Голос его дрожал, не заметить этого было нельзя, но я услышал только первое слово «папа», остальное пролетело мимо ушей.
Три месяца прошло с того странного мгновения, когда майским весёлым громом прогрохотало: «Пора!», – и я, лихорадочно тыкая цифры Ленкиного телефона, подумать не мог, что она точно так же пытается дозвониться до меня. Мы смаковали слово «родители», вертели его так и эдак; с необъяснимым страхом, с запретным интересом примеряли его на себя, как пятиклассница – наряды старшей сестры. По вечерам, покончив с делами, Ленка забиралась ко мне подмышку и, после загадочного: «А ты представляешь...», мы вслух рисовали картины из будущей жизни, где возле нас – пока безликий, окружённый загадочным ореолом, но уже осязаемый сверхчувствами, – Он. Дитя. Ребёнок. Наш Сын.
Сегодня мне отдали Его, воняющего казёнщиной, и я с превеликим удовольствием отвернулся от серых окон детдома, к которым, словно новогодние бумажные снежинки, липли белые лица с тоскливыми глазами. Дорога тянулась. Я тихо дрожал вместе с автобусом. По сторонам не смотрел, молчал. Мне показалось, что так было нужно.
Падение в прорубь, прыжок в самолётную рампу, отчаянный шаг из окопа – мне хотелось найти сравнения, объяснить самому себе возникшее чувство. Потребовалось время, чтобы я отвлёкся от эгоистичного и неуместного самоанализа и посмотрел на Максима. На сына.
- Папа! Пойдём скорее отсюда!
- Что случилось, сынок?
Я чуть не завыл от злости, – фальшиво! – но Максим не заметил. Он вцепился в мой рукав, повторил: «Давай уйдём!» – и добавил сорвавшимся голосом:
- Там старуха на дереве!
Ухнуло сердце, я рассмеялся через силу.
- Ну, что ты выдумываешь? Там вороны, вроде!
- Вороны, – эхом отозвался он.
Между лопатками пробежал тонкий ледяной ручеёк.
- Жарко! – сказал я, просто чтобы что-то сказать. – Куртку, может, снимешь?
Прикидываясь, что рассматриваю витрины и пролетающие автомобили, я воровато косился на Максима. Ему страшно хотелось оглянуться, но, ощутив мою неуклюжую заботу, он заслонился гордостью, как щитом, и смотрел прямо вперёд.
Мы долго присматривались к Максиму, тряслись в разбитых междугородних «пазиках» несколько суббот подряд, успели, как нам показалось, изучить его; были черты яркие, броские, которые сразу привязали меня к рыжему мальчишке невидимой, но крепчайшей нитью: его бесстрашие и самостоятельность. Они сплетались и давали на выходе великолепную несовременную гордость. Женщина-педагог не преминула отметить, набросив бледную улыбку: «Принц наш, сроду ничего не попросит». Меня передёрнуло от снисходительности, с какой она выговаривала эту фразу. Максим вздрогнул, когда она протянула руку, потрепать его по волосам унизительным взрослым жестом.
Заворачивая за угол дома, я оглянулся: вороны уже не было.
Молчанка продолжалась до вечера. Ленка подмигивала, шептала, что мальчику надо привыкнуть.
- Где моя кровать? – спросил Максим за ужином.
- Разве ты не видел ещё? Ну, покушаем, и посмотрим! – ответила Ленка.
«Не верю, Лена! Ненатурально всё!»
Я пожалел, что так и не поговорил с ней о старухе на дереве, о сказанном, будто в долг, слове «папа».
Комнату Максим осматривал долго. Мы гордились проделанной работой. Консультантом был Ленкин племянник Никита. Спортивный уголок, компьютер в углу, мячи, скейт, игрушки, обои, – всё подбирали скрупулёзно, ухлопав солидный кусок сбережений.
Он не притронулся ни к чему. Только когда я уходил, несколько разочарованный, краем глаза заметил, как Максим потянулся к бейсбольной бите.
- Ну, как первый денёк с сыном, папаша? – с преувеличенной весёлостью спросила Ленка, когда мы, истощённые событиями, пили поздний чай.
Я пожал плечами: разговаривать не хотелось. Не столько от усталости, как из боязни наговорить лишнего. Например, что зря мы всё это затеяли, и, может, ещё не поздно вернуться на полгода назад. Ленка почувствовала моё невысказанное занудство, обиделась и обняла вместо меня Жука.
Я наблюдал за ними. Нравилось, как устроился котяра на удобных Ленкиных коленях, как гладят его тонкие ласковые пальчики, как он, подлиза, журчит и трётся. Зрелище меня так увлекло и, когда Жук напружинился и соскочил с насиженного места, я едва не выронил чашку.
- Что там, Жуча? – встревожилась Ленка.
- Приведение увидел, а?! – сказал я погромче.
Кот с охотой отодвинулся, пропуская меня. Вешалка с верхней одеждой, чеканка, изображающая африканскую маску, подставка для обуви – куда он смотрел? Я потянулся включить свет и отскочил с похолодевшим сердцем, ударившись плечом о стену.
В зеркале мелькнула уродливая мохнатая башка с горящими глазами.
- Что там, Саша?
Зажмурившись, я щёлкнул выключателем. Ну да, немного небрит, слегка взлохмачен, ну и не то чтобы красавец. Сердце забилось нормально.
- Тихо! Максим, наверное, спит уже!
Тихонько приоткрыв дверь, я заглянул в детскую. Максим не спал. Он сидел в кровати, обняв биту, и осторожно, без лишних движений, поворачивал голову из стороны в сторону. Не успев отойти от недавнего потрясения, я уставился на него, наблюдая за механически вращающейся, словно локатор, головой. Заметив боковым зрением меня, Максим подобрался, бита в его руках дёрнулась, нацелившись на меня раньше, чем глаза.
- Это я, Максим, - сказал я.
Он некоторое время всматривался в моё лицо, потом убрал биту. Мне показалось, что он смущён.
- Ладно, спи.
- Папа! – торопливо окликнул он. – Постой! Побудь здесь.
Сердце заколотилось. Несовременная гордость... Он обычный несчастный мальчик, проживший лучшую половину детства в казарме. Он не может понять, что теперь у него есть дом. Он будет смотреть на эту детскую комнату с недоверием, как на песочный замок, который в любой миг смоет набежавшая волна. Мальчик не заслуживал жалости, но другого чувства к нему я пока не испытывал.
- Хорошо, Максим.
Я сел на краешек кровати, посмотрел на торчащую из-под одеяла рукоятку биты.
- Говорят, бейсбол произошёл от английского крикета. А кто-то считает, что – от нашей лапты. Правда, некоторые историки уверены, что ещё в Древнем Египте...
Я часто мечтал о том, как буду рассказывать сыну обо всём на свете, отвечать на вопросы, забавные и мудрые, делиться с ним всем, что знаю. Максим слушал внимательно, но не задал ни одного вопроса. Когда я рассказал всё, что знаю об играх с битой и мячом, он сказал:
- Папа. У меня есть одна мечта.
Господи, как он произносит это... Почему каждый раз, когда я слышу его «папа», мне хочется завыть?
- Какая?
- Меч.
- Меч?
- Да. Я видел в магазине. Без позолоты, без красных стекляшек, не сильно большой – там много огромных, такие я не подниму.
- Ладно. Завтра пойдём и купим.
Сегодня я согласен на всё. Ещё тысяч пять. Заначка. Да и чёрт с ней.
- А теперь – спи.
- Лунатик! – произнёс он. – Меня называли Лунатиком, потому что я не спал по ночам.
По коридору тихо прошла Ленка. Максим вздрогнул, уставившись на широкую полосу света в дверном проёме. Развевающиеся полы халата отбрасывали странную шевелящуюся тень.
- Лунатик, придумают же...
Ленка постояла возле двери и вернулась на кухню.
- До третьих петухов.
- Ого! Каждую ночь?
Он кивнул. Где я мог рассмотреть бесстрашие? Куда он, этот рыжий мальчик с пронзительными болотными глазами сумел спрятать страх, как он сумел обмануть всех вокруг?
- Смотри, папа, – произнёс Максим, показывая на стену. – Козлиная голова качается, будто её за рога привесили.
Резкий перескок сбил меня с толку, и я резко повернулся вслед за жестом.
- А там – глаза. Видишь?
- Не будешь спать? – спросил я.
Он молча поднял биту.
Ленка спала, свернувшись на кресле. Жук сидел на подлокотнике.
- Сторожишь? Тоже – до третьих петухов?
Кот вонзился взглядом в коридор за моей спиной.
- Чёрт бы тебя побрал! – шёпотом прикрикнул я, обернувшись. – Что там опять?
Ленку я уложил на кровать, свет в прихожей гасить не стал. Максим сидел в знакомой позе, с битой наготове. На меня он не среагировал, и я почувствовал себя польщённым.
- Дай-ка биту! – сказал я. – И ложись спать. Давай-давай, я посижу. До третьих – так до третьих.
Он как-то сразу поверил.
Слово я, конечно, не сдержал. Тяжело сидеть без движения и с открытыми глазами в спящем доме. Зато проснулся первым, когда сумерки ещё не схлынули. Разминая затёкшую шею, разглядывал обои. Ничего похожего на козлиную голову или глаза найти не удалось. Ночью я думал, что с утра расскажу всё жене, пусть звонит в детдом, врачам, учителям, выясняет всё, что можно. Пусть записывает мальчика к психиатру, к экстрасенсу, к деревенской колдунье. Но солнечное утро уже вовсю смеялось над вечером. Вспомнив привидевшуюся в зеркале морду и странное поведение Жука, я только улыбнулся.
Ленка застала меня за маленьким преступлением: прихлёбывая кофе и пролистывая вчерашнюю газету, я курил прямо на кухне.
- Ну и ну! – сказала она, потягиваясь.
- В отпуске брошу окончательно. Знаешь, что я придумал? Купим велики и поедем в путешествие. Палатку возьмём, гитару...
- Ну-ну.
- Я серьёзно. Не хочешь на великах? Тогда лодку возьмём. У Антона есть.
- Знаешь, Саш... мне кажется, мы зря маму не послушали.
Я отставил чашку. Сразу понял, о чём речь. Ленкина мать, узнав, что мы собираемся взять ребёнка из детдома, собрала с подъезда урожай сплетен и вывела итог: брать только новорождённого. Про Максима решила – это мы ей назло.
- Ну-ну, – промычал я Ленкин афоризм.
- Дело даже не в маме. Подумай сам. Ему одиннадцать. Он прекрасно всё понимает, и, лучше всего, – то, что мы никогда не станем для него родными. И он для нас. Примемся мы исполнять все его капризы – он решит, что покупаем привязанность, будем воспитывать в строгости – ему покажется: всё из-за того, что он нам не сын. Замкнутый круг...
Мне не хотелось ругаться в такое утро. Да и как переубедить кого-то, если не уверен в своей правоте.
- Лен, но ведь назад дороги нет.
Отвернулась, загремела посудой.
- Ты слышала, что он рассказывал ночью?
- Как я могла услышать?
Вопросом на вопрос. Всё-таки ругаемся.
- Ну, ходила же по коридору, когда мы разговаривали.
- Саша, когда ты ушёл, я тут же уснула.
- Подожди...
«Я видел в коридоре твою тень!» – отличное продолжение разговора. Что ж, уснула – значит уснула.
Максим спал, спрятавшись в подушку. Когда я наклонился поправить упавший край одеяла, он резко поднял голову. Я испугался, увидев, что он меня не узнаёт.
- Доброе утро, – сказал я поспешно. – Проснулся?
Он огляделся. Постепенно взгляд становился осмысленным.
- Сейчас завтракать будем.
Мне хотелось услышать хоть слово в ответ. Но он молчал.
- А потом пойдём за мечом.
В точку. Максим встрепенулся, в его глазах появилось мальчишеское радостное возбуждение. Я вспомнил, как хотел не вспоминать о вчерашнем обещании, и устыдился.
Завтракали в молчании. Ленка дулась, а я всё боялся, что она выместит раздражение на мальчике. Я сжевал бутерброд и выпил ещё одну чашку кофе, к этому времени Максим уже сидел, выпрямившись. Не сразу я сообразил, что он ждёт разрешения выйти из-за стола.
- Скажи маме «спасибо» и – бегом! – одеваться! – сказал я как можно веселее и чмокнул жену в прохладную щёку.
Воскресенье уже разрумянивалось. Мы прошмыгнули мимо приподъездных лавок.
- Ты чего не здороваешься со старушками? – спросил я.
- Не хочу, - ответил Максим. – Я глазливый очень.
Удивительная способность: одной фразой заканчивать разговор.
Всю дорогу до остановки я искал новую тему. Вчерашний вечер вспоминать не хотелось, детдом – тем более, и о чём говорить с одиннадцатилетним мальчиком? Что интересовало меня в этом возрасте? На ум приходило что попало: курение в деревянной избушке на детской площадке, игра «Каменные стены – белое перо», хождения по видеосалонам, «дымовухи» из пластмассовых транспортиров. Так о чём разговаривал со мной отец? Сразу и не припомнишь. Одно врезалось в память достаточно прочно: взрослые уже тогда начинали городить порядочную чепуху.
В автобусе болтать и вовсе расхотелось: Максим всю дорогу, не отрываясь, смотрел в окно, я же исподтишка наблюдал за ним, подмечая, как он провожает взглядом афиши и рекламные плакаты. К чёрту велосипеды и лодки, весь отпуск будем ходить в кино, в цирк и на стадион. По кафешкам прогуляемся. В библиотеку запишемся. Осенью секцию найдём хорошую, дзюдо или футбол. К зиме лыжи купим и коньки. Ёлку поставим! За наши с Ленкой последние восемь лет – в первый раз.
Я хотел выложить Максиму всё, пусть даже он посмеётся над моими малохольными мыслишками, но чуть-чуть опоздал.
Позови я его на секунду раньше, и Максим не увидел бы эту чёрную старуху, а она, не почувствовав на себе его взгляд, не оторвалась бы от алюминиевой миски с мелочью. Лицо её, тёмное от солнца, изъеденное морщинами, казалось прикрытым теневой вуалью. Максим напрягся, старуха вытянула изуродованный артритом палец и громко и хрипло закаркала. Мне стало не по себе, против воли я стиснул плечо Максима, и он прижался ко мне, ища защиты от мерзкого оглушающего смеха. Я вдруг, во всех красках, вспомнил ночь и ужас в собственном сердце, и тень в коридоре, и ошалевшего Жука, заметившего кого-то, нам не видимого.
- Больная какая-то, – сказал я вслух.
Кондукторша, непонятно почему, посмотрела на меня со злым раздражением.
Светофор мигнул зелёным, автобус уехал, и старушечий смех слился с городским шумом.
- Давай выйдем, – произнёс Максим. – Сейчас.
На тротуаре мы пошли против правил – по левой, освещённой солнцем, стороне.
- Что-то случилось? – спросил я. – Та старуха...
- Это не старуха. Это – ворона.
Мысль, отгоняемая, но настырная, как утренняя муха, зажужжала в голове. Я гнал её, старался не додумать, но едва я отвлёкся, переходя дорогу, и она написалась чёткими бордовыми буквами: мальчик безумен. Он пропитан страхом, это угнетает его, и, не ведая того, он выплескивает свой кошмар на окружающих. И назад дороги нет.
- Вот они, мечи. Выбирай.
Он подошёл к витрине, а я закурил. Руки дрожали. Максим уткнулся в сувенирные клинки, а я думал только о предстоящей ночи.
Свет гасить не буду. Вообще нигде. Перетащу кресло в детскую. С мечом Максим не расстанется, возьму биту. Ленке принесу из кладовки раскладушку, пусть спит с нами. Размышления прервались ступором. С соседней витрины пялились резиновые маски, зеленокожие, с огромными клыками.
Господи, да что со мной? Я – взрослый мужчина, вокруг – двадцать первый век. Всему можно найти объяснение. Старухи-вороны, третьи петухи, мечи – это обычная игра, страшная, изматывающая, но – игра. В понедельник поеду в детдом, поговорю с психологом – должен же там быть психолог? Пусть поднимает медкарту. У мальчика, наверняка, психологическая травма. Пусть советует, пусть направляет к специалисту. Ведь всё лечится.
Я расплатился, даже не проверив покупку. Домой идти не хотелось. Максим, с длинной коробкой под мышкой, ожил. Он согласился на кафе, потом – на парк. Вороны на тополях были воронами. На соседней лавке сидел представительный старичок в ковбойской шляпе и с ноутбуком, мимо проходили симпатичные мамочки с колясками, бегали между деревьев мальчишки, и мне так сильно захотелось почувствовать себя отцом, что я подозвал бродящего неподалёку Максима.
- Ну что, домой?
Он пожал плечами.
- Ещё надо к деду зайти, за дрелью. Меч вешать будем на стенку.
- Зачем? – воскликнул он.
- Ну, как «зачем»? Это же сувенирное оружие. Повесишь возле кровати...
Он смотрел с искренним недоумением. Я ждал ответа, мне хотелось услышать, для чего ему меч.
- Оружие не должно висеть на стене, – сказал он, наконец.
- А где же должно быть оружие? – спросил я весело.
- Под рукой!
Он говорил таким тоном, словно это я был ребёнком, и мне следовало объяснять азбучные истины.
- Ну, у меня, например, его нет под рукой. И что?
Я так и не узнал, хотел Максим ответить или нет, – заиграла Ленкина мелодия.
- Саша, Жук пропал! – выкрикнула она в трубку. – Я дверь не открывала, никуда не уходила, а его нет!
- Подожди, ты везде посмотрела? Может он на балконе греется?
- Саша, я облазила всё!
- Ладно, мы скоро. Поищем вместе.
Пришла беда – отворяй ворота.
- Что случилось? – спросил Максим.
- Кот пропал.
Он просто кивнул. В кивке этом было тоскливое понимание.
Сев в автобус, я перезвонил Ленке, она не ответила. Попробовал минут через пять – то же самое. В третий раз набрал её номер, уже спрыгивая на своей остановке. Длинные гудки. До подъезда мы бежали. Не дожидаясь лифта, взлетели на пятый этаж.
Дверь в квартиру распахнута настежь. Я почувствовал, что мне не хватает воздуха, а ноги начинают превращаться в кисель. Двигаясь медленно, как во сне, я добрался до кухни и застыл так резко, что Максим ткнулся руками в спину.
Ленка, белая как мел, сжалась на диванчике, а прямо перед ней сидела, разинув истекающую слюной пасть, огромная лохматая псина. Максим тонко и страшно взвизгнул, отскочил и моментально зарылся в висевшие на вешалке куртки. Коробка с мечом упала на пол. Не знаю, что привело меня в чувство: испуг мальчика, мертвенная бледность жены или вспыхнувшая злость на самого себя, но прыгнул вперёд я, совершенно забыв об осторожности. Собака молнией метнулась к распахнутой двери. Отшатнувшись, я успел заметить, только кончик облезлого хвоста, побежал следом и, споткнувшись о порог, упал на колено. В подъезде было тихо, как на кладбище.
Закружилась голова, я прислонился плечом к стене и несколько секунд гадал, где верх, а где низ. Максим выл. Неприятно, сквозь сжатые губы, зарыдала Ленка.
Поднялся я с трудом, медленно прикрыл дверь, закрыл на все замки.
- Всё нормально, подумаешь: собака! – сказал я и не узнал своего голоса.
Ленка смотрела перед собой так, что я опять испугался. Ей было три года, когда бабушка, играя с ней в прятки в парке, спряталась за деревом и проворонила подбежавшую стаю дворняг. Маленькая Ленка лаяла по ночам и забивалась в углы днём, психиатры разводили руками. Деревенская бабка справилась с заиканием, но испуг засел слишком крепко.
Я осторожно подошёл и обнял её, напряжённую, твёрдую. Говорил что-то ласковое, гладил по голове, пока не прекратилась истерика. Услышав нормальный плач, я и сам начал успокаиваться, набрал первый пришедший на ум номер такси.
- Съезди-ка к маме, Лен. Переночуй у неё денька два-три, хорошо?
Я проводил её до машины. Максим плёлся следом.
Уже открывая дверцу, я едва не сказал: «Возьми Максима с собой», но вовремя одумался. Он не сумасшедший. Он – носитель сумасшествия, источающий его и заражающий им всех вокруг. Когда такси уехало, мы стояли возле подъезда, наблюдали, как тонет солнце, как густеет и наполняется тьмой воздух.
- Пошли, дверь открытой осталась, - сказал я.
Максим кивнул. Он вымотался, достиг того предела, когда на место всех прочих чувств пришла полная апатия. Я невольно оглядывался на тёмные углы подъезда, он же смотрел под ноги и механически топал по ступеням с обречённостью идущего на казнь. На нашем этаже перегорела лампочка. Может быть, вчера, или ещё раньше, – до недавнего времени я не обращал внимания на подобную ерунду. Я подёргал дверь: закрыта. Полез за ключами, не рассуждая, нарочно отгоняя свежие воспоминания о том, как ставил замок на предохранитель.
Ни спичек, ни зажигалки в карманах не оказалось, – бросаю курить, – пришлось долго царапаться ключом. Замочная скважина пропала. Я пытался нащупать её свободной рукой, но тщетно.
Сердце застучало быстрее, свалившаяся ярость отбросила тревогу, я выругался вслух, не стесняясь Максима, врезал по двери кулаком и совершенно отчётливо расслышал ответный глухой удар, донёсшийся из квартиры. Бесцельно хлопая по карманам, нащупал телефон. Посветил экраном. Замочная скважина оказалась на месте. Я повернул ключ, и тут зазвонила Ленка.
- Да, слушаю! – сказал я в трубку, придерживая дверную ручку.
Молчание.
- Лена?!
Нет ответа.
- Случайно нажала, наверное, – пробормотал я. – Ладно.
Я заметил, как Максим отодвинулся от распахивающейся чёрной пасти квартиры. Сжав в зубах нерастраченную злость, шагнул через порог и щёлкнул выключателем. Не разуваясь, прошёл по комнатам, зажёг повсюду свет и задёрнул шторы.
- Заходи, чего стоишь?
Первым делом Максим подобрал коробку с мечом и, держа её в руках, как ребёнка, прошёл на кухню. Проснувшись, затарахтел холодильник. Я вздрогнул, сорвалось ругательство. Опять горячей волной обдала от сердца до пяток злость. На себя, и на него – того, кто отплачивает за добро личным безумным кошмаром. Сейчас мальчишка был предателем или лопухом, притащившим на хвосте опасную погоню, подставивший под удар своих.
- Нравится? – спросил я, еле сдерживаясь.
Максим отдёрнул руку от меча. Кроличий взгляд действовал на нервы всё сильнее.
- Что теперь? Бита, меч, а дальше?
- Папа?
Я даже зубами заскрипел, заталкивая обратно едва не вырвавшиеся слова: «Какой я тебе папа?» Но слишком прозрачным стал кухонный воздух, и немая фраза достигла цели, Максим смотрел на меня и понимал.
- Иск в суд об отмене усыновления, – сказал он. – Можно взять справку от психиатра, что от вас скрыли моё тяжёлое психическое заболевание. Может, денег придётся дать врачам, но это ведь обычное дело.
Он вбивал в мою голову гнетущие взрослые слова как дизель-молот. Но совесть, покрытая коркой злости, сопротивлялась.
- А оно есть, заболевание?
- Какая разница? Решим, что есть.
Корка треснула. Больно, чёрт. Мелькнула мысль: резкая смена настроения – не первый ли признак душевной болезни.
- Чушь это всё, - буркнул я, отворачиваясь.
- Не чушь… папа.
Максим отвернулся, провёл ладонью по лицу, но когда опять посмотрел на меня, глаза его были сухими.
- А вот послушай чушь: новорождённых крадёт нечисть. И не просто крадёт, а, из дурости, меняет на своих детёнышей. Родители от них, чаще всего, отказываются. Дорога этим детёнышам – в детские дома. Глупые, уродливые, жестокие, им тяжело учиться, да они и не хотят этого. Им нравится ломать игрушки, бестолково кромсать книги, бить других, так же тупо и беспощадно, до слёз, до крови. Они подрастают, с ними растёт и их жестокость. Внешне они – люди, но внутри навсегда остаются нечистью. Самое страшное – то, что им гораздо легче приспособиться к жизни, нежели обычным людям. Если приглядеться, можно увидеть их, детёнышей нечисти, повсюду. Они ненавидят не только людей, но и себе подобных.
Максим открыл коробку и бережно, осторожно, сжал пальцы на рукояти меча. Я стоял, замерев, даже открытая дверь и прихожая за спиной перестали меня волновать.
- Тем, кого нечисть забрала к себе, тоже приходится несладко. Они слишком малы, чтобы помнить этот мир, но, чем старше они становятся, тем острее несуществующие воспоминания, тем ярче сны. Это проходит потом, совсем проходит. А некоторым удаётся сбежать. Это очень тяжело. Почти невозможно. Но кое-кому удаётся. Сбежав, такие дети обычно оказываются на улицах, где нечисть быстро находит их. Как ни странно, единственным спасением для них оказываются те же облюбованные детёнышами детские дома. Там всегда уйма народу, а это отпугивает нечисть. Такие дети удивляют своими способностями, рассудительностью, взрослыми речами. Ну а нечисть всё время крутится рядом, выжидая момент, чтобы утянуть беглеца обратно. У них есть своё время, после захода солнца, до третьих петухов.
- Боюсь, психиатр не поверит, - сказал я, криво улыбнувшись.
Кто-то застучал по батареям, Максим в одно мгновение сжался.
- Почему ты не рассказал всё это сразу?
Он только один раз посмотрел на меня, и я мгновенно, как раньше – он, понял невысказанное. Он мечтал навсегда избавиться от страха, почувствовать себя защищённым, как миллионы мальчишек и девчонок, которым повезло иметь родителей. Мне захотелось почувствовать сердцем, каково это: жить среди бессмысленно жестоких детёнышей, не спать ночами, вглядываясь воспалёнными глазами в темноту, ожидая, когда соткутся из мрака когтистые лапы нечисти, прятаться за непроницаемой холодной маской напускной храбрости. Сломаться, получив защитника. И ещё раз сломаться, получив от защитника удар в спину.
- Послушай одну историю, – сказал я. – Она, правда, не очень интересная, но зато короткая.
Свора избивала человека. Кто был он, что за свора – не знаю. Люди шли мимо, ввязываться боялись, потому каждый находил отговорку для себя. И так это ловко у них получалось, что проходили они, совсем не чувствуя себя негодяями. Одни понимали, что им некогда. Другие – что, конечно, бьют за дело. Третьи даже пытались шутить. И четвёртые были, и пятые... А потом вдруг из толпы прохожих выскочила старушка, обычная бабуля в платочке. Она кинулась прямо в середину своры. Прохожие остановились. Старушка ругалась и размахивала костылём. И, представляешь, свора остановилась, поджала хвосты и разбежалась. Старушка не подошла к избитому, – и без того сразу же отыскались сердобольные, *– а поковыляла дальше, в магазин за хлебом, или за внуком в детский сад, или – в поликлинику...
- Завтра – понедельник, – продолжил я после паузы. – Мне надо на работу. Ты будешь дома один. Справишься?
Максим молчал, играя желваками.
- Ладно, пойдём в комнату. Пора спать.
Мальчик покачал головой.
- Давай-давай, сын, - сказал я быстро. – Меч оставишь себе, мне бита привычнее.
Он заснул сразу же, а я честно сторожил до третьих петухов.

В обед я не выдержал, позвонил.
- Они ходят за дверью, стучат и воют.
- Никому не открывай! – крикнул я, чувствуя, как поднимаются на затылке волосы.
- Они стучат в комнату, они уже в прихожей.
- Я еду! Я сейчас приеду!
Проклиная пробки, отпугивая гаишников выражением лица, я домчался до дома за семнадцать минут.
Максим гладил Жука, сидя на полу в прихожей. Увидев меня, он улыбнулся виновато.
- Ерундовый меч, смотри.
Клинок, сломанный у рукояти, валялся на линолеуме. Стену украшала глубокая зарубка.
- Ты...
- Я вышел к ним. Думаю, они больше не придут.
Я уселся на пол возле него. Сердце отогревалось, лёд, растапливаясь, поднимался паром, и норовил выйти через глаза.
- Чёрт с ним, с мечом. Новый купим, – слова с трудом продирались сквозь ставший поперёк горла комок. – А лучше – выкуем. Я знаю место одно, там ребята знакомые. Сталь «шестьдесят пять – гэ», из неё фрикционные диски делают, не сломается никогда.
- Хорошо, пап, - ответил он просто.

Есть такая картина: сидит мужчина средних лет, в очках, и читает книгу, а выше, в комиксовом облаке – он же, только в обличье супергероя. Там – его мир, в данный момент ¬– его реальность.
Рассказ «Варвар» об эскапизме, о том, как люди стремятся убежать от реальности, найти себя в заоблачных мирах и воздушных замках, одновременно угробляясь в реальной жизни. Начало его – до боли знакомое фэнтези, с шаблонными героями (прекрасная изнеженная принцесса по имени Люлимба, эльф, поэт и романтик, её возлюбленный, орки – воинственное невежественное племя, рыцари) и диалогами-действием из старой фэнтезийной героики. Протагонистом выступает человек, фэнтезийный варвар с необъятными мускулами, зовут его «Барбариан». «Барбариан» - это варвар и есть, это воплощение мужественности, силы, бескомпромиссности, чести – всех тех качеств, которые постепенно вытесняются из нашей повседневной жизни хитростью, жаждой наживы, изворотливостью и, чего уж там, женоподобностью. Барбариана не могут звать иначе, поскольку он – символ. Он – порождение эскапизма. Его отражение – именно так – это Валера. Валерий Валентинович Кононов, как выясняется позже. «ВалВал Конон» - похоже, но пока на месте рычащих букв «Р» две мягких и податливых «Л»...
Валера не может нормально существовать в реальном мире из-за проблем с ногами. Но идея его эскапизма раскрывается в цитате из Кафки, которую он адресует маме – воплощению окружающей его действительности: «...я обнаружил, что превратился у себя в постели в страшное насекомое». Как Грегор Замза, превратившись в таракана, оказался лишним для всего мира, так и Валера, инвалид физический и, в какой-то мере, безумец, не находит понимания, изводя себя бессильной ненавистью и сжигающей злобой. Подробное описание убогой обстановки комнаты сделанное глазами Валеры, подчёркивает именно это. Выбирая для героя увечье, я остановился на ногах, поскольку именно невозможность нормально передвигаться лучше всего иллюстрирует психологическую клетку, в которой оказался Валера, перебравшись на ПМЖ в волшебный сон.
Далее я попытался разобраться, что же это такое, эскапизм, и с чем его едят. Момент, когда Валера взбешён действиями таксиста, я ввёл для того, чтобы отразить негативное отношение эскапистов к людям, приспособленным к реальности, способных вывернуться из любой ситуации, хитрых и ловких, плавающих в океане жизни акулами или, хотя бы, прилипалами. Таких людей в армии называют полууважительным «шарящий», т.е. способными достать, что угодно, унизиться, если надо, и унизить, когда прикажут.
Вторая категория людей, неприятных для героя, - обустроенные всезнайки, каким выступает доктор. По мнению эскапистов, эти люди уже мертвы, они не способны на поступок, а бегущие от реальности в глубине души уверены, что они-то ещё как на него способны, вот только...
И вот это «только». Для Валеры это – мёртвые ноги, но, как доказал финал, когда он из «валвала» превращается в Барбариана, ноги были, всего лишь, обманом. Попыткой доказать самому себе, что есть неодолимая сила, которая мешает раскрыться, найти глубоко зарытый талант, не побояться его. Именно это отражается в недоумении доктора: «А причём тут ноги?» и в последующей фразе: «Сколько раз мне попадались такие, как ты, и всякий раз я удивляюсь, как настойчиво и целеустремлённо вы губите свои тела».
В этом – ещё одна мысль, что эскапист, сам по себе, может и не справиться. Ему надо, переломив свою напускную гордость, принять помощь – пусть профессиональную – кого-то «из реальности».
И вот, эта долгожданная помощь. Здесь – главный конфликт. Для мира реального бегство эскаписта из собственной мечты – абсолютно нормальный выход, иного они не предполагают. И вот Валера-Барбариан избегает калечащего удара, дело сделано. Однако, нить, скрепляющая две части разума, слишком крепка. Доктор, рыдающая мама, которая хочет удаляющемуся от неё сыну только добра умоляют его сбежать. Валера поддаётся, голос, который может принадлежать только дьяволу – существу, которое желает зла, но делает добро, произносит монолог:
«Беги. Брось всё. Вернись. Пусть твоя злоба осядет на душе липкой грязью, и ты будешь, изо дня в день, видеть опостылевший потолок, ненавидеть всё вокруг и самого себя, не имея смелости хоть что-то изменить. Вернись назад. И думай всю оставшуюся жизнь, что счастье измеряется в ногах».
Здесь обговаривается первое решение, к которому и стремился доктор, которого только и желает мама: убежать. Убить Барбариана обычной трусостью Валеры. Заработать ноги ценой части души.
К счастью, Валера не поддался. Он избрал другой путь. Вот кульминация: «Барб почувствовал, как кистень выскальзывает из руки и с внезапно накатившим страхом ухватил его крепко, как орчата хватают за хвост убегающего драконыша».
Именно в тот момент, когда герой выбрал верную смерть (пусть виртуальную, но ведь не зря он был в позе опера из «Места встречи…», была опасность) – глупую (хотя, думал ли так Барбариан?), но героическую, – герои из разных миров слились воедино. В этом я увидел выход для эскапистов: не ломать себя, отказываясь от грёз, но попытаться подтолкнуть себя ими в мире реальном. Начав с малого, добиться того, чтобы Барбариану не было стыдно за Валеру.
Валера начал ходить. Он сумел измениться, и, что не менее важно, мгновенно пресёк попытки окружающего мира (роль его играла любящая мама) вернуть его на место (момент с оплатой услуг доктора). И вся реальность, осознавая серьёзность изменения в характере героя, начинает уступать. И его речам (доктор), и даже молчаливому взгляду (подростки).
Финальной фразой о комарах я отсылаю к неприятному пробуждению. Комары, которые пили кровь (большей частью – его, Валеры, мысли и поступки), должны быть уничтожены. Хоть электрофумигатором или тапком, хоть шипастой булавой Барбариана. Разницы уже нет.

Звонок, «Бумбараш». Занят, собираюсь уходить, но ответить надо – хороший знакомый. Правда, как и многие хорошие знакомые, этот звонит исключительно по делу.
- Привет, не отвлекаю?
Люблю вежливых людей. Я растаял, и выкуплен с потрохами. Жена показывает на часы. Она уже обувается, мне бы, как бы, тоже бы…
- Минутка есть, - говорю обоим.
Прижимаю трубку плечом. Ковыряюсь с кроссовками.
- У меня тут проблемка небольшая…
В паузе собирается с духом. Отчаяние прямо-таки просачивается сквозь телефонную трубку. По школе Михаила Чехова, после паузы, с возрастающей окраской тоски, он продолжает:
- Машина не заводится. Не знаю, что случилось – ребёнок, наверное, лазил, накрутил чего-то…
Новая пауза – долгая, полная значения. Акцент кульминации.
- А что там конкретно? – спрашиваю.
- Не заводится! – в голосе – беспомощность.
- А ты что делал?
- Ну, я сел в неё. А она не заводится.
- Ключ поворачивал?
- А?
- Ключ! Такая штука, с одной стороны – пластмассовый набалдашник, а с другой – железный штырёк с зубчиками.
- А где он у меня?
- Ну, я не могу по телефону найти… - говорю я предельно мягко. – Может – в кармане куртки?
- Сейчас посмотрю! – с энтузиазмом откликается товарищ, долго шуршит, и докладывает, уже потухший: - Нет, нету…
- Посмотри в джинсах, в рубашке, в барсетке…
- О! Есть! Он вот тут, на панели лежал!
- Ага. Вставляй ключ в замок зажигания.
- Куда?
- Щёлочка возле руля.
- Возле руля? Круглого?
- Точно.
- Ладно, ты расскажи мне, что дальше, а я потом найду, - бормочет, торопится – не хочет меня задерживать. Золотой человек.
- Вставляй ключ в замок и проворачивай.
- Щёлочка возле руля… - сопит он в трубке.
- Что?
- Да это я записываю! Сейчас… Ключ вставить и провернуть. Какой стороной вставлять? Пластмассовым набалдашником или зубчиками?
- Зубчиками, зубчиками.
- И как проворачивать?
- Плавно. По часовой стрелке.
Тяжёлая, напряжённая пауза. Король Лир поднимает взор на Корделию.
- «По часовой» – это как?
- Там не ошибёшься.
- Ага, ладно. А дальше что?
- Всё.
Покашливает, шелестит бумажкой.
- Сейчас… Зубчиками в щёлку, поворачивать плавно…
Жена делает страшное лицо. Я показываю указательный палец – минутку, мол. Она показывает другой и хлопает дверью. Плетусь следом, говорю в трубку:
- Слушай, ты там разбирайся…
- Ладно, я сейчас попробую, - говорит он так, что я живо представляю мексиканца Фелипе Риверу, ступающего на упругий настил ринга, под колотушки чемпиона-гринго Дэни Уорда.
- Давай! Если что – звони! – кричу и отключаюсь.
В принципе, поздно. Жена уже надулась. «Нет, ну почему тебе вечно звонят, когда…»
«Бумбарашу» наплевать и надоело воевать. Взгляд жены пропитан ядом-кураре.
- Послушай, не получается у меня.
- Что не получается?
- С ключом я всё понял: держать за пластмассу, тыкать железкой. Щёлочки нету этой.
- Должна быть.
- Я всё облазил. Говорю же: «Нету!» – Он уже злится на мою бестолковость.
- Послушай, тебе срочно надо ехать? Можешь до вечера подождать? Я зайду и покажу всё. Просто я сейчас не могу долго говорить…
- Ладно.
Бросил трубку. Кажется, обиделся. Жена норовит обогнать меня, но злые каблуки больно высоки. Беру её под руку с решительностью змеелова. Шипит и вырывается.
«Бумбараш» поёт снова. Кажется, Народный Артист СССР Валерий Золотухин уже сгорает от стыда.
- У меня получилось! – кричит знакомый. – Завёл!
- Ага… - мне кисло.
- Я просто сидел сначала на пассажирском сиденье, а пересел на водительское – и сразу всё нашёл!
Я вздыхаю. «Это винтовки! Революция будет продолжаться!»
Жена спотыкается, но я держу крепко.
13.12.09

Надеюсь, фанаты "Аватара" не примут мою шутку близко к сердцу?:smile:

Барбариан, откинув полу серого балахона, погладил шипастую черепушку булавы.
- Барб, милый, может ещё не поздно уйти? Ведь их слишком много... – сказала принцесса. Её тонкие пальчики погладили бицепс варвара, и воин отвернулся, чтобы ни она, ни эльф, не разглядели его лица.
- Плевать, принцесса! – рявкнул он нарочито грубо. – Всем надоело бегать. Мне – особенно.
- Я буду с вами, Ваше Высочество... возлюбленная моя Люлимба! – прошептал эльф. – И если удача от нас отвернётся, мы вместе уйдём навсегда туда, где...
- Две лошади осёдланы, принцесса! – прервал его Барбариан. – Станет жарко – скачи прямо по тропе. Доберёшься до моего побратима Дерущегося Змея. Ему отдашь письмо. Большое письмо. Не перепутай. Маленькое, что я дал вчера, лично для тебя. Прочитаешь его, если я... Поняла?
Люлимба кивнула.
Совсем недалеко, на изгибе лесной дороги, трое всадников в бело-красных плащах королевских гвардейцев, увидев густой завал, ощетинились копьями. Щёголь в малиново-золотой бригантине, видимо – старший головного дозора, затрубил в рог.
Барбариан усмехнулся: «Сигналь, человек, гони ужас в заячьи сердца толстозадых вельмож».
Кто-то из лучников не выдержал, выпустил стрелу. Смертоносный снаряд ударил в шею лошади, та заржала, тонко и страшно, и рухнула набок, придавив всадника. Из-за поворота выполз первый свадебный фургон, украшенный атласом и белыми шёлковыми розами. До возницы слишком медленно доходил смысл тревожного сигнала. Спешащих в голову колонны рыцарей встречали стрелы. Сначала лучники били прицельно и осторожно, но Барбариан, бранясь во всё горло, заставлял наращивать темп, не жалеть стрел.
Орки обязаны были ошарашить охрану каравана, заставить её развернуть фургоны, выбить из упрямых голов, одетых в стальные шлемы, мысль о прорыве засеки. Но орки недооценили королевских гвардейцев. Те гибли, тяжело валились с коней, кричали во всё горло от гнева и ненависти, но настырно лезли вперёд. Дубы и ясени, заваленные кронами вперёд, непроходимы для всадников, и рыцари, спешившись, пытались растащить завал. Барбариан понимал: ничего у них не выйдет, деревья всего лишь надрублены и крепко цепляются за пни, но лучники зароптали. Им совсем не хотелось оказаться нос к носу с латниками врага, когда их главное оружие окажется бесполезным. Кое-кто ещё стрелял, но большинство опустило луки.
Из хвоста колонны сейчас, скорее всего, летела конница женишка Палладора; позволить людям прорвать засеку – значит провалить всё дело, проворонить принцессу и похоронить самих себя. Барбариан сунул руку в петлю булавы и, повернувшись к барабанщику, сказал:
- Бей вылазку!
Принцесса побледнела. Эльф оглянулся, ища взглядом лошадей.
Гулкий удар погнал по спине мурашки. Второй заставил сердце забиться сильнее. С третьим в голове забурлила холодная ярость. К барабану присоединился большой горн. Барбариан заревел диким зверем, сорвал шлем и шваркнул его через засеку, в скопление людей, сам рванулся следом. Следом скакала через густые ветви рычащая и воющая толпа: самые беспощадные воины на свете, не просто орки – оркобои с дергорольских равнин, чьи руки пропитаны кровью не только людей, но и могучих соплеменников. Замелькали цепы и кистени, шестопёры и тяжёлые фальшионы, кровавые двуручные топоры и страшные для латников чеканы. Люди не сдюжили. Дрогнули. Побежали.
Барбариан налетел на свадебный фургон, как на злейшего врага. Отобранной глефой он распарывал разрисованную накидку, крюком срывал гирлянды и ленты, рубил остервенело колеса.
И не заметил обезумевшего от страха алебардщика, выплеснутого к его спине волной сражения.

На потолочных обоях, пожелтевших от табака, чернели кровавые пятнышки – убитые комары, напившиеся его крови. Мелочь, напомнившая о времени, когда Валера ещё мог охотиться хоть на кого-то, испортила настроение с самого утра. Вставать с кровати расхотелось, так он и лежал со смотрящими сквозь потолок раскрытыми глазами, когда мама, стукнув в притолоку, позвала:
- Лер, ты проснулся?
- Мама, я обнаружил, что превратился у себя в постели в страшное насекомое, - ровным голосом, без намёка на весёлость, сказал он.
- Господи, что за шутки? – воскликнула мама, заглядывая в комнату. – Не читай ты на ночь этого немца!
- Он австриец.
- Иди завтракать, я на десять такси заказала.
Одевался Валера, прикусив до боли губу. Очень хотелось сорваться, уничтожить вылизанную бедность комнаты, запустить в стену облезлым будильником, сбить выгоревший до цвета блевотины пластмассовый абажур радиоприёмником с одной программой, и с неспешным удовольствием маньяка расколотить в пыль, одного за другим, всех семерых фарфоровых слоников.
- Лер?
- Иду.
Валера ударил костылём по голени с такой силой, что звук услышала мама. Через секунду она уже стояла рядом.
- Что-то упало?
- Нет, просто не поднялось, - буркнул он.
Таксист выскочил помочь. Слишком ловкий, чтобы обращать внимание на упрямые и злобные попытки инвалида сделать своё неуклюжее тело ещё более неуклюжим, затолкал его на сиденье, сунул в салон костыли и повёл машину так осторожно, что Валера заскрипел зубами.
Вылезая, разбил локоть и чувствительно приложился затылком, но и тут подоспел шустрый водила. Мама благодарила без умолку, называя таксиста, двадцатилетнего сосунка, на «вы», и это бесило Валеру сильнее, чем неподвижные ноги. Он застучал костылями часто и раздражённо, моля Бога об одном: не растянуться сейчас на мокром асфальте на глазах у раскрывших рты бабок, перед детьми, с наивной непосредственностью тыкающими в него пальцами.
Возле мусоропровода загоготала пивная молодёжь.
- Лер, да подожди же. Куда ты побежал? – шептала мама.
Отогнать её он не мог, смирился с тем, что она вцепилась в руку и тянула, как кошка слепого детёныша.
Доктор оказался немолодым, седовласым, гладко причёсанным, и очень успешным на вид, но Валера уже устал ненавидеть. Мама опять принялась благодарить, извиняться, зачем-то представила сына полным именем, словно это имело какое-то значение: «Кононов Валерий Валентинович». Валера неловко пожал протянутую руку.
Они ушли, бросив его в прихожей. Валера прислушивался к разговору, но мог разобрать только властный голос хозяина и униженный – мамы. Загремел костылями, и тут же седовласый пригласил его, обозвав «юношей».
- Врачи, значит, ничего найти не смогли? – сказал доктор, ни к кому не обращаясь. – Немудрено. Не там они искали.
- Почему это? – спросил Валера, хотя собирался молчать.
- Они искали в ногах! – охотно откликнулся доктор. – А причём тут ноги?
- Ноги, значит, ни при чём? – буркнул Валера. – Сколько стоят ваши услуги, и сколько обязательных сеансов мне предстоит? А потом, через месяц, через два, через полгода – ещё курс, так? А через пять...
- Лер! – воскликнула в коридоре мама.
Доктор захлопнул дверь. Старомодные настенные часы с маятником, до того момента едва тикающие, стали стучать громче.
- Слышишь часы? – спросил доктор.
Валера хмыкнул.
- Через сто щелчков ты уйдёшь. Денег я не возьму. Не люблю возиться с теми, кто не хочет лечиться.
- Что значит: «Не хочет»?
Валера против воли сосредоточился на стуке часов, голос доктора, громкий и чёткий, как рапорт военного, он понимал с запозданием.
- Понятия не имею. Сколько раз мне попадались такие, как ты, и всякий раз я удивляюсь, как настойчиво и целеустремлённо вы губите свои тела.
- Я не понимаю.
Ход часов замедлился, теперь Валере приходилось вставлять между проговариваемыми про себя числами длинное «и-и».
- Как тебя зовут, запамятовал я что-то...
- Бар... э-э... Валерий.
- Верно, верно. Валерий Валентинович Кононов.
Валера сбился со счёта, но цифры уже проявлялись на опущенных веках, алые на тусклом багровом полотне. Он услышал вопрос, но не уловил смысла. Попросил повторить.
- Какого цвета небо?
- Небо чёрное. Нет. Его нет совсем. Ветви прячут его. Это очень старый лес.
- Что это за шум?
Ритмичные удары потряхивали тело, гнали по спине мурашки.
- Это барабан. Большой боевой барабан. Ревёт горн! Вылазка! Вылазка! Гха-алх! Нарахинн рунхагур! Гха-алх!

Галина Сергеевна Кононова мяла в руках носовой платок. Валера полулежал на кушетке, в позе оперативника Векшина, заколотого неизвестным бандитом на Чистых Прудах.
- Он спит, – сказал доктор, предупреждая вопрос.
- Нам уже уходить?
Доктор как-то по особенному покрутил пальцами, вместив в жест снисходительность и раздражение.
- Вам ждать. Если он сделает так, как я хочу, костыли останутся мне. На память.
- Василий Петрович!
- Погодите благодарить. Мало ли что... У сына вашего редкая форма галлюциноза. Я называю его комплексным, поскольку он сочетает и зрительный, и тактильный, всё это богатство развивается на фоне целого букета, от ипохондрии до дисфорической депрессии...
- Так что с ногами у него?
- Удар алебардой в область крестца. Как следствие – паралич обеих ног.
- Удар... какой? – проговорила Галина Сергеевна.
- Сильный.
- Но откуда...
- Он сам мне сказал. Он вообще много чего успел рассказать.

Подлый удар скользнул по стальному поясу Барбариана и обрушился на колесо. Варвар пинком загнал алебардщика под накренившийся фургон. Тыкнул следом глефой, но прыткий вояка уже удрал.
- Хватай пики! Конница на подходе! – закричал варвар.
Безъязыкий Харад завопил по немому, указывая в сторону засеки. Барбариан покачал головой. Спрятаться за деревьями – значит отступить, позволить Палладору оклематься, а его рыцарям – понять, что тут не орда орков, а, всего лишь, голодная и заморенная бегством толпа.
- Бей их! Круши бледнорожих! Нарахинн рунхагур-р-р!
Он хотел сейчас, в последний миг перед самоубийственной атакой, увидеть глаза принцессы, но разглядел только кобылий круп. К лучшему. Глаз Палладора увидеть тоже не удастся – женишок никогда не стремился к боевой славе, предпочитая обоз.
Оркобои, ощетинившись копьями и косарями, перекрыли узкую тропу. Бронированные всадники разогнали улепётывающую пехоту, копья увязли в крепком враге, выскочили из ножен клинки. Барбариан метнул булаву, целясь в золотистый шлем, украшенный наметом и великолепным перьевым плюмажем, и выдернул из-за пояса кистень. Больше всего ему нравилось, когда дело доходило до кистеня. Раскручивая над головой колючий шар, он шагнул вперёд.
Шагнул и споткнулся.
Шум битвы превратился в ровное гудение, а из серой мглы посмотрели тёмно-зелёные злые глаза, резанул по ушам надрывный женский крик, невидимые могучие руки уцепили за плечи, швырнули, как тряпичную куклу.
Беги.
Беги.
Беги.
Глаза наплывали, чёрные зрачки отсвечивали золотом. Сквозь гудение продирался вкрадчивый стук. Если боевой барабан гнал вперёд, наполнял яростью и безумной отвагой, то этот звук, наоборот, высасывал из сердца волю, шептал и уговаривал:
«Беги. Брось всё. Вернись. Пусть твоя злоба осядет на душе липкой грязью, и ты будешь, изо дня в день, видеть опостылевший потолок, ненавидеть всё вокруг и самого себя, не имея смелости хоть что-то изменить. Вернись назад. И думай всю оставшуюся жизнь, что счастье измеряется в ногах».
Барб почувствовал, как кистень выскальзывает из руки и с внезапно накатившим страхом ухватил его крепко, как орчата хватают за хвост убегающего драконыша.
И глаза, и рыдания, и шёпот – всё пропало в один миг. Барбариан кубарем покатился по земле, а дрянной ополченец с цепом, скаля зубы, прыгнул следом. Голова загудела, как церковный колокол, по виску потекло ручьём, но варвар ухитрился подскочить. Отыграться за удар не довелось: завертелся вокруг кровавый ураган и разметал по поляне жалкие остатки орочьего отряда.
Лиц Барбариан уже не разбирал, но, сражаясь, спина к спине с неповоротливым и чертовски надёжным Погударом, истыканный, как мишень лучника, он до последнего высматривал в кишащей толпе ненавистную морду Палладора. Негодяй не появился. Надо думать, родился в рубашке.

- Валерочка, господи! Ну что же ты? Мы думали, что ты уже...
Продрал глаза. Щёки горят, рубашка – мокрая насквозь.
Доктор смотрел странным взглядом.
- Что «уже»? – грубо спросил Валера, осторожно пошевелив ногами. Голос был как чужой.
- Не вернёшься, - ответил доктор.
- Вернулся. Сколько с меня?
- Вообще, я беру полторы, но, войдя в ваше положение...
- Что?
Мама от рыка подпрыгнула на стуле. Доктор отпрянул.
- Какое положение?
- Лер, но я...
- Полторы – значит полторы! – продолжал Валера, сверля взглядом пятящегося доктора.
Мама, с побелевшим лицом, достала кошелёк.
- Убери. Сам всё отдам. Завтра.
По подъезду шли молча. Ноги работали хорошо, во всём теле чувствовалась необычная лёгкость, какая бывает у шагающего налегке привычного к доспехам человека.
Подростки придрались закурить, но шарахнулись от взгляда, даже дети смотрели исподтишка.
Мама заикнулась про кафе – посидеть, отметить.
- Домой пойду, - сказал Валера. – Дел накопилось. Комары налетели.

Слово «казбек» принуждало Ольгу Андреевну слегка трепетать. Слышалось в нём что-то лихое, разбойничье: угон баранов, косматые папахи, подбитые ватой полосатые халаты и скалящиеся из-под пышных усов зубы. Чёрный длинношеий силуэт всадника представлялся ей молодым пареньком, неожиданно встретившим страшного бородатого Казбека на нехоженых горных тропах и напуганным до дрожи в лошадиных коленках.
Оттого и директор, накрепко связанный с «Казбеком», оставался для неё человеком обожаемым и страшным, вроде Гудвина – книжки она почитывала.
- Когда принесли? – разминая жёлтыми пальцами папиросу, спросил директор.
«Казбек» в его руках опрокинулся вверх ногами, Ольга Андреевна машинально перевела слово на задомнаперёдочный язык и решила, что неологизм – идеальный комментарий к теперешней ситуации.
- Не знаю, Олег Антоныч... сэр! – сказала она почему-то. – Я пришла, а оно уже тут... – а про себя добавила: «Кебзак»!
Директор от «сэра» даже покраснел. Он был убеждённым патриотом: текстовый редактор в его компьютере – спасибо знакомым программистам – назывался «Маломягкое слово».
- Ну-ка, прочитай вслух! – выдохнул директор, прикуривая от огромной туристической спички.
Запахло серой.
- Утверждаю! – громогласно продекламировала Ольга Андреевна и сама перетрусила. – Президент Российской Федерации... – добавила уже тише.
- Дальше!
- В связи с тем, что многолетние предупреждения Минздрава не возымели...
- Дальше!
- В случае если численность некурящих работников составляет две трети от общего числа, запретить куре...
- Хватит!
Дверь в директорский кабинет хлопнула, как гильотина, и отсечённые клубы дыма закружились недружелюбным приведением.
Ольга Андреевна прикрыла глаза.

В незагаженной дымом курилке Севаев жевал ириски, Степаныч лузгал семечки, а Молодой – Молодцев Лёша – запихал в рот леденец на палочке. Все трое хихикали.
- Что дальше?
- Аркаше СМС я отправил, пускай попузырится. Леночке заместо сахара в баночку соли вбухал, - начал перечислять Молодой. – Тёть Ане мыло на кусок сала поменял.
- Хорошо тротила у тебя нет. Не слишком это? – пробормотал Севаев.
- В самый раз! – отмахнулся Лёша. – А! Ещё я Ольге на рабочий стол окошко пристроил, которое от курсора убегает!
Начали гадать, кого секретарша будет звать на помощь. Сошлись на охраннике по прозвищу Берёза.
- Надо бы для него что-то придумать! Может, на спину ярлык приклеим? – шептал, сверкая глазами, Молодцев.
Остальные замялись: доподлинно было известно, что Берёза носит в кармане кастет.
- Ну, а со Стариком, как думаете, прокатит?
- Там, как раз, дело верное! – отозвался Севаев. – Он к дисциплине приучен сызмальства, а чисел не помнит – идеальный субъект. Лишь бы только не разнервничался...
- Н-да. Дуб-то он крепкий, но мало ли... Всю жизнь курит, всё-таки, - пробормотал Степаныч, скребя затылок. – Может к Ольге наведаться, поглядеть, что да как? А то, знаете, как бывает: здоровый, здоровый, а взбудоражился, сердце – бац! – и крышка.
Отрядили Молодого. Первоапрельский энтузиаст поскакал через две ступеньки, по пути надулся от смеха, заглянув в бухгалтерию: Леночка уже плевалась утренним кофе. С секретаршей он столкнулся возле информационного стенда: та тыкала кнопки по углам листа.
- Ольга Андреевна! – позвал он, едва сдерживая расползающиеся губы.
Секретарша повернулась, и Молодцев осёкся.
- Что с вами?
Слёзы останавливала только стена макияжа.
- Лёша! Мне так жалко!
- Ну, ничего! Подумаешь! Привыкнем!
- Да разве к этому привыкнешь? А семье как сказать?
- Так семья ещё «спасибо» скажет!
- Лёша, ты ещё шутишь! Подумай сам: время сейчас какое?! Кризис этот дурацкий! Где место искать?
- Да что вы прямо драматизируете, Ольга Андреевна! Здоровее будем!
Секретарша покачала головой, продолжая смотреть на Молодцева, как на человека, потерявшего от горя рассудок, и тот, наконец, сообразил заглянуть на стенд.
Как-то вдруг разулыбалось.
В одно мгновение он разучился читать: теперь слова сами выбирали, кому из них читаться. Как всегда, вперёд полезли самые наглые: «реорганизация», «необходимость», «сократить», – и неуместным чучелом, словно гей на деревенской свадьбе, выставилось слово «некурящие». Фамилии прилагались.
Неслышно подошли Севаев и Степаныч, присвистнули в унисон. Кто-то из них упал.

Фикус захохотал особенным, злым смехом.
- Нет, ну ты посмотри, Русик, чем нас кормят?!
Инна отвернулась и выдохнула дым в окно: её бесила манера Фикуса, находясь в компании, разговаривать со всеми, но обращаться к кому-то одному. Ей это всегда казалось унизительным, сегодня – особенно.
- Послушай: инопланетяне общаются с очевидцами их приземления с помощью телепатии и, на вопрос «Откуда вы?» отвечают: «Мы из созвездия Орион»! Нет, ну какой кретин пишет эти сенсационные заметки? Чему их на этих журфаках учат?
- А что не так? – спросил Русик.
Инна сплюнула на карниз и бросила окурок в темноту. Красная звёздочка спланировала к кустам, рассыпалась искрами. Фикус знал, для чего сюда пришла Инна, но всё равно притащил своего дебилистого дружка.
- Ты знаешь, что такое «созвездие»?
- Ну-у... звёзды в кучу, вроде.
- Русик, иди на журфак, и даже голову больше не ломай. Созвездие – это кусок неба, видимого с нашей Земли. И сказать: «Мы из созвездия Орион» инопланетянин не может, потому что созвездие – это не город и не страна. Звёзды одного созвездия могут быть дальше друг от друга, чем от звёзд из других созвездий.
Русик пожал плечами. Его не убедили.
- Следующий вопрос – вообще шедевр! «Что приводит в движение ваши летающие тарелки?» Нет, я всё понимаю: инженер-имбицил, вся жизнь в науке, разрабатывает всю жизнь мясорубку на солнечной батарее, а тут, как раз, - инопланетяне. Что ещё спросить-то? Про двигатели тарелок! Арестуют его фашисты, он у них: «Каков запас хода по шоссе у ваших танков?»
- А какой бы вопрос задал ты? – резче, чем хотела, спросила Инна.
Фикус не расслышал.
- А дальше – больше. «Вы овладели силой тяжести? Кто управляет вашими кораблями?»
- Что бы. Ты. У них. Спросил! – громко сказала Инна.
Фикус отмахнулся, скорчил рожу.
- Да плевать. Что угодно, но только не допрашивал бы про технические характеристики и состав экипажа летающих тарелок. Ну, не знаю...
Фикус задумался. Он открывал рот, но каждый раз захлопывал его. Русик притих и не дышал.
- Н-ну-у... Спросил бы, сколько во Вселенной разумных рас...
- Откуда ты можешь знать их систему чисел? А если у них на руках по восемь пальцев? Он ответит тебе: чуть больше сороквести стонадцати – и что, ты поймёшь?
Инна набрала воздуха и продолжила:
- А если он скажет: нету разумных. Ни одного. Все, кто считает себя разумными, глубоко ошибается.
- Зачем вы прилетели сюда?
- Научный эксперимент. Программа засекречена, из моих соплеменников о ней не знает никто. Но тебе, замечательному землянину, так уж и быть, скажу: требуется вывести на вашей планете новое существо, которое будет таким же, как вы, только совершеннее.
- Наша планета и так густо населена...
- Это новое существо для нас важнее всего на свете...
- Но... – выдавил Фикус. Инна перебила его:
- Оно будет жить, а если ему не найдётся места, от вас придётся избавиться.
- Это существо не впишется...
- Вы слишком влюблены в себя и свою убогую планетку. Вы слишком трусливы, видеть вас мы больше не хотим.
- Господи, так какого чёрта вы вообще тогда показались нам и установили эту дурацкую телепатическую связь? – заорал Фикус.
- Вот! – Инна подняла палец кверху. – Нам не о чем говорить, и видеть вам нас совсем ни к чему. Мы сделаем то, что хотели – и уйдём. А вы оставайтесь тут и мечтайте о зелёных человечках!
- Вы... вы дышите нашим воздухом? – выкрикнул Русик в спину убегающей Инне.
Та замерла на пороге.
- О, как это важно! Мы дышим дымом облегчённого «Винстона», серебряным лунным светом и речами кухонных умников. «Винстон» придётся убрать, восемь недель – уже не шутка.
Хлопнула дверь, и по подъезду застучали подкованные каблучки.
- Чего это она? – спросил Русик.
- Наливай, - хмуро сказал Фикус. – Давай за... за зелёных человечков.

1. "ликбез", развенчание сенсаций и кухонная философия.
2. Девушка-инопланетянка.
3. "ушла любовь, завяли помидоры". разрыв отношений Инна - Русик.
4. ну и ребенок же. винстон, 8 недель. правда сама дурочка курит.

Кузнец тщательно обтёр обрызганную кровью лысину обрывком горностаевой мантии.
Сверкнуло, громыхнуло, и на истерзанный город Арно хлынул студёный осенний ливень. Стриженные наголо люди с растёртыми лодыжками и запястьями, жилистые серые великаны, изуродованные магией уродцы-поляне – все обратили к небу сияющие лица. Девушка в сером платке, торопясь, влезла на баррикаду и закричала:
- Победа!
Голос её отразился от наполовину разобранной брусчатки, от закопчённых стен дворца, от разбитого зарядами катапульт стофутового памятника великому герцогу Герарду, усилился, подхваченный сотнями ликующих глоток:
- Победа!
Девушка поскользнулась на помятом нагруднике трупа, но её подхватили верные руки соратников.
Баррикады уже разбирали. Начали с дорогих гранитных плит, потом принялись за целые столы и лавки, нужные в хозяйстве бочки и тележные колёса. Из негодных досок наспех сколачивали виселицы, у бывших рабов это получалось ловко.
Рушился город Арно, уходила в небытие ненавистная столица герцогства Нейванд, ломящаяся от жирной роскоши и убогой бедности, наполненная грехом и пороком, страданиями и болью. Испокон веков отсюда тёк на рынки мира живой товар, торговцы разносили по свету страшные сказки о тёмной империи, где нет песен и смеха, только лязг кандалов, щёлканье кнутов и стоны несчастных. Вечный туман застилал глаза рождённых от рабов, ставших рабами и знающих, что дети их обречены на жизнь в цепях. И вот – семечко свободы. Росток ещё мал и слаб, но кто, ещё вчера, мог подумать, что он проклюнется, разломает жестокую, застуженную северными ветрами почву? Только те, в ком горела надежда.
Лысый кузнец смотрел и улыбался. Он упивался незнакомым пьянящим воздухом, словно ключевой водой.
- Друг Иргвигиокс! – окликнул его толстяк в сером плаще.
Кузнец фыркнул.
- Не зли меня, колдун. Это имя раба. Называй меня отныне «Воль».
- Сегодня я встретил уже две дюжины «Волей», скоро вы и сами начнёте путаться.
- Это не беда. Свободы никогда не бывает много. А как теперь зовёшься ты?
- Своим старым именем, - ответил колдун, отводя глаза.
- Ну, знаешь! Пиассин – имя раба! Хоть заслуги твои перед Восстанием велики, но лучше подумай и выбери новое. Своборд, Бесцепей, Вольгот, Вольнар, Вольдар...
- Ладно, я подумаю. – Толстяк часто закивал. – Ты прав, наверное: новый мир, новая жизнь... Кстати, Иргви… э-э... Воль, не мог бы ты приказать не резать пегасов и гиппинов королевских рыцарей?
Кузнец отвернулся от колдуна и выкинул обрывок мантии.
- Как я могу приказывать свободным? Я – вождь Восстания, а не тюремщик. – Он тряхнул головой, рассыпав дождевые капли. – Да и зачем это? Пегасы – это всё равно что корона, такая же часть тирании, а гиппины – символ убийц-рыцарей, противоестественная тварь, выращенная с помощью магии. Они не будут пахать поле или возить детишек на ярмарках, они – орудие войны.
- Но они – животные, и...
- А эта разрушенная статуя – кусок камня, так, может, нам вымыть её и поднять обратно на постамент? А этот построенный на костях дворец – всего лишь здание, и нам его починить? А королевские девки – тоже люди, и нам следует отобрать их у наших солдат?
Пиассин потянулся пригладить бороду привычным жестом и с отвращением отдёрнул руку от гладкого подбородка. В Нейванде рабам запрещали стричься и бриться, и все восставшие, при первой возможности, избавились от волос.
- Так что? Как нам поступить? – не отставал кузнец.
- Ты прав, Воль, - пробормотал Пиассин. – Это – преступная жалость. Весь этот город – чёрное пятно на земле, он должен заплатить за годы унижения.
- Годы? Века! Каждый день в рабстве равен году!
- Хорошо, верно... – быстро сказал колдун, пряча голову в плечи. – Только я пришёл не за этим, хотел в последний раз спросить...
- Я отвечу так же! – отрезал кузнец. – Решения своего не изменю!
Яростный шёпот рассекал воздух, как бич надсмотрщика:
- Мало завоевать свободу! Надо охранять её! Истово, бдительно, свирепо, неутомимо! Оглянись вокруг, везде – враги!
Колдун оглянулся. Возле обглоданной стены кустарника молотками и зубилами разламывали доспехи, выковыривая израненных рыцарей. В чудовищно гудящий костёр летели картины в богатых позолоченных рамах, туда же сыпались подвозимые на тачках книги из герцогской библиотеки. От дворца, на верхних этажах которого ещё бушевал пожар, летели разрывающие нутро женские крики. Поляне с одинаково раскрытыми ртами, рассевшись кругом, ждали, когда изжарится неразделанная туша пегаса. Голова валялась рядом, здоровяк с похожей на корявый пень головой колол двузубой вилкой в чёрный глаз. Толстые пальцы полянина были сплошь унизаны золотыми перстнями. Откромсанные крылья белели на брусчатке.
Вязко пахло горелым мясом.
- Герцогов ещё шестеро, у каждого из них – бесчисленные войска, наёмники, маги, вдосталь оружия и еды, – гудел кузнец. – А что есть у нас? Горячие сердца? Закалённые тела? Лютая ненависть к тиранам? Так что, не робей, колдун. Твори своё волшебство и помни: ты сохраняешь нашу свободу.
Громадная фигура Пиассина скомкалась и уменьшилась, он вновь тронул несуществующую бороду и заскулил заклинание.
К вечеру Арно окружила армия герцога Фоссерона, родного брата казнённого Герарда. Разведчики и маги долго вились вокруг свободного города и вернулись в лагерь ни с чем. Подтягивающиеся войска, вооружённые неутешительными вестями, готовились к унылой и безнадёжной осаде. Рабы, превращённые магией в скалоподобных чудовищ, тупо долбили каменистую почву, наёмники-карлы щёлкали кнутами.
Мальчишки кричали со стен города и корчили рожи, а кузнец Воль гладил мозолистой рукой непроницаемый ни для чего, кроме воздуха, прозрачный купол и, раз за разом, шептал три слова:
- Да здравствует свобода!

Всю дорогу Егор изнывал от тоски и клял собственную глупость: на чёрта же он согласился ехать в Кулицу с Нюхой? Что за нелепая прихоть? Она-то, придурковатая в коконе слепой влюблённости, цвела и пахла, а Егор гадал, чего же ему хочется больше: дать ей хорошую затрещину или выпрыгнуть из электрички на полном ходу.
- Пашка, спрячь язык, комар укусит! - Баба с сиреневыми волосами, сидевшая напротив с дочерна загорелым внуком, говорила с сочным деревенским акцентом, хохотала, запрокидывая тройной подбородок, и Егор, послав в неё ментальный заряд ненависти, уткнулся в окно.
Свой акцент он изничтожал яростнее, чем Элиза Дулитл. Тогда он и узнал про эту самую Элизу: читал до сорванного голоса вслух, а под рукой почему-то оказалась только одна потрёпанная книженция, «Пигмалион». В армии про деревню Егор – уже рядовой Мошкин - не рассказывал, над адресом на конвертах смеялся вместе со всеми, но звездой стала Нюха.
Начиналось всё плохо. Егор не отслужил и недели, когда прилетело первое письмо. Сержант, ведающий почтой, с трудом держался на ногах, – его шатало от смеха. Да что там, даже ошалелые от новых порядков и измученные курсом молодого бойца новобранцы заливались на все лады от обратного адреса: «дер. Мокрая Кулица, дом 10 (Жёлтый дом), Нина Хрюкина». В тот миг Егор Нюху люто ненавидел. Сержант, отсмеявшись, ловко оторвал кончик конверта, надул его и лопнул об егорову шею – чуть глаза не выскочили. Ответа Егор не написал: измятый «калабахой» конверт скомкал и выбросил, даже не посмотрев, что внутри.
Нюха оказалась настырной: через четыре дня – новое письмо. Мокрая Кулица грозила приклеиться к Егору навеки, но выход нашёлся. В письме-то была обыкновенная девчоночья чепуха: сопли-слёзы, охи-ахи, поцелуи с помадой – и он, кривляясь, прочитал его вслух. Точно так же, как декламировал Бернарда Шоу, с наработанным городским говором. Имел успех.
Это превратилось в ритуал: рота ждала почты и концерта. Потом, когда наскучило, пришла пора отвечать.
Нет, Егор начал писал ответы раньше, настрочил несколько сносных, нейтральных писем про службу, порой даже вворачивал ласковое словцо, будто извиняясь за издевательства, о которых Нюха не догадывалась. Теперь же он погрубел, напитался бесстыдной дурашливости, и письма стали строчить сообща. Армейская служба – скука да тупость, как не раскрасить? Грамотные вворачивали заковыристые обороты, шпана – зэковский жаргон, всё это замешивалось на бравом военном лексиконе, и на выходе получалось изрядная абракадабра, об которую Нюхе следовало сломать либо глаза, либо мозги. Да вот не сломала. Так два года и целовала бумагу, капала духи, вкладывала курносые фотки с огородным загаром. Ну – дура.
Она узнала, когда дембель и поезд, припёрлась на вокзал с тюльпанами и шампанским. Егор был веселым, и у них опять всё получилось, как и единственный раз до армии: торопливо, слюняво, пьяно. Тот раз научил её писать письма и сделаться «девушкой, которая ждёт парня из армии», от этого же она просто свихнулась. Когда выяснилось, что к тётке заехать не получится: снова заженилась, никак не уймётся, - на горизонте замаячило возвращение к бабке, в ненавистную деревню. Нюха мигом взяла «академ», выселилась из общаги и возникла с барахлом и до одури счастливой физиономией: «А я с тобой!» и Егор неожиданно и необъяснимо согласился.
На станции Мокрая Кулица поезд не простоял и минуты. Он выплюнул двух людей и сбежал, виляя железным хвостом и трясясь. Егор поёжился. Заболоченный лес, зелёные плиты, от цивилизации – только рыжие рельсы.
- Ну, пошли? – воскликнула безоблачная Нюха.
Егор подумал, что, стоит только заикнуться, и она ухватит оба чемодана, да и его самого посадит на закорки.
- Пошли, - буркнул он и поплёлся по просеке, не оглядываясь.
Нюха щебетала и восторгалась, шуршала в траве, отыскивала усопшие цветочки. Она первая и заметила брезентовую куртку парня.
- Егорка! – вмиг изменившимся голосом позвала она, и Егор даже забыл скрежетнуть зубами от мерзко изменённого имени. – Там кто-то идёт за нами.
- Разберёмся! – бросил Егор, коротко зыркнув через плечо. Нюха ахнула, увидев, как он достаёт из кармана и прячет в рукаве нож.
Можно было ожидать, что парень окликнет их, но он бежал молча. Егор остановился и ждал, повернувшись к нему левым боком.
- Мы с тобой одной крови, ты и я! – Парень остановился, дышал он ровно и улыбался во весь рот. – С утра жду, когда живой кто появится, а вас чуть не проморгал.
Он поправил лямки рюкзака. На потрёпанной брезентовой куртке, в области сердца, белела странная картинка: три круга, выстроенные треугольником. На стриженой голове уродливым пятном выделялся седой левый висок. Пахло от парня чем-то резким. Егор молчал.
- Вы – турист? – спросила Нюха.
- Я-то? Ну да, турист, - живо откликнулся парень. – Вот, заблудился.
Он залез во внутренний карман, Егор напрягся.
- У навигатора батарейка села, хотел подзарядить на станции, да кто ж знал, что там, кроме рельсов, и нет ничего. Вы в Мокрую Кулицу?
- Да! – воскликнула Нюха. – Вы – тоже?
- Так точно. Колоритное место. Давно хотел побывать.
Нюха расцвела.
- Да, места у нас красивые. Некоторые говорят, что болота одни, но...
- ...мы-то знаем, что и в болотах есть своя красота, - неожиданно закончил парень. – «Омнис хомо мендакс», как говорится... Доведёте?
Разговаривая с Нюхой, он поглядывал на Егора. Нож стал горячим, словно парень в штормовке раскалил его взглядом.
- Пошли, чего уж... – буркнул Егор, поворачиваясь к незнакомцу спиной.
Нож он больше не прятал, положил в карман открыто, и парень сделал вид, что ничего не заметил, после чего потерял к Егору интерес.
- Я – Нина Хрюкина!
- Егор. Мошкин.
Парень назвался Павлом, но сделал это так, что Егору показалось: врёт.
- Так вы один путешествуете?
- Один, я всегда один, - со вздохом отозвался Павел. – А как иначе? Из дому никого не вытащишь. Мало осталось романтиков.
Он звучно хлопнул себя по щеке.
- Показалось – комар.
- Днём их тут не бывает, - охотно заговорила Нюха. - Вот в деревне самой, там – да. А по ночам лучше окна вообще не открывать. Мы в детстве, когда гуляли, обязательно веточку ломали, отмахиваться. Так и сидели по лавкам, как барышни с веерами, или костёр зажжёшь...
Егор старался идти быстрее, чтоб Нюха, вместе с новым знакомым, осталась позади. Ему не нравилась их болтовня, он злился на то, что дурёха так легко сходится с людьми, но больше его разбирало от отгоняемой всеми силами мысли, что он ревнует Нюху к этому парню. У бабы Кати было любимое присловье: «Сам не «ам» – и другим не дам».
Заблудиться тут было невозможно: от станции бежала одна-единственная тропинка. Знакомая дорога выглядела по-новому, нехорошо выглядела. Егор списал на непривычку – года четыре тут не был, а деревни на то и деревни, чтоб помирать, теряя жителей и, как следствие, смысл своего существования. Ох, не так он представлял себе жизнь на гражданке, воя на луну в ночном карауле. В мечтах были клубы, яркие девчонки, разноцветные коктейли с трубочками и без них, машины с лакированными боками, а шёл он к покосившимся стенам, мутному самогону бабки Вали, пыльному «ижаку» с люлькой и Нюхе. Несправедливость.
- Коров не выгнали чегой-то! – сказала Нюха. – Совсем обленились. Ничего, щас мы шороху наведем. А, Паш? Танцы в клубе устроим.
Парень отозвался фразой на иностранном языке, но по интонации было ясно, что он – обеими руками «за».
Егор сплюнул. Нюха – дура, но Павел этот точно не дурак. Он-то заметил, что не только коров нет - людей тоже не наблюдается. Мокрая Кулица была мёртвой. Повторив шёпотом последнее слово, Егор передёрнул плечами, словно старался сбросить со спины мурашки.
- Эй! Лю-ю-ди! – заорала Нюха, когда они поравнялись с крайним домом.
Жили тут Хрюкины, какие-то дальние родственники Нюхи. По деревне их звали Косыми и не любили за склочность и скопидомство, но сейчас Егору было всё равно: хотелось увидеть хоть кого-то живого. Дом не ответил, ни одна занавеска не шевельнулась.
- Во, дела-а… - протянула Нюха. – Либо в город подались?
- Странное дело! – неожиданно заговорил Павел. – Из деревни все в город рвутся, а в городе – томятся, всё на природу норовят выбраться. Нет бы взять и соединить одно с другим. Не хватает тебе чего-то в деревне – сделай тут и живи в своё удовольствие! Что в городе хорошего есть?
- Магазины всякие, клубы… - начала перечислять Нюха.
- Так в чём дело? Трудно построить?
- Интернет!
- Вообще не проблема сейчас.
- Ну-у… театр, цирк…
- Часто в театр ходишь?
Нюха даже засмущалась. Егор знал: сроду не была.
- Так-то! – подытожил парень.
Второй дом тоже не отозвался. Здесь Пастуховы жили: большая семья, дед у них вечно на гармошке играл. И следующий – когда-то проданный «городским», блестяще отремонтированный – не подавал признаков жизни.