ПЕРЕКРЕСТОК

…«Сегун Йомицу на ночных улицах Эдо пробовал на живых людях остроту своего меча. Другие самураи переняли обычай окроплять новый меч горячей человеческой кровью, и утром в придорожных канавах находили трупы зарубленных бродяг, попрошаек, разбойников»…(с)

На небе еще сияли звезды, когда Левтид проснулся. Стараясь не разбудить жену и детей, он выскользнул из дома в ночную прохладу. Плеснул из деревянной бадьи пригоршню бодрящей дождевой воды на лицо, и, вооружившись мотыгой, зашагал к полю.
Весь месяц Артемисий, над Лаконией царствовала удушающая жара, обезвоживая землю и губя посевы по всему ному. Илоты, живущие вдоль благословенной реки Эврот, еще худо-бедно справлялись с засухой, доставляя на обгоревших, под палящими лучами, плечах, воду на поля. Левтиду, ютившемуся у скалистых подножий Тайгета, приходилось засветло подниматься к горным источникам, чтобы напоить себя с семьей и дать хоть какие-то крохи живительной влаги, погибающему урожаю.
Рискуя оступиться на предательски скользких склонах, с бурдюком, обвязанным вокруг пояса, он взбирался на добрую тысячу локтей к, бившему из недр горы, роднику по нескольку раз на день. Наблюдая за хилыми ростками пшеницы, Левтид приходил в отчаянье, осознавая, сколь напрасны эти старания и риск. Заколов ягненка, он обменял его на конгий благовоний, чтобы принести жертву богам.
Боги приняли подношение. Спустя день, громадная туча, зацепившись свинцовым брюхом за горный пик, извергла на землю потоки воды. Много часов дождь поил почву, и, наконец, закончился. Левтид не знал – Зевс ли пригнал «овцу» на заклание, услышав мольбы, или та сама отбилась от «стада» громовержца - не сильно он и задавался подобной мыслью. Лишь почтительно поблагодарил да, встав пораньше, отправился на поле, чтобы разрыхлить размякший грунт, дать напитаться воздухом.
Мотыга с легкостью сапала землю, та охотно поддавалась. С каждым пройденным рядом, с каждым окученным побегом, сердце Левтида все более наполнялось радостью и надеждой на спасение урожая. Тихонько напевая, он споро орудовал цапкой – тяжелый и монотонный труд сегодня только бодрил. Молочная пелена утреннего тумана, оседала на его, разгоряченном работой, облаченным только в набедренную повязку, теле прохладным каплями.
Левтид разогнулся, отерев со лба пот, жадно припал к бурдюку с водой. «Если все пойдет хорошо», - подумал он. – «То я смогу наполнить его вином».
В какой-то момент, Левтид настолько увлекся, что не заметил, как туман окутал его с ног до головы. Мужчина огляделся – на расстоянии вытянутой руки очертания предметов становились нечеткими, зыбкими; даже звуки бесследно тонули в этой белесой кисее. Левтид не был пуглив, ему случалось с одним лишь пастушьим посохом и ножом отбивать от волков подраненную овцу, но сейчас вдруг стало не по себе. Казалось, этот туман выполз из самих недр Аида, что духи мертвых неслышной поступью ходят вокруг, постепенно сжимая кольцо, тянут костлявые пальцы к теплому, дышащему, живому… Левтид пытался успокоиться, пытался убедить самого себя, что движущиеся в тумане тени, всего лишь ветки жимолости, но получалось плохо. И когда послышались шаги, то он не сдержал испуганного вскрика.
- Кто здесь, покажись?! - Ответа не последовало, лишь шуршание камней под чьими-то ногами зазвучало громче и ближе. С мотыгой наперевес, обливаясь холодным потом, Левтид еще раз крикнул в туман свой вопрос.
- Чантошинасай о зэккьоузуру! – Голос ответившего был низким и властным, таким голосом мог кричать только свободный гражданин, возможно воин; только вот ни единого слова из сказанного Левтид не понял – то ли туман насколько искажал звуки, то ли говоривший нес какую-то тарабарщину, но, как ни странно, звуки живой речи подействовали успокаивающе – илот опустил мотыгу.
- Почтенный господин, прошу простить мое невежество. Я принял вас за злого духа.
-Каттэнанетсу о фукуна! Нанисама?! – Услышав бряцанье, Левтид еще больше уверился, что незнакомец воин. Однажды, в детстве, ему приходилось видеть войско на марше, и звук, который издавало оружие на поясах шагающих солдат, врезался в память на всю жизнь.
Неожиданно, подул ветер, разрывая плотное одеяло тумана на куски, разгоняя пелену в стороны. И тогда, наконец, Левтид увидел хозяина безсмысленных фраз.
Таких одежд он не встречал даже у периэков, что бывали на рынке в Амиклее. Просторная, светло-голубого цвета, рубаха не похожая на хитон, ноги скрывает странная юбка, подпоясанная куском материи с заткнутыми за нее двумя клинками. Широкая, сплетенная из ветвей лозы, шляпа скрывала половину лица, выставляя напоказ лишь мощный подбородок и волевую линию плотно сомкнутого рта. «Сильный, очень сильный человек», - подумал Левтид, удивленно разглядывая незнакомца. – «И сразу видно, что издалека».
- Меня зовут Левтид, а живу я здесь неподалеку. И если, почтенный господин захочет отдохнуть с дороги у моего очага, то буду только рад. Человек я простой и невежественный, но законы богов и гостеприимства чту верно. И если господин немного подождет, пока я обработаю этот жалкий клочок, я буду очень признателен.
Мужчина не проронил ни слова, а лишь молча кивнул и, скрестив ноги, уселся прямо на влажную землю. Левтид облегченно выдохнув, вновь принялся за работу – благо, ее оставалось немного.

Доротея поставила перед незнакомцем миску с козьим сыром и, опустив взгляд, подошла к мужу. На лице жены, Левтид явственно прочитал тревогу.

- Он странный, – негромко произнесла Доротея, глядя как младшая дочь, Юлия играется с щенком всего лишь в шаге от гостя. Тот сидел, непривычно подоткнув под себя ноги, что-то мастеря. В его руках квадратный кусок, никогда невиданной Левтидом и его семьей, тонкой розовой материи, превращался в фигурку птицы. Явственно различались крылья, изгиб шеи, маленькая головка – илот только диву давался, насколько живой казалась поделка – еще чуть-чуть и взмахнет крыльями, зачирикает звонко, а то и взлетит.
- Колдун! Ты привел в дом колдуна! – Шепотом запричитала Доротея, испуганно ахая, прикрывая рот рукой.
- Замолчи, глупая! – Левтид дернул жену за косу. – Даже колдуны не отвечают на хлеб и кров неблагодарностью, даже они чтят законы! Пойди-ка, лучше посмотри, запеклась ли рыба.
Доротея наградила мужа негодующим взглядом и, не проронив ни слова, ушла к очагу.
Незнакомец, тем временем, закончил мастерить фигурку птицы и протянул увлеченно наблюдающей , даже засунувшей в рот, от усердия, палец, девочке.
- Оригами. Суре о кутереяроу.
Малышка важно вынув изо рта палец, схватила подарок; смешно шлепая босыми ножками, побежала, затем, на полпути, вернулась, свободной рукой подхватила забытого щенка, уж, на этот раз, выскочив из дома.
Левтид осторожно подошел к гостю.
- Почтенный господин, прошу простить мою дочь.- Илот старательно подбирал слова. - Она всего лишь ребенок и не знает, как вести себя со свободными людьми.
- Саджи! – Незнакомец лишь небрежно махнул. – Токороде котониннатейру о якимоно?
- Сейчас, господин! - Доротея, Зоя, долго еще вас ждать?!
- Не надо так кричать! – Огрызнулась жена, неся деревянную доску с, сочащимися жиром, рыбьими тушками. – Зачем ты делаешь вид, будто понимаешь, что он говорит.
- Если честно, то ни слова. Но чувствую, что зла он нам не принесет.
Гость кивнув, молча принялся за еду, отщипывая руками маленькие куски рыбьего мяса. Левтид присоединился к трапезе. Незнакомец вызывал противоречивые чувства, что впрочем, никак не сказывалось на аппетите – он сегодня на славу поработал.
«Спасу урожай», - жуя, размышлял Левтид. – «И все наладится, все будет хорошо».
Он ошибся.
Утром следующего дня пришли спартиаты.

Для молодого воина, Криптия – праздник силы и духа, одна из первых проверок на возможность, в будущем, с гордостью носить алый плащ, на возможность называться настоящим спартанцем. Для илота же – это день ужаса и боли, день плача, день резни. И когда Левтид увидел группу вооруженных людей, уверенно шагавшую к дому, то сразу понял, что произойдет. Он жил далеко, на отшибе от остальных, поэтому спартиаты не скрывались: громко смеялись, обсуждая некоего Агапа, что попался на воровстве, за что получил десять ударов палкой по пяткам, каждый раз крича, точно поросенок. Но Левтид не обманывался благодушным тоном беседы, ему хватило взглядов, что юноши бросали на него, на, испуганно сжимавшую в объятиях детей, Доротею. Хватило, чтобы понять, что они также беззаботно будут смеяться, когда начнут натягивать, как струны арфы, его, Левтида, кишки. Внезапно, илота затрясло, дрожь зародилась где-то в глубине и, как болезнь, распространилась по всему телу, делая непослушными руки, подгибая колени. Левтид хотел, что сказать и не смог – мысли и слова путались, обрывались бессмысленными звуками, холодный пот заливал глаза. Он понял, что скоро умрет, но не испугался, лишь стало жутко тоскливо и обидно за жену и дочерей, за почти спасенный урожай, и, почему-то, за некстати заглянувшего гостя. Обидно и жалко.
Чья-то мозолистая пятерня, ухватив Левтида за плечо, отодвинула в сторону. Отодвинула легко, хотя он был мужчиной крепкого сложения. Тот, не удержавшись, седалищем плюхнулся на землю, тупо смотря, как странный незнакомец, вчера вышедший из тумана, смотрит на новых «гостей». Оголенный торс покрывали шрамы, много шрамов. Незнакомец лишь взглянул на Левтида, на смеющихся, и, казалось, сразу все понял. Зашагал навстречу спартиатам и ничто в его походке, его движениях не выказывало и капли волнения. У Левтида затеплилась слабая, безумная надежда.
«Может, я все-таки спасу урожай», - мелькнула глупая мысль.
Перекресток…
Друг напротив друга – самурай в одних лишь просторных штанах хакама, и шестеро спартанцев. Пятеро коротко стриженных юношей не старше пятнадцати, босых, одетых лишь в грязные засаленные гиматии, сжимали в жилистых руках короткие увесистые мечи. Шестой, мужчина средних лет стоял чуть позади, ссутулившись под, некогда красным, а теперь вылинявшем, плащом. Нещадное солнце пропекало землю насквозь, превращая воздух в горячий, обезвоженный студень, но шестой спартанец кутался в тяжелые бурые складки, точно искал спасения от холода.
Самурай стоял чуть откинув назад торс. Взгляд ястребиных глаз спокоен, как спокойна гладь озера в тихий летний вечер. Неподвижный, смуглый, коренастый – ни дать ни взять камень, укоренившийся посреди поля.
Он не боялся: дайсе на поясе, Бусидо в сердце и опыт, что приходит с грузом прожитых лет придавали ему уверенность в собственных силах. Каждый воин знает, что когда наступает пора умереть, то нужно быть готовым умереть с честью. А о смерти и чести, самурай знал не понаслышке.
Юные спартиаты вообще не задумывались о страхе смерти: Агогэ не учило их бояться. Их больше, они сильнее, и быстрее незнакомца, а главное, сегодня Криптия, сегодня их день. Под сальным рубищем, перекатывались стальные желваки мышц, молодая кровь бурлила от адреналина, требуя выплеска.
И чужак не заставил их долго ждать.
- Шидоу! – Самурай, чуть пригнувшись на широко расставленных и чуть согнутых ногах, медленно, точно нехотя, потянул катану из ножен. Спартиаты без звука рванулись вперед – лишь зашуршала под босыми ногами, иссохшая от жары, глина…
Цель Пути воина заключается в том, чтобы пройти его до конца. Он не привык останавливаться и не привык отступать, если того требовал Долг. А сейчас Долг требовал встать на дороге этих шестерых. Пятеро щенков его не волновали: уметь кусаться еще не значит укусить. Вот их сэнсей заслуживал отдельного внимания – под бесформенным мичиюки, прятался настоящий воин, представляющий реальную угрозу. «Возможно, именно ты окажешься тем, кто прервет мой Путь», – он медленно выдохнул, успокаивая сердцебиение, приводя тело и разум к гармонии. – «Но прежде чем сцепиться с волком, необходимо разобраться с волчатами».
Рука легла на рукоять Дайто. Казалось, меч задрожал, почувствовав прикосновение хозяина. Он видел, как напряглись юнцы, буравя его пятью парами глаз. «Сейчас»… - улыбнулся он. – «Сейчас».
- Начали! – Клинок тихо запел, выезжая из ножен. Пятеро напротив только этого и ждали – без звука рванулись навстречу - лишь зашуршала под босыми ногами, иссохшая от жары, глина…

…Жара стоит невыносимая, но я лишь плотнее кутаюсь в плащ. Терпеть невзгоды – удел спартанца, а я, несмотря ни на что, все еще спартанец. Пускай многие презирают меня, пускай плюют вслед – мне все равно. Я был там, с Леонидом и остальными четырьмя тысячами, пока они отлеживались в безопасности, лаская чресла друг-друга. Не моя вина, что я не погиб рядом со своим царем, хоть я и сожалею о том каждую секунду. Люди лишь игрушки в руках богов, а те, иногда, жестоко шутят. Одна из таких шуток сейчас украшает левый бок. Поэтому, я лишь плотнее кутаюсь в плащ – никто не должен видеть мой позор.
Пятеро - последние из моей агелы, и это их последняя Криптия перед путешествием в храм Артемиды. Я знаю, это их праздник, но меня словно толкнуло изнутри: «иди». Возможно, это была тоска, но спартанец можно тосковать только по родине да сладости битв, поэтому логики в подобном предположении, я не вижу. Но я все-таки пошел и, как оказалось, не напрасно.
Чужак не был похож ни на кого из виденных мною ранее - ни на афинян, ни на платейцев, ни даже на персов. Смуглокожий, безбородый, с узкими щелями глаз, кривым носом, с выбритыми на висках и завязанным в тугой узел, волосами – странствующий мим, позабывший снять маску. Даже два изогнутых клинка на поясе казались скорее пародией на настоящие мечи. Но внутренним чутьем, я понимал – передо мной стоит воин, противник более чем достойный и более чем опасный. Внезапно, во мне проснулась жалость к моим подопечным, к той участи что их ожидала и о которой они еще сами не подозревали. Спартанцу не пристало горевать, но тут я ничего не смог с собой поделать.
Чужак гортанно выкрикнул какую-то тарабарщину, но я все понял и без слов – солнце сверкнуло на вынимаемом из ножен лезвии. Последние пять из моей агелы тоже поняли чужака - без звука рванулись навстречу - лишь зашуршала под босыми ногами, иссохшая от жары, глина…
Перекресток…
…Самурай встретил нападающих Тюдан-но-Камаэ - стандартной стойкой для атаки и защиты. Двое, особо азартных, вырвались из общей когорты на несколько шагов вперед, стремясь побыстрее расправиться с одиночкой. Один из спартиатов замахнулся, метя лезвием в лицо. Самурай лишь шагнул, подаваясь навстречу удару. Миг – и короткий меч спартиата, блестя, кувыркается навстречу траве, а изогнутое лезвие катаны уже торчит у того в шее. Второй юноша кричит – зло, надрывно – кричит за двоих, ведь первому остается только хрипеть, пуская кровавые пузыри; бьет со всей силой и быстротой, на которую способен. Не будь самурай тем, кем он есть – лететь бы его голове вслед за мечом. А так, изогнутая махейра со звоном налетает на подставленную цубу – гарду . Брызжут осколки – медь не выдерживает встречи со сталью – а затем и второй «торопыга» валится на колени, гиматий на животе ухмыляется кровавой раной, из которой тут же начинают лезть внутренности. Спартиат, забыв о противнике, судорожно хватает склизлые кольца кишечника, пытаясь запихнуть их обратно. Самурай не мешает, он всецело занят остальными тремя. Звонко кричат встречающиеся мечи, яростно кричат живые, тоскливо кричат умирающие…

…Волчатам не хватало опыта. Набрасываясь втроем, они только мешали друг другу. Он бил на автомате, приемы, всосавшиеся, за годы тренировок и битв, в кровь были стремительны и смертоносны. Тобикоми-до: один из юношей замахивается мечом над головой; он делает то же самое, якобы навстречу, и, резко разворачивая запястье влево, бьет под углом вниз, разрубывая печень.
Текущим и скользящим, как вода, суриагэ, парирует выпад следующего, уводя клинок в сторону, обрушивает катану на голову в ударе семэн, раскраивая череп противника надвое. Последний оставшийся в живых замер в нерешительности – видимо, первый запал прошел, и кровь товарищей отрезвила его.
- Ну же, смелей! - Он улыбается, подбадривает. Юноша глухо рычит, в этом горловом звуке смешались ненависть и страх. Пятится назад, держа меч перед собой. Он неторопливо идет следом, оставляя дистанцию между ними неизменной. И тут же вскрикивает от боли, пронзающей левую икру. Мальчишка, с волочащимися по земле потрохами, извернувшись, намертво вцепился зубами в ногу. Хакама пропитывается, набухает мокрым. Он бьет Шуто ками-учи – ребром ладони по шее – бьет, не сдерживая силы, и короткостриженная голова мальчишки с хрустом обвисает на изувеченных позвонках. Обвисает, но не разжимает челюстей.
А пятый, с торжествующим кличем, уже стремительно прядает вперед – чтобы добить, пока не опомнился. Поступок, недостойный настоящего буси – но он знает, что в схватке все средства хороши. Не обращая внимания на рану, взмахивает катаной. Резко вскрикивают встречающиеся мечи, яростно вскрикивает живой, тоскливо вскрикивает умирающий…

…Я был почти уверен, что чужак победит, и все же оказался поражен. Такой скорости, такой техники, я не встречал даже у «бессмертных» Ксеркса. Будь он спартанцем, сражаться с ним в одной фаланге было бы для меня честью. А так, честью будет сразиться против него, и, возможно, честью умереть. Ведь чужак, несмотря на жаркое утро, на битву с пятерыми, даже не запыхался, даже капли пота не проступило на смуглой коже. И теперь, я сомневаюсь – стоит передо мною смертный или полубог. Лишь только, когда Донат, из последних сил, укусил чужака за ногу, и по ноге того заструилась кровь, я облегченно вздохнул – значит его можно убить.
Жара стоит невыносимая, но я уже не кутаюсь в плащ. Последний из моей агелы пал наземь, грудь его украшает рана, после которой не выживают. Значит, не от кого больше прятаться, некого больше стыдиться - чужак и илот с семьей не в счет. Затихли резкие крики встречающихся мечей, молчат живые, и только тоскливо стонет умирающий…

Сидя на земле, Левтид ошарашено наблюдал за происходящим. Лишь когда последний из спартиатов, поджав ноги к животу, затих, илот судорожно выдохнул – на время схватки, он позабыл дышать.
Незнакомец, схватив вцепившегося юношу за волосы, пытается отодрать от своей ноги. Затем, понимая что это бесполезно, просто взмахивает мечом, отделяя тело от головы. Последняя продолжает болтаться на широкой юбке, точно жуткий трофей или украшение. Левтид зажмурился – еще ни разу ему не приходилось видеть столько смертей за раз.
- Ты хорошо сражался! – Левтид, осторожно открыв один глаз, увидел, как шестой из пришедших, обращается к незнакомцу. При этом, он неторопливо развязывал тесемки, крепившие плащ на горле.
- Надеюсь, не устал? – Незнакомец лишь выставил вперед меч, и спартанец одобрительно цокнул. Плащ, соскользнув, пал оземь, обнажая, пыжащееся мышцами, тело. И если торс вчерашнего гостя покрывало множество шрамов, то у спартанца он был всего один, но такой, что перекрывал все. Уродливый рубец, деформировал левый бок, заканчиваясь почти у груди.
- Пусть боги рассудят, кто из нас сильнее. - Последний из спартанцев вытащил свой меч и еще один подобрал у мертвеца.
Левтид раскрыл второй глаз. Сейчас решалась его судьба, и он хотел увидеть итог.
Перекресток…
Меч самурая был длиннее изогнутой махейры, но второй клинок тактика – железный ксифос – по длине практически не уступал катане, сводя преимущество японца на нет. Тот, в отличие от своего противника, не стал вытягивать короткий вакидзаши – только поднял дайто над головой, острием в сторону врага, застыв в ожидании. Тактик напал первым. Спартанец просто стоял, небрежно поигрывая клинками, а спустя мгновение его левая рука с махейрой ринулась вперед, метя в пах, одновременно правой устремляя прямое жало ксифоса в грудь японцу. Самурай не поддался на уловку, не открыл верхнюю часть тела - отбил длинный меч и тут же перешел в контратаку, нанеся несколько рубящих ударов катаной в торс. Ни один не попал в цель – с кошачьей грацией, грек увернулся, вновь застыв на расстоянии нескольких шагов с безвольно опущенными руками. Губы изогнуты в рассеянной улыбке – никакого намека на усталость или дискомфорт от старой раны – словно и не он недавно, по-стариковски, горбился под плащом.
Солнце постепенно подбиралось к зениту, пылко насилуя распластанную землю пронзительными лучами. Ни облачка, ни ветерка, только иссушающий, сухой зной пыльным мешком обволакивал все вокруг. Два воина, два мастера сражались сейчас, и все вокруг застыло, точно боясь им помешать. Оба жаждали победить и оба были готовы умереть…
…Идзин со шрамом пользовался двумя клинками, такую тактику применяли некоторые из убийц-синобу. Рана на ноге болела и кровоточила, ограничивая подвижность, на жаре покрываясь бурой ломкой коркой. Он подумал, что его противник вполне мог подождать, пока солнце и кровопотеря сделает всю работу за него. Но, по видимому, у сэнсея «волчат» еще оставались какие-то понятия о чести – он не предпринимал атак со стороны поврежденной ноги и не тянул время. Нападал неожиданно и быстро – невероятно для его габаритов. Он все чаще переходил в глухую оборону, все реже проводил контратаки. Начинала кружиться голова, руки деревенели от мощных ударов противника. Издав громкий крик, Он отчаянно рванул навстречу идзину, в самоубийственном, в реальной схватке, кирикаэси. Жажда победить и готовность умереть сейчас слились для него в единое целое – бесчестье хуже смерти…
…Чужак пронзительно закричал, атакуя. В этом крике была ярость обреченного, но он не боялся. Другого я не ожидал. Выбросил ксифос навстречу клинку, летящему мне в голову и тут же поплатился за это – меч изменив траекторию, чуть было не перерубил мне предплечье – каким то чудом, я вовремя отдернул руку, подставив под удар гарду. Сразу же, лезвие противника лязгнуло о ксифос по левую руку, ища просвет, чтобы дотянуться до ключицы. Я пошатнулся, сдерживая шквал атак. Рука с махейрой, точно живая нырнула под замах чужака, пропарывая кожу, выворачивая ребра, пронзая легкие. Его лицо посерело, изо рта потоком хлынула кровь. А он лишь улыбнулся – оскалил заляпанные красным зубы, точно это он нанес решающий удар. А после произошло то, чего я никак не ожидал и даже не думал ожидать от умирающего – чужак схватил меня свободной рукой, притягивая к себе, и я ошеломленно почувствовал холод металла внутри себя; короткий кинжал, заткнутый за поясом невиданной юбки чужеземца, теперь торчал в моем животе – торчал по самую рукоятку. Холод металла мгновенно перерос в неистовый огонь, сжирающий изнутри. Я падал, а он улыбался, хотя глаза его уже смотрели сквозь меня – смотрели в места, куда уходят люди его народа, когда приходит пора. Наконец, чужак тоже рухнул, но улыбка все также украшала его лицо. Несмотря на боль, испепеляющую мою утробу, я улыбнулся своему врагу в ответ. Каждый из нас жаждал победить, но победа не досталась никому; каждый из нас был готов умереть и чашу эту мы разделим оба…

Диск светила подернуло зыбью морока, точно некий великан плеснул на угли небесного очага плошку воды. Пахнуло холодом, прогоняя жару. Пронзительно заплакала Юлия, вырывая Левтида из оцепенения. С предгорий спускался туман. Тяжко переваливаясь, расплескиваясь молочными рукавами, он подбирался к замершим посреди дороги людям, с утробным чмоканьем всасывая участников схватки, растворяя силуэты в белесой мгле. Левтид понял, что бежит в туман, даже не успев удивиться собственной храбрости. Споткнувшись об нечто, мужчина растянулся оземь. «Нечто» оказалось ногой одного из мертвых юнцов Левтид наощупь, вслепую шарил по земле, пытаясь найти вчерашнего гостя, но натыкался лишь на липкие гиматии спартиатов.
Откуда-то издали, точно с другого конца мира, раздался слабый крик жены. Левтид продолжал искать. А затем, чьи то руки схватили за плечи, выдергивая из прохладного молозива на свет. Оказалось – Доротея. Левтид, стиснутый в объятиях плачущей жены, судорожно дышал, глядя, как туман уползает обратно в горы, обнажая дорогу и пять тел на ней – спартиатов, так и не ставших настоящими спартанцами. После, Левтид похоронил их, как полагается, не поскупившись положить под язык каждому по монете. Трупов странного гостя и пожилого спартанца, он так и не нашел – туман забрал их, побрезговав остальными.

Каждое утро, Крессенсия начинала с молитвы. В обязательном порядке, воздавала благодарности Господу Иисусу Христу и матери его Марии, а после осторожным шепотом благодарила Элохима. Покончив с молитвой, женщина кормила немногочисленных кур в сарае, завтракала и готовилась к приему посетителей – их, в отличие от птицы, в последнее время хоть отбавляй. От находящейся в двух лигах Севильи, тянулся не только сладковатый аромат, сжигаемых на костре тел, но и нескончаемый поток беженцев, спасающихся от чумы. Крессенсия помогала больным, чем могла в обмен на пищу, деньги, а чаще – на доброе слово. Иисус проповедовал милосердие и сострадание к ближнему, а она чтила Иисуса, как впрочем, и иудейских богов.
В отделенном занавеской углу, жалобно заскрипел лежак, и Крессенсия, спохватившись, наполнила вторую миску овощной похлебкой. Странный гость, которого женщина нашла в поле почти месяц назад, уже почти оправился от страшной раны в животе, самостоятельно ходя по нужде и питаясь за одним с ней столом. Женщина подумала, что если так и дальше пойдет, то скоро у нее появится помощник.
«Пути Господни неисповедимы», - размышляла Крессенсия, зачерпывая ложкой дымящееся варево. – «В сердце любого из нас сокрыта доброта, которой мы желаем поделиться с каждым. Завтра вместе пойдем за травами – поможет нести вязанки».
Она ошибалась.
Утром пришли инквизиторы.

С низкого, затянутого серыми тучами неба хлопьями падал снег. Позёмка то и дело обнажала голую мёртвую землю. «Спи – засыпай, засыпай навсегда…» - пел ветер разорённой стране. Так, наверное, казалось одинокому страннику, бредущему по дороге из старых каменных плит. И пусть он был закутан в плащ с капюшоном, что-то выдавало в нём бывалого солдата – может, гордая осанка, а, может, короткий клинок у пояса.
По обе стороны дороги то и дело встречались следы прошедшей войны. Позёмка всё силилась замести их, но не могла: слишком много было тел людей и животных, брошенных обозов, сожженных или просто оставленных деревень. Как не могла замести и древнюю, проложенную во времена Империи дорогу из серых каменных плит. Когда-то кесари, правители той Империи владели всей Ойкуменой, а теперь их далёкие потомки грызлись за каждый клочок земли, в то время как варвары, которых страшились, но так и не дождались кесари, всё сильнее сжимали кольцо вокруг «цивилизованных» земель.
Но навряд ли солдат, шагая по зимней дороге, думал об этом. Скорее он мечтал, как доберется, наконец, до людского жилья, сядет за стол в тёмном уголке деревенской таверны, навернёт, впервые, за чёрт знает сколько дней, горячей наваристой похлёбки, и завалится спать, плюнув на то, что тюфяк кишит клопами – мягко, тепло – что ещё нужно?…
Наконец, впереди показалось людское жильё. Деревенька, окружённая высоким частоколом и церквушка немного поодаль. Так уж повелось со времён Кесаря Яроликого – не должно святое строение среди домов грешных стоять. Солдат свернул на просёлочную дорогу и направился к воротам. На полпути остановился, отстегнул от пояса мешочек, подбросил его на ладони. Звон если и был, то его заглушил порыв ветра. Странник чуть слышно вздохнул и направился к церквушке, над островерхой крышей которой возвышался грубо сколоченный символ Самопожертвенного Солнца – круг на кресте.
Странник трижды ударил в толстую дубовую дверь. Местным священникам явно не приходилось опасаться грабителей – церковь, напоминающая скорее маленькую крепость с узкими бойницами, была защищена лучше самой деревни. Спустя полторы свечи за дверью раздались шаркающие шаги, и надломленный старческий голос:
- Кто здесь ходит в недобрый час? Время молитвы давно прошло!
- Да рассеются тучи, да осветит тебя Солнце, отче! – ответил странник. Голос у него был хриплый, неприятный, - я всего лишь старый солдат, который возвращается с войны домой, к жене и детям. Денег мало, да и не стоит мне там показываться, со мной в отряде много народу из этой деревни было, но никого в живых не осталось. Может, пустишь в святой дом переночевать?
В двери открылось маленькое окошко, и на солдата уставилось два старческих водянистых глаза. Окошко тут же захлопнулось, скрипнул засов и дверь распахнулась. На пороге стоял высокий старик в чёрных одеяниях с вышитой серебром эмблемой Солнца. На его морщинистом, пронизанном синими жилками лице, отражалось какое-то радостное предвкушение пополам со страхом, левый глаз нервически дёргался.
- Только заплатить тебе всё равно придётся, - сипло заявил священник.
- Не вопрос, - странник с усмешкой передал мешочек свящённику, - забирай всё.
В руках у того лёгкий мешочек неожиданно потяжелел. Святой отец развязал тесьму, высыпал монеты на ладонь и пересчитал их. Руки его затряслись, монеты со звоном падали на деревянный пол. Священник поднял на странника взгляд, полный безумного ужаса. Крестясь, он шёпотом прокричал:
- Из-зыди, нечистый!
Тяжёлая дубовая дверь захлопнулась у странника перед носом. И, усмехаясь неизвестно чему, старый солдат побрёл к деревне.
***
За частокол его пропустили почти без расспросов. Не считать же ими дежурные «Кто таков?» и «Зачем пожаловал?». Посоветовав вести себя прилично, дружинник забрался обратно в свою будку и через четверть свечи захрапел. Странник, пожелав ему от души выспаться на том свете, направился к постоялому двору.
В «Жареном гусе», несмотря на поздний час, было шумно и людно. Едва солдат переступил порог, его окатило такой волной звуков и запахов, что на какой-то миг он ослеп и оглох. Помотав головой, он кое-как привёл себя в чувства, снял капюшон и направился к стойке.
Толпа вокруг шумела подобно улью. Кто-то выражал кому-то своё неуважение, кто-то, напротив, клялся в дружбе до гроба, а кто-то даже решался на религиозные споры:
- Да я тебе грю, ик! Говорю, что Солнце супротив Ночи встал… В бою они сошлись, понятно тебе, дурья твоя башка! Ночь проиграла, и к нам теперь носа не кажет, но Солнце слишком много сил потерял, потому-то небо всегда тучами и затянуто. Ясно?
- Ты не это… Ересь не неси. Это всё наказания за грехи людские. Так ещё Яроликий говорил, вот!
- Яроликий, значит? А если я тебе сейчас по рогам?
- Ах, так!..
Солдат, тем временем, заказал себе эля, и высыпал из неведомо откуда взявшегося кошеля три последние медные монеты. Хозяин грустно посмотрел на них.
- Ночевать тебе не на что, приятель, - нахмурившись, проговорил он, - придётся тебе какую-то работу искать. Ты, вообще, куда путь держишь?
- В Троеполье, - ответил солдат, опустошив кружку.
- Нечего делать тебе в Троеполье. Или ты не слышал? – трактирщик удивлённо приподнял бровь, - там мор прошёл, никого в живых не осталось. И ведь не поветрие какое, главное, только местных за пару дней выкосил, заезжих не тронул. И не понять, если ли это кара Солнца, то за что – жили себе люди, как все, праведнее многих, а если происки Ночных, варваров этих, то страшно тогда уже за нас становится…
- В общем, чёрт с ним, с Троепольем, всё равно тебе ни до него не добраться, ни дальше. Имперскую дорогу, как ты наверняка знаешь, пересекает речушка Малиновка. Через эту речушку мост, тоже имперский. Так два месяца назад под тем мостом тролль поселился, никому пройти без «пошлины на ремонт моста» в размере трёх сотен серебряных монет не даёт. Кто пытается пройти, не заплатив, тех он просто жрёт. Нет, я, конечно, понимаю, зачем он простой народ ест – кушать-то всем хочется, а тролли по природе своей людоеды. Но вот скажи мне, зачем ему деньги? Не знаешь? – дождавшись, пока странник отрицательно покачает головой, словоохотливый хозяин продолжил, - вот и я не знаю. И тролль этот явно не из слабых. На прошлой неделе вот ритгер с отрядом – человек пятнадцать – пытался через этот мост переехать. Человек не бедный, вроде бы, но платить не захотел. Вызвал «чудище на честный бой». Разогнался верхом, воткнул в тролля своё копьёцо, тут-то тролль своей палицей и ударил. Ритгера вместе с конём – в кроваво-железный блин.
- А отряд? – смог, наконец, спросить солдат.
- А что отряд? Кто разбежался, кто в лапы нашему же троллю попал, а кто и к нам подался, - трактирщик махнул рукой.
- И насколько велик этот ваш тролль?
Трактирщик задумался.
- Ну, саженей пять в высоту и три в ширину. Ты что, задумал с ним тягаться? С ума спрыгнул? Я же тебе говорю – ритгера – в кровавый блин!
- Ритгер, не ритгер, - усмехнулся солдат, - а попробовать стоит. Бесплатным ночлегом обеспечишь?
- Да если ты этого тролля убьёшь, я не только ночлег предоставлю, я тебе до гроба обязан буду! – широко улыбнулся трактирщик.
«Вот только не победить тебе ни за что» - хотел добавить он, но в этот миг обычное, непримечательное и незапоминающееся лицо солдата изменилось. Щёки втянулись, глаза ввалились, губы исчезли. Дохнуло холодом.
- До гроба, говоришь? Будь по-твоему. Когда чудовище умрёт, ты продашь свой трактир, деньги раздашь беднякам, а сам в паломничество пустишься. Пойдёшь на самый юг, к Кресту Самопожертвования. Питаться будешь лишь сухим хлебом и водой. Будут терзать тебя болезни разные. И каждый день ты должен будешь начинать с молитвы, которой я тебя сейчас научу… Вот так. И лишь когда ты до креста дойдёшь, ты отдашь мне свой долг. А умрёшь ты после этого или нет – тебе самому решать…
На мельчайшую долю свечи в глазах у трактирщика потемнело, и тут же он увидел перед собой вполне нормальное, человеческое лицо странника.
- Эй, хозяин, с тобой всё в порядке? – улыбаясь, спросил тот, - я, кажется, спросил, где могу найти свободный тюфяк.
- Н-направо, по коридору, - трактирщик неопределённо махнул рукой.
Солдат ушёл, а хозяин «Жареного гуся всё смотрел ему вслед. И в голове крутилась какая-то нелепица. «Солнышко, солнышко, выйди из-за тучек…».


***
Ещё не пропели вторые петухи, а солдат уже шагал по имперской дороге к мосту через реку Малиновку. За ним шагала вся деревня, от мала до велика, все хотели посмотреть на смерть дурака, вызвавшегося на схватку с троллем. Или, если случится чудо, и Солнце будет на стороне сумасшедшего… Да нет, не будет такого. Вот, и дождь с утра припустил – недобрый знак. Только священника не было, но на старого мошенника и пьяницу всем было наплевать.
Лицо странника, как и вчера, скрывала тень капюшона. И вот что удивительно – никто, даже трактирщик, единственный, кто говорил со странным пришельцем, не мог вспомнить его. А если пытался покопаться в памяти по просьбе друзей, то хватался за сердце и нёс какую-то околесицу про черепа, «солнышко» и «тучки», так что от него быстро отстали.
К полудню дошли до моста. Солдат вышел вперёд, деревенские столпились позади.
- Эй, образина! – крикнул, не доходя саженей четырёх до моста, странник, - выходи силой мериться! Посмотрим, чей мост будет!
Тролль появился будто из-под земли. Чёрная, как смоль махина уставилась на солдата маленькими белыми глазками и тут же замахнулась, как минимум, семипудовой палицей.
- Сразу вот так? – усмехнулся солдат, уходя на полметра в сторону и уклоняясь от удара, - а поздороваться?
- Вот тебе моё «здрасте»! – рявкнула тварь, замахиваясь для нового удара, - отдохнул денёк, называется!
Около пяти свечей селяне наблюдали удивительное действо – тролль замахивался, бил, но за миг до удара их незваный герой смещался чуть в сторону. И никто из них собирался уступать.
- Хватит, - сказал воин, когда догорела пятая свеча – разве ты не понял, что перед тобой не человек?
- А кто же тогда? – тролль огрызнулся, - фея?
И нанёс удар, от которого странник не стал уклоняться.
Толпа ахнула. А когда разглядела сквозь поднявшуюся пыль, что произошло, ахнула повторно, ещё сильнее. Со стороны это выглядело так, будто бы тролль от нечего делать, аккуратно положил палицу на голову противнику. Или, пуще того, просто держит её в ладони над головой солдата.
Великан непонимающе посмотрел на палицу, замахнулся было ещё раз, чтобы точно размазать этого странного типа по земле, но тут странник как-то неестественно дёрнулся, выпрямился, что-то в нём хрустнуло, и весь его облик рассыпался в прах.
Звякнул о камень меч. Там, где мгновение назад стоял солдат, возвышался голый человеческий костяк, объятый языками серого пламени. Тролль задрожал и попятился. Скелет же подобрал клинок (на который тут же перекинулось серое пламя), подошёл к великану вплотную и легонько коснулся его. Великан рухнул ничком, а навья обернулся к толпе и, найдя пустыми глазницами трактирщика, указал на него:
- Я выполнил свою часть уговора! – навья не раскрывал рта, его голос звучал будто со всех сторон, - теперь твой черёд! А вам, всем, нужно будет выбрать нового священника, не стяжателя и не пьяницу!
Навья повернулся и зашагал прочь, по дороге на Троеполье, а люди смотрели вслед, и не могли понять – то ли это знак Солнца-Всетворца, то ли Ночные их путают. Конечно, вскоре каждый из них истолковал всё по своему разумению. И лишь через много зим, после возвращения из паломничества бывшего трактирщика Игреи, многие изменили своё мнение. Но это уже совсем другая история…

***
Отец Яков тащился по опустевшему Троеполью. Молитвенник в футляре, единственная его ноша, тянул к земле как мешок с сырой глиной. Проклятые семь серебряников. Что он только с ними не делал. И под осиной закапывал, и под дубом, и под ясенем. И в воду бросал. Без толку. Каждое утро мешочек, тот самый, с красной тесьмой, с семью серебряными монетами оказывался на столе в его комнатушке. Поломал стол и сжёг обломки – мешочек стал появляться на полу.
Семь серебряников. Стоимость отчитки умершего. Навья хотел упокоиться? Ну что ж, будет ему упокоение.
Вот и кладбище. Всех умерших похоронили, отчитывал какой-то заезжий священник. Но неужели он не видел, что творится вокруг? Тут же везде тени Ночных! Эх, вот что этих бедолаг погубило, не к Солнцу они ушли. Они вообще никуда уйти не могут. Пока эти твари голодны, пока не утащили к себе, в вечную Ночь, достаточно грешных душ, они даже праведников, не то, что простых умерших, к Солнцу не пропустят.
Ладно, чёрт с ними, с Ночными. Не за тем я сюда явился.
Отец Яков открыл молитвенник, пролистал его, нашёл «Оберег от Ночных» и звучно прочитал его. Теперь тени Ночных ни при каких обстоятельствах не могли увидеть его. Нужно было продолжать поиск могилы, в которую залёг навья.
Сотая свеча догорала, когда это случилось. Отец Яков с облегчением вздохнул и начал зачитывать «Об упокоении и вознесении». Но едва лишь он зачитал строку «Да воздай ребёнку твоему грешному по делам его», из могилы высунулись две костяные, объятые серым пламенем руки, и крепко схватили священника. И тут же, будто по зову, тени Ночных налетели на отца Якова со всех сторон.
Костяные руки отпустили тело, и изголодавшиеся тени потащили его в Ночь вместе с душой.
«И да упокоятся тела и вознесутся души. Конец» - тихо проговорил кто-то незримый. Тучи на миг рассеялись, и от земли к небесам устремились десятки незримых потоков, освобождённых душ.

***
Игрея шагал через пустошь. Здесь тоже никогда не показывался Солнце, небо всегда было сплошь затянуто серыми тучами, но здесь было сухо и жарко, как в банях южан-угуров. Сколько зим минуло, с тех пор как он покинул их не слишком гостеприимные земли? Пять? Десять? Паломник не помнил. Тем более он не помнил, сколько времени прошло с начала его путешествия, когда навья определил его путь. Он даже не знал, сколько бродит по пустыне. Никто не стал помогать ему на последнем этапе его пути. Не было проводников, знавших Последнюю Пустошь.
Зачем туда ходить? Там же ничего нет…
Ну да, только, будто бы, где-то там есть огромный каменный крест, на котором , вроде бы, распяли какого-то бога. Или он даже сам себя распял для спасения мира. Ну и что?
У южан было много богов. Старые были забыты давным-давно, новые «поколения» божеств сменяли друг друга…
Но даже сомневаясь, Игрея упорно шёл к цели, и каждый новый день как с молитвы начинал с въевшийся в сознание фразы: «Солнышко, солнышко, выйди из-за тучек…».
И однажды утром Игрея, или Иоганн, как назвал его ритгер Клаус когда-то очень давно, на полпути до Последней Пустоши, ещё перед Великим проливом, нашёл Крест, на котором был распят Солнце. Исполинский холодный монолит посреди раскалённой пустыни. Он прислонился к нему спиной, поглядел на восток и тихо прошептал:
- Солнышко, солнышко, выйди из-за тучек…
…………………………..
И впервые за сотни, а может и тысячи лет, Солнце на небесах предстал взору живых.
Игрея улыбнулся ему, набрал в пустую флягу воды из родника, пробивающегося из-под основания Креста, и двинулся в обратный путь.

Ростов-на-Дону, Апрель 2011

Запятая не нужна.
"Всё-таки", как и "несмотря на", подразумевает противопоставление, которое в тексте не видно, и поэтому выглядит лишним.
Куда - сюда? Где - здесь? Вопросы, на которые необходимо ответить, и желательно картинками. Поскольку ясно только, что "здесь" красивые звёзды. Может, это горы? Или поляна в лесу? Или какое-то иное место?
Из-за неверной постановки слов смысл меняется в сторону "что-то не давало мне уснуть изнутри"
Это исправляется путём перестановки слов: но что-то внутри меня не давало это сделать…
Вообще не поняла, зачем это разжёвывание. Вилат засыпает. (точка) При большом желании можно добавить, что от скуки. Но пояснять, что "Вилат засыпал, потому что решил спать" - не нужно. Это некрасиво.
Нежели.
Ох, и мне, по всей видимости, тоже.
Вопросов так много, что я решила выдать их скопом:
1. "Один мужчина" - кто? Это такая профессия, такое имя или иная конкретика? Безлико настолько, что дальше некуда. Проводник, спутник, лесник, дикарь, солдат, следопыт - определений туча, надо только выбрать. Один мужчина - это пустое место.
2. Да ладно? Это по лицу определилось? "Важная дума" - было написано крупными буквами на лбу одного мужчины.
3. Тут надо крепко подумать, чтоб понять, что умудрился понять герой из задумчивого выражения лица человека у костра. Я крепко подумала, и всё равно не сдюжила.
4а-б. Ничем не отличался от сверстников, но возраст определить невозможно? Кого считать сверстниками? Всех мужчин от двадцати до пятидесяти, невнятной наружности? Если только так.
5. На чём заострял внимание?
Итог: не абзац, а сплошной ребус.
1. Представила висящую над головами героев тучу-тишину. Почему "над нами"? А "вокруг нас" или "позади нас" её уже нет?
2. Бедный Ёрик.))
Что-то непонятное и оттого зловещее есть в этом предложении.
Начало диалога, а мало того, что ничего не ясно, так и
1. картонная канцелярщина.
2. Резонный вопрос: а до этого он что делал? Стоял, лежал, бегал вокруг костра?
1. Так спросил или пробормотал? Нужно чёткое определение, их и без того кот наплакал.
2. А вот я уже теряю надежду. Пичалька.((

1. "Вцепившегося" в этом предложении повисает в воздухе. Слово ни к чему не относится, просто есть. Что изменится, если убрать? Далее и без того ясно, что если пытается отодрать - значит, вцепился.
2. На зубах, что ли? Нет, не могу представить.
А поточнее? "Почти у груди" - это где?
Полезла в энциклопедию.
Шикарно!
Тут не совсем понятно, кто - он. До этого речь ведётся о спартанце, но ведь не его подразумеваешь, так?

Повтор.
Повтор.
Значит, звон монет не слышно, а вздох слышно? Где логика?
Не как-то, а вполне конкретно изменилось. Далее же всё расшифровывается, так зачем размывать?
Отсылка?

Как-то бывал не так давно я в месте, которое можно назвать раем. Стоял, смотрел по сторонам, и была перед мною картина, словно я оказался в другом мире: поляну, где я стоял, покрывал мягкий ковер из зеленой и сочной травы, которая колыхалась под сильным, но немного прохладным ветром, приятно обдувавшим меня в этот теплый день. Вдали сияли зеленым цветом невысокие холмы, словно покрытые драгоценной накидкой. Сзади, довольно далеко, стояли две высокие горы, с зеленым основанием, постепенно переходящим в скальные пластины, между которыми образовался проход. Справа, тек мягкий ручей, тихое журчание которого было слышно даже отсюда. А слева простиралась даль покрытая разными растениям, блестящими под лучами восходящего солнца. Из холмов впереди уже почти полностью вышло доброе, и теплое солнце...
Рассвет был так прекрасен, что мысли излились в одном порыве, и в блокнотике появилось ещё одно творение, в которое я влил свою душу:

Сияние светлой чистоты чудес природных,
Рассвет встает с холмов зеленых и прекрасных.
Ручей расскажет, как бывал в глубинах водных.
А ветер скажет нам о далях, тайных, страстных.

Никогда не забуду это ощущение... Как бы я хотел ещё раз оказаться там... Но жаль, времени нет, работа заставляет думать о другом, а то место, я надеюсь по прежнему стоит как оплот утешения, и когда нибудь, я брошу всю эту чертову работу, запасусь едой, и поеду на машине туда, что-бы ощутить Это ещё раз.

Солнце уже опустилось достаточно низко, чтобы половина долины, где приходил в себя после тяжелого сна Мейсон, оказалась укрытой тенями. Где-то слева от Мейса, доносились малознакомые ему голоса. Память начала приводить его сознание в равновесие, на котором держалось место, где он сейчас находился.
Мейс повернул голову на голоса. Вокруг приятно потрескивающего костра, расположились три подростка, тихо разговаривающих между собой. Сначала Мейс не узнал их, но спустя мгновение, его память словно заработала прежней силой, и он понял, где находится. В их лицах, расположенных вокруг костра, причудливо плясали тени.
Неожиданно, девушка поднялась и направилась к лежащему Мейсу.
- Привет, – сказала она, мягко улыбнувшись, – Помнишь меня?
Энна. Конечно, он ее помнил. Напрягшись, он встал на ноги, и оказался на уровне лица Энны.
- Да, я помню, – при словах, в груди что-то отдалось неприятной болью, - Сколько я был в отключке?
- Отключке? Ты имеешь ввиду, без сознания… Около одних суток.
- Ясно.
Немного подумав, Энна продолжила:
- Пойдем к костру, там есть и пища, да и там теплее.
Мейсу не было холодно, но при слове «еда» у него в животе что-то засосало, и он не споря двинулся за Энной. Под ногами, словно поддерживая его, он чувствовал пружинящий мох. Приблизившись к костру, Мейс неловко попытался улыбнуться сидящим вокруг него.
- Мы рады, что ты пришел в себя, - словно приветствуя Мейса, сказал Бат.
Не слова не сказав, Мейс просто сел на место, которое указала ему Энна жестом. Протянув руку к мешку, лежавшему рядом с Теддом, она достала оттуда ягоды, похожие на виноград, ветчину, сыр, хлеб и какой-то напиток, и все это положив на белую ткань, протянула Мейсу. Пробурчав какие-то слова благодарности, Мейс как голодный волк накинулся на еду, и одним махом выпил всю бутыль с напитком. По вкусу оно напоминало вино, но было слегка шипучим и кисловатым. Однако оно оказалось очень вкусным, и не жгло горло.
Когда Мейс почувствовал облегчение в животе, он оглянулся и увидел что все, кто сидели за костром с любопытством наблюдали за ним, словно ожидая чего-то. Их взгляды были не совсем приятными и он стал смотреть в центр костра, словно не замечал происходящего вокруг.
Первым, спустя минуту не выдержал Тедд. Слегка повозив палочкой в костре, он задал вопрос:
- Возможно, это не наше дело, но раз ты в нашей компании, мы бы хотели услышать как тебя зовут.
Растерявшись, Мейс просто промолчал, даже не ответив.
- Меня зовут Тедд, - продолжил он, - его Бат, - договорив он указал на сидящего слева от него подростка, - а ее зовут Энна.
«Бред собачий», подумал про себя Мейс, но решив не огрызаться, ответил:
- Я Мейсон… Мейс, точнее будет. Зовите Мейс.
- Откуда ты, Мейс, - продолжила вопрос Тедда, Энна.
«Да, действительно, откуда я тут взялся» – подумал Мейсон, - «Ведь это все нереально. Это, просто глупый и больной бред». Но, не смотря на это, он ответил:
- Я из… другого мира.
При этих словах Тедд кашлянул, а Бат закрыл лицо рукой.
Внутренности Мейса, при такой реакции наполнились злобой, и он, вскочив на ноги, грозно прорычал:
- Я сказал что-то смешное?
От этой реакции, Бат схватился за палочку, а Тедд едва не кувыркнулся на спину. Вскочив на ноги, Энна быстро произнесла:
- Прости нас, Мейс, но просто такое не совсем обычно услышать. Поставь нас на свое место.
В ее голосе что-то словно успокоило бурлившую в нем злобу, и Мейс снова сел на место.
- Я из другого мира, - повторил он, - Я не знаю, как я тут оказался. Я попал в серьезную переделку, и получил много… травм. А когда попытался убежать, вдруг очутился тут. И.. и.. все это бред собачий. Я видимо просто сплю, а вы плод моего больного воображения.
Немного подумав, Энна спросила снова:
- Значит, ты думаешь, что мы плод твоего воображения. Хорошо. Даже если это и так, то почему ты был в желтом облаке?
Неуверенно, словно не совсем понимая, что он говорил, Мейс ответил:
- Я должен увидеть Магистров Цитадели.
По лицам сидевших, Мейс понял, что они хотят спросить, зачем это ему. Но, казалось, они, словно чувствовали, что задавать эти вопросы ему слишком рано. Упоминание о Магистрах, словно возвысило его в их глазах. Сделав движение рукой, Энна вздохнула.
- Мы должны зайти в нашу деревню. А там со старейшинами придумать способ переправить тебя в Цитадель.
То, что его восприняли так серьезно, немного удивило Мейса. Не без усилий удалось ему сформулировать вопрос, который можно было задать.
- Что вы делали тут? Зачем пришли сюда, что даже смогли увидеть меня?
При этих словах, они тут же смущенно начали смотреть друг на друга, словно придумывая ответ на ходу.
- Мы ходили сюда… Просто, это была прогулка в другие места. Ничего особенного, - сказал Бат.
-Ясно… Это интересно. – Мейс не придавал особого значения тому, что говорил. Дикая звездная ночь, манила его как соблазнительный лик забвения, где все что окружало его было особым, прекрасным даром.
Но он либо спал, либо был в коме. Лучший способ вынести неприятный сон – это плыть по его течению, пока он сам не закончится.
Резко, конвульсивно двигаясь, Мейс поднялся на ноги. Встав напротив них, он перестал смотреть в небо, от которого казалось, сходил с ума и огляделся вокруг.
- Послушайте, - сухо сказал он, обращаясь скорее к Энне, - Я должен попасть в Цитадель как можно скорее. Это… это очень важно, потому что… Я тогда, наверное, смогу проснуться. А это для меня очень важно, поскольку я боюсь, что на самом деле умер. Вы понимаете? – в его вопросе звучали странные ноты, но ему в ответ все закивали.
Первой начал Бат, тоже поднявшись на ноги.
- Хорошо. Завтра мы отправимся в деревню. Мейс, идти придется довольно долго, ведь мы точно не знаем, сколько ты сможешь пройти. Сейчас мы все отдохнем, но завтра рана утром, отправимся в деревню. Ты согласен?
Мейсу было абсолютно наплевать, но он кивнул головой. Еда подействовала на него усыпляюще, и он снова покачиваясь, двинулся в место, где лежал. Когда он лег на траву и закрыл глаза, в голову полезли всякие странные мысли, словно текущие неким чужим потоком…


…Мелькали деревья, на них прыгали и орали обезьяны, а Мейс находился рядом с ними, прямо на ветке. Ветка качалась, и казалось, вот-вот оборвется. Одна из обезьян, вдруг подскочила к нему и вскрикнула.
- Позор-р-р. Позор-р-р!, - и залилась противным визгливым смехом, прыгая на ветке. Почему-то мерзкое лицо обезьяны, походила на лицо Биби.
Мейс попытался дотянуться до нее, и смахнуть с ветки, но силы все кончились, и он ничего не мог сделать. В животе было очень больно, словно туда втыкали кинжал снова и снова, а ветка раскачивалась под весом обезьяны, грозя вот-вот оборваться. Мейсу было страшно, и он взмолился:
- Кто нибудь, спасите меня от нее…
Неожиданно он почувствовал, что дерево живо, и оно ответило ему.
- Так и ты. Будешь жив, и будешь зависеть от других, пока не настанет момент, и ветка не сломается.
И тут ветка хрустнула, и Мейс полетел вниз. Картина внизу привела его в ужас. Внизу была красная и горячая лава, и на ней плавали черные островки. На одном из островков стояла Энна и тянула к нему руки.
Мейс все летел и летел вниз, и вот казалось, что он сейчас врежется в эту густую, красную жижу и заживо сгорит в ней. Он громко закричал…


… Закричав, Мейс дернулся и проснулся от тяжелого сна. Быстро приняв сидячее положение он огляделся вокруг, и увидел умиротворенную картину жизни. Солнце только-только вставало из-за холма, неподалеку, раскинув ноги и руки прямо на мягкой траве спал Тедд.
Бата и Энны не было.
Мейс глубоко вздохнув, лег на спину, смотря в чистое голубое небо. Он чувствовал себя странно очищенным, словно после этого сна, прошел через божий суд. Смотря наверх, на лучезарное небо, оно казалось ему чистым в духовном смысле, не испорченным пожирателями падали.
«Вперед! - сказал он себе. – Выживи. Не думай о сне. Просто выживи».
Услышав рядом шорох, он повернул голову и увидел стоящую рядом с ним Энну. Посмотрев в ее глаза, он обнаружил, что она улыбается.
- С тобой все в порядке? – спросила она.
- В порядке? – как это отозвался Мейс. – Это не простой вопрос…

Он тратил много времени на уборку, постоянно заставляя себя, переставлял еле-еле ноги. Через огромное усилие поднимал с пола грязные, разбросанные вещи, вытирал медленно пыль. Пылесос, влажная тряпка находились в категории "орудие пыток"…
Прошло три месяца с тех пор, как она ушла..Он переложил на ее плечи часть своих забот, как физических, так и душевных. Жизнь стала слишком утомительной для него. Было легче дышать с ней. Жилось как-то легче. Самое главное - получал тепло человеческое, получал любовь, странное чувство для него…
Уборка заняла много времени. Он сел в кресло. Обвел взглядом комнату. Какая она стала не жилая, пустая какая-то. Однокомнатная квартира для двоих. Слишком близко для него, слишком далеко для нее…
Любовь – многогранное понятие, не в смысле значений, а в чувственном и эмоциональном аспекте. Ни одно чувство не вызывает столько всего одновременно, но в тоже время оно скоротечно. К такому выводу я пришел. Это как открытый кран на полную мощность. Бушующий поток эмоций, переживаний шумит и сносит все вокруг. Но моя любовь не бесконечный источник! Все равно иссякнет в итоге. Два года она бушевала. Закончилась. Кого-то хватает на пять, десять лет или десятилетия ,а у меня нет. Конец..
Мы начали уставать друг от друга. Меня раздражало ее постоянное присутствие. Ее обижала моя холодность по отношению к ней. И близко и далеко. Потом она начала все позднее приходить домой, а в один день не пришла совсем. Ее вещей я не обнаружил…
В окно било солнце. На улице стояла весенняя прохлада. Сухо, но холодно. Птицы щебетали на ветках. Веял легкий ветерок. В комнате пусть и было чисто, но я видел застывшие в воздухе пылинки благодаря свету. Красиво.. Словно время застыло. Вроде бы я хотел быть с ней, но в то же время понимал умом и сердцем, что с ней мне будет тяжело.. И она не постучит в дверь , не скажет "давай начнем все с начала"… Как я этого хочу… Все-таки мне ее не хватает..
Раздался стук в дверь. Он тяжело встал и пошел ее открывать…

Послеполуденное солнце настойчиво обжаривало скамейки сквера. Жиденькая полураспустившаяся листва только создавала иллюзию тени, но люди радовались. Радовались первому жаркому дню и возможности спокойно посидеть на свежем воздухе. Затянувшаяся хмурость апреля надоела, а потому и сквер был полон. Старушки из соседнего дома, которым не хватило места у подъезда, мамаши с колясками, пара старичков с шахматной доской. По ещё неубранным с зимы дорожкам носились с неведомыми целями пацаны. И как только не уставали? Ну да, дело-то молодое — бегай и бегай.
Он вздохнул, в который раз оторвал голову от кроссворда и старательно проводил глазами стайку девчат, молоденьких, с донельзя аппетитными ногами, оголёнными ну очень нескромными миниюбками, и разве что не облизнулся.
Красавицы, а может — и не красавицы, лиц он не увидел, а если и увидел, то не разглядел. Лица его никогда не интересовали, и разговаривая с кем-нибудь, он тоже в лица не смотрел. Взгляд его всегда уползал куда-нибудь в сторону. То ли дело то, что пониже. Главное, чтобы молодое и упругое.
Так вот, красавицы повернули к череде ларьков на набережной и быстро скрылись из вида. Тогда он опять вздохнул и к зажатой в руке газете с кроссвордами уже не вернулся, а остался просто сидеть и щуриться на солнышко.
А оно жарило! Жарило так, что по затылку пробежала струйка пота и нырнула за шиворот.
«Господи, как карась на сковородке!» - залетела в голову шальная мысль, но тут же сменилась другой: «А ничего девочки-то, ничего! Вот бы...»
В кармане задребезжал мобильник. От неожиданности он даже захлопал по карманам в поисках, хотя телефон и оказался на обычном месте. Такие мечты сорвались...
Вызывали на работу. Шеф бубнил в трубку прокисшим голосом что-то о недооформаленных договорах. Пришлось ехать.
В полупустой маршрутке, собственная-то машина четвёртый день в ремонте, а такси ждать было долго — директор ждал срочно, он занял место у окна, развалил ноги пошире, чуть не перекрывая соседнее сиденье. А почему бы и нет? Всё-таки он человек значимый, почти начальник отдела, а в маршрутках кто ездит? Вот то-то! Эту самую значимость выдавало всё: полупальто, костюм от Henderson&Hayas, галстук, чуть матовый блеск ботинок и такой же блеск прически. Хоть сейчас на обложку! А, да, ещё и парфюм. Ну, может, чуть больше нормы. Зато этот запах, такой шикарно-мужественный, ему отчаянно нравился, да и все знакомые женщины нахваливали всегда.
В общем, ехал он с удобствами. То и дело провожал взглядом очередную крепенькую попку на бегущем за окном тротуаре, или пару стройных ножек, ещё не тронутых загаром, но зато на притягательно-задорных каблучках.

Кричат неведомые птицы в ночи, плачет океан и смеется тихим безумным смехом Шанти. Бедный Шанти, чей рассудок раскололся, словно хрупкая елочная игрушка, брошенная о мраморный пол. А я смотрю на спящих вповалку людей и думаю, что вполне смогла бы уйти пока они спят. И никто не осудил бы меня, никто не заплакал бы от того, что ушел ещё один прожорливый рот. Еды осталось немного, об этом я узнала, подслушав разговор между Тором и Штефикой.
Я не знаю где мы и как попали сюда. Знаю только, что магазин, в котором я работала кассиршей, вдруг оказался в каком-то странном месте.
Рино, это наш охранник, сказал, что мы переместились в какое-то другое измерение (он увлекается всякой фантастикой и верит в инопланетян и всякие путешествия по параллельным вселенным). Звучит как бред ненормального, но иначе объяснить невозможно. Мы торчим тут уже почти месяц. Хотя определить время в мире, где всегда темнота, сложновато. А я понемногу схожу с ума от этого сидения на месте. Потому и хочу уйти…просто встать и…
…Уйти во тьму, в шум океана, в дыхание ужаса, в тишину, где однажды вдруг раздастся тихий смех. Мой собственный безумный смех. Кто-то тихо трогает меня за плечо. Открываю глаза и вижу перед собой усталое лицо Рино. Он возвышается как гора надо мной. Слабый шепот рассекает ножом тишину.
-Аджани, надо поговорить.
Я киваю и поднимаюсь, ухватившись за его руку. На секунду он прижимает меня к себе и тут же отпускает. Странно, он никогда не позволял себе вольностей.
Мы проходим мимо спящих там и тут людей. Кое-кто не спит и провожает нас не слишком добрыми взглядами. Рино стискивает мою руку и тянет меня как ребенка по узкому пространству между опустевших стендов. Наконец мы выбираемся в темный коридор, заваленный пустой тарой и становимся подальше от двери. Рино стоит, скрестив руки на груди, высокий, стройный, хотя и здорово исхудавший за время нашего неведомого плена. Черты его смуглого лица стали ещё резче.
-Аджани, я хочу уйти, - говорит он так тихо, что я придвигаюсь ближе, чтобы расслышать его голос.
-Я тоже.
-Я не возьму с собой еды.
-Ты прав, им она нужнее.
-Я не знаю, что ждет нас ТАМ…
Он внезапно порывисто обнимает меня.
-Я…я не знаю, что там будет, Адж…просто здесь сидеть- самоубийство. Уж лучше…туда…
-Я знаю…поэтому пойду с тобой. Здесь должно быть что-то…не может быть, чтобы ничего и никого не было…
Мы стоим и смотрим друг на друга. Потом Рино улыбается своей жесткой, чуть нервной улыбкой.
-Я приготовил одежду и фонари, запасные батарейки в рюкзаке. Еду не берем.
-А может, хоть немного возьмем?- меня вдруг охватывает тягучий, рвущий душу страх, отдающийся ноющей болью в животе. –Мы же идем в неизвестность…
-Если мы найдем что-то или кого-то, то вернемся.
Меня слегка трясет, пока мы одеваемся и напяливаем рюкзаки. Выход через задний ход, откуда обычно происходит прием товара. Я судорожно стискиваю твердые пальцы Рино и чувствую ответное пожатие. Мы выходим…во тьму…

…Яркий свет наполняет комнату. Мы с братом играем в пиратов. Я- Анна Бонни. Мик- капитан Джек Воробей. Мы сперли мамину красную юбку и косынку. Юбка досталась мне, а косынку брат повязал на пиратский манер. Мы смеемся, тыкая друг дружку пальцами.
-Анна Бонни!- хихикает брат.
-Джек Воробей!- фыркаю я. –Между прочим, у Джека были усы!
-И у меня будут!- он хватает черный маркер, подходил к зеркалу и махом рисует себе здоровенные такие усищи. Я хихикаю.
-А маркер зато не смывается! Ты в школу завтра с усами пойдешь! Капитан Воробей!
Его глаза округляются. Я тут же понимаю, что он думает о Шамир Ноа, красивой девочке из их класса. Что скажет красивая черноглазая Шамир о новом капитане с роскошными нарисованными усищами? Брат тут же бросается к двери, я вижу, как он несется в мамину комнату. Ага, там всякие штуки для снятия макияжа. Нееет, такое я ни за что не пропущу!
В маминой комнате я застаю «капитана Джека Воробья» остервенело трущего кусочком ваты «усы» под носом. Верхняя губа приобрела малиново-черный оттенок. Судя по крепкому аромату, это мамина жидкость для снятия лака. Она помогает, но не очень. «Капитан Воробей» вначале хлюпает носом. А потом начинает реветь.
-В чем дело, любимые?
Это наш с Миком старший брат Аруи. У него такие же огромные черные глаза, как у мамы, и такая же добрая и задорная улыбка, а когда он подкидывает меня до самого потолка и ловит то аж дух захватывает.
-Уууу, тут я вижу, трагедия вселенского масштаба! - Аруи смотрит на Мика и фыркает. Но всё-таки берет из его рук грязную вату, смачивает жидкостью новую и начинает осторожно оттирать левый «ус».
О чудо! Через пять минут верхняя губа Мика ещё малиновая, но уже не черная. От маркера не осталось и следа. Мик хлюпает носом и пытается улыбнуться. Аруэ обнимает его и меня и прижимает к себе так крепко, что трудно вдохнуть. Потом поочередно целует нас обоих в щеки и ставит на пол.
-Вы- мои любимые!- говорит он, гладя нас по головам. –Я никогда вас не оставлю! Никогда! Вы- мои любимые! Мои любимые!
Его огромные глаза наполняются влагой, по щекам катятся слёзы. Он обнимает и целует нас так, словно собирается куда-то уехать навсегда. И сами не зная почему, испуганные, смущенные и растерянные, мы с Миком тоже обнимаем его и долго не отпускаем…
Через неделю наш храбрый брат Аруи погиб, спасая заложников во время антитеррористической операции. Вскоре, спустя всего месяц после его гибели оборвалась жизнь малыша Мика. Всего-то восемь лет прожил он. Но ушел как герой. Убийца- психопат на машине врезался в группу детей, идущих с киносеанса. Мик успел оттолкнуть стоявших рядом Шамир и её подружку Айшу с пути машины. Его самого хоронили полностью укутанного, поскольку личико брата превратилось в месиво. Я не плакала. Едва не бросилась я в могилу вслед за старшим братом на похоронах Аруи, почти обезумев от горя. Но в тот день, когда маленькое тельце Мика было засыпано землей, моё сердце остановилось.

Темнота живая. Я почувствовала это, шагнув из приглушенного аварийного света магазина в черную неизвестность. Рино врубил фонарь и темнота расступилась, лениво, нехотя, смыкаясь ледяным покрывалом за нашими спинами. Мне вдруг ужасно захотелось развернуться и броситься обратно, под защиту стен, успевших осточертеть за месяц.
-Аруи…- невольно пробормотала я. Рино сжал мои пальцы.
-Кто это, Аруи? Расскажи мне о нём.
Я понимала, что он хочет отвлечь меня, взять часть моего ужаса, но тем не менее была благодарна ему.
-Аруи- мой брат,- собственный голос показался мне до того тонким и жалким, что говорить сразу расхотелось. Но нужно было…нужно, потому что страх исподволь пробрался внутрь меня и прочно там обосновался.
-Старший брат…-пробормотала я, чувствуя, как забытая, глубоко затолканная в подсознание боль выползает, цепляясь острыми коготками за сердце. –Его назвали Аруи, в честь дедушки. Он был самым добрым, самым красивым и смелым человеком из всех, кого я знала. Он погиб…-горло снова перехватила горячая мокрая петля, сжимая изнутри- погиб спасая людей. Террористы захватили школу… Брат вызвался заменить заложника-ребенка, у которого были проблемы со здоровьем. Он сумел убедить террористов отпустить большую часть детей. И до самого конца защищал тех, кто остался…Он спас почти всех, когда начался штурм…а сам…
Тьма обступила нас, лишь белое пятно света от луча фонарика вело вперед, выхватывая тусклую черную землю. Я брела вперед, задыхаясь от душевной боли, которая всплыла и заполнила всю меня, словно тягучий черный кошмар, от которого не можешь проснуться. Ноги подломились, я опустилась на землю и застонала от этой боли, разрывавшей меня изнутри. Но слёз не было. И я могла только стенать, не в силах иначе выплеснуть хотя бы часть этого темного, раскаленного дочерна горя.
-Аджани! Аджани!!
Рино тряс меня за плечи, фонарь откатился, выхватывая из густого мрака какие-то камни, обломки породы, и среди них…медальон на тонкой серебряной цепочке…У меня перехватило горло. Но это же невозможно!

…Мик мирно спит в своей комнате. А меня к нему не пускают. Я больна. Это что-то вроде гриппа. Высокая температура, ужасная слабость. Меня уложили в дальней комнате и я почти не вижу маму, которая только вечером приходит с работы. Папа в командировке. Даже няня ушла пить чай на кухню. Я никому не нужна…Одиночество убивает меня. Плачу, отвернувшись к стене, и вдруг слышу, как открывается дверь.
Это Аруи и мой бело-черный кот Мираж. Мираж тут же залезает на постель и сворачивается у меня на груди громко мурча. Аруи садится в кресло и с улыбкой смотрит на меня. На душе теплеет, я улыбаюсь сквозь слёзы. Брат наклоняется, чтобы потрогать мой лоб.
-Уже почти спала, - говорит он с улыбкой, имея в виду температуру- хочешь, я почитаю тебе?
-Лучше спой, -прошу я- спой «Реку моего детства».
Он кивает и берет гитару из угла комнаты. Я с удовольствием смотрю, как его тонкие пальцы перебирают струны.
У него приятный чистый голос, он тихо поет мою любимую песню и я чувствую, как боль одиночества покидает моё сердце. Брат откладывает гитару и с улыбкой смотрит на меня.
-Хочешь, я принесу молока с мёдом и мы выпьем его вместе?- предлагает он. Я энергично киваю. Настолько энергично, насколько позволяет слабость. Аруи смеется, гладит меня по голове и уходит. Мираж поднимает голову, провожая его коротким взглядом зеленых глаз. Я провожу рукой по груди и натыкаюсь на теплый, нагретый телом металл. Это маленький медальон. Я купила его на карманные деньги в магазинчике старого Ксантье, что на соседней улице. Тонкий обруч серебра, обнимающий сердоликовый диск. Я сразу влюбилась в эту вещицу. А теперь…теперь во мне боролись страстное желание подарить его брату и оставить себе. Победила любовь к брату и когда Аруи вернулся в комнату с двумя стаканами горячего молока, на которых лежали бисквиты, я велела ему наклониться ко мне. Он немного удивился, но поставил стаканы на подоконник и подчинился. Я торопливо надела медальон ему на шею и поцеловала в щеку. Моего самого любимого, самого доброго и храброго брата!
-Никогда его не снимай, ладно?
Он серьезно кивнул.
-Обещаю!
…Мой любимый братишка сдержал клятву, его похоронили с моим медальоном на шее….

…А теперь этот медальон блестел в свете фонарика и я почувствовала, как взрывается мой рассудок. Оттолкнув Рино, я бросилась к изящной вещице, и тонкий сердоликовый диск в серебряной оправе лёг в мою ладонь. Да, это был тот самый медальон, я узнала крошечное пятнышко , напоминающее по форме сердце в центре камня и зазубринки по краю серебряной оправы. Меня затрясло как в лихорадке.
-Что случилось? Что такое?- бедный Рино был перепуган не на шутку, очевидно решив, что я свихнулась. Да, нерадостно оказаться с психом в темноте. Когда он дотронулся до моего плеча, я молча показала ему медальон.
-Это значит, что тут есть люди…- ободряюще шепнул он. Я покачала головой.
-Этот медальон я сама подарила Аруи. Его похоронили вместе с ним! Понимаешь?! Этот медальон должен лежать в могиле! Вместе с братом!
Совершенно кошмарная, сметающая в пыль рассудок мысль вдруг пришла мне в голову. Я тихонько засмеялась и тут же смолкла, напуганная собственным смехом.
-А что если…-мои зубы стучали, не давая выговорить остаток мысли, но я всё же справилась с собой. –Что, если мы…умерли?
-Все сразу?- недоверчиво хмыкнул Рино.
И тут мы услышали крик. Отчаянный, полный боли и безысходности. Я в ужасе прижалась к охраннику. Он взял фонарь и повел лучом в направлении крика. За пределом действия светового кольца, в черно-серой мгле я увидела борющиеся три фигуры. Рино вскрикнул и бросился вперед. Я за ним, успев автоматически сунуть медальон в карман шорт.

Солнце такое яркое, что мы выходим из машины, жмурясь и хихикая. Мик хочет «пи-пи», да и я не откажусь порадовать ближние кустики. Аруи высовывается из окна. Его красивое лицо покрыто капельками пота.
-Мальчики направо, девочки налево!- смеется он.
Мы с облегчением разбегаемся каждый под свой кустик.
Мы едем к Тарику и Штефани, папиным друзьям. У них тоже двое детей. У них есть бассейн и нам позволяют плескаться в нём до самого вечера. Аруи говорит, чтобы мы что-нибудь спели, потому что так просто ехать скучно, а плеер в машине сломался. Мы с Миком начинаем петь марш легионеров. Аруи подпевает. В зеркале я вижу его улыбающееся лицо.
Неожиданно он резко тормозит, жестом велев нам замолчать. Мы затихаем, прижавшись друг к другу. Мик как мышонок зыркает по сторонам. И тут мы слышим крик.
-Оставайтесь в машине!- бросает Аруи, выбираясь наружу и захлопывая дверцу машины. Мы с Миком торопливо поднимаем стекла и смотрим, как он идет в лесополосу. Мы не боимся, потому что знаем, что наш Аруи самый сильный и смелый человек в мире. Но всё-таки я начинаю тихонько читать молитву, которой меня научила старая няня-арабка.
Аруи появляется через минут десять. Он идет пошатываясь, держа на руках человека. Когда он подходит ближе, я с ужасом вижу, что по его руке, обнимающей плечи человека, течет кровь.
-Мы возвращаемся, его нужно отвезти в больницу,- говорит старший брат, открывая дверцу переднего сидения и усаживая человека. Это молодой мужчина, наверное, чуть старше брата, у него сильно разбито лицо, так сильно, что с трудом различаешь черты, левая рука, упавшая между сидениями, залита кровью. От страха Мик начинает реветь и мне приходится успокаивать его. Всё-таки, маленький он ещё.
-Держитесь, придется ехать очень быстро!- бросает брат, пристегивая раненого к креслу. Забирается на сидение водителя.
-Не огорчайтесь, любимые мои, мы только отвезем этого парня в больницу.
-Конечно, Аруи!- с трудом выдавливаю я из схваченного судорогой горла.
Он берет с места так быстро, что шины скрежещут по дороге. Мы летим обратно на полной скорости. И успеваем…
Аруи выносит на руках раненого и мы с Миком бежим следом, хотя он и велел нам сидеть в машине. В больничном холле нас встречают несколько человек. Аруи шатается под тяжестью раненого мужчины, который выше него ростом и шире в плечах. Двое медбратьев в белых одеждах тут же прикатывают каталку и помогают Аруи взвалить на неё мужчину.
-Что произошло?- спрашивает молодой рыжеволосый врач. Аруи качает головой, пытаясь отдышаться.
-Я не знаю. Мы ехали в гости, мне показалось, что я слышу крик…даже не понял вначале, думал, что примерещилось, а потом…я машину остановил и услышал!- брат кивает на раненого, который лежит неподвижно. Его левая рука свисает с каталки, кровь с неё стекает густыми тягучими каплями, на полу уже собралась приличная лужица.
-Я пошел на крик и наткнулся на него…- голос Аруи слегка дрожит. –Он лежал под деревом, руки у него были связаны…ремешком тонким, какие обычно носят девушки. Он увидел меня и заплакал…а потом отключился.
-Поблизости никого не было?
Аруи покачал головой.
-Нет, никого, я бы заметил…

…Рино прыгнул на одну из фигур, сбив с ног и покатившись по земле. Фонарь отлетел в сторону и я бросилась к нему, ухватив обеими руками и направив на другую сражавшуюся пару. Это заставило их на миг выпустить друг друга. Но этого мига хватило мне, чтобы рассмотреть лица. Не думая больше ни о чем, я рванулась вперед и нанесла удар одному из драчунов фонарём прямо в челюсть, как молотом. Его отбросило наземь. А я повисла на шее у второго, судорожно вцепившись в его куртку.
-Аруи!
Секунду длилось его изумление. Потом он сжал меня в объятиях так крепко, что ребра затрещали. Рино к тому времени удалось отбросить своего противника и вырубить ударом в голову. Он изумленно смотрел на нас с братом. Не в силах говорить, я только целовала Аруи и плакала, плакала, плакала, чувствуя, как черная, страшная безысходность покидает душу. Я рыдала взахлеб, прижав к груди голову брата и целуя его курчавые волосы, глаза, щеки.
-Аджани! Сестренка!- по щекам брата текли слёзы. –Значит, и ты тоже…
-Аруи! Аруи!- я больше ничего не могла выговорить.
-Аруи?!- Рино выглядел потрясенным до глубины души. –Так это ты?! Ты!!!

Судьба странная штука. Жизнь и смерть подвластны ей, и то, что за Гранью жизни и смерти, подвластно так же. Казалось бы, мысль о том, что мы мертвы, должна была потрясти нас, но…Рино спокоен. Я только крепко сжимаю руку брата в своей. Аруи ведет нас сквозь мрак. Луч фонарика так тускл, что едва разрывает черноту вокруг.
Рино идет рядом, держа меня за другую руку. И теперь я понимаю, почему его лицо показалось мне таким знакомым в первый момент, когда я только увидела его, придя наниматься на работу. Прошло всего-то лет десять. Он изменился, но не сильно, не настолько сильно, чтобы я совсем не вспомнила его. Но тогда у него лицо было покрыто коркой засохшей крови, да и распухло сильно. И всё равно я чувствовала, что где-то видела его. А теперь, когда он назвал Аруи по-имени…
-Аджани сказала, что ты погиб, -говорит Рино.
-Так и есть.
-Это значит, что мы тоже…умерли?- спрашиваю я, стараясь унять дрожь.
В ответ брат крепче сжимает мою ладонь.
-Куда мы идем?
-Здесь есть только одно место, где мы будем в безопасности.
-Что за место?- мой голос дрожит так сильно, что я сама с трудом понимаю, что говорю.
-Дом Вириэля. Он здесь, недалеко. Я искал вас, потому и отошел от него.
-Ты искал нас?
-Да. Вир сказал, что прибыла большая группа людей, но лишь двое решились на Путь. Эти двое- вы!
Чувствуя, что вот-вот сойду с ума, я замолчала и держала рот на замке до тех пор, пока мы не уткнулись в стену дома, о котором говорил брат.
Дверь открылась чуть дальше, слева и мы нырнули с прямоугольник ослепительного света. Здесь было тепло и пахло чистотой и цветами. Не сразу, когда глаза привыкли к яркому свету, я огляделась. Здесь были люди. Некоторые, очевидно, знали Аруи, потому что приветливо улыбнулись нам. Брат погладил меня по голове, как делал раньше, когда я была ещё ребенком.
-Пойдем, милая, я хочу кое-кого тебе показать!
У меня перехватило дыхание.
-Мик? Он тут, с тобой?
-Он очень вырос. Ты его не узнаешь.
В соседней комнате у окна сидел хрупкий темноволосый парень. Он поднял голову от книги, которую читал, и улыбнулся. Эту улыбку нельзя было спутать ни с какой другой.
-Мик…- пробормотала я, чувствуя, как к горлу снова подкатывает горячий комок. –Мик, это я, Адж!
-Да, я знаю,- он положил книгу и с улыбкой подошел ко мне. –Ты совсем не изменилась.
-Усы!- выдавила я, дотронувшись до пушка над его верхней губой. –Капитан Джек Воробей…
И снова заревела. А Мик обнял меня и уткнулся в мои волосы. Аруи обнял нас обоих и поцеловал сначала меня, потом брата.
-Любимые мои, я же говорил, что не оставлю вас!



«…24 июня в магазине «Ферье» террорист-смертник привел в действие «сапфировую» бомбу. Погибли все, кто находился в магазине и несколько человек снаружи, попавших под смертоносное излучение. Начато расследование…»

<Генму



1 глава

Генерал Агласис Шибта вышел из вылизанного до блеска мувера, поправил жёсткий и неудобный воротничок, после чего размашисто, по-военному прошагал к кованым воротам пятиэтажного особняка. Камеры наблюдения с чувствительными датчиками движения повернулись к нему словно живые.
Нажав кнопку звонка, Агласис вытянулся в струнку по неистребимой привычке.
- Ну наконец-то! – раздался голос из маленького динамика чуть ниже кнопки. – Кофе уже инеем покрылся!
- Виноват, Мастер Ирон! – отчеканил генерал. Но тут же прыснул со смеху и слегка стукнул по динамику. – Открывай давай, и так сколько времени потерял из-за твоего моста. Градостроитель ты наш.
Ему ответил короткий смех, и створки ворот медленно разъехались в разные стороны.
Генерал прошагал к особняку по узкой, мощёной белым камнем тропинке, казавшейся в буйной зелени роскошного сада пробором в густых кудрях. Господин Шибта с наслаждением вдыхал свежий медвяный аромат самой настоящей, натуральной растительности.
Брокса – городишко крошечный, хорошо если наберётся миллион жителей. Всего два уровня. И даже на нулевом уровне есть жилые кварталы, чего никогда не увидишь ни в родном Нидрэде ни тем более в блистательной столице, где генерал служил вот уже восемь лет. Как хорошо иногда приехать в такую милую глушь к старинному приятелю, окунуться в размеренное, неспешное существование и отвлечься от суеты и жёсткого ритма больших городов. Конечно, старик Ирон из кожи вон лезет, чтобы превратить захолустье и сырьевой придаток столицы в город, который хоть чего-нибудь стоит. Вот и Академию построил двадцать лет назад. На празднование круглой даты организовал общегородские гуляния и пригласил старинного друга, с которым последний раз виделись на выпуске Нидрэдской Академии. Сколько воды утекло с тех пор! А Брокса почти не изменилась. Вряд ли она когда-нибудь сравнится с мегаполисами, Мастера которых лично целовали руку Императору. Но это и не плохо. Где ещё удастся дышать полной грудью и не кашлять при этом?
Впрочем, генерал уже забыл, что такое кашель. Благодаря многочисленным сложным «вшивкам» его лёгкие прекрасно фильтровались, работа рецепторов слизистой могла подвергаться сознательному контролю. Неоценимая польза в бою, когда страдает защитное обмундирование.
Господин Шибта уже поднялся на мраморное крыльцо, как вдруг заметил справа какое-то движение. Резко развернулся. Мелькнуло что-то белое. Медленно качались тяжёлые от сочно-зелёной листвы ветки ближайшего дерева.
- Я тебя вижу, - усмехнулся генерал. – Выходи, не бойся!
Он слукавил. Он видел лишь тепловой силуэт, перестроив визоры в режим инфракрасного зрения.
Из-за дерева робко выступило трогательное в своей болезненности и неправильности существо – мальчик-альбинос лет двенадцати. Длинный, тощий, с чуть косящими розоватыми глазами, которые он подслеповато щурил на ярком свету. Мальчик был одет в простые штаны и рубашку белого света. Казалось, он весь светится, как маленький ангел.
- Ты чей такой? – спросил генерал, улыбнувшись.
Мальчик судорожно ахнул и спрятался обратно за дерево.
- Не бойся, я не обижу! Выходи, - господин Шибта доверительно протянул руку и присел на корточки.
Мальчик с опаской приблизился.
- Привет! – подмигнул генерал.
- Зд…расьте, - неуверенно проговорил мальчик и смущённо улыбнулся.
- Тебя как зовут, ты чей?
- Я… Я Найт. Вот, - мальчику, судя по всему, сложно давались простые слова. Он весь пылал от смущения и часто хлопал белыми ресницами.
Генерал не мог удержаться от улыбки умиления и протянул руку, чтобы потрепать мальчишку по жиденьким волосам. Тот вдруг коротко вскрикнул от ужаса и бросился бегом прочь.
- Куда ты, дурень? – генерал поднялся и всплеснул руками. – Не укушу же!
Но мальчик уже скрылся из поля зрения, затерялся среди изумрудных пятен свежей зелени. Пожав плечами и вздохнув, генерал, наконец, нажал кнопку звонка.

***
Целого дня и части вечера едва хватило закадычным друзьям, чтобы обсудить хотя бы треть всего, произошедшего с ними за эти годы.
Мигель Ирон закончил Академию Нидрэда с отличием, получив диплом высококлассного инженера и не опозорив имени своей весьма известной и старинной семьи. Тогда ещё молодой и амбициозный, но не слишком интеллектуально развитый киборг Агласис Шибта, напротив, еле дотянул до выпуска, бесконечно попадая в истории, связанные с нарушением дисциплины. Но зато в бою ему не было равных. Он намеревался взять от жизни всё и со временем перебраться в столицу. И уговаривал друга составить ему компанию на этом тернистом пути. Но вместо того, чтобы остаться в Нидрэде, Ирон решил попытать счастья на чужбине. И неплохо «попытал», как любил шутить его друг. Сумел расположить к себе старого Мастера так, что тот миром передал ему все полномочия, а сам с облегчением удалился на покой.
И Ирон, и Шибта, засучив рукава, принялись строить свою судьбу. Казалось, что впереди вся жизнь, но вот им обоим чуть за сорок, и теперь очевидно, что времени ни на что так и не хватило. Особенно киборгу, которому предстоит через каких-то три года встретиться лицом к лицу с неизвестностью, ожидающей всех киборгов без исключения.
Но грусти и унынию не было места в разговорах старинных приятелей. Мастер Ирон хвастался самым настоящим кофе, выращенным в личной оранжерее. Генерал, как мальчишка, демонстрировал свои воинские умения, с завязанными глазами подбивая подброшенные в воздух предметы.
- Ты жульничаешь, киборг! – хохотал Мастер Ирон, грозя приятелю пальцем. – Ты же можешь перестроить визоры в режим любого видения, даже рентгеновского!
Генерал лишь усмехался на это.
И вот, когда весь кофе был выпит, банки и стеклянные блюдца перебиты, сплетни переобсуждены по десять раз и былое вспомянуто, двое мужчин сидели в удобных плетёных креслах в тени натурального ливанского кедра, блаженно жмурясь на закатное солнце, похожее на апельсин. Многочисленные жёны хозяина Броксы сидели тут же на расшитых подушках. Одни пели нежную и чуть грустную песню, аккомпанируя себе на странных инструментах, другие разминали плечи мужчинам, третьи готовы были по первому намёку наполнить бокал вином или свежевыжатым соком.
- Чего же ты мне свои генетические лаборатории не показал, а то ведь мне ехать скоро, хотелось бы успеть глянуть, - проговорил генерал, чуть повернув голову к другу.
- Я пока не построил. Некогда мне всяческих уродцев создавать, - усмехнулся Ирон. – Думаешь, я бы не похвастался?
Одна из женщин замерла, как будто ей под лопатку вонзили спицу. Мастер Ирон этого не заметил, но от цепкого взгляда киборга это не укрылось.
- Пойдём-ка покурим, - генерал встал, мягко отстранив от себя двух молчаливых красавиц.
- А чем тебе тут не нравится? – Мастер Ирон развёл руками.
- Пойдём, пойдём. Поболтаем.
Киборг довольно бережно поднял Ирона с кресла и повёл с собой по белоснежной дорожке.

***
- Я… Я тотчас уничтожу этого выродка! – сбивчиво обещал Мастер Ирон, когда генерал рассказал ему о своих подозрениях. Точнее, логических выводах. Киборги лучше кого бы то ни было умели мыслить логически.
- Успокойся, Миги, ты что же думаешь, я донесу на тебя? Сдам лучшего друга только потому, что у него не поднялась рука на собственного сына?
Мастер Ирон нервно чиркал зажигалкой и тихонько ругался, потому что никак не удавалось добыть огня. Киборг мягко забрал зажигалку и сам помог другу прикурить.
- Спасибо, - глухо поблагодарил тот, несколько раз глубоко затянулся и буквально рухнул на скамеечку.
- Господи, и кто только выпустил этого уродца с женской половины дома!
- Ну ты же не думал, что его удастся скрывать вечно, - генерал сел рядом и сочувственно похлопал друга по плечу. – Если бы ты жил в столице или хотя бы в Нидрэде, то твоего генму уже давно бы вычислили, уничтожили, да и тебе бы досталось. Он ведь генму?
- Я не знаю, относится ли его отклонение к классу недопустимых, - пальцы Мастера Ирона ощутимо дрожали, тиская сигарету. – Он альбинос. Вопрос об альбиносах постоянно поднимается в генетических комиссиях, ты же знаешь. Их то причисляют к генетическому мусору, генму, или гемам, то снова убирают из списков. В год, когда он родился, альбиносы считались генму. Я должен был его уничтожить. Я должен был обнаружить отклонение ещё на стадии беременности Лилии, но так замотался… Эта Академия, и мосты новые… Чёрт…
Мастер Ирон обхватил лоб ладонью.
- Я не смог бы… Я хотел этого ребёнка. Я люблю его любым. Пусть даже он имел бы более серьёзное отклонение. Пусть даже в нём проявились бы рецессивные признаки изначальной мутации…
Он поднял глаза на Шибту, и в глазах его стояли слёзы.
- Это же мой сын… Как можно убить собственное дитя?
Киборг ничего не ответил. Генетическими комиссиями киборгам было запрещено иметь детей. Слишком тяжёлые приобретённые хромосомные нарушения, которые ни в коем случае нельзя передавать по наследству. Поэтому все подобные сантименты были слишком далеки от генерала. Но он счёл нужным снова доверительно похлопать друга по плечу.
- Ты не можешь его больше прятать. И не потому, что я не стану молчать. Нет. Вам обоим стоит перестать жить в постоянном страхе. Сейчас ситуация с альбиносами, включая таких стопроцентных, как Найт, смягчена. Их даже принимают в Академию. Я, конечно, не всемогущ, но кое-чем могу помочь. Тем более, по возрасту он как раз подходит.
- Я… я больше никогда его не увижу? – тихо пробормотал Мастер Ирон, меланхолично разглядывая окурок.
- Если захочешь, я могу устроить вашу встречу. Но ты же понимаешь, что генму может здорово подпортить твою репродуктивную репутацию. Ты хочешь, чтобы тебя лишили права на дальнейшую репродукцию и обязали вернуть половину жён в Оазисы? Не говоря уж о весьма немалом штрафе.
Мастер Ирон молчал, глядя на свои руки.
- Разве тебе не будет достаточно того, что твой сын жив и даже неплохо устроился? – нарушил тишину господин Шибта.
Молчание.
Генерал ещё некоторое время посидел рядом. Закурил в молчании. Когда тонкая, как спица, сигарета истлела полностью, он встал. Мастер Ирон подскочил следом.
- Не бойся, - крепкие руки киборга легли на поникшие плечи хозяина города. – Пока я жив, хотя бы в оставшиеся три года, мальчику ничего не будет угрожать. Он воспитан хорошо, не проболтается, кто его отец. Завтра же устрою его в Академию. Правда, мои полномочия распространяются только на Боевое отделение.
Мастер Ирон нервно расхохотался.
- Да какой из него киборг, что ты! Он почти слепой, глуховат, болеет часто, тщедушный, как… как генму! Ха-ха-ха!
Генерал терпеливо дождался окончания этой тщательно контролируемой, сдержанной истерики. Потом крепко обнял друга и похлопал его по спине.

***
Найт лежал, свернувшись клубочком, на коленях своей матери. Его остренькие плечи чуть дрожали, тонкие ноздри трепетали, словно он пытался надышаться перед смертью.
Мать не спала, всё гладила и гладился мягкой тёплой ладонью шелковистые, похожие на пух, белоснежные волосы сына - болезненного, диковинного уродца, но самого любимого создания на земле. Как бы не исказили правила и законы нового мира отношение к женщине и отношение женщин к собственным детям, всегда останется то, что не подвластно искусственному порядку вещей. Материнское сердце. Оно тоскливо сжималось и замирало, холодея от неопределённого, неприятного предчувствия.
А когда в увитую шелками и полупрозрачными драпировками общую комнату вошли двое – муж и его гость, женщина горестно взвыла, перебудив половину товарок, прижала к себе затихшего мальчика и закричала:
- Не убивайте его! Он не виноват! Это я виновата, что родила его, я! Убейте меня лучше!
- Тихо ты, глупая самка! – проговорил Мастер Ирон без злобы, лишь с недовольством. – Никто его не собирается убивать. Зря только шум подняла.
- Не убивайте! – словно не слыша никого, завывала Лилия. Найт в ужасе вращал влажными прозрачными глазами, по его белым щекам катились слёзы.
- Всё в порядке, - приблизился к ней генерал. Он взял Найта за руку.
И тут мальчишка, коротко рявкнув, рванулся изо всех сил. И даже стукнул генерала по плечу.
Господин Шибта невольно отпустил его.
Потом повернулся к отцу Найта и усмехнулся:
- И ты говоришь, из него не получится киборга? – он снова глянул на мальчика и подмигнул ему. – Ну чего ты ноешь, как самка? Ты уже большой. Давай, вытирай сопли и пошли. Боец.
Лилия ровным счётом ничего не понимала, да и не пыталась. Генерал повёл Найта к выходу. Мальчик оглянулся на пороге.
- Мама… - пробормотал он.
Женщина кинулась в ноги киборгу, заливаясь слезами. Мастер Ирон едва смог её оттащить. Мальчик попытался вырваться, забился, как зверёк, даже попытался кусаться, но всё тщетно. Руки, которые перехватили его поперёк туловища и оторвали от матери и от привычной жизни, способны были оторвать и башню у танка.
Найт боролся молча, и лишь когда его запихали в дорогой, начищенный до блеска мувер, истошно, хрипло завопил – «Мамааа!»
Генерал дрогнул. Он успел забыть значение этого слова. И уж точно не мог вспомнить чувств, которые оно вызывало. Но оно что-то надорвало в нём, где-то очень глубоко в душе.
Найт рвался наружу и плакал, пока не получил увесистую затрещину. После чего вдруг осознал целиком и полностью неотвратимые изменения, произошедшие в его судьбе. Сел на скрипучем кожаном сидении напротив генерала и лишь робко хлопал тонкими белыми ресницами.
- Вот и молодец, - кивнул генерал. – Надеюсь, ты не заставишь ни меня, ни твоих родителей жалеть о том, что случилось. Генму.
С этими словами он улыбнулся – искренне и ласково. И потрепал мальчика по голове.

>

«Катюша поделилась с мужем своим спором...»
А муж с Катюшей – оплеухой?
Сергей Довлатов

Царапины можно помазать йодом или зеленкой; зеленка предпочтительнее, но цвет йода гораздо предпочтительнее для повседневной жизни, не оставляет на одежде чудовищных зеленых следов и гораздо легче маскируется.
Мажем руки йодом, йод высыхает, оставляя на коже тонкую паутинку решителього рыжего цвета, какой бывает у волос некоторых упрямых и невыносимо привлекательных людей. Йод высыхает, а ты становишься похожим на человека, пожертвовавшего своими руками ради жизни возлюбленного. Руки мажем кремом, и предыдущие мелко-медицинские процедуры летят к чертям, потому что йод начинает немного таять и расплываться. «Какая же я идиотка!» Царапины – широкие и кривые, и сам вид их толкает на всякие неприятные мысли. Со вздохом и скрежетом сердца берем тональный крем и накладываем на руки.
Машу не оставляло ощущение, что она делает что-то не то.
Бледный тональник; и дорожки разодранной кожи оказываются покрытыми бежевой наледью косметики. Опушка из пудры. Близорукому человеку без очков, одному из тех, кто всегда лезет в твои дела на улице («За лицом нужно следить!»), когда ты пытаешься припудрить лицо или заклеить пластырем ногу, может показаться, что это только чрезмерное влияние крема для автозагара.
Маша припудрила бледное лицо и улыбнулась самой себе в зеркале. Лицо будет казаться напомаженным, темным, каким угодно, но хотя бы не будет заметно припухших век и напряженных скул. Смешные улыбки Чеширского Кота – жаль, нет ребят, ох и посмеялись бы они сейчас вместе... Маша всегда смеялась, а Игорь тут же начинал грустить по этому поводу и потом ---.
Он должен был придти, как всегда, в четверть седьмого, и никаких перемен не обещалось. «Ань, ты не знаешь новый телефон Миши?» Аня – в оффлайне, а Миша, всеобщий любимец, опять сменил все телефоны и ушел в себя, завел себе новую жизнь, а ведь все его обожают и не могут и дня без него прожить. Такие дела, как сказал бы нам Воннегут. Он мог бы много нам сказать, и Маше иногда становилось так чудно хорошо от этой мысли, - все возможно, ребята, все предельно, но Игорь ---.
Никто ничего не знает и не отвечает на звонки, и Маша могла только ждать и думать обо всем самом страшном. Миша ничего не говорит, милый Миша, будто бы что-то ласково скрывает от нее, а Аня ведет свои куриные беседы.
Руки щипало, и проклятый липкий глицерин не желал никуда деваться.
Она не бралась за ручку и бумагу уже месяц и все эти несуществующие люди, живущие в ее голове, успели скончаться за то время, как Игорь вступил в инквизиторские войны против них, как разбежались почти все близкие подруги, как ---. Ежедневник: черный переплет, полным-полно тонких манких беленых страниц, и закладка из серой атласной ленточки. Это не были беллетристические мысли графомана; скорее эстетика измученного страстями маньяка, курильщика, дорвавшегося до сигарет, несчастного безумца, добравшегося до своей возлюбленной жертвы... Жертвы и охотники.
Подумайте обо всем этом, ребята.
Горло защипало от сигареты, она вываливалась изо рта и дрожащие губы едва могли ее удержать. Но руки были уже заняты – и одной рукой Маша коряво вбивала свои мысли в живую бумагу, а другой, болезненной и оранжевой, ловила за хвост свои мысли.
«Маленькие философские трактаты
Слушатели против
Дефицит слушателей в нашем мире, полном болтунов, непрестанно изрекающих что-то в пространство, схож с дефицитом качественных читателей и критиков в литературно-графоманском мире. Критик – тоже слушатель своего рода, и читатель - болезненная необходимость каждого пищущего человека. Вклад критика в творчество кого-либо редко заметен постороннему человеку, как невидимо и влияние слушателя на судьбу и слово говорящего.
Все мы каждую минуту умираем от того, что рядом нет никого, кто мог бы нас выслушать.
Слушателей всегда не хватает, это всем известно. Так что потребность в слушателе частво доходит до асбурдной остроты, она становится сильнее голода или жажды. Интернет-общение редко удовлетворяет ее, как потребность в тепле объятий не заменима телефонным разговором.
Писательство – апофеоз эгоизма, ни один писатель не может удовлетвориться одним читателем. Аудитория для патологического говорящего может состоять из нескольких человек. Для влюбленного, больного из того же отделения, вся адуитория, весь мир сужается до невозможных пределов – одного-единственного человека.
Графоман готов продать свою душу за километр дивных слов; говоруну достаоточно одного его голоса для замыкания круга счастья. А все-таки влюбленные пишет больше всех на свете и они же – самые большие болтуны. На время все они становятся немного писателями, поэтами, певцами и ораторами; мы все слышим их баллады и читаем стихи, хоть и предназначались они кому-то одному, миру из одного человека...»
Дым заполнил комнату до краев, так что даже крошечная жалкая люстра под потолком стала задыхаться в плену табака и ментола. Игорь не брал трубку и не желал звонить.
Вот, придет он сейчас, а его дом провонял сигретами. Маша пыталась разогнать дым, она даже открыла окно. Ветер притушил слезы у нее в глазах.
«...Каждый влюбленный надеется на то, что его объект окажется слушателем,и почти всех настигает рано или поздно разочарование... Слушатели, критики и люди, позволяющие себя любить – ребята из одной компании.
Как часто бывает, что... Да много чего бывает.»
Невыразимое – подвластно ль выраженью?
«Каждый любящий человек нуждается в том, чтобы его слушали, и, что особенно важно, слышали. Но все мы рано или поздно наталкиваемся на эту оборону, способную столкнуть в бездны ярости и отчаяния весь наш оптимизм, надежды, счастье...
Все эти истории похожи одна на другую. Парню нравится девчонка. Ей нравится кто-то другой.
- Привет, Даша. Ну, как дела? Ты читала Н****ова? Ты знаешь, что... (многословный монолог и скучное личико Даши) в «Преступлении и наказании» очень оптимистичный конец. Я люблю тебя, Даш.
- Да-да, конечно... Прости, но тебе очень не идет этот галстук.
Такие дела; так все всегда и случается.»
Невыразимое... Время тянулось; Маша позвонила Ане. Бесконечная череда длинных гудков на ее стороне.
«Все мы строим замки из слов, хотя весомый процент всего этого можно было бы выразить в трех словах: «Я люблю тебя». Или: «Я тебя ненавижу».
Пара часов, Машу стало клонить в сон. Она не разбирала постель и не ужинала, она даже не приготовила ничего. В комнате, как говорится, хоть топор вешай. У не кружилась голова, щипало нос и глаза. Игорь ворвался в это спокойствие болезни так внезапно, что Маша не успела сообразить что-либо.
- Какого черта ты тут курила?
- Да нет, я не...
Пауза.
- Прости. Прости меня. Прости, прости, ну пожалуйста...
«Это не я сумасшедшая. Это не я.»
Игорь мечется в тумане. Вышел месяц из тумана...
- Где ты был?
- Что?
- Тебя так долго не было... Я уже начала волноваться. Я даже Мише хотела уже позвонить.
- Ну и звонила бы своему Мише. Что не позвонила? Он же такой весь... Любимец женщин и богов...
Маша попыталась поцеловать его, Игорь оттолкнул.
Вынул ножик из кармана...
- Ну и чем ты тут без меня занималась?
Слезы не лезли Маше к глазам, только слова рвались из горла.
- Где ты был?
- Что?
Пауза в сигаретном дыму. Длинная и горькая.
- ***, почему тут так накурено. Я тебя спрашиваю.
Когда все его вопросы теряли вопросительные знаки; тогда и наступало ---.
Буду резать, буду бить...
Маша попробовала обнять его; зазвонил телефон.
- Да? Здорово, Мишк, - улыбчиво поприветствовал его Игорь.
Принципы лицемерия: в анонимной анкете ты пишешь, что не куришь и не собираешься со стажем курильщика в пару лет. Ты не носишь обручальное кольцо или не признаешься в своем возрасте.
Ты улыбаешься своему собеседнику во время телефонного разговора, хотя он не видит тебя, а тебе совсем не хочется улыбаться.
- Машка звонила? Да ну ты же ее знаешь... Она вечно, как клуша, мутить начинает... Да, ладно... Завтра... Все завтра...
Все равно тебе водить.
- Почему он звонит сюда?
- Он тебе звонил.
- Ну да конечно...
Он всегда острит, подумала Маша. Он такой запредельно классный и смешной, и любит цитировать Довлатова, и очень к месту. Самый лучший человек Вселенной.
- ...Ну да конечно. Хватит мне заливать тут. Он тебе звонит. Пока. Меня. Нет. Ну и что за дела.
Здесь должна быть вопросительная интонация, но ее нет. Уже нет.
- Прости, Игорь.
Когда Игорь ударил ее, вместе с горячкой боли и страхом было только отчаяние, отчаяние, отчаяние.
«Я же люблю тебя».
--------.
Игорь сидел на диване и плакал; Маша плакала на полу.
- Я же люблю тебя, Маша.
Это был один ответ на все вопросы.

История первая. О том, что с незнакомцами лучше говорить вежливо

Итак, я вышел из Достославной Академии.
Да-да, я сам вышел! Меня не вышвырнул Охранник Кайвер! Нет, ну вы видели?! Он ещё и орёт мне вслед какие-то гадости! Мне! Главному Герою! Хотите узнать, как меня зовут? Главный Герой! И не слушайте Тобольда Ехидного. Та-ак… Всё-таки услышали… Ну кто его просил?
-- Завали хлебало, Тобольд! А то щас огнешаром как колдану!..
-- Знаем-знаем мы твой огнешар! Три сантиметра в диаметре, а горит меньше спички!
-- А у тебя… у тебя вообще один! – я дико разозлился, но показывать этого не стал. Он меня действительно может уделать… Самый лучший ученик как-никак.
-- Вали-вали, Геморрой! Без тебя хоть подышим спокойно!
Сказав это, Тобольд скрылся в окне под одобрительный гогот своих дружков-упырей. Уу, как я их всех ненавижу!!! Поубивал бы…

Я отправился в путь по Торному Тракту. Надо было дойти до «Харчевни Дядюшки Грю» к шести часам вечера. Великий Маг Веспикус именно так и сказал: «В забегаловке Грю найдёшь того, кто даст тебе… первое задание. Всё. Про… Иди же, Главный Герой!» Вот только мне показалось, что сразу же, как я вышел из его кабинета, раздался громовой хохот и звук удара чего-то костлявого обо что-то твёрдое. Показалось, не иначе как.
Одет я был… как самый обычный Выпускник Достославной Академии.
Кожаные штаны, куртка, сапоги, рубашка и… гмн… Всё предельно простое, но качественное. Некогда Выпускники жаловались на то, что у них при выполнении первых же заданий расходятся швы и прочее в том же духе. Ха! Наивняк! Каждый знает, что в Комплекте Юнца не следует напрягать мышцы более, чем на 53%.
Я шёл по Торному Тракту и весело насвистывал «Во поле два тролля гуляли»…
-- Эй, путник! – окликнули меня, когда я проходил мимо невысоких кустов орешника.
Я остановился. Мало ли какой дикий зверь притаился в кустах и теперь говорит со мной человечьим голосом? Проверять не стану, и не просите.
-- Путник, прошу, подойди!.. – по-моему, слова дикому зверю давались с трудом и я уже решил было, что и не дикий зверь это вовсе. Но разум мой был категорически против.
-- Что за дикий зверь со мной говорит? – спросил я как можно более осторожно. При первой же возможности надо будет Дать Дёру…
Из кустов раздался тихий смех.
-- Я не дикий зверь. Подойди… Мне трудно… говорить…
Голос вроде не сильно дикозверский, но что если эти твари чему-нибудь научились после того, как мы их проходили на монстрологии?
Подойду. Хуже всяко не станет. Ибо я – Главный Герой и изрублю этого дикого зверя своим Мечём Ученика! В лапшу. А может, и мельче!
-- Что надо тебе… не дикий зверь?
Подойти-то я подошёл, но вот заглядывать в кусты ещё рано. А если он как повыпрыгнет, как набросится? Я же совершенно не готов к этому!
-- Подойди… ближе…
У него были явно проблемы. Я стал сомневаться, что это действительно дикий зверь.
В кустах кто-то слабо шевельнулся. Несколько ближних ко мне веток едва двинулись, но через пару секунд всё стало как было минуту назад.
Я поборол свой страх. С Превеликим Трудом, но всё-таки поборол! И раздвинул кусты.
Метрах в полутора от правой обочины Торного Тракта лежал самый настоящий эльф! Да-да, вы не ослышались: самый настоящий! Уж я-то их насмотрелся в Достославной Академии… В основном гордецы, снобы и расисты, но были и вполне нормальные.
Этот явно должен был скоро отправиться на Совет Предков. С такими ранами долго не живут. С такими ранами, скорее, быстро умирают… Наискось, от сердца к правому боку, зияла рваная рана, из которой толчками вырывалась кровь. Салатного цвета мантия пропиталась ей почти полностью. Рубашка, раньше бывшая скорее всего белой, теперь стала багровой и липкой даже на взгляд. Серебристые волосы эльфа спутались и лежали на примятой траве неопрятной копной. Метрах в двух от эльфа лежало легендарное оружие эльфов – дин’анойр. Посох с двумя лезвиями на нижнем конце. Но я что-то отвлёкся…
- Что?.. Кха-а… Посох нравит… ся? – с трудом спросил эльф.
В его глазах застыла обреченность… и какое-то непонятное чувство. Облегчение?!
Слабая улыбка тронула его губы. Он вопросительно посмотрел на меня, явно ожидая каких-то действий с моей стороны.
- Вы явно не дикий зверь… - немного ошеломлённо пробормотал я.
Эльф только закрыл глаза. Улыбка ушла с его немного тонких губ.
Я принялся лихорадочно соображать, что сейчас надо делать…
Заклинание Лечения у меня развито плохо. Исцеление – ещё хуже. Склянки с Очень слабыми лексирами лечения лёгких ран… Нет! Не поможет. Только…
- Вот. Пей, - сказал я, присев на корточки около головы эльфа.
Голова так и осталась лежать. Лишь серые глаза немного приоткрылись. Еле слышный звук мне то ли почудился, то ли это были его слова «Сам…».
Мне ничего не оставалось делать, как приподнять тяжеленную голову и силой влить эльфу в рот содержимое склянки.
Ничего.
Совсем ничего.
Ни вспышек, ни искр. Ни даже тихонького «пш-ш-ш».
Но я почувствовал, что голова эльфа разом стала легче. И кровь из раны перестала вытекать.
Через минуту эльф открыл глаза. И в упор посмотрел на меня. Я не отвел взгляда лишь чудовищным усилием Силы Воли, которой у меня было целых Семнадцать Пунктов.
Я с улыбкой перевернул склянку, показывая, что она пуста и улыбнулся.
- Ты потратил на совершенно незнакомого… эльфа свою единственную склянку жизни? – со смесью удивления и восхищения спросил эльф.
- А что мне оставалось делать? – хмыкнул я, почти жалея о единственной Склянке Жизни, которую я потратил на совершенно незнакомого мне эльфа.
- Но… - эльф хотел сказать что-то ещё, но передумал. – Спасибо. Я теперь у тебя в долгу. Неоплатном.
- Я так понимаю, что платить за него ты мне не собираешься, - ухмыльнулся я.
Эльф посмотрел на меня… как-то странно.
- Ты даже не знаешь, кого ты спас, - улыбнулся он. – Можешь взять любые две вещи из этих трёх.
С этими словами он-таки оторвал свою голову от моей руки и одним движением оказался на ногах. Повёл рукой и у его ног появились Великий Нагрудник Нигде Не Описанной Силы, Кинжал Молчаливого Почтальона и Редкий Меч Убийцы Несогласных. Я, естественно, взял Меч и Нагрудник.
Эльф тем временем поднял свой дин’анойр и подошёл к тракту. Я последовал за ним.
- Может, ты представишься? – спросил он. По голосу было слышно, что он не сильно настаивает на ответе. Но я всё-таки Главный Герой и должен Соблюдать Статус! Я сказал:
- Выпускник Достославной Академии Главный Герой!
Эльф опять странно посмотрел на меня, но лишь мягко улыбнулся и спросил:
- А имя у тебя есть? Не Главным же Героем тебя назвали мама с папой?
- Э-э-э… - я попытался вспомнить своё имя, но почему-то вся жизнь до поступления в Достославную Академию была как в тумане. Два слова слетели с моего языка прежде, чем я успел подумать о них: - Сеймур Дистрой.
Тень пробежала по лицу эльфа. Он мрачно сказал:
- Вот этого-то я и боялся… Возьми этот амулет и носи на себе всегда. Всегда!
Он протянул мне самый обычный амулет Солнце Счастья. Только вот глаза вместо обычных полосочек были сделаны из небольших рубинов.
- Спасибо, конечно… Но таких ведь в каждой лавке штук по сто.
- Таких? – эльф совсем по-человечьи ухмыльнулся. – А ты поищи точно такой же. Только этот не снимай во время поисков. Надевай.
Я не смог противиться Этому Голосу. И надел амулет.
Ямку между ключицами закололо. И всё.
Когда я обернулся, эльфа на том месте уже не было. Только немного крови, натёкшей с мантии и брюк. Он чертил в воздухе руны портала уже за мной. И дело явно подходило к концу.
- Кто ты такой? – спросил я, не надеясь на положительный ответ.
- Мы ещё встретимся, тогда и узнаешь! – крикнул эльф, исчезая в разноцветной вспышке.
Я пожал плечами и пошёл по Торному Тракту в сторону Нейтгола, насвистывая «Во поле два тролля гуляли».
Мне надо было быть в шесть часов в «Харчевне Дядюшки Грю»…

Интеррия первая, двойственная.

Тобольд Виндфри стоял на балконе, крепко держась за каменные перила. Сеймур уже почти исчез, скрылся за линию горизонта. Тобольд бросил взгляд на сверкающие башни и каменные стены Академии Саабласа, в народе именуемой попросту Достославной Академией. Да, нелегко будет ему покинуть эти стены. Общежитие Лучников служило ему домом в течении… девяти лет. И трёх месяцев. Много повидали камни Академии за те века, что она стояла на западной опушке Триединого леса, но то, что вытворяли Сеймур и Тобольд… до них даже Лэннус и Соргрим не смогли бы дотянуться.
Сколько всего пришлось вытерпеть жалкому недоучке и задаваке Сеймуру от Лучшего Ученика (Лучника) Тобольда… и сколько всего вытерпел Тобольд, пока Сеймур держал его в подземельях Вони. Тобольд хмыкнул. Ну хоть не убил, и на том спасибо!
-- О чём задумался, Бод? – спросил незаметно подошедший Аяльф.
-- Ялли, не до тебя щас, -- мрачно ответил Тобольд, сжимая перила ещё сильнее.
-- Бесишься? – тихо спросил эльф, положив руку на плечо друга.
Тот дёрнулся, пытаясь её скинуть. Эльф руки не опустил. Гнев сверкнул в синих глазах Тобольда. Рот искривился в злобном оскале. А Аяльф всё так же, с лёгкой улыбкой и пониманием смотрел на своего друга. Человека. Ну и что? Он ведь личность. И к тому же из небедной дворянской фамилии. Так что Светлый вполне мог считать его своим другом. И Тобольд тоже. Наследнику герцогов Виндфри даже льстила такая дружба.
-- Я же вижу, что бесишься. – На дикий взгляд Бода Ялли улыбнулся ещё… доброжелательнее. Только эльфы так умеют. В общем, Бод вздохнул и позволил эльфу выложить свои догадки: -- Я вполне понимаю, что ты сейчас чувствуешь. Ректор Веспикус должен был назначить Главным героем тебя, а не это… ходячее недоразумение. Вот только мой тебе совет. Другу от друга, так сказать. В следующий раз не стоит выполнять все поручения подряд за лишние две тысячи опыта. Ты просто ненадолго опоздал. К тому же… мало кто из живущих видел самого Веспикуса Ленднингса в таком незавидном положении.
-- Ялли, я не говорил тебе, что…
-- Бод. Я эльф. Нам не надо слышать звуки для того, чтобы читать сердца.
-- Демоновы эльфы!!! Вечно лезете, куда вас не просят…
-- Если мы не будем лезть в каждое ухо и поступать так, как велят сиаллы, то кто спасёт мир от катастрофы? Гномы? Они сидят в своих пещерах, стуча молотами и накапливая с каждым веком всё больше и больше золота, которое даже почти не тратят. Орки? Степные громилы! У них хватило мозга построить один-единственный город, да и тот простоял недолго. Ты, я думаю, слышал о победе грандмейсира Эалла Моннисти. Хоббиты? Те же гномы, только хилее и трясутся над своими садами да огородами, никому и задаром ненужными. Или люди? Ваша раса настолько погрязла в своих раздорах и смутах, что просто не обратит внимание на Ещё Один Катаклизм. «Мы – человеки! Мы будем жить всегда! Нам на…ть с большой горы на проблемы!» И это только самые распространённые ваши лозунги. Только вы малость не понимаете, чьей милостью до сих пор живы. И я не буду говорить, что случится, если разом пробудятся… да хоть Сингвар Свандейл и Блэкфор Даркэвер! Если мы просто плюнем на ваши проблемы, всем придёт… Так что ты хотел сказать про демоновых эльфов и их чуткие уши?
Тобольд скривился, точно у него заболел зуб мудрости и что-то пробормотал.
-- Можешь попытать счастья с каким-нибудь королём. Или концерном. Орочимару Индастриз требуется Главный герой для свержения Завитки Инкорпорейтед. Ты как?
-- Орочимару мозгов побольше требуется. Свихнулся уже старый василиск со своей шоколадной империей. Какой ему прок, если Завиток перестанет выпускать свой зефир?
-- По глазам вижу, что ты и так не стал бы…
-- Да! Да, мне больше нравится «Белоснежный зефир из Снежной страны», чем весь шоколад этой змеюки! Вот не надо про них, не надо…
-- В Болтающем лесу завелось Старое зло…
-- Спасать хомяков и крыс? Нее, это не мой уровень.
-- Верховный совет Ариэндора готовит Что-то Зловещее.
-- А с этого места поподробнее…
-- Я сам знаю об этом достаточно мало для того, чтобы ещё и пересказывать.
Аяльф улыбнулся и с превосходством в глазах посмотрел на Тобольда. Человек благородных – более или менее – кровей сразу как-то поник и съёжился. Видно, Ялли всё-таки использовал Расовое превосходство, чуть-чуть запрещённое заклинание.
-- Парни, я тута ничё не пропустил, а?
Подбежавший к балкону гном со светло-коричневой бородой что-то спешно дожёвывал. Левой рукой он прятал в боковой карман Рациональной гномьей жилетки скаредности некое подобие бутерброда, а правую вытирал о штаны. Его плутоватые глаза остановились на Тобольде, не вышедшем из транса. Перебежали на Аяльфа. Снова на Бода.
-- Ааа… Мракобесием маетесь? Так бы сразу и сказали, -- на пухлой и довольной роже гнома расцвела наглая улыбочка. Усищи поднялись вверх. Глазки ещё более сузились.
-- Барти, а ты опять крыс ловил? – участливо спросил Ялли.
-- Да как ты мог такое подумать? Про меня?! – наигранно возмутился гном.
-- У тебя по губам размазано что-то бордовое и жидкое.
-- Аа… - отмахнулся, как от годовалой виверны, гном. – Я леннорское красное бугровым салатом заедал. Чё эт ты так вылупился, а?
-- Вино из самой лучшей провинции… заедать… свеклой с чесноком и салом?! Барти, скажи мне, что ты пошутил, или… -- сразу нахмурился Аяльф.
-- Пошутил я, пошутил. Я его кровью девственниц запивал. Умыкнул под шумок у Дэнзила и Виллена, -- сразу ответил Барти, пресекая любые попытки вставить хоть слово.
Потихоньку приходил в себя и ошеломлённый Тобольд. Эти эльфы… Мало того, что Первая раса, Избранные богами и так далее, и тому подобное… Так они это нисколько не скрывают, а наоборот, выпячивают! Типа вот мы, какие. Преклоните колени и лобызайте наши Великие пальчики. На ногах. Да, через сапоги. Пыльные? Мы так много лиг прошли, охраняя ваш сон и покой, а вы… жалкие смертные! А иногда всё бывает гораздо хуже…
Впрочем, об этом Тобольд думать не собирался. Всякий знает, что с тем бывает, кто эльфов мыслями часто донимает. Хорошо, что Ялли применил Расовое превосходство, а не то же Принуждение к действию… Ялли – хороший, милый, добрый эльф!
Эльф и гном участливо наблюдали за тем, как второй наследник герцогства Вольных Ветров приходит в себя. Когда это событие, наконец, свершилось, Аяльф приподнял правую бровь. Как бы намекая: «Ии? Что намерен теперь делать?»
Ответ Тобольда последовал незамедлительно.
-- Мы идём в Ариэндор.
-- Отлиично. Я как раз твои Свитки странствий подновил.
-- Э, вы чё? А как выпускной? Я там… а вы… ух! Мария меня ждёт…
-- Баргронт, тебя никто не заставляет идти с Тобольдом. Меня тоже. Я иду. Если решишь идти, мы тебя подождём. Нет – справишь выпускной, как нормальные гномы.
-- Эээ… Бод? Мы ведь можем подождать ещё немного?
-- Нет. Великий портал закрывается… - Бод быстро посмотрел на наручный времямер. Он показывал без пятнадцати восемь. – Через пятнадцать минут он перестанет работать.
-- Надо спешить? – усмехнулся Ялли.
Тобольд уже шёл по коридору к лестнице на этаж Лучников. Его в два шага догнал эльф, а ещё через три – гном. Бод сказал, не поворачивая головы:
-- Спешить не надо. Молнией за шмотом, а потом к Порталу.
Эльф кивнул и унёсся наверх, к Древним залам Древних, словно осенний ураган.
Тобольд уже спускался к Средней лестнице.
Гном стоял в галерее и хмурился.
-- Чёртовы люди!.. Демоновы эльфы!!! «Мы идём в Ариэндор»! Тьху.
Гном смачно плюнул в надраенные плиты пола и побежал вниз, в Двурукое подземелье, вотчину гномов, гоблинов и кергов.
…четыре слова. «Мы идём в Ариэндор». Кто тогда мог знать, что они изменят мир?

* * *

-- Властитель Артиэн, у меня для вас отличные новости!
-- Не тяни, Норвейнэн. У меня тоже есть пара… слов, которые тебя заинтересуют.
-- Я нашёл Уничтожителя.
-- Прекрасно. Так вот, король Леммингтона умер.
-- Не думаю, что нам это чем-нибудь грозит.
-- Новые земли, а?
-- Уничтожитель идёт в Нейтгол. В «Харчевню Дядюшки Грю».
-- Хорошо, что мы узнали об этом раньше Серых.
-- Стальной союз… дети по сравнению с нами.
-- Ничего странного в Сеймуре не было?
-- Он отдал мне последнюю склянку жизни. Единственную.
-- Это говорит только о том, что он нам подходит. Увидишь Эндая, передай, чтобы отправлялся в Нейтгол немедленно.
-- Что ему можно взять с собой?
-- Всё, что посчитает нужным.
-- Даже?..
-- Да.
-- Лист героя… обычный?
-- Это ведь Эндай. «Элладрион+», не меньше.
-- Хорошо, ваше величество.
-- Жители этой деревушки не представляют, кто к ним идёт. И что случится потом.
-- Ну они же люди…
И два Светлых эльфа залились довольным смехом…
…никто, даже они, не представляли, к чему приведёт простой приказ.

Тысяча и один побег
В детстве ты свободен и можешь сбежать в любой момент; а потом родители покупают тебя на мобильник, и ты навсегда прикован к ним информационной цепью. Ничего обиднее нельзя и придумать. Взрослые могут шантажировать даже игрой в пузырьки и мобильные гонки, а потом еще и удивляются, почему же весь мир их детям заменил WOW. Такое вот печальное явление.
Хорошо, когда в жизни есть о чем вспомнить; хорошо, когда в детстве у тебя был тысяча и один побег, и ты повидал свой собственный мир, а не идиотские камеры хранения для детей, куда родители сдают своих чад на время, пока они пьянствуют в ресторане, швыряют деньги на всякую фигню в их огромных магазинах, смотрят идиотские скучные фильмы, которые стыдятся показать своим детям. И чувство, что ты можешь свернуть с выбранного пути в любой момент и начать все сначала или поменять всю свою историю в корне – чудесное чувство.
Мой первый побег состоялся когда-то очень давно; я не помню, сколько мне тогда было, помню только свои джинсовые супермодные шорты и пижонские сланцы. Лет в шесть я был самым крутым парнем в мире. Всем этим американским кретинам (прощай, толерантность – ты была мне неведома в ранней юности, я не уважал, но и не ненавидел) было до меня далеко; они, наивные, смели думать о своей стильности и популярности. Из-за меня мать могла поднять на уши целый город,– всем этим медийным призракам не могло даже представиться такое в их вылизанных американских мечтах, в их детстве и селах с крутыми парнями и прыщавыми (будущими) миллионерами. А здесь, в моем городе детской мечты, была даже парочка кафе, красивый цветной ларек с газетами (которых родители тоже почему-то стеснялись) и большой железнодорожный вокзал, на котором стояли дымящиеся кадки (мама называли их траурно – урны) и ходили толстые бабы с гнусными, прогорклыми пирогами.
Мама приехала сюда лечиться и отдыхать и в который раз потащила нас за собой; жизнь людей без машины всегда представлялась мне интереснее людей внутри душных железно-пластиковых печей. Мы в тысячный раз, в один из дорожных эпизодов моего детства, сидели на станции и ждали неведомого автобуса, который довез бы нас до санатория. Цветной ларек манил меня, а родители принялись ругаться.
- Ты не могла найти машину? Твоя мымра не может даже машину одолжить своей правой руке. Объясни мне, ну какого *** мы тут...
- Не психуй ты. И не ругайся при ребенке. Замолчи немедленно, - спокойно заявила мать, смело глядя в пыльную даль. По правую руку от нее был чудесный маленький город (парочка известных людей, выращенных в этой местности, добрый и деятельный губернатор; знаменитый городской сумасшедший, тяжелая эпидемия гриппа в позапрошлом году), а по левую – желтая сухая степь, из которой, как мне казалось, сейчас примчатся дикие люди на конях, с копьями и стрелами.
- Это не я псих. Это твоя фирма – дурдом... Или не фирма? Как там эта фигня называется?
Мама, наш храбрый полководец, твердо смотрела вдаль и ждала даже с некоторым напряжением. Из-за прилавка вывалилась сильная фигура какой-то тетки; она с матерью поболтали о чем-то серыми, ничего не значащими голосами и мама вернулась к ожиданиям. Отец купил банку пива и хмуро прилип к ней. Процесс пивопития мешал ему что-либо говорить, и он только косился на маму и морщился время от времени. Мама часто говорила: «Любимый, ты меня ненавидишь. Не смотри на меня так, пожалуйста. Так зло.» Отец мерил длинными ногами дорожную пыль, мама горбилась и тянулась время от времени, ей было неловко и скучно. Мы замерли в тишине.
Я всегда молчал, и мама страшно удивлялась этому, учитывая болтливость обоих родителей – а ведь мне было что сказать, правда. Яркие цвета всегда привлекали меня, и я вдруг подумал, что мы могли бы не тупо ждать тут, а хотя бы прогуляться по городу и поесть что-то более вкусное, чем сытное и «горячее» второе, презентуемое на вокзале как комплексный обед – резиновые биточки с прохладными макаронами плюс мутный компотец.
Моя мать всегда была адекватной женщиной; за двадцать пять минут она не увидела среди пары-тройки машин ни одного автобуса, кажется, они здесь вообще были не в ходу, и тогда она усиленно стала ловить машину, а через некоторое время нам на радость все-таки остановился какой-то сумасшедший ...
- Не довезете до «Березок»? Это недалеко, километров восемь отсюда, - мать безбожно врала – даже я запомнил, что это в двадцати километрах от города. – Да?
Эта дурацкая машина, вся какая-то покоцанная и потертая, как полагается, была забита изнутри ящиками и чемоданом. Места совершенно не было, и мама решилась оставить отца и поехать со мной. «Хватит мучить ребенка».
- Что? А я тут без вас буду торчать, да? Еще и с вещами. Отлично.
- Отлично. Ну да, мне не сесть... Путевку не забудьте, давайте, садитесь... Попросите его хоть это дерьмо с задних сидений убрать...
- Я не ругаюсь. Все, ладно, - отец махнул рукой и вскинул голову.
Мама села рядом с водителем, меня пристроили назад; водитель, какой-то смущенный и оторопевший от нашей многочисленности и эмоциональности, ушел для приличия проверить, не найдется ли места в багажнике, и не сможет ли он как-то поправить мом положение мальчика, раздавленного между газовым баллоном и запасным колесом. Мама пудрилась перед зеркальцем заднего вида, я пытался смириться с углом, живо и навязчиво толкавшим меня в бок. Водитель засвистел от нервов; папа вздрогнул и засунул голову в салон. «Этот мужик не внушает мне доверия. Послушай, вам не стоит... Знаешь что, нам уже, судя по всему, пора домой... Зачем тебе ребенок? Тебе и с этим хмырем будет очень хорошо...» Они шипели между собой, как пара влюбленных змей; кстати, так случалось почти всегда. Мама наступила на жевачку или ломала каблук, опаздывала на последний поезд метро, когда возвращалась с работы, и папа мог довести ее до слез, даже если не хотел этого.
Машина была просторной и тесной одновременно. Я мог бы спать в проходе, если бы мне пришлось; я мог даже выйти в другую дверь, если хотел. Предки ругались, водила шуршал в багажнике, как-то смущенно, будто боясь помешать моим выяснять отношения. Мы бесполезно теряли время, а за минуту я успел устать сидеть; никакого коварного плана в моих действиях не было, и я просто вылез на воздух из этой бензиновой клоповни.
Мои предки были чемпионами по убийству времени; если бы это дело по-правде наказывалось, их бы посадили в тюрьму на пожизненный срок. Они ссорились и ходили по кругу из слов, а у меня впереди была масса свободного времени. Мужик тревожно разглядывал раздавленную канистру в багажника и был глубоко погружен в свои мысли. Папа, по пояс увязший в переднем окне, снаружи выглядел очень забавно, и я даже посмеялся по этому поводу, хотя и знал, что в данную секунду они скуривают нервные клетки друг друга.
За витриной ларька продавалось столько всего! На самом деле, ни журналы с картинками, на которые мама возмущенно фыркала, ни маленькие сельскохозяйственные календари. от которых была в восторге моя бабушка, не были мне нужны; но цвета и утешительное разнообразие товаров меня очень привлекало. Казалось, я мог часами изучать витрину, сравнивать цены, подсчитывать свои скромные средства. Но все это продолжалось ровно до тех пор, пока тетка, заседавшая в палатке, не начинала подозрительно спрашивать меня о чем-то, интересоваться моими вкусами, пытаться что-то советовать или расспрашивать о моих родителях (черт возьми, я мог бы многое ей рассказать! – но всегда, всегда молчал).
Мотор взревел неподалеку; оказалось, я был уже в двадцати метрах от автобусной остановки, и добежать я бы все равно не успел. Я не сразу обратил внимание на то, что водитель занял свое место за рулем, мама дышит глубоко и ровно и медленно прощается с отцом, обещая ему подать на развод по возвращении в город, не сразу заметил, что ушел так далеко, а папа, распаленный беседами с мамочкой, тоже не увидел меня; машина тронулась, дорога побежала под колесами и солнце вспыхнуло и погасло на бампере. «Я только вышел, а потом вдруг машина уехала, и папы не было, и мне в глаз что-то попало, и я ничего не успел, и никто не слышал...», - что-то в таком роде я потом загонял маме, папе, маминой подруге и бабушке по телефону – но это было уже потом, и все было кончено, и мама уже перестала думать, что я уже мертв или сделался инвалидом по вине несчастного случая.
На самом же деле над землей поднялась желтая пыль, отец встряхнул плечами, закинул за спину тяжелую сумку и гордо пошел вдоль дороги с прямой спиной, повыше задрав нос. Даже на затылке у него волосы непокорно ерошились; и он шел, такой прочный, такой сильный и несгибаемый, и помогал себе шагать, взмахивая в такт рукой. Наверно, все эти ритуалы очень его поддерживали. Я смотрел в его спину; и мне хотелось плакать первые две секунды, но вместе с тем во мне уже расцветало что-то удивительно радостное. Я видел все, я предчувствовал удивительные приключения...
...В ожидании их я таскался по городу целый час. Даже улицы, на которых мы уже были, показались мне длиннее и страшнее: там было полно незнакомых людей, и все они как-будто пялились на меня, и дома менялись местами, и даже то место, по которому я только что проходил, успевало сменить направление, и ориентиры вроде магазинов и вывесок прятались от меня. От солнечного света все на свете казалось рыжим или песочным; стены домов представлялись мне полускатами египетских пирамид, которых я никогда не видал, а стеклянные внутренности домов, на самом деле являвшихся наружными лифтовыми кабинами, можно было представить заоблачно высокими статуями всех этих коварных египетских богов. Оказалось, что я успел уже здорово устать за время нашего утреннего семейного похода, и теперь мне еще и хотелось спать и есть, что было невозможностью при том, что я имел при себе суммы какие-то совсем незначительные – в итоге я потратил всю свою наличку на три чупа-чупса. . До вокзала я добрался, и там полежал на лавочке, разглядывая лазоревое небо с оранжево-лимонными облаками.. На контакты с местным населением я пойти так и не отважился. Лет до десяти у меня был странный комплекс немоты – беседы с незнакомыми взрослыми и невзрослыми людьми давались мне очень трудно, если вообще давались. И вот я валялся на деревянном противне, медленно усыхая на солнце, мечтая попить и поесть... И в то же время никто не заставил бы меня вернуться. Никогда и ни за что. Всего лишь жара, всего лишь хочется мороженого и жареной картошки – ха! Все это я намеревался пережить.
Я нашел журнал и тщательно изучил его, рассмотрев все картинки, все неказистые карикатурные рисунки к политическим статьям. Я никогда не разбирался в политике – позже с моими однокурсниками мне не о чем было поговорить, потому что после пары слов на тему выборов и оппозиции я сразу видел этих ушастых уродцев с серых газетных страниц, видел уродство, уродство, уродство...
Мир упорно не замечал моего присутствия, и вскоре я принялся играть в невидимку. Это была забавная игра. Невидимка выбирает свою новую жертву и начинает слежку.
Первой жертвой Невидимки оказалась маленькая толстая бабулька с кошкой на руках. Может быть, жертвой была все-таки кошка. Они как раз выкатились из вагона, и бабулька подсчитывала сумки и странно ощупывала все свое тело, как-будто ловила на себе муравьев. Кошка на поводке, сама удивленная свои положением, была удивлена еще больше, когда кто-то невидимый принялся чесать ее за ухом. Невидимка не стал дергать кошку за хвост, ей повезло на этот раз, но тут бабулька заругалась на какого-то мальчика, кошка мяукнула, Невидимка ушел.
Невидимка был совсем беззаботным, и мог невзначай раскрыть молнию на сумке какой-нибудь рассеянной барышни. Чей-то чемодан был спрятан под лавку, в зале ожидания сооружена небольшая модель вавилонской башни из одноразовых пластиковых стаканчиков. Он мог идти за кем угодно, смотреть на кого угодно, следить за тощим дядькой в кожаной куртке (по такой-то жаре!), мог зайти в кафе и сидеть там у окна на холодной липкой лавке. Никаких особых подвигов Невидимка не успел совершить за тот день и от этого был не очень доволен собой.
В кафе почти никого не было, а какие-то дядьки в цветастых рубашках и полуголые тетки кисли у стойки, в ожидании своих прохладительных напитков. Они казались такими забавными, но зависть к их веселью и запотевшим стаканам в руках пересиливала всякое положительное отношение. Их было много и они беззастенчиво шумели, а я был только мелким незаметным мальчишкой, которому хотелось пить и есть. А никого это почему-то не волновало.
Помню, в детстве я никогда ничему не удивлялся. Никаких вопросов родителям. Никаких восторженных воплей. Все было так ровно и гладко, и весь мир я принимал в непоколебимостью взрослого. Все в мире должно быть гармонично – и я, наверное, просто уравновешивал моих предков, этаких детишек. Они так часто вели себя странно, что я привык, и уже мало реагировал на откровенную дикость некоторых людей. Все эти фрики, психи и оригиналы пачками слонялись по миру, и я видал хотя бы одного в день. После одной нашей с отцом ночной вечеринки ни одни клоун не мог для меня сравниться с ним в своей запредельности. Это было красивое время, весна, небо плавало в асфальте, мы переезжали в новую квартиру из родного дома, списанного под снос. С ковров мама счищала грязь переезда, ножки стульев немного расшатались и грузчики кокнули семейный сервиз. Первое время мы все испытывали легкое головокружение при взгляде из окна; четвертый этаж мы сменили на восьмой, и разница была довольно-таки ощутима. Мама утром отправила нас гулять, мы шли по улице и все женщины вокруг почему-то оборачивались на моего героического отца; такое бывает с некоторыми людьми, и у них могут быть лишние или недостаточные килограммы, они могут быть замкнутыми или гиперактивными, но лица противоположного пола реагируют на них непременно эмоционально. Может, он просто шел как-то по особенному, или его старая куртка выглядела как-то супер суперски. Речь идет даже не о сексуальности, но все они не могли не повернуть голову или не дрогнуть плечами рядом с ним. Не представляю, как мама вообще отпускала отца из дома, должно быть, меня она отправляла как защиту от нежелательных (для нее) знакомств. Пройдет лет пятнадцать, и моя девчонка будет спрашивать меня: «Где ты был? Хрен ли ты не звонил, я что, никто, бла-бла-бла...» А мама боялась всех его злых взглядов и никогда не задавала лишних вопросов, даже если очень хотела. Я помню эту весну, и я тогда первый раз не стал переодевать домашние тапки перед прогулкой по маминому недосмотру. Все эти дамочки пялились на папу, а мама ждала нас домой к обеду. Солнце светило в глаза и мы вместе прилипли к свежеокрашенной лавочке. Папа купил бутылку красного и две бутылки пива. Мама в тот день не дождалась нас к обеду и даже к ужину; она прыгала из комнаты на балкон в одном халате, отчего потом простыла и слегла с бронхитом, она даже бегала на улицу, а потом надулась, «как мышь на крупу», и не слезала в дивана до вечера, заплаканная, потонувшая в море волнений. Тогда был первый раз, когда папа сильно напился после смены адреса, и такая многоэтажность все еще была ему в новинку. Как самый крутой парень вселенной он плюнул на лифт и оттащил меня на лестнице через череду хлопающих дверей на тугих пружинах. Длинными ногами он перешагивал через две ступеньки, я вприпрыжку несся следом; мы держали путь к себе на четвертый этаж. Он громко считал переходы, на тридцать втором его замкнуло и мы минут десять переводили дух на шестнадцатом этаже. Само наличие таких заоблачных высот в пятиэтажке, наверное, как-то смутило его; мы пересели в лифт. Никаких ориентиров у него не было, и он полагался только на свою интуицию. Я довез его было до нашего этажа; мне так хотелось, чтобы там нас встречала мама, и она все-таки придала бы отцу нудное направление. У двери нашей квартиры он сказал: «Что за дерьмо. Это не может быть наша дверь. Наверное, это выше,» - и, не выслушивая моих монологов в пустоту, вытолкал меня в лифтовой холл. Мы ездили вниз и вверх, и я ощущал всем телом каждый пройденный метр. Иногда меня до сих пор тошнит в лифтах.
Наша семья была тем еще Верховным собранием; но этот человек, первый, заметивший невидимку, не был похож ни на кого, словно не имел цвета или тени, однако и ему я не удивлялся.
Он сидел передо мной, несчастно свесив руки, не прикасаясь к мутноватому чайку в граненом стакане; он улыбался как-то слабо и невыразительно, а сам не отрывал от меня глаз, так что взглянуть прямее в его лицо я не мог. Этот человек говорил ровно и гладко, но сути было будто бы и не уловить. Забавная вещь: водолазка с обрезанными рукавами казалась его собственной кожей, выкрашенной черной краской. Его шея выгибалась вперед, и он напоминал истерзанного верблюда из бездарного мультика.
Я узнал, что его зовут Вова. «Дядя?» - «Да нет, просто Вова...» Он очень попросил меня, чтобы он никуда не уходил, пока он отойдет, и у меня не было сил ему возражать. Он вернулся ко мне с пачкой мороженого. Пока я ковырял брусок деревянной палочкой, как настоящий китаец (до пятнадцати лет я не мог изгнать из себя сознания, что все поголовно азиаты, кретины, едят зачем-то деревянными палками), он говорил и говорил...
В кафе никого не осталось, и даже отпускного вида люди разошлись. У стойки орал маленький хрипатый телевизор, в него пристально взглядывалась нелепая официантка – толстая и в оборочках. Вова несколько раз сфотографировал меня, пока я ел, и он все говорил что-то, говорил... Наконец, затих – оказалось, он спросил меня и теперь ждал ответа, но я совсем не слышал вопроса. Мы пили газировку; я не говорил ни слова и еда меня просто спасала. Может, он ждал от меня хоть каких-то слов, но я ни звука не мог из себя выдавить. Минут через тридцать мой комплекс сошел бы на нет и я смог бы очень неплохо поговорить с ним, но пока что мой таймер еще тикал, и я сидел тихий и довольный – хотя бы поел. Жизнь казалась мне прекрасной.
Вова быстро щелкал мобильником, и тут что-то у него сбилось, неловкие пальцы второпях ударили не по тем кнопкам и на нем вдруг отразилась такая паника, такая боль, что он напомнил мне мою мать в тот момент, когда она собиралась заплакать. Он больше ничего не говорил и только редко посматривал на меня, тогда, когда ему казалось, что я отвернулся; а я как раз и ловил его на этих взглядах.
Мне было прохладно и сытно; после тяжелого дня я скучал по кровати или хотя бы сиденью автобуса, где мог бы поспать. Темно-зеленая аквариумная атмосфера этой забегаловки навевала на меня сон; может быть, время прошло так скоро из-за моего состояния. На улице кто-то громко вскрикнул. Официантка тяжело охнула, потягиваясь; Вова вздрогнул, глубоко моргая и пожимая плечами.
- Я отойду, - как-то гордо и громко сказал я ему. Так всегда говорила моя мама, когда ей требовалось сбежать на пару минут или наконец сводить меня в туалет в ресторане: «Мы отойдем».
Туалет не блистал чистотой и мама заставила бы меня мыть руки после посещения такого местечка.
Вова подошел как-то странно, и я жутко дернулся, услышав его дыхание у себя за спиной. Оказалось, он был тут все это время, пока я, увлеченный торжественным процессом, слышал только журчание. Он судорожно сжимал свой мобильник, будто коробочку, с которой была заключена его смерть, и мне опять показалось, что он сейчас расплачется.
- Мне понравилось тебя снимать, - прошептал он. – Хочешь, я тебе еще сфотографирую?
Вова настраивал камеру в телефоне с таким видом, будто вязал петлю на свою шею; я стоял, придерживая руками свои крутые пижонские шорты, позабывший о необходимости как-то зафиксировать их на себе и застегнуть ширинку. И трусы у меня тоже были пижонские. С Микки Маусом.
Представляю, что за дивная это была минута: я в своих трусах, жалкая тень человека с мобильником в руках и группа топающих, запыхавшихся людей, разом свалившихся на нас будто бы с потолка.Честно признаюсь, что даже в детстве я не страдал отличной детальной памятью; я не помню много из того, что творилось тогда, но помню хаос, закрутившийся вокруг, и на кухне сгорели чьи-то биточки и обуглилась сосиска в тесте, и я помню этот запах и запах маминых духов и ее ужаса, горьковато-стойкий, которым ее одежда пахла еще пару дней. Плачущая и несчастная, мама вцепилась в меня с силой, почти отрывающей меня от пола. Голым плечом она отирала гадкую стену, укрывая меня от окружающего мира, вряд ли она думала в тот момент о чем-то. Парни в голубых рубашках (милиционеры, я уже тогда догадывался об их роли в этом деле) обступили Вову, и один из них как-то неловко толкнул его в плечо. Я мало что видел, и мама закрывала мне обзор, но я видел, как Вова скривился даже от слабого удара и у него из носа пролетела на пол широ-о-окой дугой какая-то дурацкая сопля, я видел ее лучше, чем что-либо другое. Больше я ничего не знаю, по-честному говорю. Я больше никогда не видел и не слышал о нем.
Только детям такое под силу, и моя психика оставалась в целости и сохранности даже после встречи с Вовой, после того, как мой отец орал на меня как ненормальный, а потом махал рукой, отчаявшись воспитать из меня адекватного человека, мама дергалась в нервных судорогах и бабушка обвиняла меня в своей будущей смерти; а я смеялся, когда мама потом рассказывала о скандале, учиненном в тамошней милиции.
Моя жизнь продолжалась и в ней случился еще не один побег.
Мама всегда была со мной бдительной, и от нее было не так-то просто сбежать. Только пару раз, когда летом она забирала меня из детского сада, и ее вдруг срочно отзывали с отдыха на работу, ей приходилось бросать меня на папу. Каждый раз она делала это с ужасом, и была в чем-то права. Мы были такими ребятами, что могли наворотить самых дикий дел на ровном месте. Несколько раз я отправлялся в маленькие путешествия по району, пока отец спал или ругался с кем-нибудь, но ничего серьезного я не достигал. С каких пор человек начинает раздваиваться? Я начал с того, что не мог понять, чего я хочу, что мне нравится или не нравится; я мечтал о побеге без возвращения и в то же время не мог представить себе жизни без моей настоящей жизни. Без школы, без телевизора, без семьи.
Тогда как раз появлялись большие супермаркеты – я любил теряться в них, и мама всегда тратила кучу времени на поиск. Я даже мечтал иногда, что она перестанет меня искать, ей наконец-то станет все равно, и я стану совершенно свободен. А потом меня сбивало с ног гнусное ощущение никому не нужности и я подсчитывал каждую минуту, которую мама пропускала перед тем как выволакивала меня из простенка между стендами.
Я мог ненадолго сбежать, когда меня отправляли в магазин за хлебом; возвращаясь, я завирал что-то невразумительное, и папа серел лицом, не веря мне ни на грош. Я сбегал на даче, и там это было не очень-то сложно. Несколько раз моего исчезновения никто не заметил.
Представьте, как грустно мне было. Это было тотальное предательство. Я был готов сидеть дома все время и заговаривать со всеми подряд обо всем подряд, лишь бы все они не смели забывать о моем существовании.
С каждым годом мне все легче было прогуливать школу. С каждым новым прогулом, отторжением и омерзением от своих дурацких оправданий мне казалось, что можно больше никогда и никуда не возвращаться... Зимой на улицах я промерзал до самых костей, захлебываясь коротким глотком мнимой свободы; но когда я приходил домой, мне хотелось разнести этот мир к чертовой матери. Все оканчивалось, и каждый раз мне казалось, что прошла и эра побегов.
Папа стал реже выпрямлять спину, и больше не махал так забавно рукой во время ходьбы, как раньше. Мне было лет четырнадцать, я оканчивал восьмой класс; отца повысили в должности, а мама умерла.

Отца с его дурацкой фирмы вечно посылали во всякие командировки в дурацкие мелкие города; в этот май я прогуливал школу через день и меня грозились выгнать. Учителя даже созвали административное совещание; суровая тетка из детской комнаты милиции сидела и буравила меня взглядом. Но в моей крови они не нашли бы и крошки алкоголя или наркотиков; я даже не курил, и вообще был примерным парнем за исключением того, что сбегал, ругался матом и еще спорил с учителями иногда. Когда я не мог настоять на своем, идиот, кто-то словно наступал мне на горло, я просто не мог ничего с собой поделать. В четырнадцать ты не умрешь от сердечного приступа в период перенапряжения, но вот твоя душа вполне может подохнуть где-то там между чистоплюйством и лизоблюдством. Тетка-мент все еще сидела, уставившись на меня, как-будто была пьяной в дым или спящей с открытыми глазами, а преподы болтали обо мне что-то такое неожиданно ласково-благостное, оправдывающее меня по всем статьям – это говорили они, люди, травившие меня всей своей идиотской гоп-компанией последние месяцы. И тогда папа стал собираться в командировку и решился прихватить меня с собой. Неделю он каждый день сопровождал меня в школу, чтобы я все-таки написал итоговые контрольные; мы шли по улице молча и торжественно, высокие и мрачные, несгибаемые мужчины с похорон.
Жизнь была такой прекрасной и мир был охвачен самой лучшей весной последних десятилетий.
День в поезде, вечер в темной гостинице. Мы почти не разговаривали, я исследовал идиотские журналы и додумывал короткие бесполезные мысли.
Мне противно вспоминать себя в то время; хотя, кто знает, может, я и сейчас все такоей же? Тотальная сублимация, тотальные войны либидо; мой мир вокруг был либидоокрашенным. Мы с отцом почти не разговаривали, и даже самое простое слово давалось нам с трудом. Мне противно вспоминать себя, прыщавого уродца. И переходный возраст – это как яма, в которой ты сидишь один-на-один со всем дерьмом, которое есть в тебе, и пытаешься поверить в то, что это не все, что ты в жизни увидишь. Что ты лучше всех, черт побери, что кто-то еще любит тебя.
Вечер гостинице стал для меня символом моих отношений с отцом. Воздух был так тяжел, что словам было трудно пробираться сквозь него; как словам, так и мыслям, и мы сидели в нашем маленьком космосе, навечно заключенные друг с другом, и до настоящей Земли нам было очень далеко. Бра на стенах горели мягко и лимонно; телевизор, не подключенный к антенне, слепо глядел в сладострастную кровать – нам достался номер для двоих, но с одной двуспальной кроватью, как всегда бывает.
На другой день все поменялось; я был ослеплен с самой рани. Бледные занавески не фильтровали утренний свет, и он не давал ни одному сну задерживаться, так что последние пролетали со скоростью стыдливых титров – кадр, кадр, кадр... Я был размазан по кровати тонким слоем и не мог собрать себя во что-то более или менее целое, а отец уже успел тихонько уйти в душ. В четырнадцать лет я был погружен в себя, и мне было наплевать на весь мир; думаю, сейчас мой взгляд на папу был бы совсем другим, и я видел бы много из того, чего не желал замечать тогда. Я ничего не знал о нем, еще раз говорю – ничего. За то время, что он всегда прятался от меня в ванной, он мог тысячу раз распилить себе вены и умереть от кровопотери, и также сто раз и передумать расставаться с жизнью. Но я был слеп; я ничего не видел, не слышал его песен, которые все почему-то оканчивались фразой «на небесах...», и не знал, кто звонит ему в последнее время, почему и куда он уходит и почему он возвращается. А он, похоже, совсем разучился разговаривать со мной.
Об этом всегда неприятно думать, но это так. Я не думал ни о чем, когда мне было четырнадцать лет. Я мог только скрываться от мыслей, и это как раз таки спасало меня. Но факт есть факт... Собери весь свой внутренний голос, чтобы сказать, чтобы признать... Мамы больше нет. И с ней исчезло звено, объединяющее нас, исчез тот язык, на котором мы с отцом могли общаться друг с другом. Маленькие печальные умозаключения.
Мы завтракали в столовой; нас встретил папин коллега, которые тут же стал лезть ко мне со своими пацанскими разговорами, но потом сменил свой тон на залихватски-отеческий, как раз такой, какой, как мне кажется, должен быть у пьяно-веселых папаш, готовящихся к злостной порке своих чад. Папа тяжело щурился; сейчас я мог бы заметить, что он не спал всю ночь и с трудом понимал все, что ему говорилось. Но я был слеп и осторожно отпросился «подышать на улице». Покурить, грубо говоря, на тот случай, если ты куришь – подышать, если являешься пассивным курильщиком.
Вокруг стеклянных глаз столовки вились хромированные, подозрительно новые сети труб – поручней и турников, которые образовывали собой несложный маленький лабиринт. Забавно было ходить по нему туда-сюда, и твое отражение, сплющенное и оскорбленное, ходило вслед за тобой по трубкам. Все было так мило и невинно; я «дышал» на улице, отец медленно испарялся, сидя лицом к лицу с этим жутким челом.
Отец испарялся. Это верное слово.
Слабым строем вдоль шоссе стояли машины. Веселые местные жители смело ходили по чахлым газонам, претендующим на элемент украшения города. А через дорогу мне виделся загадочный высокий кованый забор, за которым шумели деревья и определенно слышались голоса.
Там стояло большое самолетообразное нелепое здание, в точности копировавшее мою школу. Эти строения мне никогда не нравились, и все же что-то тянуло меня... Должно быть, совесть, - сам я должен был еще бегать по учителям и исправлять свои оценки, но я был здесь и вовсю дышал, и мог пойти куда угодно, ура! По стадиону двигались толпы фигурок в белом; казалось, будто это была женская школа, по крайней мере на поле были исключительно девочки. В моей душе расцветал странный восторг, как-будто горизонт открывался передо мной сразу во все стороны; но и ужас брал меня одновременно за горло. Я шел по забору, пальцами перебирал частые прутья решетки, как клавиши фортепьяно, и в голове моей был гелиевый хаос. Девчонки до этого сдавали норматив; я подошел, и что-то неуловимо изменилось, и послышался первый визгливый вскрик, первые вспышки резкого неестественного хохота, первые легионы бомбардировщиков поднялись в воздух. Они уже совсем были готовы ходить на ушах, и самые смелые решились подойти в забору; подойти ко мне. Мое появление произвело неотразимый эффект, гормоны беззаботно летали в воздухе. Могу поспорить: будь я не один, я не пользовался бы даже долей своего успеха, но... Видимо, это был мой день. Они говорили хором и как-будто одно и то же. Смеялись и все одинаково. Одинаково бежали по ровной дорожке, одинаково дрыгали ногами, одинаково на них смотрела их тощая полулысая училка и давала следующим белым существам отмашку – беги, мол.
Калитка не была заперта, я вошел. Минуту казалось, что они все спят наяву, и не видят меня - мои игры в Невидимку все еще продолжались. Здесь были ровные дорожки, по которым ты катился, как по рельсам вперед - так меня и занесло к самому порогу, в самую жаркую летнюю проходную, где десяток девчачьих тел, обтянутых белым, осторожно просачивался сквозь меня. Все были слепы; никто ничего не видел. Охранник ныл под вентилятором, окосевший и приунывший на своем посту. Звонок прогремел, оглушив всех этих людей, бегущих скорее в переход, как раз на путь в столовую. Парни маршировали из зала, а девочки, белые и пахнущие жарой, шли переодеваться. Я видел цветные витражи с картинами на детские примитивные темы; сатанист или эстет ничего не мог бы тут для себя найти. Я видел новые двери и немного перепланированные коридоры, все же неуловимо знакомые даже при различиях цветов. Кто-то в голодной толпе у дверей столовой брал меня за руку, и я почти не удивлялся этому. Не удивил меня и тот факт, что это то самая бледноногая девчонка, которая бежала медленно, как во сне, и которая не моргала, глядя на меня, одна из всех. «Сейчас мы пойдем в столовую и будем пить кефир» - страшно сказать, какая чепуха лезла мне в голову. Не все было так невинно, на самом деле, но либидоокрашенность интересна только для действующего лица, и я не буду вас утомлять этими нервными токами так, как мучил самого себя.
Я чувствовал. Я много чего чувствовал. Может, это все был сон; пустая раздевалка, крючки, голые и голодные, злобно впивающиеся в воздух, жара, пот, руки... Потом мы поболтали; я узнал, что ее зовут Машей. Кефир крутился у меня в голове и я никак не мог его прогнать, даже стараниями и внушениями Зигмунда Фрейда. Маша сидела рядом со мной, я дышал медной краснотой ее волос; никто не искал ее почему-то, никому не приходилось впираться в наш личный будуар, чтобы забрать куртки или пальто... В позднем мае в школе часто обнаруживается нечто, невидимое в течение целого учебного года, вроде раздевалки, всегда пустой в определенное время, или подсобки рядом с физкультурным залом, где можно ---.
У меня по спине катались раскаленные ежи, и Маша хрипловато шептала мне на ухо. Я почти не слышал, зато мы сидели почти в объятиях друг друга. И это было больше, чем тупые американские фильмы о молодежи, и я был совсем не таким бревном, каким мог бы быть... Я говорил и говорил; я мог сказать все, что угодно, или же мог совсем молчать, и все это так или иначе привело бы к одному результату. Мы невыносимо подходили друг другу, и в те удлиненные секунды я верил, что в этом медно-красном раю я проведу остаток жизни. Почему-то иногда в юности кажется, что жизнь – только короткая стоянка, а она все тянется и тянется, и обрывается всегда неожиданно.
Какими глупыми мы все можем быть, и мудрыми одновременно.
Потом наступил седьмой урок; многие классы уже свалили из школы, и Маша с неохотой ушла переодеваться. Зеркало корчило мне омерзительные рожи; одна из рож показалась мне прыщавой, другой роже внезапно показалось, что отец, наверное, уже давно меня ищет, а я опять пропустил время сквозь пальцы и забыл обо всем.
Я не видел Машу в упор, когда она сидела тут, рядом со мной, но стал припоминать каждую деталь, когда она ушла. Мне опять казалось, что такое происходит со мной в первый раз; опять одна моя часть была холодна, как лед в летних прохладительных коктейлях, опять другая таяла от каждого слова, от каждой секунды на жестком подоконнике.
Она ушла переодеваться; она ушла, и у меня было время вернуть небо и землю на свои места, привести себя в порядок. От нее пахло чем-то таким, названия чему я не мог отыскать. Сидя рядом, Маша спрашивала меня о Москве, обо мне... рассказывала об их уроках гимнастики и танцев – у них была классная школа. А еще она любила бассейн. Она утыкалась в меня острым теплым плечом, она дышала с легким посапыванием, а глаз ее я так и не разглядел, как-будто они были застланы от меня чем-то еще, как-будто было еще не время их видеть, не место и не нужно.
«Она – самая классная... Ты – самая классная... Классная... самая... классная... Моя.»
Стены таяли, Маша вернулась – и я уже ни о чем не помнил. «Ты самая классная.»
Мы целовались минут пятнадцать. Это было хорошее время. Сумка перетягивала ей плечо, и она стояла, такая ломкая и прямая, наклоняющая голову каким-то необыкновенным образом, заглядывая мне в глаза и пожимая плечами.
Шел урок, только какие-то бездельники мотылялись по коридорам. Маша шла впереди, маленькая и незаметная, а у меня было ощущение, что я расту с каждым шагом, и сейчас перестану пролезать в дверные проемы. Потолок стал мне тесен. Машкины прикосновения горели на мне, как раскаленные клейма.
Мы прошли по улице, в солнце по колено, какие-то банально радостные и легкие – вечно молодые, вечно пьяные. Я набалтывал ей ошметки шуток, над которыми Маша смеялась, надрываясь и стараясь быть еще симпатичнее, чем была, и я сам смеялся, хотя мне было не смешно, а только что-то все время накатывало и заставляло меня говорить и хохотать.
Когда она ушла, я даже не проводил ее взглядом. У меня в голове шумело, и гостиничные корпуса блестели на меня своим окнами на другой стороне шоссе. Не смотрел ей вслед - я тогда почему-то решил, что мне все это приснилось. Ослепительный блеск перил на небольшой лестнице заворожил меня. По ним было удобно съезжать – по блестящим перилам мы все въезжаем случайно в новую жизнь.
Отца не было в гостинице – я даже спросил у администраторши о нем. Я ждал и бездарно проводил охрененно зеленый бархатный вечер в душном холле гостиницы, не решаясь никуда свалить... Папа, как настоящий тихушник, мог сотворить все что угодно. Может быть, он искал меня по всему городу, а может, просто укатил в Москву, потому что ему так захотелось. Мягкое кресло разнесло мой искривленный позвоночник, просидев в нем с 22.00 до 23.00 я едва поднялся на ноги; администраторша сдала пост другой кривоногой дамочке, которая жестоко придралась ко мне, возмущенная моим нахальным сидением в холле. «Из какого вы номера? Тьфу... Парень, не морочь мне голову. Этот номер открыт, и я уверена, что его постояльцы уже лавно спят себе, а я сейчас охра...»
Чертов тихушник не пожелал выслушать моих комментариев, не поинтересовался, каким образом я пережил этот день без денег, обеда и ужина, а только упилил в ванную. К сорока годам мой отец обрел дар невидимки - я могу поклясться, что он не проходил мимо меня тем вечером.
«На небесах.»
Я не спал всю ночь, потому что мои жуткие эротические сны наяву не давали мне расслабиться.
Я три дня ходил каждый день на свидания с Машкой, почти вместе с ней сдавал ее годовой зачет, пускал эхо по коридорам ее школы, обнимался с ней в раздевалке. Каждый раз все это казалось мне сном; каждый вечер отец приходил в номер и не разговаривал со мной, а напевал в ванной.
На четвертый день Маша не потащила меня на свой экзамен; и все время мы провели в раздевалке и провели его с пользой. Догадайтесь, с какой. Я всего лишь болтал как заведенный и у меня на носу от солнца появились веснушки, а она взяла и соблазнила меня.
- У тебя красные глаза. – Она поцеловала меня; ее лицо расплылось на секунду, и наступила охрененная зелень.
Разумеется, у меня были красные (кроличьи, о да) глаза. Последнее время мне было трудно спать – ночами ли, днями.
Она опять уплыла домой какой-то шаткой негимнастической походкой, а я отправился в гостиницу. Ручка двери в номер уже казалась знакомой, даже любимой. В последний момент мне показалось что-то – звук, запах? Дверь не открывалась. Она была заперта. Она была заперта, а я дергал ее – но все бесполезно, все... Может быть она была заперта изнутри, кто знает, моя первая наглухо запертая дверь.
Алые запахи Маши гнались за мной, даже когда я стоял в холле на первом этаже; в пошлом гостиничном ресторане уже как раз начинались первые ночные гульбища. Красные фантазии сбивали меня с ног, когда я пытался спросить что-то у новенькой дежурной за стойкой, а она только хлопала на меня ресницами и не могла ничего понять; у меня было ощущение, что языки иных миров завладели моим горлом и произносят за меня чужие слова. Она не грозилась вызвать охрану но явно принимала меня за кого-то не того...
На улице наступила уже почти ночь. Окна горели так мило, как будто бы звали куда-то – но никто не ждал меня там, даже моя самая классная девчонка. Я был гигантом и никого не боялся, шагая по этим улицам, ни о чем не задумываясь, даже особенно не приглядываясь к людям, которые попадались мне навстречу – но так было только некоторое время. Мимо меня с воем пронеслась в пустоту милицейская тачка; я остался один на этой идиотской вытянутой улице, один на один с серой стеной серого дома. Нигде и никого. Я прошел сквер, прошел гаражный парк. Поливочная машина едва не обдала меня из всех шлангов и злорадно поехала дальше.
В круглосуточном магазине, маленькой живой области, единственной точкой активности был одинокий игровой автомат, безрукий бандит, в который каждый человек из длинной очереди просаживал все свои пятаки. Деньги кончались, или купюры требовали размена – ему на смену подходил другой. Это было нечто вроде маленького соревнования, спора с удачей среди приятелей и соседей.
- Эй, парень, не стой на проходе!.. Вован, я разменял!
- Где?
- В дежурке, в аптеке то есть.
Здесь пахло едой, а я был голоден и не имел денег при себе. Какое-то время я постоял там, а потом все-таки ушел – в ночь, в какой-то дикий вакуум этого поганого городишки. Окна не горели, люди не ходили по улицам, здесь было страшно чихнуть и тем более закричать – казалось, сейчас из окна высунется кто-нибудь злой и разбуженный, и будет пытать тебя подзатыльниками. Я устал и уже не помнил, как добраться до гостиницы; мне пришло вдруг, что где-то недалеко здесь есть эта самая дежурная аптека, которая работает круглосуточно и где можно пристроиться на ночь на каком-нибудь подоконнике, чтобы не падать, чтобы ноги не дрожали от алого и черного... Неоновая реклама не подавала мне недвусмысленных знаков, куда идти, ничего, похожего на аптечный крест не было видно. Мне уже казалось, что стало темнее – я вышел на звук к трассе, по которой проползали редкие машины. Фонари жарили во всю; казалось, что ты попал на Бродвей, и это агрессия Нью-Йорка давит на тебя, слепит и глушит.
Косые темно-бархатные газоны поднимались по левую руку от меня. Свет фар делал все вокруг ненатуральным: и природу, и парней, которые попадались мне на пути, и их черные спины, затянутые в китайские куртки. Они как-то навязчиво, неприкрыто нарочно толкали меня плечом, верно, это звезды сошлись тогда именно таким образом, что каждый из нас должен был бросить вызов кому-то, такой вот бранный день. Все против всех; и я сам не заметил, как тоже стал толкаться и мышцы на шее жестоко напряглись, и я стал совсем как они все – такими мы были суровыми ребятами, и все мы вышли в круг фонарного света, как на маленькую арену, где сигаретные дымы становились феерически-волшебными, а осколки пивных бутылок – бриллиантами под твоими ногами.
Я думал на утро, и думаю до сих пор: ты ведь остаешься человеком, алмазы твоей души все еще при тебе вместе с остатками гуманизма, человечности, но ты все равно выходишь на круг и улыбаешься, крутой парень, потому что тебе вроде как ни капли не страшно потерять в драке зуб или кусок губы.
А мне было очень страшно. Нас было всего несколько человек, предельно злых и предельно диких, похожих на псов. Днем мы бы как-то отшутились, скорее всего, не поддались бы этой адской волне, разошлись мирно, поматерились, ткнули слабачка в печень, а теперь все было совсем не смешно. Мы стояли на дорожке с неровным асфальтом, даже не смотря друг на друга, уютный холм поднимался совсем рядом, как курган прежних воинов, таких же, как мы. Я уже видел, как буду ползти в потоках собственной крови и соплей подальше отсюда, ковылять со всех ног и рук, и мне придется преодолеть этот крутой подъем, когда даже ровная дорога будет для меня невыносимым испытанием.
- Ало, пацан. Деньги есть? – Этот парень желал быть страшным, и он правда меня напугал; его жуткий хрящеватый нос был освещен самым странным образом, а еще голова у него дергалась влево в нервном тике. Днем я бы поржал над этим пацаном, а теперь меня пробирало потихоньку, гребаного пай-мальчика из столицы.
Когда я отправлялся на диспансеризацию или к зубному врачу, у меня начинали дергаться плечи. Вот, и теперь оно вдруг дрогнуло; голова парня в черном метнулась влево. Мы стоим и дергаемся, но смеяться все равно невыносимо и опасно. Даже мошка, вдруг с разгона влетевшая мне прямо в глаз, почти испугала меня, как внезапное возмездие за грехи отцов; иногда такое бывает, и тебе кажется, что сию минуту появится сатана и отправит тебя прямиком в ад
Пацаны были обескуражены. Я фыркнул и лицо у меня перекосилось от такого неожиданного поворота; думаю, я бы удивился меньше, если бы кто-то из Друзей сейчас взял и прыснул мне лимоном в глаз – забавная была бы шутка, но эта *** мошка четко сделала всех нас.
- Гони деньги, мальчик, - цыкнул еще один Друг. Кстати, денег при мне не было ни копейки. Это словно прозвучало у меня в голове громко и раздельно, по слогам, по нотам: ни-ко-пей-ки.
Я пытался вышвырнуть мерзкое насекомое из своего глаза, и почему-то для этого мне требовалось наклониться, сжаться в плечах, и еще я активно помогал себе руками, чтобы, черт побери, сделать хоть что-нибудь!.. Это как когда ты прыгаешь в поезд, набирающий скорость – никогда не знаешь, что произойдет в следующую секунду. Я матерился – черт побери, черт, мне нужно было сделать и сказать хоть что-то, прежде чем они начали бы меня бить.
Меня корежило, и один глаз наверняка покраснел и опух, так что я превратился в чудовище. Друзья вежливо поджидали меня, а Дружок, длинноногий и мелкий, даже стал ковырять асфальт носком своих рибоков; мы стояли, ночные герои, без души и с какой-то потаенной злостью в антракте между актами трагикомедии.
Наконец им надоел театр; один несильно ударил меня в спину, так что я полетел прямо в серость асфальта, другой ласково пнул, так чтобы мне было удобнее лежать. Я нихрена не защищался – у меня даже денег не было, отец мой, сатана! – а они все долбили и долбили меня, как-то долго и излишне затянуто. Так плохие актеры затягивают паузы – так они били, слабо, без энтузиазма, как истеричные женщины, на которых нашел стих избить кого-нибудь ногами.
Ни у кого из нас в ту ночь не было денег. Они устали, я лежал на своей родной травке, свободный до беспредела, смотрел в свои чудесные звезды. Самовнушение или астрология - кого винить, не знаю, но жег я совсем не как супермен. Парня с тиком я почти пожалел; и остальные уже разбредались, и только этот сидел, тяжело дыша, не смотря в мою сторону но молчаливо разделяя мое нынешнее говенное положение. Он целый день не снимал своей _крутой_ кожаной куртки, а май хуже апреля уже потому, что кожанка выходит из сезона, а ничего круче ты не найдешь; так что у нас обоих было о чем подумать в ночи, мы даже могли друг другу посочувствовать.
- У меня нет ни**я, - всхлипнул я, закрывая поверженный, заплаканный глаз.
- Ну красавец, ***. Ну давай.
Утром я лежал в холле в гостинице на том самом спиноломном кресле, и отец, серый и смурной, вышел ко мне походкой человека, который всю ночь пел в ванной.
- Где ты был?
Я удивился; давно я не замечал у него в голосе такой эмоциональности. Он глянул на мой глаз и губы у него дернулись – до поры до времени в каждом человеке, наверное, спит какой-нибудь нервный тик.
- Тебя что, избили? – Что он ожидал услышать в ответ на такой вопрос, кроме возмущенных криков и петушиных размахиваний кулаками? Моя самооценка была еще не совсем растоптана тогда, и я готов был стоять за свою пацанскую честь до последнего.
- Нет. Мошка в глаз попала.
Блин, и я даже не врал.

«Ты работаешь на своей дерьмовой заплесневелой работе, а по вечерам припираешься в Макдак чтобы пожрать. Вот так вот, так и живем.»
И это не нытье о неудавшейся жизни, даже не кризис среднего возраста. Это не манифесты, меняющие в корне твою жизнь; это не учение, с которым ты поведешь за собой толпы.
Я доедал свой чизбургер, и с каждым движением челюсти ощущал себя все хуже и хуже. Стильная девочка со своим парнем сидела и трепалась в проходе от меня; вашу мать, у них карманных денег было больше, чем у меня сейчас после расплаты по всем моим счетам перед очередным -- .
Печальные тараканьи существа набивались все теснее; печальнее стояли в очередях, смешиваясь и печально улыбаясь друга другу. У тех, у кого был наиболее фиговый день, на лице была самая яркая, желтовато-кофейная беззастенчивая улыбка Чеширского Кота. При желании каждого из нас можно сравнить с кошкой или котом в дни нашего расцвета; как уже говорилось выше, расцветом тут и не пахло, как и кошками, впрочем.
Мы сидим все, друг напротив друга, незнакомые насекомые, ранее не изученные заумными друзьями из академий и институтов. Том, публичный дом, инет, революция – на все это меня натолкнуло только зрелище замызганного стола и окровавленной кетчупом салфетки. Какая-то девица сидит напротив и жеманно кусает пирожок, а только прыща на носу и пирожком не скроешь... «Свободная касса!» Она жевала пирожок и смотрела на меня, когда я опускал голову, и даже я на минуты чувствовал себя самым возвышенным героем наиболее талантливого эротического фильма; она как-будто чего-то ждала от меня, может, что я окажусь ее новым героем, может, что я сейчас приглашу ее к себе домой и мы, по лицемерным выражениям Кундеры, будем, ***, предаваться любви до утра.
Я опускал голову, изучая жизнь микробов на этом столе – она смотрела и осторожно глотала здешний чаек, стоградусный раствор красителя в пакетике, в пять сек убивающий твой язык со всеми вкусовыми рецепторами. Так и сидели. А потом я понял: «Нужно торопиться!» - и проторчал в тесном проходе минут пять, сатанея и сатанея от каждой человеческой особи, мешающей моим планам, мешающей мне просто выдавиться наружу через дверь.
Я мог бы стать скалою, водою, рекою; первым на работе и в спорте, и от меня хотели бы детей все женщины в радиусе пяти метров, а пока я не мог даже решиться на очередной --. Не мог, и все. Мне было бы легче, если бы сейчас я мчался к чертям собачьим в машине или даже просто звенел в троллейбусе, и Маша звонила бы мне по телефону, и... Нет, не звонила бы. Она забыла бы о моем существовании и дала бы мне возможность напиться уже в четверг, не дожидаясь пятницы или конца света.
За окном порхнула снежинка – и ту же утонула в луже (или растворилась?).
Товарищи, я начинаю думать о том, каково это – быть снежинкой.
Трещины на зеркале в лифте располагались необычайно художественно. С его помощью я мог представить свое лицо в виде множества осколков – мелких или крупных. Я мог... Кто-то смачно плюнул в зеркало – страшно жить, наверное, когда даже своему отражению приходится плевать в глаза.
Маша ждет меня, а я никуда не тороплюсь. Каждая ступенька лестницы зовет меня: посиди! – и я рад бы согласиться, но...
Фонари заглядывали в окна, моя белая женушка вышла навстречу, почему-то усталая, смотрящая на меня из-под огуречной маски на лице, как из-под маски красной смерти. Она утомлялась уже одним моим появлением, и каждое слово давалось ей с трудом. Чизбургер стоял у меня комом в горле, и я не говорил; фонари заглядывали в нашу синюю квартиру и удивлялись царившей в ней тишине.
Я никогда не мечтал изменить безумный мир; я никогда не считал этот мир безумным, за исключением той краткой эры, когда я в сутки выкуривал три пачки сигарет и никотин расширял мое сознания до предела, так что я мог читать мысли на расстоянии и общаться с великими анархистами истории.
Возможно, мое повествование не назовешь складным или поэтичным, но такова моя жизнь, и я меньше всего заботился о форме, когда припоминал все эти крючки, вытягивал невод из своих чертовых омутов.
Маша была от меня без ума все то время, когда не пребывала в сонном и белом, когда не трогала с грустью ломкие русые волосы и не находила себя все менее привлекательной. Мы жили по глупым правилам, нажо признаться, и Маша постоянно думала, что страдет. Она уставала от всего; сезонами ее мучила бессонница, и во всем она винила меня, я уверен. Компьютер горел в отцовской комнате, как урановый цветок преисподней, и Маша чахла над клавиатурой, в своем моральном онанизме пользователя социальной сети. Ей никогда не хватало одного меня; старина Юнг позабавился бы, разглядывая подкорку моей благоверной.
В шкафу пахло молью и химикатами. Охота на белесых платиновых мотыльков стала одним из сегментов нашей культурной программы. Маша прыгала по всей комнате, такая добрая, тихая Машенька, размазывающая насекомых между ладонями, хлопающая, исполняющая таинственный домашний обряд. Там, в шкафу, в полосах пыли и теней, стоял мой старый чемодан.
На моей кухне, у окна, проще простого было превратиться в загнанного ипохондрика. Кофе в пакетиках. Чай в пакетиках. Супы в пакетиках. И ты со своими несмешными шутками. Наши фразы были такими редкими, что им приходилось вмещать в себя все, что другие пары могли рассказывать друг другу годами, длинными фразами с эканьем и меканьем, с цитатами из классиков или визгом и криком. Наши гениальные сентенции можно было бы записывать для сериалов – у них обычно всегда напряг с диалогами, и все такое, но никто до этого почему-то не додумался.
- Я пойду купить сигарет.
И этим было все сказано. Я, блин, совершил великую вещь, на миллиметр приблизившись к своим идеалам – я ушел за сигаретами и больше никогда не вернулся домой, как сделал отец Стивена Кинга.
Отец – драгоценный символ; он – человек, который может изменить твою жизнь, сколько бы ты сам не отрицал это, сколько бы ты не сопротивлялся и не спорил с природой.
Я сижу в Макдональдсе с незнакомой женщиной, а до этого мы полчаса перелезали через кофейно-коричневый сугроб, шли через тоннели гаражного кооператива, шли от фонаря до фонаря. Это побег калифа-аиста – и мы смеемся, смеемся, и ни о чем больше не вспоминаем...
Помню эту табачно-коричневую улицу. Но откуда-то вдруг берется дивная бархатная мягкость света и грязных стен; феерическое сияние вокруг моих белых рук и скорые ноги новой суперзвезды моего сердца, феерическое мерцание воздуха. Все замыкалось, из ниоткуда брался вокруг ее головы фантастический ореол рыжести.
Я курю, а она – профессиональный пассивный курильщик. Моя белая Маша ждет меня дома, моя маленькая дурочка, которой теперь придется жить самой и самой платить по квартирным счетам, а я даже не думаю о возвращении.
Мой отец мог бы мне многое рассказать.
Олег, никогда не останавливайся в гостиницах только на одну ночь. Ты даже не представляешь, что ты можешь упустить, какой дивной жизни ты можешь там не заметить.
Покупай молоко в бутылках, а не в пакетах.
Олег, когда ты опять сбежишь, подумай о том, что тебе придется возвращаться когда-нибудь. Черт возьми, я знаю, о чем я говорю. Ты опять уйдешь, и твоя старая жизнь будет казаться тебе полным дерьмом, и ты захочешь опять одеть свою кислородную маску свободы, вдохнуть и опьянеть от вкуса своего маленького побега. Маша скажет тебе: «Олег, поговори со мной. Скажи мне хоть что-нибудь, Олег, пожалуйста. Перестань.» А ты ничего ей не ответишь и просто сбежишь. Подумай о том, что она скажет тебе, когда ты вернешься, черт возьми, все рано или поздно возвращаются. Нет, это даже страшно представить. Я мог бы сказать тебе, что тебе надо подумать о своей жене, но ты же не станешь этого делать... и оставишь ее даже бледной и уставшей.
Уходи весной, и бери с собой деньги и оружие. Ты идешь на охоту, сынок, а не на прогулку, и лучше быть ко всему готовым.
Отец сказал бы мне это, наверное, если бы додумался заговорить. Но я не слушал его песен; я вообще ничего не слушал и пел самому себе.
Во всех рассказах кто-нибудь всегда умирает. Но мы так много смеемся и оставляем все лишнее за кадром. Смерть – это лишнее; назовем это еще одним маленьким побегом, как любовь, как запой, как первая и последняя сигарета.
Побег – лучшее в жизни, на что ты способен, пап. Все истории должны заканчиваться каким-нибудь забавным случаем, у всех у нас есть в запасе что-нибудь смешное...
Она говорит мне:
- Ну что, парень? Как тебя там? Ты похож на этого парня... как его... он снимался в фильме с такой классной девчонкой.
Она берет мою сигарету и нежно затягивается. Ночь нежна, и мы проводим ее в никотиновой дрожи.
- Покуда я тебя не обрету... Любит? не любит? Я руки ломаю
и пальцы разбрасываю разломавши
так рвут загадав и пускают по маю
венчики встречных ромашек
Что я говорю, пап, кто заставляет меня говорить это?
- Забавно, - говорит она, и целует свои пальцы в сладкой последней затяжке. – Купи мне пирожок.
Мой отец был самым крутым парнем всех времен и народов и я хочу сбежать к нему даже без сигарет в кармане и пирожков из макдака.
- На небесах, - говорю я ей, и она не понимает наших элитных шуток. Она злится, а я
на небесах.

Диана, выпустите воздух из головы паренька.

В крови вообще сложно найти крошки. Тромбы, некроз, сепсис.

Пятый элемент?

Из-за "реалистичного" фона выглядит как седло на корове. И это не единственная такая нелепая вставка.

Возможно вкусощина, но я не стал бы использовать такую ассоциацию.

Серийный убийца Щелкунчик оставил 5ую жертву. В переулке у Красных Ворот найдено тело зверски забитой проститутки, 34 щелбанных ранения, в том числе 3 в голову.