сам. – Они оба были хороши. Всегда так: каждый мнит себя спасителем мира, а по факту – бабу поделить не смогли. Кого такие спасти могут? Да не тряситесь вы, всё уже кончилось. Ничего, что без Опасных Земель работы у меня поубавится – нельзя же только о себе думать. Да и пакость всякая никуда не денется, глядишь, ещё понадоблюсь. А нет – не велико горе, на пенсии тоже неплохо. Вы, как Защитницами станете, во дворцах заживёте, не забывайте, как тут всё случилось. Ну а Паучиха...
Семён на секунду замер, с совком и веником в руках. Вспомнил фарфоровые пальцы и белую улыбку.
- Она вроде фильтра получается. Просеивает нас. Если б не она, глядишь и мир этот совсем зачах бы...
Он поёжился – понесло в философию, подмигнул блондинке и поднял совок с пеплом.
- Ну давай, Тиалара, или как там тебя, ты первая!