Никаких вестей с севера, будто вымерли все. Река пустая, ни одного паруса. Дороги заброшены. Отправил самого шустрого на разведку, посмотреть, что да как. Ждали до следующего вечера, никто не вернулся. То ли сбежал, то ли… Больше никого не отправляли. Крепость осталась без глаз. Люди заволновались, грызлись из-за пустяков. Рулав тоже на нервах. Прятались за стенами, допивали последний мёд и храбрились. Мол, один раз удалось победить, значит, и второй тоже. Но неприятные темы уже поднимались. Рулав всё слышал.
– Уходить надо, – предложил один из ветеранов. – В Альдейгьюборг. Иначе заморят нас здесь голодом, как прежде шведов. В ноги упадём, конунг отходчив и простит.
Рулав притянул его за грудки.
– В ноги упадём, сука? Ты за моим столом сидел? Хвалу кричал? А теперь думаешь так просто сбежать?
– Я всего лишь предложил. Сам решай!
Решай сам, легко сказать. Соблазнительно вернуться, да только конунг его не простит. Людей-то оставит. Хорошие бойцы всегда в цене. Но для Рулава всё кончено. Разве что прорваться в верховья, след за Асмудом. Кто теперь пойдёт за ним?
Со стены окрестность казалась спокойной. Тихая река, пустынный берег, сосны. Птички поют свои незатейливые песенки. Но где-то рядом прятался враг. Коварный и сильный, совсем не то, что те дети. Этого врага явно направляла рука опытного вождя. Вадимира? Говорят, что он имел зуб на норманнов ещё с прошлого нашествия. Будто бы ребёнка у него тогда убили.
Ночью проснулся от дыма и треска. Выбежал во двор, уже полный народа. Горели корабли. Огненные кресты мачт, пылающие доски бортов. Слишком поздно, чтобы тушить, всё обгорело. Занялась даже пристань, не подступиться. Маслом что ли облили?
– Твоя работа? – спросил кто-то в темноте. Он не узнал голос наглеца.
– Нет.
Рулав вдруг понял, что не знает что делать, да это и не важно. Они в западне. Врагу не нужна их крепость, врагу нужны их жизни! Птица в силках. Впервые в жизни он почувствовал себя добычей. Неважно, что внутри, главное, не показывать виду.
– Труллей больше не кормить, – распорядился, прежде чем вернуться досыпать. Надо бы их прирезать, чтобы не доставались никому, да кто знает, что готовит завтрашний день. Может, конунг смилостивится и пришлёт помощь? Вряд ли. Пустые надежды. Но если и отчаиваться, то только на свежую голову.

Он бежит, продираясь через кустарник. Еловые лапы тяжело бьют по лицу. За спиной разливается собачий лай. Всё ближе и ближе. Налипающая грязь на сапоги. Слишком медленно. Одышка, колет в боку. Только бы отдохнуть, прилечь. Видит в полутьме оранжевые огоньки глаз. Псы!
Вырывается на поляну. Тянется к мечу. Слишком медленно, одна псина вцепляется в руку, висит на рукаве. Отряхивает её, с силой пинает ногой. Пёс отпрыгивает – чёрный, с почти квадратной грудью и маленькими ушами. Оскалился, напрягся для рывка. Второй появляется следом, с шумом вырывается из кустов. Обходит с боку.
Вся надежда на один хороший удар. Зарубить одну тварь и закрыться обмотанной в остатки плаща свободной рукой. Промахнёшься, и они растерзают на месте. Рычание всё ближе и ближе, со всех сторон. Что если это ещё не все псы?
– Ярл! – слышит он, оборачивается.
За спиной на завалинке сидит старик, совершенно седой, с короткой бородой и красной кожей. На его глазах бельма – огромные белые пятна, не видно зрачков.
– Ярл, ты выжил!
Псы бросаются, один вцепляется в лодыжку.
– О, Боги! – кричит он и… просыпается.

– О, Боги! – кричит он и… просыпается. Мокрый от пота, трясущийся, бесконечно усталый, словно действительно бежал всю ночь. Рядом заворочалась жена – Мариса. Молодая, славянка, лежит словно мёртвая.
– Опять кошмары? – спросила Мариса.
Рорик кивнул. Боги посылали ему знаки, дурные, тревожащие. Возможно, слепой старик и сам был одним из богов, способных принести спасение. Или отвлечь. Но кто из них мог быть совершенно слепым? Одноглазый Один? Слабосильный Хёд? Вряд ли, этот ничем не отметился.
Мариса выползла из-под одеяла, босиком пробежала по дощатому полу и вернулась с кубком вина.
– Выпей! Оно заберёт твои тревоги.
Что же, тревоги Марисы оно тоже забрало. Выглядела она теперь куда лучше прежнего, хотя и не могла сравниться с молоденькой славянкой. Та ещё словно нетронутый цветочек. Белокожая, сочная, пахнущая юностью. Но придёт время и она завянет. Возможно, даже раньше, чем надо. Ещё бы, ведь ей приходилось делить ложе со стариком. Старик, да ещё и бездетный. Не на кого опереться в старости.
Вино подействовало. Приятная теплота дурманом растеклась по всему телу, обволокла голову. Если бы все проблемы можно было решить вином…

Море возвращало его к жизни. Он ведь почти умер там, на берегу. Истончился, высох. Стал больше походить на драуга – ходячего мертвеца – чем на человека. Слишком много пил, слишком часто пытался не думать. Не думать о том, что добровольно заключил себя в клетку.
– Хаккон! – голос рулевого. – Ветер переменился. Видишь те чёрные облака?
Чёрные облака, ветер? Хаккон ничего не видел. Он стоял с полуоткрытым ртом, ловя солёные брызги от разбившихся волн. Корабль на предельной скорости плыл в пределах двух полётов стрелы от болотистого берега.
– Хаккон! Ветер усиливается.
Он обернулся, поморщился.
– С каких пор мы стали бояться ветра?
Вгляделся в горизонт. Всё размыто, ничего не видно.
– Не вижу я никаких облаков.
Драккар продолжал ход. Гребцы мерно поднимали вёсла, разгоняя узкий корабль. Парус хлестал над головой.
Волны разбивались об узкий, украшенный драконьей головой нос. Змей снова в родной стихии. Змей сорвался с крючка. Всю зиму они провели на стоянке, медленно спивались и сходили с ума от скуки. Скука была общей неизбывной проблемой. От неё и спивались, и рубились насмерть по любому поводу. Его нынешние наниматели запретили самовольные походы. С этими, у них, знаете, мир. С другими тоже. А на кого тогда нападать? Сидеть, довольствуясь содержанием, Хаккон мог и у Рорика. Рорик – это имя он вспоминал чаще и чаще. Не стоило расставаться.
Волны росли, одна, разбившись, окатила гребцов с головой, разлилась по палубе. Теперь уже и сам капитан понял, что пропустил шторм. Ветер усилился и почти рвал парус. Мачта угрожающе заскрипела.
– Снимай его к… собачьим! – с запозданием распорядился Хаккон.
Ещё волна и ещё. Завертело, сбило с хода. Вымокшие гребцы налегали на вёсла.
– К берегу давай!
К тому самому бурому болоту, сырому гадюшнику, кишащему комарами. Попытался разглядеть удобную стоянку – ничего. И только тогда Хаккон понял, что почти потерял зрение. Старость настигла его прямо в море. Он больше не мог ходить по морю. Пришло время искать приют.

Залило почти по колено, ещё немного и перевернёт. К счастью, берег всё время был близок. Отчаянный взмах вёслами. Теперь уже гремел, рокотал под ухом штормовой прибой. Чудом проскочили мимо камней, и подошли к самому берегу. Стукнулись об глинистый берег.
– Тащите! Раз, два… три!
Ещё и дождь начался. Они стащили парус, закрепили его вместо крыши. Ругаясь на сырость, развели костёр. Теперь уже можно было обсушиться и согреться. Хаккон молчал, ожидая оскорблений. Первый раз в жизни он проморгал бурю. Ещё раз и его просто выкинут в море. Лучше уж так, чем остаться на берегу. Стоит только прознать нанимателям…
– Кто-нибудь был в Англии? – спросил капитан.
Угрюмое молчание в ответ.
– Так я вам скажу – там сыро, постоянные шторма, а ещё есть семь королевств, одно сильнее другого. Настоящие замки – каменные, с башнями и рвами, крепкие города. Тренированные армии и конница. Вы когда-нибудь видели конницу? Нет, не одинокого самонадеянного лендлорда впереди пеших подневольных землекопов. Настоящую, с рыцарями в кольчугах, длинными копьями, шлемами.
– Старик, Париж твоя конница не спасла. И я был там! – перебил один из гребцов.
– В Париже это того стоило. Какие богатства на кону. Но в Англии нет богатств. Мы их победим, это не обсуждается, но что получим? Ничего. Новые шрамы. Но есть и другой путь, если, конечно, это кого-нибудь заинтересует.
Команда молчала, переваривая информацию. Капли дождя барабанили по парусу.
– Да, есть и другой путь – на Восток. Я уже был там, в Альдельгьюборге, когда сопровождал конунга. Те, что вернулись со мной, могут это подтвердить. Это не богатая земля, но там нас встретят как друзей. Конунг Рорик Ютландский привечает всех и меня он тоже звал.
– Что же ты сразу не пошёл?
И, правда, почему? Неужели он всерьёз верил, что сам когда-нибудь станет ярлом? Что будет до последнего бороздить Северное море? Какая наивность. Мир изменяется, но он сам изменился куда быстрее.
– Присматривался. В общем, я никого не заставляю. Думайте своей головой. Ищите ли вы славной гибели за чужого конунга или просто хотите себе надёжного пристанища. Рорик – человек надёжный, его репутация говорит сама за себя.
Хаккон чувствовал, что заставил засомневаться команду. Он знал, что скажет что угодно, лишь бы остаться в игре, лишь бы уйти с этого проклятого берега.

Сколько крови, никогда не отмыться. Молодая, свежая кровь, горячая от юности. Опять не удержались, полезли на стены. Рулав вывел всех, встали. Сам рубил, скидывал особо наглых вниз. Мимо свистели стрелы, застревали в зубьях частокола.
А внизу под ними было живое море. Бушевало, набегало волнами на их маленький остров, разбивалось в отчаянье. Сколько же он сражался тогда? Год, десятилетие, век? Всё закончилось внезапно, остатки нападающих рассыпались в стороны и исчезли в лесу.
– Мы побеждаем, но враги всё ближе и ближе, – обмолвился кто-то. Прежний Рулав разбил бы ему голову, но у нынешнего просто не осталось сил. Он посмотрел на свои руки – где липкие, где уже подсохшие. Почти багровые. Ни за что не отмыться.
– Перетащите всё ценное в башню! – распорядился перед тем, как рухнуть в изнеможении.
У него почти не осталось людей, чтобы удержать частокол. Запереться в башне, завалив вход и держаться. Пока что? Пока нападавших не прогонит зима? Но это их земля, это не они должны бояться холодов. Теперь уже до последнего тугодума дошло, что Рорик их бросил. Трус, предатель, старик! Это всё мальчишка, вдруг понял Рулав. Это он их тогда сдал. Сбежал домой, даже не попрощавшись, не сдав дела. Вынюхал про пленниц и побежал жаловаться. А Рорик терпелив, долго держался. Отомстил чужими руками.
– Сука! – прошипел, до боли сжав зубы. – Какая же сука!

Сначала трулли молчали в своём загончике и иногда просто тянули руки к проходящим мимо воинам. От загона тянуло нечистотами и давно немытыми телами. Жужжали мухи, привлечённые гнилью. Посмотришь так – прутья, за ними худые лица, истончившиеся руки, иссохшие лица. Даже за душу берёт.
Потом уже трулли начали молить о пощаде.
– Хлеба! – непрекращающийся стон, действующий на нервы.
Один из наглецов даже ухватил Рулава за ногу.
– Пожалейте, господин! Дайте хлебушка!
Управляющий с силой выдернул ногу.
– Тебе хлебушка?
Ухмыльнулся, чуть приспустил штаны. Обоссал решётку, стараясь попасть на просителя. На руки, на лицо.
– Не подавись!
Соратники оценили, гоготали как угорелые. Но шутки шутками, а дела шли хуже некуда. Мятежники постоянно маячили у кромки леса, жгли костры, манили запахами жарящего мяса. Всем видом показывали, что не уйдут, будут стоять до последнего.
Шло время и даже до самых наивных труллей дошло, что кормить их не собираются. К тому моменту у них уже не было сил бунтовать. Лежали как живые мешки в загоне, обсиженные мухами и кляли всех, кого видели.
– Будь проклята мать, что меня родила…
– Резать их надо, – заметил один из защитников стен товарищу.
– Охота мараться, потом не отмыться. Сами сдохнут.
– И то верно.
Иногда Рулав подумывал о самоубийстве. Лучше уж от своей руки, чем от этих – рабов. Но как? Повеситься? Одним сильным движением перерезать себе глотку? Заколоться, прыгнув на меч? Один способ хуже другого. Лучше уж попросить об одолжении. Он был уверен, что после стольких неудач слишком многие бы оказали ему такую услугу. Но потом природа брала своё, и Рулав забывал печаль. Всходил на стену переругиваться со славянами, дразнил труллей. Жадно любил Хромую на столе, желая взять её всю, без остатка. Что бы уже никому не досталась. Тогда, разгорячённый, почти счастливый, он как-то знал, что выберется, спасётся любой ценой и всё у него получится. Мечты исполнятся. Он ещё станет конунгом.

Что-то определённо происходило. Что-то пугающее, волнующее Гостомысла своей неопределённостью, скрытостью. Странно. Ведь он достиг почти всего, что хотел. Конунг был у него в руках, на поводке, даже отцом признал. Почти вприпрыжку бежал за советом, делился сомнениями.
– Батюшка! Без вас мне не справиться… – и целый ряд несложных для Гостомысла просьб. От сбора доли с продажи до того, чтобы приструнить зарвавшегося управителя. А Гостомысл что? Да почитай всё может, раз со всеми дружит.
Проблемы начались, когда от чуди не пришли шкурки. С местными племенами он договаривался с самой юности, когда ещё не был солидным родоначальником, а мальчишкой на побегушках. Если в ком Гостомысл и был уверен, так это в том, что тамошние вожди его всегда поддержат, всегда одобрят.
Факт оставался фактом. Меха не пришли. Он отправил младшего сына на встречу. Далеко проехать тот не смог. Под самой Ладогой его остановили на заставе и велели повернуть обратно.
– Кто посмел? – озадачился Гостомысл.
– Не знаю, молчали, словно онемевшие. Я им говорю – сейчас серебра дам, а на обратном пути и шкур принесу. Норку принесу, белок. Молчат. Ничего не хотят. В железе с ног до головы, с такими не пошутишь.

В железе, значит? Люди воеводы, не иначе. Кому ещё по средствам? Вадимир в последнюю войну здорово поднялся. На крови. Он же когда свеев голодом в их крепостях морил, снаряжение потом задаром получил. Мечи, кольчуги, шлемы… Себе забрал, ни с кем не поделился. Оттого потом на Вадимира другие роды и зуб заточили. Что жаден воевода непомерно и усилился в ущерб остальным. Не пожадничал бы тогда, глядишь, был бы сейчас правителем.
К чуди пришлось съездить самому, по воде, пока есть возможность. Реки не пыльные дороги, их не перекроешь. Снарядил лодочку, взял пару человек охраны и отплыл без лишней шумихи. Река оказалась совершенно пустой. Она, впрочем, и в обычное время не была особо оживлённой. Как не крути, варяги для своих целей чаще пользовались другим путём, много южнее, а здесь разве что заплыть, чтобы шкурок купить и рабов, если повезёт. И люди здесь жили другие, чем выше по течению. Большей частью молодые роды, прибывшие с запада или юга. Из коренных происходила разве что чудь. Последняя и составляла основу могущества Гостомысла.
Дорога трудностей не вызвала. Он только почёсывал бороду и готовил про себя остроты в адрес нерадивого сына. Тоже мне, купец, хвост прищемили, так лапки и свесил. Настоящий купец как вода, везде просочится. Ещё раз вспомнил, как в последнюю войну приторговывал со свеями. Все племена договорились им корма не давать, убивать на месте и Гостомысл тоже поклялся. Перед идолом на коленях со всеми стоял, жертвенной кровью мазался. Но всё равно нет-нет, а подарочки отпускал. Свеи когда оголодали, за хлеб всё отдавали – и награбленное добро перекочевало в надёжные купеческие руки. Да и кое-кого он потом смог вывезти восвояси, потом это аукнулось новыми связями. На Рорика – правителя без государства – Гостомысл именно через них и вышел. Шепнули – болтается по чужим дворам славный господин с несметной армией. Ищет себе земли, чтобы голову преклонить. Вот и преклонил. Батюшкой признал.
Чудь встретила Гостомысла настороженно. В селище его не пустили, первый раз за всё время знакомства. Обычное ведь дело – святое гостеприимство, мой дом – твой дом. Нет, мол, для вас это теперь закрытая земля.
Переводчик не требовался. Гостомысл отлично говорил на местных наречиях, а чудь, какого бы не была племени – меря или веси – за столько лет научилась понимать и славянскую речь. Они стояли друг против друга. Гостомысл и два его охранника напротив вожака местной общины. Невысокого такого бородача со скуластым лицом и острым носом. В зарослях, наверняка, таились ещё наблюдатели.
– Чего тебе, Молодой старик?
– Вот тебе раз. А как же здравствуй, старый друг, давно не виделись, как здоровье?
– Сейчас меня своё здоровье больше заботит, уж извини, – отрезал вождь. Гостомысл попытался вспомнить его имя. Куду что ли? Всё у них не по-людски, иначе, чудно.
– Куду, мы же так долго знаем друг друга, нас столько связывает…
Вождь рассмеялся.
– Да, мы так хорошо знаем друг друга, что ты до сих пор не выучил моё имя. Да оно тебе и не нужно, лишь бы шкурки вовремя поступали. Вознёсся, заважничал, некогда и в гости зайти. А как прижало, так сразу и прибежал. Лично! Что, нашлось время?
Гостомысл прикусил губу, чтобы не взбеситься. Ярость в торговых делах только вредит. Не иначе, как от варягов бешенства поднабрался.
– Если прежде обидел тебя чем, так сразу скажи, разберёмся.
– А поздно разбираться. Не бойся, не я сержусь на тебя! Не меня, в общем, бойся. Потому что не жилец ты, Молодой старик! А на мёртвых зуб только боги могут точить, не люди.
Губу всё-таки прокусил. Подсолил себе рот.
– Убить меня решил?
– Больно надо. Я не из вашего рода, даже у зверя, прежде чем жизнь отниму, трижды подумаю. Свои тебя положат. Так нам и доложили. Кто с вами торговать будет, тех в одной яме с тобой закопают. Чего замер? Не знал? Как же так? Молодой старик, где же твоё всеведение? Пришли к нам посланцы. Мы выслушали, сделали по-своему. На следующий день нам селища и пожгли. Средь бела дня – навалилась гурьба, в железе с ног до головы, похватали молоденьких. Кого на месте полюбили, а кого и умыкнули. А что бы мы сделали? У нас же мир вечный, расслабились. Дозоры распустили. В общем, наши мудрые так решили – с мертвецами дела не иметь. Вы же теперь все мертвецы. Так что давай, друг, поворачивай обратно, пока тебя как покойника в землю не закопали.
Гостомысл только открыл рот, как из зарослей, повинуясь знаку вождя, стали выходить скрывающиеся воины. В шкурах, с луками и дротиками в руках. На прощание он небрежно кивнул вождю и побрёл обратно к лодке. Всё рухнуло.

Вокруг одни идиоты. Утром Рулав попросил вынести труп из загона. В обед мимо проходил, заглянул – всё ещё лежит, благоухает. Сладенький такой запах, пока ещё лёгкий. И глаза у труллей такие… лукавые. Сомневающиеся. Жрать его или не жрать. С голодухи могут и сожрать, даже пахучего. Передохнут впустую. В общем, наорал, распорядился. Обещали, что сделают как надо.
Как надо? Заставить труллей самим тащить труп к реке. После такой голодовки особо не потаскаешь. Навалились целой кучей, потащили. По пути умер ещё один. Ойкнул и сполз. Думали, притворяется. Пнули, покричали – ноль реакции. Готов. Тот, что покрепче, решил сбежать. Обхватил за ноги, попытался опрокинуть. Сил не хватило, ничего не получилось. Смех смехом, а наказать пришлось. В итоге, уже три покойника. Пришлось самому вмешаться, махать кулаками. Слушают, смотрят, а лица, будто не понимают, будто наплевать. И, правда, какая теперь разница, если всё равно им подыхать?
С горем пополам сбросили в реку. В лучших традициях, застряли у самого берега, на мели. Пришлось самому лезть в воду и шестом проталкивать тела на глубину. Вымок и озлобился. А эти, недоумки, лыбятся, заливаются. В прежнее время, пустил бы кровь. Но слишком устал, непонятно от чего. Махнул рукой.
Остаток дня пялился на Хромую. Ему нравилось смотреть, как она работает. Ковыляет на своих кривых, плохо сросшихся ногах, отмывает блевотину с пола, хозяйничает на кухне. Жаль, что не поёт. Местные девушки всегда пели. По любому поводу – готовят, котелок скоблят или за водой идут. Вот у конунга в чертоге постоянно пели. Старик всегда выползал послушать, слезу тайком утирал. А у Рулава тишина, только полы скрипят и сквозняки играются.
– Спой чего-нибудь, – предложил Хромой.
Безвольный взгляд, тупое обречённое выражение. Молчит. Корова! Хоть избей до полусмерти, ничего не добиться. Чего не живётся, чего ей ещё надо? Запретил другим к ней прикасаться, для себя оставил. Без толку. Жизни нет.
– Сколько ты ещё будешь убиваться? Ну, не попалась бы нам в руки, думаешь, тебе бы сейчас легче было? Горбатилась бы сейчас на новую семейку, и когда мужа не было бы дома, тебя бы долбил какой-нибудь дед. Знаю я ваши скотские порядки. А сейчас живёшь, как знатная дама.
Никакой реакции.
– Тупая корова!
Надо бы оживить её кулаком, но сама мысль об этом уже утомляла. Всё из-за осады, высосала из него последние капли жизни.
Вечером дикари приступили к стенам. Прятались за огромными щитами, перестреливались с защитниками. Сняли ещё одного, дротиком, совсем ещё мальчишку. Втащили в дом, положили на столе. А он, раненный, белый такой, и тихий, спокойный, даже не кричал, только ногами сучил до последнего. Ни жалоб, ни проклятий.
И вдруг Рулав словно проснулся. Чего ещё ждать? Ну, запрутся они в башне, какая разнится, днём раньше, днём позже. Закончится еда, будут лежать как те трулли в загоне, на жмуров облизываться. Лучше уж там, пока силы есть.
– Подождём немного, когда эти недоумки устанут, – распорядился. – И ночью пойдём на прорыв. Вернёмся в Ладогу. Пусть конунг хоть задницу мне разворотит, хуже уже не будет.
Хоть какое-то оживление среди соратников. Правда, особо некому оживляться. Десяток их остался, от всего-то гарнизона.
– Давно пора.
Вернулся к Хромой. Притянул к себе, обласкал.
– Не бойся, я тебя не брошу! – Поцеловал, погладил по щеке. – Устанешь, понесу на плече. Ты только не пугайся, держись рядом. Оставайся за спиной, как пойдём.
Хромая молчала, позволяла себя гладить. И ему вдруг показалось, что она действительно его любит. Ну, такое нередко случается. Пленницы вдруг влюблялись в своих мучителей. Что уж говорить, у некоторых племён брак до сих пор начинается с похищения невесты.
– Я признаю тебя, понимаешь? Со мной останешься, в золоте ходить будешь, в шелках заморских, словно жена конунга. Ничего для тебя не жалко! Не веришь? Сейчас, погоди!
Он подошёл к сундуку, в котором хранил награбленное. Глаз радуется – серебру, шкурам, кубкам и посуде. И ничего, что оставить придётся. Как пришло, так и ушло. Ничего, ещё наживёт, пока меч за поясом.
– На вот!
Протянул ей ожерелье. Стянул его с купеческой жены. Как же она просила тогда, как убивалась! Меня возьмите, по любви, по охоте, только мужа не трогайте! Смешная. Её и так взяли, без охоты и обоих одним ножом порешили.
– Смотри, как камешки переливаются! Заморская работа, ваши так не умеют.
Надел ей на шею, чмокнул в щёку. Никаких эмоций. Помешалась от радости, видимо.
– Я сегодня добр, – улыбнулся. – Ещё колец отсыплю. Пальцы золотыми будут, как у колдуньи.
Нагнулся над сундуком, разбирая. И вдруг голова онемела, ударилась об крышку. Кровь залила глаза. Новая вспышка боли. Кажется, потерял сознание на мгновение. Медленно, опадая на сундуке, обернулся. Он увидел занесённую руку, нож. Спокойное лицо Хромой. Ни капли сострадания в глазах.
– За что? – хотел спросить Рулав, но так и не смог. Ещё один удар. Кровь забулькала из-под подбородка. Голова опала на грудь. Кровь на полу, это последнее что он увидел. Ещё подумал, что надо бы заставить Хромую прибраться…

Маленькая избушка далеко за городом, нехитрый заборчик от лесной живности, огородик. Вокруг лес, темень, хоть глаз выколи. Он пришёл сюда один, в плаще до колен, с накинутым капюшоном. Постучал в дверь.
– Кого там леший принёс? – старушечий скрипучий голос.
– Это я. Открывай!
– Я? Головка от… Знаешь, сколько у меня таких умников? Всех не упомнишь.
Звук убирающегося засова, скрип плохо смазанных петель.
– Чего встал, проходи!
Первый человек, что его не боялся. Неужели она не понимала, что он может открутить ей голову, и ему ничего за это не будет? С другой стороны, он ведь так устал от нужды общаться с трусами и льстецами.
Внутри ожидаемо тесно. Печка и полати с разложенной постелью, стол, лучина, лавка. Утоптанный до прочности дерева земляной пол. Разномастные котелки, чашки на полке, тряпьё, подвешенные пучки трав на ниточках. Запах сена и каких-то ягод.
– Падай куда-нибудь! Тут иначе не разойдёшься.
Плюхнулся на лавке, поморщился. Подумать только, до чего докатился. Его чихвостит какая-то старушенция!
– Я вашу породу хорошо знаю. Слово поперёк скажешь, сразу за нож хватаются. Ты-то не зыркай, не пугай, я уже пуганная.
– Разве ты можешь видеть моё лицо? – усмехнулся гость. – Зыркаю я или нет?
– Я всё могу, зачем бы сюда ещё припёрся? Уж не за любовью, годы не те. Хотя, слышала, что среди ваших и такие есть, что на старух падки. А, признавайся, падок на старух? Я, может, и не сильно противиться буду.
Лицо высохшее, кожа старческая, восковая. Приглядишься и, кажется, что череп просвечивает. Будто не человек давно старуха, а мертвец ходячий. Какое тут захотеть.
– Ишь, как поёжился. А я ведь и обидеться могу. Порчу наслать. Знаю такие слова, что ежели скажу, тридцать три года стоять не будет. Всё останется как у людей, а дойдёт до дела – словно неживой.
– Я столько не проживу.
Старуха рассмеялась. Смех её напоминал скрежет ржавого железа. Такого же старого и отжившего, как и она сама.
– Я тоже. Не смогу проверить и потом сказать – видишь, я же говорила! Ладно, час поздний, я уже собралась на боковую. Давай, говори, чего припёрся! Ты же человек деловой, да? Городской, поди, в глупости-предрассудки поди не веришь. А как шёл, всё оглядывался, потом обливался. Да, всё вижу, так-то.
Вспомнил, как шёл через лес. Времена неспокойные, вокруг предатели или дикари, а он один, ночью… Ругал себя почём зря. Старый, мол, болван, дурень. Зарежут и так тебе и надо.
– Давай уже, кончай скорее. Я уже устала от своего голоса.
– Женщина, – ухмыльнулся гость. – Теперь я понимаю, почему ты живёшь одна и так далеко. Кто бы тебя вытерпел!
– Много ты понимаешь. Когда надо, был у меня и муж, как полагается, и не один. И дети были, теперь только внуки остались. Так что промазал, дружочек. Хм. Поняла, а что с детишками у тебя? Молчишь. Чего замолчал, насупился? Эх ты, дубина. Знаешь ли, какое у нас в роду самое страшное преступление считается?
– Предательство, наверное.
– Пф, заморский ты остолоп. Предательство! Да кто же не предавал? Каждый из вождей, даже хороших, предал предыдущего. И что же, преступники они, получается? Нет. Всё можно простить или списать. Какое дело богам до наших скучных игр. Но одно они не прощают – бездетность! Мучиться будешь, корчится, зубами землю рвать, что род пресечётся.
Лучина догорала, осыпалась чёрным пеплом. Старуха ловко соскоблила ножом ещё одну и подожгла.
– Хорошо, будь, по-твоему. Слушай внимательно, но смотри – хоть одно слово выйдет за пределы твоей избушки, не посмотрю на седины. Короче, волнует один вопрос. В молодости мне нагадала ведьма, что…
– Что разбогатеешь, опасную любовь и трёх сыновей, в придачу? Прости, не удержалась, старая.
– Почти. В общем, всё сбылось, кроме сыновей. И меня очень занимает этот вопрос. Все мои дети, из тех, кто точно известен…
Старуха пошарила по полкам, нашла какую-то чашу, поставила на стол.
– А как у нас с… Ну, стоит хоть или всё уже?
– С этим проблем нет. Проблема разве что для жён. Я взял вторую – тоже молоденькую – бесполезно.

– Чудес не обещаю. Может, поможет, может – нет. Есть одна травка, название тебе ничего не скажет. Я отвар-то приготовлю, завтра и заберёшь.
Гость ухмыльнулся:
– А почему не сегодня?
– Мне всю ночь, что ли из-за тебя не спать? Варить эту бурду? А сам, пока я корячусь, будешь с молоденькими развлекаться? Шутник. В общем, отвар дашь, но и сам не плошай. Тебе отдельное будет средство. Нашёптанное, как полагается. Ну, что, устраивает такой расклад?
– Деваться некуда.
И опять, словно заскрежетала старое ржавое железо, такой у старухи смех.
– Скажешь тоже, деваться некуда. Думаешь, в таких делах стоит лапки отпускать? На чужую волю полагаться? Мой братец, мир его праху, тоже не мог детей завести. Думаешь, ко мне побежал плакаться? Нет, усыновил, воспитал как надо. И не подумаешь, что не родной. И ты бы мог. Ладно, завтра пришлёшь за отваром какого-нибудь холопа. Ты же человек важный, раз меч под тряпьём таскаешь, самому некогда.
Он кивнул, бросил горсть серебра на лавку и торопливо вышел в ночь. Ему было тяжело признать, что здесь, в лачуге лесной ведьмы, он впервые за долгие годы ощутил себя живым, обычным человеком. А не деревянным идолом как обычно, непоколебимым и всемогущим. Знать бы раньше, как тяжела власть, может, и не радовался бы тому предсказанию. Хотя, вот чем бы он теперь занимался? Рыбачил что ли? И от моря укачивает, и рыбу ненавидит.
Вернулся он поздно, у ворот его окликнула стража.
– Конунг? Почему вы ушли одни? Леса кишат разбойниками!
– Много разговариваешь, – буркнул Рорик и ушёл досыпать.

Утром в Ладоге появился слепец. Был он молод и даже немного красив чужой, северной красой. Короткие светлые волосы, неровная борода и заросшая шея, красный, обгорелый красный цвет кожи. Сам он идти не мог, спотыкался на каждом шагу и поэтому под руку вели его два волхва. Зрелый мужичок с растрёпанной рыжей бородой и маленький, совсем ещё ребёнок по возрасту, но уже с необычайно ожесточённым выражением лица и полностью седой.
Сбежалось полгорода, и даже старшие пожаловали, посмотреть на чужаков. Других развлечений всё равно не было. Дети, женщины, старики, лавочники, бросившие работу.
– Власый, кого это ты нам принёс?
Волхв зыркнул, и крикун тут же заткнулся, спрятался в толпе народа. Кому захочется с тёмной силой связываться? Как пить дать, сглазит или накаркает.
– Где ваш вождь? – скривившись, сказал, словно плюнул, Власый.
Толпа расступалась перед ними. Все с жадностью глазели как смешно оступался слепой, как заплетались его ноги.
– Такой красивый парень, – раздавалось из народа. – И такой бедолага. А ведь мог бы жить, да радоваться, вот уж судьба-злодейка.
– Да, какое страшное наказание роду. Судьба.
Довели слепца до двора Гостомысла – с крепким высоким забором и возвышающимся над ним теремом. Замерли волхвы, посоветовались, поковыляли дальше, в сторону варяжской крепости.
– Вождь!
Рорик тоже находился в толпе, держась чуть обособленно от остальных. Слепые, как и волхвы, его не занимали. Но вот такая толпа народа, оставленная без присмотра, могла учудить что угодно.
– Чего же ты молчишь, Юрик, оглох что ли? – прокаркал волхв, направившись в сторону конунга.
В толпе зашептались, а потом резко замолчали. Кто-то побаивался волхва, кто-то конунга, но всем одинаково хотелось расслышать ответ.
– Говорю, чего молчишь, будто прячешься? Вот, привёл к тебе вашего брата – северянина. Заблудился в лесу, а от страха и глаза потерял.
И снова конунг промолчал. Спокойно, без гнева смотрел на самонадеянного волхва. Настала очередь говорить слепца. Какого же было удивление, когда он произнёс на чужой, северной речи слова прощения:
– Прости, конунг Рорик. Мы подвели тебя.
– Продолжай.
– Крепость пала. Вадимир осаждал нас целый месяц, отвлекая ложными приступами. Рулав, чтобы мы не сбежали, ночью сжёг корабли. Безумец! Нас всех убили, но его первым. Рабыня, которую он держал как наложницу, ударила его в спину. Мы даже не успели отомстить, как она перерезала себе глотку.
– Ты говоришь, что всех убили.
– Я спасся, притворившись мёртвым. Прятался в лесу… плохо прятался. Меня поймали и выжгли глаза смолой. Сними повязку, посмотри на меня! Таким я теперь стал. Таков мне урок за предательство. Волхвы согласились отвести меня в город, чтоб показать, что месть свершилась.
– Месть, говоришь?

– Месть, говоришь? Волхвы помогли… Какая щедрость! Помолчи, ты всё сказал, что мог, не повторяйся! Уберите его с улицы, пусть теперь живёт рядом с такими как он – калеками.
Волхвы пристально смотрели на конунга. И снова старший не удержался, прокаркал:
– Вот и кинул псу кость. Смотрите, люди, как вознаграждают за верную службу!
– Уймись, колдун! – буркнул один из телохранителей. – А то живо кровь пущу!
Волхв засмеялся:
– Стоит хоть капле моей крови упасть на землю, и здесь уже ничего не взойдёт. Пашня оскудеет, мор падёт на ваш скот! Некому будет защищать эти стены, все перемрёте от голода. Ну, что же ты замер? Руби!
И он почти бросился на воина, распахивая одежды. Грязные такие, пропахшие потом и дымом. Толпа отшатнулась, попятилась. И только конунг остался недвижим.
– Пошумели? Теперь расходитесь! – раздался бас Гостомысла. Его в Ладоге уважали, слушали. Народ рассеивался. Лишившись зрителей, ушёл и волхв.
Рорик долго смотрел ему в след, а потом наклонился к телохранителю и что-то шепнул ему на ухо. Тот кивнул, ухмыляясь.

Заночевать решили в городе, расположились на купеческом дворе.
– Зря что ли себе ноги сшибали, – сказал Власый. – Отлежаться тепереча надо, жирок нагулять.
Это он мог, в смысле, нагулять. Ел и пил всё, что давали, а давали ему много и часто. Особенно вдовушки, да и просто купчихи, пока мужей нет рядом. Купчихи ведь в отличие от дикарок из посёлков побогаче живут и времени у них предостаточно. Скучают, то есть. Духовности ищут, высшей правды. А Власый это дело умел, он с богами за просто так общался, по-свойски и те ему всё нашёптывали.
Седой издали наблюдал, как учитель, озираясь, прихватывал хозяйку.
– Тише ты, обалдуй, а то люди ещё увидят, что скажут! – деланно бранилась купчиха, а сама всё ближе прижималась. И тоже озиралась, как бы и впрямь не увидели. Сама пухлая, круглолицая, с двойным подбородком. В родном посёлке Седого таких не было, ценилась бы за диковинку. Мать, к примеру, была худющая как доска. Высохла от работы.
– Ты это, давай баньку затопи, отмыться мне надо. Поднабрался я грязи от ваших варягов, чужаков окаянных, вся кожа теперь свербит. И не только кожа!
И волхв хлопнул купчиху по заднице.
На купеческом дворе хорошо, привольно. Глухой забор защищает от посторонних глаз, свиньи роются в грязи, сладко потягиваются. Собак куча, все разномастные. Самая мелкая и шумная даже разрешила себя погладить. Лаяла, получается, только чтобы привлечь к себе внимание.
– То-то! – сказал Власый. – Говорил же, со мной не пропадёшь. Это тебе не твоя деревня! Посмотри – дом-то какой! Два этажа! А комнаты там какие! Перины!
Одно не отнимешь, с Власым весело. Особенно, весной, на пашне, когда он селянам землю оплодотворял. Завалил местную красотку и давай, при всех, её на пахоте. Чтобы полба выше головы росла, плодоносила… А селяне ещё радуются, благодарят. Кто яичком угостит, кто хлеб вынесет. Слонялись от селища к селищу, справляя обряды. У каждого племени свои порядки и обычаи, но Власого это не останавливало. Казалось, он знал всё и про всех.
Крепко отобедали, а заодно и поужинали. Власый ушёл развлекать купчиху, а Седой остался не у дел. Поговорил с дворней – люди бестолковые, ума совершенно нет. Всю жизнь живут в городе, дальше купеческого двора носа не кажут, ничего не знают. Только и разговоры о наливках и погоде. Скукота.
Посидел один, вспоминая недавние дела. Как с Власым они промеж воинов Вадимира ходили, прося у богов за удачу. Боги на призыв ответили, помогли, чем могли. Погибли варяги в своей окаянной крепости на костях выстроенной. Побили их всех и стены сожгли. Запылало дерево, всю ночь догорало. Свершилась месть за род. А Вадимиру всё мало, не успокоился.

А Вадимиру всё мало, не успокоился, о большем подумывает.
У Вадимира волхвы загостились надолго. Бродили между лагерями, пророчили за еду, торговали редкими волшебными амулетами, которые Власый намедни собрал из обглоданных костей курицы. В ожидании сражений расходились на ура. После – дела шли ещё лучше. Волхв всяко нужен, над покойником почитать заговоры какие, чтоб не поднялся, крови чужой не возжелал, али ритуал соблюсти, порядок, как правильно в могилу положить. Нет, тех, что попроще – безродную молодёжь из изгоев – сваливали в общую яму, без всяких обрядов, лишь бы зверь сразу не растащил. Такую молодёжь Власый не любил и Седой вполне разделял его мнение.
Отъевшись, Седой прилёг на лавке и, пользуясь возможностью, тут же уснул. Спал спокойно, без сновидений, хоть это и была для него редкость. Обычные сны Седого – цветные, с запахами и звуками – неотступно преследовали мальчика. На
– Другой мир влияет, – объяснял наставник. Седой этому не верил. Иначе, почему этот другой мир так напоминал его собственный? И богов в этом мире не было, только запах гари от бесконечных пожарищ.
Утром к нему подошла хозяйка и долго молчала, мяла в руках собранный узелок. Виновато-трусливое выражение на лице.
– Тебе это, собрала на дорогу.
Протянула узелок, лёгкий, мягкий под пальцами. Прощупывался хлеб.
– Беги и иди как можно скорее.
– А Власый? У вас останется?
Лицо купчихи исказилось, и она зажала себе рот, чтобы не разрыдаться.
– Нет больше нашего Власого. Ночью повесился на воротах.

Чудь ушла, спряталась в своих глухих лесах, затаилась на болотах. Никого к себе не пускала, полезешь – сразу стрелу схлопочешь или две. Только их городища и остались, тихие, разом одичавшие. Всякая торговля прекратилась. Закрылись, попрятались в своих углах и славянские роды. Кто отсидеться пытался, а кто и сразу выбрал себе сторону.
Разные по реке ходили слухи, и было понятно, кто их распускает. В одной избе порой собирались обе партии и начинали собачиться. Доходило и до смертоубийства.
– Думаешь, его ваши обиды интересуют? О себе воевода печётся, как бы прибрать власть к рукам, вознестись. Плевать он хотел на других! Но хуже всего, что развалит он всё. Всё достигнутое! – заливал один, лавочник из Ладоги.
– А чего мы достигли?
– Торговлю проложили, крепости построили и дружина крепкая.
– Будто бы прежде не торговали, будто бы отродясь меч держать не умели и крепости не строили, – возражал охотник из глухой чащобы.
– Вспомни, как свеи нас держали, с дыму куницу ни за что, ни про что брали! И что, где были твои крепости, мечи? Только сильная власть нас устроит, врагов удержит.
– Выгнали мы твоих свеев и других себе на шею посадили. Скажешь, не берут сейчас куницу? Вдвое берут! Тебе, лавочник, разве что хорошо, а другим, вне вашей хвалёной Ладоги? Об этом подумал?
– У них свои заботы, у меня свои, – отрезал лавочник. – На всех думки не хватит.
– И вот ты говоришь, что Вадимир властолюбец, о себе печётся, так разве конунг иначе? Разве варяга волнуют наши беды? Разве не берёт он всё, что под силу унести? Разве не плачут вдовы, вспоминая загубленных им мужей? Разве не его люди торговали нашей кровью?
– Лжёшь, собака!
Лавочник набросился на охотника, схватил за грудки. Еле-еле мужики растянули их в стороны.
– Крепость построил? Нет больше вашей крепости. Спалил её Вадимир, отомстил за пепелище.
– Хороша месть, коли открыл нашу землю с юга всякому вору. Может, этот ваш Вадимир этого и добивался? На своих хозяев работает? Нынче ведь за каждым кто-то стоит?
– И кто стоит за тобой, холоп варяжский?
Снова сцепились, уже и ножи тянули. Хозяин питейной избы, ругаясь, объяснил, что отлучит драчунов пожизненно. Накал страстей разом спал.
– А я так скажу, братцы, – вмешался третий, доселе молчавший. Вроде бы воин с заставы. – Не важно, что тогда случилось и имеет ли воевода право на месть. Если господин не защитил слугу, то имеет ли смысл вообще под его рукой ходить? Может, завтра и тебя так же бросят? А виновен слуга или нет, то это уж собранию решать, вече. Или самому конунгу, но чтобы явно, при всех. Нет, такому человеку я служить не стану.
И здесь уже согласившихся спорщиков оказалось больше. Но лавочник не сдавался.
– Иной раз ради общего блага приходится и потерпеть. Ты, похоже, человек с заставы, без корней, раз не знаешь, как в общине совместно работают. Хочешь-не хочешь, здоров-не здоров, вместе выходят лес рубить, жечь, пахать, сеять и собирать. Все заодно. Вот и сейчас, ради нашей земли придётся стерпеть чужеземного конунга.
Они продолжали пить, спорить, засыпать посреди разговора. И никто не заметил грузную фигуру в плаще и капюшоне, вышедшую на улицу. Никем не узнанный, конунг возвращался обратно в крепость. Теперь он знал, что в предстоящей войне может положиться только на собственный меч.

Говорили, будто конунга видели на пепелище. Ходил, сгорбившись, в иссиня-чёрном плаще, ворошил землю ногой, недобро хмурился. А вокруг тишина, обгоревшие тела, остовы домов, пеньки частокола. Смертью пахнет. Заметили его тамошние дозорные, кинулись, чтобы схватить. А конунг вдруг оттолкнулся от земли и переметнулся в огромного чёрного ворона. Сделал круг над ними и полетел в сторону Ладоги. Ещё шептали, будто потом три ночи подряд на пепелище ходили призраки мёртвых варягов и всё грозились муками своим убийцам. Баяли так же, что конунг посетил и приречные посёлки. Толковал со старейшинами, убеждал держаться верной стороны, обещая иначе страшные кары и месть с иной стороны. Никто толком не понимал, что это за иная сторона. Одни считали, что варяг грозится заморской роднёй, а другие – чудищами и богами. В Волхове выловили огромного сома с человеческим лицом. Он из невода вырвался и напоследок прокукарекал, что Вадимиру суждено стать старшим кнезом над всеми кнезами.
В общем, разное люди говорили и божились при этом, заверяя в искренности и честности. Разве что про Власого помалкивали.
– А что, молодцы, слышали, как один волхв вознёсся? – только начинал какой-нибудь озорник и тут же его затыкали. Что и говорить, бывают темы запретные по своей природе.
Власого хоронили за городом, обложили промасленным хворостом, да такую кучу, что и кости сгорели. Пепел развеяли или на удачу жёны растащили. Ведь всяко такой человек к богам ближе остальных. Может и прах его поможет. От бесплодия какого, хвори. Выли от горя вдовы, близко знавшие волхва, со слезами набирая себе пепел.
– Какого человека боги прибрали! На кого же нас без защиты оставили? – голосили кликуши. И только одна молчала, последняя, что делила с покойником кров. Купчиха – дрожала и вздрагивала при упоминании его имени. Никто так не добился от неё ничего связного. Решился, мол, поскорее к богам отойти, ночью накинул петлю на шею и был таков. И только дворня шепталась, что неспроста всё. Слышали, мол, в ночи мужские голоса и речь чужую, северную. Да только, кто же будет слугам верить. История тёмная.
А ученик покойного в очередной раз оказался предоставленным самому себе. Пожал он плечами, посетовал на горькую долю и побрёл обратно в стан воеводы. Один, совершенно один, ещё не взрослый, уже не мальчик. Через охваченную разгорающейся войной землю…

Ноги сами собой несли его к заветной избушке. Едва стемнело, он вновь выскользнул из терема, взяв из предосторожности одного телохранителя. Лес со всех сторон тянул ветви. Шумели листья, предупреждая о чужаках.
– Жди меня здесь, не отлучаясь, – сказал он и растворился в ночи. Подумал ещё, что лишь бы не разболтал.
Поскрёбся в дверь.
– Снова я.
Тот же знакомый скрежет железа.
– Что я тебе насчёт этого говорила? Заходи, непонятливый, заходи!
Темнота и даже от печки не светит, потушена. Хозяйка выбила искру, зажгла свечу. Зачадило, заметалось пламя от сквозняков.
– Теперь ясно вижу тебя, почти как на ладони. Мало тебе детей было, за другим сегодня пришёл.
Гость молча кивнул.
– В сомнениях ты.
– Так. А делать то что?
Ведьма хохотнула. Так, что по коже мурашки бы пошли, коли бы кожа была не дублённая, чужой.
– А что ты обычно делаешь? Знаешь, чем правитель похож на садовника?
– Руками в грязи?
– И это тоже. Садовник он что делает? Следит, чтобы никто излишне из общего ряда не выбивался. Понимаешь? Чик-чик!
Гость почесал бородку.
– Чтобы все ровно росли, – пробормотал.
Они замолчали, смотрели на капли воска, стекающие по тонкой свечке.
– А как у вас относятся к таким, как…
– Как я? К ведуньям? Так же, как и везде. Приспичит – бегут за помощью, озолотят обещанием с ног до головы. В ножки падают, бородами пол метут. Но потом… Скажем так, в городе мне не рады, да и в ученики никто не набивается.

– Это всё, что ты можешь посоветовать? – спросил Рорик. – Побеги подрезать? У меня, если что, война на носу.
Ведьма помолчала, вглядываясь в пламя.
– Кто из нас конунг, чтобы решать? Хорошо, дам ещё один совет. Как думаешь, что сделала простая сельская баба, оказавшаяся «в пору» во время страды?
Рорик пожал плечами.
– Заткнула дыру.
Истинно, просить у ведьмы совета, всё равно, что палить костры на сухостое. Повезёт – согреешься, нет – сгоришь, вместе с лесом.
Днём конунг провёл смотр. Вывел своих "стариков", кажущимися для молодёжи закалёнными рубаками. Северная гвардия – частью в железе, при огромных двуручных топорах, страшных в деле, частью полуголая и раздетая. Что от неё остались – крохи. Что от неё осталось? Основа. Слабые передохли, разбежались сразу по прибытию. Сильным в Ладоге оказалось тесно, как оперившие птенцы разлетелись вдоль реки. Не обошлось и без предателей, вроде Рулава, беглеца Асмуда. Осталась середина, основа, слишком ленивая для амбиций, но выносливая, что выжить в новых, отнюдь не радужных условиях.
Вывел на смотр и своих славянских воинов, тайную надежду. По большей части безусая молодёжь, жадно внимающая каждому слову заморских наставников, и совсем немного переманенных ветеранов мятежного воеводы. Ветераны держались своих обычаев, и, пожалуй, больше мешали, несмотря на выучку и снаряжение. Нашлось немало охотников до ратного дела и среди горожан – лавочников да купцов. Снаряжённые по заветам предков, они стояли особняком. На них надежда только при обороне, слишком уж привязаны к хозяйству, скованные семьёй и неотложными делами.
– Конунг! – стучали в щиты воины, скандируя.
Огляделся. Выглядели они вполне неплохо, хоть и испытывали недостаток в снаряжении и опыте. Ладога, пусть и крепкое, надёжное место, отнюдь не располагала к многолюдству из-за своего северного, пограничного расположения. «Хорошо, что они рвутся в бой, – подумал Рорик. – Лишь бы не перегорели, выдержали всё напряжение войны».
– Мне говорили, что слишком многие из вас, особенно из опытных воинов, полагаются на прежние методы. С засадами, обстрелом дротиками, рассыпным строем. Что же, не мне вас учить. Это действительно работает.
Рорик сделал паузу, пытаясь найти в этих чужих, непроницаемых лицах отклик. О чём они думали? Чего желают? Не бросят ли его при первой неудаче? Не переметнули ли, после посулов мятежного воеводы?
– Работает, если вести войну на своей земле, с вылазками, прячась в лесах и болотах. Но когда приходит время встречаться лицом к лицу, метатели копий неизбежно разбегаются. Сама природа метания подразумевает некоторую долю трусости, стремление удержать безопасное расстояние, чем легко воспользоваться и загнать врага в угол. Кинули копья – сразу смыкайте щиты, атакуйте. Вы боитесь? Пусть враг боится ещё сильнее! Он же не знает, что у вас на душе. Отвлекайте соперника, свяжите ему руки и уж тогда мы ударим с фланга, навалимся всей массой.
Кое-кто зашумел, возражая.
– Много понимаешь. Потери же меньше! Кинул сулицу, другую. Отступил. Живой, невредимый к семье вернулся.
– Живым ты вернёшься, если врагов вообще не останется. Будет куда возвращаться. Сомневающимся предлагаю прямо сейчас выйти и сразиться с моими. Рассыпной строй против стены щитов.
Он понимал, что ставит нечестные условия. Куда здесь отступать, заманивая? Норманны на короткой дистанции раздавят кого угодно. Страшные двуручные топоры не ведают преград, лопают щиты как гнилые орехи. Понимали это и недоброжелатели, поэтому смолчали. Ничего, лишь бы молодёжь проняло, на них рассчитано.
– Конунг! – вторила молодёжь. Она ещё не знала, что тоже смертна.

Вечером вся богатая, зажиточная часть Ладоги собралась на пир в тереме конунга. Желающим поживиться не хватило места, и часть столов с яствами пришлось вынести во двор. Больше всего привлекали мясные блюда, ну, и медовуха, конечно. Вино, привезённое в обход через Восточное море, досталось только избранным – родовым вождям, старейшинам, кнезам. Бедноте, чтобы не сильно раздражать, выкатили бочки перед стенами крепости. Пусть, мол, пьёт, лишь бы молчала.
– Мои дорогие гости! – подождав, когда присутствующие, утолили первый голод, начал конунг. – Я рад вас приветствовать в своём доме. Как вам мой хлеб?
Гости одобрительно загудели, поднимали чаши за здоровье хозяина.
– Это хорошо, что нравится. Потому что кое-кто из вас останется пробовать его и дальше.
На эти слова из глубинных комнат стали выходить воины из варяжской гвардии. Все чужаки, пришедшие вместе с Рориком.
– Мы тебе не слуги! – раздался голос. На шум сразу же двинулись воины хозяина, проворно вытянули крикуна, заломали руки и увели. Больше никто шуметь не осмелился.
– Итак, друзья мои, – продолжил конунг, дождавшись тишины. – К сожалению, не все на этой земле хотят мира. Есть и такие, что жаждут нам разорения, а себе незаслуженной славы. И в борьбе против них, за наше с вами общее дело, нам потребуются все усилия.
Воины заняли выходы из терема, подняли копья. Острия смотрели прямо на гостей.
– Ваши дети и наследники останутся гостить со мной. Думаю, нам есть чему поучиться друг у друга. Обычаям, языку, воинскому искусству.
Теперь уже слишком многие вскочили из-за столов, чтобы можно было так просто заткнуть крикунов. Телохранители заслонили конунга, выставили оружие. Но он отодвинул их в сторону, вышел вперёд.
– Поверьте, это пойдёт всем нам только на пользу.
– Будь ты проклят!
– Заложниками нас не удержишь! У меня ещё дети есть!
Рорик скользнул глазами, заметил ошеломлённого, растерянного названного отца. С тех пор как оборвалось сообщение с чудью, Гостомысл явно находился не в своей тарелке. Куда делась его спесь? Теперь он и впрямь походил на батюшку – старый, седой и впадающий в маразм.
– Гостомысл! Ты этого хотел? Чтобы нас лишили своих детей?
– Я… – начал купец и замолчал. И, правда, что ему сказать? То, что он не причём? Сказать и тут же потерять последнюю видимость власти?
– Ради общего дела… жертвы… достижения…– раздался лепет старика.
Кого-то и проняло, его ещё уважали, привыкли слушаться, мол, Гостомысл лучше знает, что делать. Гул несколько поутих.
– С вашими детьми ничего не случиться, – заверил Рорик. – Я воспитаю их как собственных. Не заброшу. И второе… пожалуйста, тише! Уже давно известно, что я вашей крови. От рода Гостомысла, племени словеней. Но люди, на которых я привык полагаться, которых взял с собой, чужаки для вас. Норманны. Давно пора объединить наши народы в один. У многих из вас есть дочери на выданье. У меня – женихи. Самые храбрые и сильные воины Севера. Это будет крепкий союз – земли и воды. Русь! Не хуже той, что правит рекой.
Ещё шумели, озлобленные вожди, но всё тише, тише. Часть из них уже представляла себя в новом положении, близком к конунгу.

А до других дошло, что иначе они живыми не выйдут.
***
Сгустились сумерки, от деревьев потянулись длинные тени. Седой шёл достаточно долго, чтобы устать и желать только о том, чтобы завалиться на постель и желательно при этом с полным желудком. Узелок купчихи, собранной ей то ли из жалости, то ли как плата за молчание, изрядно полегчал в пути. Ещё пара дней пусть даже и строжайшей экономии и ничего не останется. Туманное будущее. Охотиться он не умел, да и нечем – откуда бы у него взялся лук или острога. Отец растил из него земледельца. Все познания мальчика состояли в том, после какого праздника сеять, где и когда собирать. Даже толком не знал, как быть на новом месте, потому что родичи переезжали, когда он совсем был маленьким. Посёлки ведь обычно не стоят на одном месте, перебираются вверх или вниз по реке, в зависимости от плодородия почвы. Когда урожаи падали, старейшина вместе с волхвом искали новое место – не слишком высокое, чтобы землю в зной не сушило, но и не низкое, чтоб не заливало. Потом в дело вступали селяне – рубили деревья, кусты, сваливали их в кучу и жгли то, что не могли использовать на месте. Огромные такие костры. Седой навсегда запомнил зарево и груды пепла, оставшиеся на утро. И снова селяне принимались за работу, равномерно раскидывали по площадке, перепахивали землю на зиму, сажали полбу по весне… Толку от этих воспоминаний, если всё равно ему сажать нечего. Судьба изгоя сурова – скитаться безродному по чужим землям и гадать, где застигнет смерть.
Не стал Седой и толковым волхвом. Слишком юн, мал, да и Власый рано погиб. Не был бы таким… грубияном, может, и не полез бы в петлю, завершил бы обучение. Поздно – куда теперь податься? Побираться в Ладоге, давить на жалость или грозить богами? Надолго ли хватит? И вдруг конунг затаил зуб и на него? Вовсе не хочется повеситься следующим.
В сумерках набрёл на селище. Две полуземлянки, запах дыма, мелкая сука с отвисшими, волочащимися по земле сиськами, маленький огородик и охапка дров. Всё лучше, чем ночевать в лесу. Мало, что сыро, так ещё и никогда не знаешь, кто на тебя набредёт. От волка хоть можно забраться на дерево, а если медведю чего взбредёт в косматую голову, то ничего не спасёт. Тонкий ствол может и заломить своей тушей, по толстому залезет не хуже лесной кошки.
На дворе были чужие люди. Двое мужчин, в серой от грязи одежде, при оружии, с луками за спиной. Их чуждость сквозила в каждом движении, мимике, глазам.
– Ты ещё кто такой? – спросил незнакомец. Старый уже, в возрасте, не меньше двадцати пяти лет. Лицо усталое, грязное от пыли.
– Седой! Я сирота.. – представился мальчик. Облегчённо вздохнул, поняв по выговору, что это свои. – Вы же от Вадимира, да?
– От Вадимира? – влез другой. Невысокий, щурящийся мужчина, тоже старый.
– Да, мы люди Вадимира.
Седой едва удержался, чтобы не подпрыгнуть от счастья. Какое везение! Вместо блуждания вслепую сразу набрести на своих.
– Я знаком с воеводой! – быстро проговорил мальчик. – Когда-то он спас меня и…
– Понятно! – безразлично оборвал первый. Вернулся в дом.
Второй почесал подбородок, кстати, изрядно заросший, и пошёл следом. Пожав плечами, Седой последовал их примеру. Сразу не прогнали, значит, как минимум, не против.
Внутри были ещё люди, трое, расселись вдоль лавки. На столе котелок с едой и чашки, россыпь деревянных ложек на столешнице. Свет лучины и затопленной печки. На полу груда тряпок и шкур.
– А это кто?
– Никто.
– Садись, никто, если не боишься.
Только спустившись, закрыв за собой тяжёлую дверь, Седой понял, что тряпки на полу дышат. Он вгляделся – на медвежьей шкуре лицом вниз лежала женщина! В изорванной рубашке, сквозь которую просвечивало белое тело, со спутанными растрёпанными волосами. Воротник почти оторван, висел на одной ниточке, белый след на шее от цепочки, но самих украшений мальчик не разглядел.
– Нравится? Только после нас.

Засмеялся коротким нервным смешком, будто кашлянул, выхаркал налипшую на нёбо слизь. Мальчик присел с краю, неосознанно ссутулился. Что теперь? Сделать вид, что бывалый и всё нормально? На войне и не такое случается, а это лежит враг, предатель. Варяжская подстилка. Убийца его матери. Но почему же тогда этот враг так похож на его мать?
– Бери! Хозяин угощает! – Ему подтолкнули кусок хлеба и кость с обрывками мяса. Седой не ел с обеда, поэтому накинулся с жадностью. Это было так странно, так неправильно, что казалось ненастоящим, дурным сном. Пятеро вооружённых мужчин в маленькой полуземлянке, накрытый стол, отсвет лучин и печки, полуголая избитая женщина на полу. Сейчас, наверное, проснётся. Точно! Он просто устал и потерял сознание. Лежит где-нибудь промеж деревьев, желудок бурчит от голода, воображает трапезы.
– А где хозяин? – осторожно спросил мальчик, чтобы поддержать разговор. Разбавить эту ненастоящую тишину.
– Хозяин прилёг отдохнуть в подполе. Ему по-человечески объяснили, чтобы он не шумел. Нет же, решил с нами поиграть. Вот и притомился.
Теперь Седой заметил, что пол в полуземлянке оказался деревянным и гулким от пустоты под досками. В углу клети находилась съёмная крышка люка. Внизу, наверное, припасы, собранные семьёй. Вот уж сами не знали, для кого запасали.
– А соседи?
– Какие соседи? А, соседи… Старухи. Мы снаружи заперли, чтоб под ногами не путались. Чего-то ты много вопросов задаёшь. Шпионить тебя воевода послал? А? Давай отвечай, теперь наша очередь.
Седой качнул головой.
– Нет, я так. Шёл со своим учителем в Ладогу, а его… нет теперь Власого.
– Не знаю такого. И что дальше?
– Возвращаюсь откуда пришёл.
– Не, погоди! Кто ты для Вадимира?
Мальчик вздохнул. И, правда, кто он для Вадимира? Никто. Свидетель. Война давно началась, обвинять больше некого. Месть свершилась. Нужен ли он воеводе? Ответ очевиден. Ещё помнилось, с какой радостью Вадимир пристроил его волхву. Никому не нужен порченый товар. А с такими припадками он даже как раб был бы бесполезным.
– Никто. Просто мне некуда больше податься.
– Жаль. Я надеялся за тебя получить выкуп.
– Выкуп? Так вы не его люди? – Седой вскочил из-за стола. Его собеседник с силой надавил на плечо и буквально пригвоздил обратно к лавке.
– Тише ты. А то к хозяину присоединишься. Или к хозяйке. Как говорила моя мама, в жизни надо всё попробовать, кроме дурмана. И, знаешь, мальчиков у меня ещё не было, а жизнь того и гляди закончится.
Едва удержался от слёз. Сердце вылетало из груди, стучало отзвуками в висках. Только бы не потерять сознание, только бы не опять припадок. Они его точно убьют, если не хуже.
– Вот так. Мы не злодеи какие. У меня, может, младший брат твоих лет есть. Не думай чего.
Другой воин поднялся из-за стола, на ходу снимая штаны.
– Колчан опять полон, – хохотнул он и нагнулся над женщиной. – Просыпайся, милая! К тебе гости.
Зрители его не смущали, оседлал её сзади. Она заворочалась, но сил, видимо, уже не было вырваться. Седой пытался не смотреть, но шум, шлепанье отвлекало, он всё чаще ловил себя на том, что смотрит на них и, хуже всего, но ему это нравилось. Какая-то приятная сладость растеклась от груди до живота, и в портках стало тесно.
– Меня, кстати, Кукушкой, зовут, – представился первый разбойник. – Чего же ты не спрашиваешь почему? Каждый спрашивает, даже этот, в подполе. Потому что жизни предсказываю. Ну, это – кукушка, кукушка, скажи, сколько мне лет осталось? И считаешь, сколько раз выдаст.
Шлепки учащались и, наконец, закончились. Разбойник засопел и начал подниматься. Хозяйка опять рухнула на шкуру.
– Так быстро? Лесной пожар.
– Да, подойдёт. Ты теперь Пожаром будешь, – хохотнул другой разбойник.
– Дать бы тебе по шее, – беззлобно буркнул Пожар. – Да лень. Ладно, что про мальчишку решил?

– А что там решать? Вольному воля. Хочет – пусть остаётся, нет – идёт с нами.
Седой промолчал, боясь надеяться на свободу. Такие люди жалости не знают. Дедушка рассказывал о подобных. В последнюю войну голод выгнал разбойников из леса, притянул к жилью. Сбивались волчьими стаями, захватывали целые селения, жили как у себя дома. Иногда, особо озверелые от крови и отчаяния, они сперва убивали всех мужчин и старух, чтоб не мешали, не путались под ногами.
– Ну, не знаю, – Пожар плеснул себе воды в чашу, торопливо выпил. Капли стекали с бороды на рубаху, оставляя вытянутые влажные пятна. – Он тоже чего-то стоит.
– Кому ты его сейчас продашь? Здравствуйте, дорогой конунг! Вам случайно мальчик не нужен? А то мы его подобрали, пока в вашей деревне гостили.
– Тоже верно.
Кукушка посмотрел на Седого.
– Мал ты ещё, чтобы за нами таскаться. Утром уйдём и ты уж как-нибудь дальше сам. Но смотри – расскажешь кому-нибудь! Покажем, что ты с нами заодно был. Вместе под топор ляжем. Если повезёт. Знаешь, как убийцу наказывают? Кладут в один мешок с покойником и заживо закапывают.
Ложились на полу, почти впритык. Пожар примостился у порога, привалившись к ступенькам, чтобы никто не сбежал ночью. Женщине связали ноги.
– Не ёрзай там, – буркнул он. – Я сплю чутко.
– Если вы не от Вадимира, то от кого? – зачем-то прошептал, засыпая Седой.
– Ни от кого. Мы теперь сами по себе, бросили свой посёлок. Нет больше сил терпеть. Знаешь, как у нас дела обстоят? Сажаем мы зерно, да? С урожая получаем в три раза больше. Часть надо оставить на посев, иначе с голодухи ноги протянешь. Часть – отдать старшим, чтоб не сожгли. Ещё мельнику отдай, кузнецу, чтобы инвентарь починил, на обновку собрать. И вот что осталось – тем и живёшь. Понятное дело, одним хлебом сыт не будешь, и силки приходится ставить, как умеешь, и рыбачить, в лес по грибы, ягоды ходить. Но вот что случилось – палили мужики лес, чтобы новое поле под посев освободить. И поднялся ветер, понесло этот огонь обратно в посёлок. Выгорело всё: и поля и собранный урожай. Дома, тряпьё… Без ничего остались, хоть ложись и умирай. Раньше как – пошли бы на поклон в город, упросили бы помощи. А теперь никому до нас дела нет, война на носу. Где война, там и голод. В общем, распался наш род. Кто куда подался – к родне в другие селища, кто младшим пошёл в услужение. А я так подумал – жена старая, нелюбимая. Детей нет, только брат младший и племянники. Ничего больше не держит, чтобы век мучиться. И решил с приятелями поискать себе удачи в другом месте, раз она прежде не баловала. Терять нам нечего, мы на всё готовы.
Последние слова Седой дослушивал через сон, усталость и темнота брала своё. Ещё пара вопросов, только на минуточку прикрыть глаза…
Когда проснулся, в полуземлянке никого уже не было. Только немытые чашки на столе и пустые, вычищенные до блеска, дна горшки. Женщина тоже пропала. От мыслей о ней его наполнила какая-то истома. Может быть, она была бы не против, ну, после всего случившегося. Чего уж терять. Хотя бы дала потрогать…
Во дворе тоже никого. Разбойники, без сомнения, ушли. Женщины тоже не было видно. Седой обошёл соседние дома – заперты, припёрты снаружи. Отворил – пахнуло сладковатым запахом тлена. Не стал разглядывать, сразу вывернуло на свежем воздухе.
Вспомнилось:
– Старух мы заперли, чтоб под ногами не путались… Ты не думай, мы не злодеи какие.
Ещё раз стошнило. Упал на землю. Могли и его. Почему оставили? Только потому, что похож на младшего брата? Но родного Кукушка всё-таки бросил, оставил на пепелище. И жену бросил, не посмотрел на прошлое.
Женщину он всё-таки нашёл. Какая там женщина. Девица ещё. Была. То ли упиралась, то ли ослабла и не могла идти. Упала у самой кромки леса и полоски ещё такие. Видно по земле волочили. Вся в пыли, грязная. Со свёрнутой шеей, в пятнах. А так ещё свежая, почти как живая.
Седой никогда ещё не был близок с женщиной. Так бы, останься в селище, родители, наверное, уже бы подыскивали ему жену. Такую, чтоб постарше лет на пять, чтобы сразу работала.
Он посмотрел по сторонам – лес молчал. Вокруг никого, не души. И разве что духи вокруг. Нелюди какой и покойников. Равнодушные, замкнутые в своей беде. Слепые. Никто не осудит, никто не узнает. Озираясь, словно вор, мальчик потрогал грудь покойницы, но ощутил лишь холод смерти. И вдруг испугался, что она оживёт и схватит его за руку, если не чего похуже и побежал. Побежал прочь, куда угодно, лишь бы подальше от этого проклятого места.

– Это снова я, открывай!
Торопливые шаги за маленькой дверью. Шарканье старческих ножек.
– Сейчас, сейчас! Опять на ночь приплёлся без приглашения. Сколько ещё будешь спать не давать? Разве тебе мало тех настоев? Разве не действуют? – причитания ведьмы. Раздался щелчок щеколды и движение засова. – Только не шуми, я не одна.
Гостю пришлось склониться, чтобы не задеть головой дверной косяк. Да и потолок, строго говоря, низенький.
– Ай да бабка, не ожидал! На приключения потянуло? Я тогда подумал, что насчёт любви ты шутишь.
– Какая любовь, словоблуд ты заморский? Гость у меня, сиротка. Заблукал в лесу, вот духи то его ко мне и вывели. Разные у меня приятели, знаешь. Леший там, водяной, русалки, чудь и даже вождь один – свейский.
– Не свейский я, не наговаривай. Что за сирота-то?
– Погорелец. Дом того и родню убили. Тебе, наверное, не понять.
– Почему не понять? Не человек что ли?
Ведьма зажгла свечи, достала мешочек с костяшками – маленькими квадратиками с выцарапанными на них рунами.
– Садись, давай, не мельтеши перед глазами! – пробурчала она, перемешивая кости. – По глазам вижу – никогда не был с другой стороны. Вот поджигать – поджигал. Но сам никогда не горел.
– Будто сама горела.
– Знаешь, случалось.
– Мальчик-то где?
– За шторкой, на печи лежит. Чего зыркаешь? Тебе он зачем сдался? Подумай лучше о десятках других мальчиков, которые по твоей милости останутся сиротами. Решай свои дела и как можно быстрее! А руны тебе в этом, дай боги, помогут.
Ведьма внимательно посмотрела на получившийся расклад. Ещё раз перемешала.
– Кровью бы ещё окропить, да где в ночи её взять? Ладно, так посмотрим. Вижу тучи вокруг, сгущаются... и это – рок, смерть и надежду. Надежда, ага! Это завсегда так, куда без неё. Только в омут. Надежда на просвет в тучах. Самый тёмный час перед рассветом. Вопрос только для кого наступит рассвет?
Зря дожидался ответа, ведьма больше ничего толкового не добавила. Будущее дело такое, понял он, зыбкое, податливое и непостоянное, словно вода. Что такое будущее? Утренний туман, растворяющийся с первыми лучами солнца.
– Жена-то как?
– Жёны! Пойдёт. Мариса вроде на поправку пошла, снова улыбается. А славянке и так хорошо. Забеременеть разве что не может.
– На этот счёт не бойся. Пей отварчик, следи за собой и всё будет, когда придёт время. Сам-то как? Сердце не прихватывает? Спина цела?
– Ладно, пойду я. Не хочу, что охрана волновалась. А мальчонка-то тебе зачем?
– В подмастерья приспособлю. Некому особо мастерство передать. Травки, чтоб знал, заговоры. Он ведь не простой мальчик. Посвящённый.
– Ладно, бывай!
Ночью опять приснился кошмар. Огромный чёрный волк мчался за ним по пятам. А он всё бежал, спотыкаясь, перепрыгивая через ямы и пни, ломая ветки. За спиной шелестели кусты, всё ближе и ближе. Тень за спиной, сверкающие глаза в темноте. А в голове мелькает, бьёт мысль, одна-единственная, снова и снова, по циклу. Это его час! Его час!
Проснулся от своего же бормотания. Весь мокрый, в поту, с дрожащими ногами. В комнате темно, глухая ночь, даже петухи ещё не кукарекали.
– Это его час, – повторил.
– Кого час? – спросила Мариса, приподняв голову. Сонная, заторможенная.
– Час волка, – ответил конунг и обмяк в постели.
Час волка – самый страшный час перед рассветом.