Судили убийцу. Город стоял на ушах. Народ наш, и без того падкий до криминальных новостей, вдвойне любит криминал со странностями. А дело воистину пахло Голливудом.
Зачин был таков. В дневное, как говорится, время суток, во дворе жилого многоквартирного дома, гражданин Светлов, 36 лет, уроженец Пригорода, ранее не судимый, тремя выстрелами из пистолета Макарова убил двоих граждан, учащихся ПТУ, Галопова, 18 лет, полгода назад отбывшего срок в воспитательной колонии, и Выпасюка, 18 лет, а также тяжело ранил гражданина Поскрёбышева, 17 лет. Всему этому происшествию жёлтые газетчики приписали особый цинизм, и спорить с этой припиской было тяжело. Цинизм налицо: совершив особо тяжкое преступление против личности, гражданин Светлов произвёл с мобильного телефона звонок в отделение милиции №1 г. Пригорода, подробно изложив дежурному обстоятельства, как он тогда полагал, тройного убийства. По прибытии на место происшествия органов дознания, гражданин Светлов сдал оружие и боеприпасы и был доставлен в камеру предварительного заключения вышеуказанного отделения милиции, откуда направился уже в СИЗО.
Дело – конфетка. Никаких тёмных пятен.
Началось следствие, и вот тогда-то город и начал говорить.
Гражданин Светлов, льготный пенсионер МВД, прослуживший полтора десятка лет в специальном отряде быстрого реагирования, повсюду характеризовался не просто с положительной стороны, а как бы даже с религиозно-почтительной. Ладно, отзыв с бывшей работы – эти собровцы своего, конечно, выгородят, какой бы он ни был – так ведь такое творилось всюду. Школа Милиции, где он обучался заочно (злопыхательствовал только упырь-взяточник, преподававший криминалистику – да его показания в расчёт не приняли, поскольку он вскоре очутился в изоляторе по своему личному делу); администрация спорткомплекса «Буревестник», где он по вечерам тренировал детишек; ЖЭУ, при котором он организовал патриотический клуб для подростков; родная школа, где он беседовал с учениками на уроках Мужества; господи, даже Областная Филармония, где он неоднократно выступал на фестивалях военно-патриотических песен – отовсюду шли такие характеристики, что гражданина Светлова впору было брать виночерпием в администрацию Президента.
За дело взялись психологи и прочие люди в халатах. Но и тут всё оказалось глухо, в смысле наоборот, настолько чисто и прозрачно, что хоть сразу купайся. По всем результатам тестов и анализов Светлова, вдобавок, можно было назначать виночерпием на космической орбитальной станции.
Казалось бы, ерунда – следователю-то что? Ну, немотивированное убийство. Чеченский синдром, к примеру, вдруг обнаружился. Бывает же, что человек жил-жил, а потом – бац! – и проявил скрытые хищнические повадки. Но сверху поступило указание: докопаться, и всё тут! Ещё бы! У него «Мужество» и две «Отваги» - и ещё две горсти помельче, ему пистолет, из которого он, кстати, и произвёл преступные выстрелы, министр МВД вручил на приёме в Кремле, ему лично Президент на Новый Год в Гудермесе нож с дарственной надписью подарил и руку пожал!
Матери погибших, подстрекаемые редакцией газетки «Жёлтый Пригород», знаменитой своей борьбой за обгаживание окружающей среды, свою кампанию затеяли, оборотней стали вылавливать, но и тут всё испортил окаянный Светлов. На предварительном слушанье, когда несчастные женщины уже готовились выхватить из-за пазух плакаты с соответствующим содержанием, клеймящим органы правопорядка, убийца вдруг заявил прямым текстом, что не желает суда присяжных и требует для себя самого строгого наказания. За двух с половиной трупов ему светил «пожизняк», какое уж тут оборотничество...
Красивая и спокойная жена Светлова глядела на мужа с пониманием и даже гордостью. Две его дочки, четырёх и семи лет, вытерев распухшие от слёз глазки в коридоре, улыбались в зале заседаний – чтобы не расстраивать папу. Строгие и серьёзные дети из патриотического клуба «Гордимся Россией», приветствовали входящего под конвоем Светлова командой «смирно». Бывшие сослуживцы несколькими взглядами выгнали из зала заседаний замаскировавшегося под человека журналиста «ЖП». Судья, насмотревшись на всё это, брала перерыв и выходила поплакать.
Ей хотелось стукнуть своим деревянным молотком по столу и прокричать в лицо Светлову: «Зачем? Зачем ты в них стрелял? Они же – шпана, восемнадцатилетние пьяницы и бездельники, дети пьяниц и бездельников. Они же, не сегодня-завтра сидели бы уже за что-нибудь мерзко-подлое. У одного из них в кармане заточенная отвёртка была, у другого – шприцы. Их же весь район знал, у них приводов в милицию больше, чем у тебя государственных наград!» Но она ничего не кричала. Как-то вдруг ей стало всё равно, захотелось только закончить всё поскорее.
Государственный обвинитель прочитал, уткнувшись в бумажку, что требует девять лет и сел, с лицом красным, как подбой плаща прокуратора Понтия Пилата. Матери убитых запричитали пьяными голосами о произволе и о том, что будут жаловаться, однако, так и не сумели выговорить слово «апелляция». Адвокат – это был его день – даже не напрягался. Он перечислял все заслуги и награды подсудимого около получаса, и выходило, по совокупности смягчающих обстоятельств, что девять лет надо сидеть тому, недостреленному.
Дали последнее слово и весь зал, даже в горе убитые мамаши, уважительно затих.
- Уважаемый суд... – начал Светлов, и судья выпрямилась на стуле, как прилежная школьница. – Представьте себе весенний день. Всё залито светом. Листочки уже зеленеют. И девушку. Знаете, такую... всю беленькую и чистенькую, как облачко. Она идёт и улыбается. Смотришь на неё, и хочется улыбаться в ответ. И тут эти трое. Двое её за руки схватили, один в лицо проорал... прошу прощения... «сосать будешь?» Шутили они так, понимаете? Вы не думайте, никакого состояния аффекта, просто подумал: будет вот так идти моя дочка...

Он вышел по УДО через четыре года. Как раз опять была весна, младшая дочь уже пошла во второй класс. Жена рассказала, что неделю назад арестовали недостреленного. Групповое изнасилование и убийство.
Светлов ушёл в ванную. Он играл желваками, оправдываясь перед своим отражением, что далеко было для ПМа, и цель двигалась слишком быстро, и торопиться пришлось, и прохожие показались вдалеке.
Прибежала младшенькая, бросилась к папе на шею и счастливой скороговоркой протараторила:
- Папа! Папочка вернулся! Мама сказала, что завтра, а я с утра загадала, чтоб сегодня! Мама сказала, мы в цирк пойдём в воскресенье! И ещё попугая обещала купить! А вчера я пятерку получила! У нас была настоящая контрольная!
- Контрольный... – пробормотал Светлов, зажмурившись и щекоча трёхдневной щетиной худенькую шейку. – Контрольный...
И заплакал.

Стоило Гавриле Петровичу Подмышкину в своих мысленных рассуждениях о природе человека подойти к мизантропству, как из наползающего на парк тумана соткался этот тип.
Некоторые люди заслуживают названия «гражданин», другие до сих пор остаются «товарищами», кое-кого хочется окрестить «прохожим», а этот всем своим обликом походил на «типа», причём сразу было видно, что он нарочно бросает окурки мимо урн, выдыхает дым последней затяжки уже зайдя в салон автобуса и не моет руки после туалета.
- Добрый вечер! – проговорил тип, присаживаясь на край скамейки. Речь невнятная, словно он жевал свой язык, продвинула мысли Подмышкина о мизантропах на несколько шагов вперёд. – С праздничком вас!
Гаврила Алексеевич кивнул, и чуть отодвинулся, принявшись изучать липовую аллею. Какие могут быть праздники в апреле?
Чувствовалось, что тип смотрит на него, не отрываясь. Интеллигентская натура Подмышкина сочла такой взгляд дерзким вторжением в личную жизнь, но выразить недовольство здесь, в темнеющем парке, было бы поступком безрассудным - слишком уж хулиганистым и непредсказуемым, несмотря на преклонный возраст, казался незваный тип. Так и сидел Гаврила Петрович, таращась на мутные в тумане стволы деревьев, а в голове его сталкивались, шевеля усами, два таракана - мятежный, по имени Эрнесто, и осторожный, Пескарёв-Премудрый. Тараканий бой – то ещё зрелище, в нём, на первый взгляд, победителя не определишь, но в итоге перевес оказался на стороне первого, поскольку Гаврила Петрович вдруг взвился не хуже пионерского костра и грозно, пустив незначительного петуха, воскликнул:
- Что вы смотрите, гражданин?
Тип, переведённый в «граждане», заулыбался, вздохнул мечтательно и придвинулся к Гавриле Петровичу на пол-ягодицы ближе.
- Время не подскажете… ли?
- Какому ещё «Ли»? – грубо не сказал Гаврила Петрович, выбрав не менее презрительное: - Двадцать-сорок!
- Нормально. Успеваем.
Это сближающее «успеваем» окончательно насторожило Подмышкина. Он с тревогой огляделся, не проходит ли по аллее припозднившийся милиционер, хоть бы и в штатском, но, как назло, кроме крупной бабушки с коляской, в парке не осталось ни души. Сомнений в том, что габаритная дама сможет нейтрализовать хулигана, у Гаврилы Петровича не возникало, но звать её на подмогу было до того стыдно, что и думать об этом не хотелось.
- Вы, смотрю я, человек хороший. Я сразу понял, в людях разбираюсь, - доверительно произнёс тип.
Подмышкин подумал: кто нынче считается хорошим человеком? Не тот ли, у кого на руке дорогие часы, а в кармане – пухленький бумажник?
- Вы меня… я прошу прощения… Мне, пожалуй, пора… Так сказать… - быстро проговорил он, вставая. Гаврила Петрович старался, чтоб голос звучал как у делового и очень занятого человека, но звукомаскировка не удалась. Тип шаркал сзади.
- Нам по пути как раз, - прожевал он.
Гаврила Петрович прямо застонал про себя: непонятно зачем, видимо, следуя звериному инстинкту «запутать след», он пошёл не к дому, а в противоположную сторону, где расхлябанно и пустынно рос вещевой рынок, уже покинутый торговцами.
- Курить у вас есть?
Теперь тип ковылял сбоку, и Гаврила Петрович почувствовал, как плавится от огнедышащего перегара правая щека.
- Не курю!
- И я тоже. Просто день сегодня такой, что хочется… Дайте мне семьдесят восемь рублей девяносто копеек, пожалуйста.
Возникла мысль, идущая вразрез с истинными чувствами, испытываемыми Гаврилой Петровичем: когда же эти Шуры Балагановы, приставая к людям на улицах, будут не просить, а предлагать?
- Ты не думай… - изящно перейдя на «ты», сказал тип. – Мне для дела надо. Сегодня позарез надо пшена купить.
- Пшена?
- Водка «Пшеничная». Тебя как звать?
По обычаю смутившись, - плоховато, когда имя твоё ассоциируется с идиотским телёнком из Простоквашино, - Гаврила Петрович назвался.
- А меня – Юрием. Алексеевичем. Ну Юриком можно.
«Хорошее какое имя», - с завистью подумал Подмышкин. – «Складное, и с претензиями».
- Ну, так как насчёт восьмидесяти восьми?
- Вы же говорили: семьдесят восемь! – пролепетал Гаврила Петрович, ещё не понимая, что роет себе яму.
- Ну, давай семьдесят восемь! – легко согласился Юрик.
Ухватив бумажки, он сказал: «Жди здесь!» - и шмыгнул в кусты, напевая «Если я богат, как Царь Морской».
Гаврила Петрович по несуразной обязательности постоял минуту-другую на месте, а потом побрёл в обратную сторону. Тип выскочил из кустов как раз когда Подмышкин проходил мимо роковой скамейки, на которой произошло их знакомство.
- Светулёк работает! Продала, даже паштетика вот в долг дала!
Гаврила Петрович принудительно присел. Откуда ни возьмись появился настоящий гранёный стакан, и Юрик, крутанув пробку, продекламировал:
- А тот, который во мне сидит, кричит: мне не нужен штопор!
Первые полстакана, как положено, достались Гавриле Петровичу. Он выпил, сморщившись внешне и внутренне, частично – от мысли о выражении лица, с которым Варвара будет его нюхать на пороге, частично – от жадного взгляда странного любителя Высоцкого, которым тот провожал вздымаемый стакан.
- Эх! – крякнул тип за Гаврилу Петровича, но, как ни странно, наливать себе не торопился, вместо этого аккуратно развернул сырок, излапав его чумазыми пальцами, и лукаво, по-ленински, прищурился.
- Ты думаешь, я пьяница? Нет, Гаврила… как бишь? Не пьяница я, а, если хочешь знать, спаситель!
- И что же вы спасаете?
- Землю нашу, - просто и скромно ответил Юрик, занося горлышко над стаканом. – Уже сорок восемь лет.
- И от кого, позвольте узнать? От врагов? Интервентов? – с пробуждённой водкой игривостью спросил Подмышкин.
- Да нет, бери выше. Короче, служил я на Байконуре. Молодой был, буйный, и раз ушёл погулять. Хе-хе. В самоволку, короче.
- Байконур находится в пустыне Казахстана, - блеснул знаниями Гаврила Петрович. – Там не погуляешь.
- Гулял-то я в определённом направлении. У казахов кумыс и трава у дома - всё, что нужно солдату для счастья. Так вот, пришёл я, выторговал, что хотел, и собирался уже возвращаться, как они – ну, казахи, – загомонили, заволновались и начали меня прятать. Я сразу подумал: из части кто явился, но, оказалось, - нет. Я как эти рожи увидел, так ошалел и из укрытия своего выскочил. Маленькие, в лохмотьях, головастенькие, и волосы, как у водяных.
- Казахи?
Юрик хмыкнул, поднеся стакан к глазам. Посмотрел сквозь него на Гаврилу Петровича и снова опустил.
- Инопланетяне.
- С Марса или с альфы Центавра?
- Нет, не с Марса. И не с альфы – это вообще звезда, там жить нельзя. Они оттуда, что ты и не поверишь. Их планета вся - из спирта.
- Как это: из спирта? Что за планета такая?
- Ну, не совсем она планета, а так, вроде облака, только пятьсот миллиардов километров в длину. Инопланетяне сами тоже из тумана состоят, насобачились просто затвердевать на время, чтоб казахов не пугать.
Гаврила Петрович смекнул, что тип – сумасшедший, и от того приободрился.
- И они, конечно, захотели забрать вас с собой? Ну, на спиртовую планету?
- Как это: забрать?! У них и корабли – тот же туман!
- И что же они рассказали, эти спиртовые инопланетяне?
- Демократы они – похлеще америкашек, - сказал тип, строго поглядев на веселящегося Подмышкина. – Летают по всей Вселенной на своих облаках и целые планеты в спирт превращают. У них правило такое: как планета человека в космос запускает, значит наступил пик цивилизации, дальше пойдёт спад, а значит можно планету захватывать и в новое спиртовое облако превращать!
- Какой ужас! – ахнул Гаврила Петрович. – Вы, надеюсь, сразу сообщили в КГБ?
- Погоди, доскажу, а то нагрелась уже. Я выпил с ними – а они, к слову, водочку нашу уважают, любят даже, как сестру, - и договорился. Выцыганил для нас отсрочку!
- Слава Богу! Условия, надеюсь, приемлемые?
Юрик вздохнул и посмотрел на полный стакан.
- Думал: да. Договорились, что, пока я отмечаю день Космонавтики, они нас не трогают. Пока молодой был и работал – проще простого, выдувал «поллитру» и - хоть бы хны. Но потом пристрастился, начал прикладываться чаще, с работой туго стало... Иной раз – ни копейки денег, занимаю-перезанимаю, а никто уже не даёт. И здоровье уже не то... Вот сегодня с утра бегаю, и только вот к вечеру на тебя напал, на хорошего человека. Если б не ты...
Он поднёс стакан к губам, глаза – к небу и торжественно произнёс: «Ну, за День Космонавтики!» - но тут в кустах захрипела рация, и скамейку в один миг обступили милиционеры, с клочьями тумана на фуражках и погонах.
- Распиваем в общественном месте?! Харин, ты, что ли?
Юрик съёжился, попытался выплеснуть водку в рот, но милиционер ловко перехватил его руку. «Пшеничная» расплескалась. Спаситель земли, как и любой нормальный сумасшедший, мгновенно возбудился и окрысился, вцепившись в ополовиненную бутылку.
- Отойди, начальник, дай выпить!
- Не дури, Харин!
- Дай выпить, сука, подохнете все!
Гаврила Петрович, впал в лёгкий ступор и по-бабьи закрыл рот руками, наблюдая, как трое дюжих милиционеров крутят разъярённого Юрика. Его уже заковали в наручники, надавали дубинками по бокам, а он всё хрипел и тянулся ртом к валяющейся на земле бутылке.
Подмышкин шёл домой долго, плутая по знакомым переулкам и дворам. Происшествие тяготило его, всегда неприятно смотреть на больных людей, пусть даже и несимпатичных. Дурацкая история про спиртовую планету, его собственные подначки, жестокость милиционеров – всё это накрепко вогнало Гаврилу Петровича в глубокую хандру.
- Что такое, Гаврюша? Ты выпил? – спросила Варвара, нюхая воздух, как легавая.
- Займись чем-нибудь, Варвара. Мне надо побыть одному! – буркнул Подмышкин и скрылся на кухне, оставив ошеломлённую дерзким ответом жену в коридоре.
Заварив кофе, – крепкий, какой не пил с молодости, - Гаврила Петрович вышел на балкон. Была полночь, наступало тринадцатое апреля, и тёмные улицы, освещённые яркими звёздами и большой растущей луной, пустынные и тихие, казались Подмышкину тревожными. Он знал, что в отделении милиции бьётся в дверь камеры лишённый водки Юрик.
Отгоняя навязчивую мысль, Подмышкин отхлебнул кофе и замер: на небе, секунду назад - ясном, появилось облако. Оно двигалось и светилось, быстро увеличиваясь в размерах. Резко запахло спиртом.

Низенькая женщина неромантического возраста, облачённая в шикарную блузку с алыми петухами, нацеливается пухлым пальцем на кнопочку звонка, но дверь внезапно раскрывается. Соседка снизу хмыкает, забывает попрощаться. Её коротенький кремовый халатик трепещет, как бабочкины крылья.
Долговязый мужчина, в куцей, до пупа, футболке канареечного цвета и чуть драных шортах с надписью «Рита», замечает блузку и торопливо бросает вслед упорхнувшей стройной фигурке:
- Это хорошо, что быстро вернула, Тамара.
Тапочки шлёпают по лестнице.
- Рано ты... - запуская жену, говорит хозяин, и поясняет: - Молоток принесла. С утра брала.
Жена молча сбрасывает туфли, с бледной улыбкой пробегает по квартире и машинально поправляет покрывало на диване.
Рыхлыми снежинками вертится за окном пух и, если б не дрожащие зелёные кроны, мерещилась бы зима. Серое с сединой небо плывёт наискосок, к перечёркивающей мир телевышке.
- Нам надо поговорить.
- Она картину купила, - тут же отзывается муж. - Начала вешать, а молоток запропастился...
- Лёшке повестка пришла!
Мужчина чешет живот, он ещё думает о картинах и молотках.
- Как это? – спрашивает он. – Куда это?
Вместо петухов появились лазурные дельфины на сатиновом халате.
- В армию! В армию!
- Как это? – продолжая скрести брюхо, повторяет муж. – А институт?
- Институт! – с яростным презрением выговаривает жена, но тут же берёт себя в руки. – Его отчисляют. Девочкиных дочка в деканате работает, говорит: приказ скоро будет.
- Во! – растерянно роняет муж, опускаясь в кресло.
- У него семь «хвостов» в семестре, - говорит жена, боком, как гигантский краб, пробираясь по комнате. - Где молоток?
- А?
- Молоток где, спрашиваю? Тот, что Тамарка принесла?
- Э-э... На балконе молоток.
- Успел положить значит!
Она садится у окна, между ней и мужем – диагональ комнаты. Несколько секунд её маленькие злые глаза сверлят противоположный угол. Кресло, репродукция на стене, обои и муж – все съёживаются под душащим взглядом.
- Иди в институт. К учителям. Делай, что хочешь. Чтоб никаких «хвостов» у него не осталось, понял?
Муж успевает только состроить кислую физиономию, как следует взрыв:
- Можешь ты хоть что-нибудь сделать для семьи? Можешь? Или у тебя одни молотки на уме?
Одевается муж под визгливым перекрёстным огнём. Он суёт было ногу в спортивную штанину, но спохватывается и ныряет в шкаф за брюками. Там же разыскивает приличную рубашку; втянув голову в плечи, роется в коробках, в поисках туфлей - на лестничную площадку выскакивает в одной, вторую обувает уже на порожках.
До института он доезжает за две сигареты, уже перед грандиозной вывеской гуманитарно-технического университета отключает оправдывающегося сына и кладёт телефон в карман. Охрана молча расступается.
На кафедру он входит без стука. Девица, с прилипшей ко лбу косой чёлкой, отпрыгивает от плюгавенького пацанчика, а тот замирает, прижав руки к животу, как глазастый сурикат.
- День добрый, - ухмыляется вошедший. – Александра Николаича Чаплина где найти можно?
Сурикат поправляет съехавший к сонной артерии пухлый узел галстука и отвечает строго, но тихо:
- Это я.
Девица скрывается за шкафами, начинает перекладывать рулоны и папки.
- Я – Неподарков. Слышали?
Чаплин пожимает плечами. Неподарков без приглашения садится на стул, вертя на пальце ключи от машины с фирменным брелоком, потом достаёт, посмотреть время, коммуникатор цвета мокрый асфальт.
- Что вы хотели? – спрашивает преподаватель, косясь на палец посетителя, украшенный расплывшимся от времени синим перстнем. Квадрат, как у Малевича.
- Ты, Иван Николаич, моему сыну зачёт никак не ставишь. Балбес он? Совсем балбес?
- Н-ну, как вам... Я бы не сказал...
- Так значит – не балбес? Да знаю, что не балбес. Ведь, если он балбес, то и я, получается... хе-хе... а?
Чаплин моргает поочерёдно глазами и кривенько улыбается.
- Я ему говорю: учись, а то по той же дорожке пойдёшь, что и отец. Это у меня – то бокс, то – кичман. Что ж, зачёт он не сдал? Какой зачёт-то?
- Трудовое право. И коммерческое.
- Труд – это хорошо! «Запомни сам, скажи другому, что честный труд – дорога к дому»! Хе-хе... И что там непонятного?
- Вы знаете, эта дисциплина...
- Погоди, доскажу. Про труд он знает. А коммерция эта? Это для барыг, так? А из него – какой барыга?
- Коммерческое право также...
- Справа – налево... – бурчит Неподарков. - Поставь ты ему зачёт, Николай Саныч. А я ему, балбесу, дома нахлобучку сделаю, выучит он всё. Потом.
Девица гневно роняет бумаги и начинает собирать их, пуляя глазками в Неподаркова.
- Извините... Но как я могу поставить зачёт, если он даже не посещает лекции.
- Ну, скажешь! Ходит он в институт, я-то знаю. И книжки всякие читает, пишет чегой-то.
Неподарков вдруг расплывается в лукавой улыбке, показывая зубы: грязно-жёлтые от курева и чифиря, переходит на свистящий шёпот:
- Ладно, чего ходить вокруг да около? Давай начистоту, мы тут все свои. Тебе ж вот чего надо, а?
Чаплин смотрит на зеленоватую бумажку, как на черноголовую морскую змею.
- Да вы что?
- А что? Я слыхал про расценки. Два зачёта – аккурат косарь.
- Уберите!
Неподарков накрывает купюру широкой конопатой ладонью с лысыми буграми костяшек.
- Убрал уже. Так что, по рукам?
- Я же сказал! – ослабляя галстук, шипит Чаплин. – Ничего не могу поделать. Не посещает, не учит. Деканат же в курсе. Да и не помогут ему эти два зачёта. У него множество задолженностей!
- Те – чепуха. Я уже был везде. Ты, Николай Иваныч, один остался.
Неподарков приподнимает указательный палец, демонстрируя надпись «Билет банка России».
- Александр Николаевич, у вас через две минуты лекция! – звенящим голосом объявляет девица.
Неподарков преграждает путь к двери.
«Вот ведь...» - думает Чаплин и сдаётся.
В коридоре мнётся, мусоля в руках зачётку, подскочивший к раздаче сынок. Неподарков небрежно хлопает его по плечу и выслушивает подробные разъяснения насчёт пяти оставшихся «хвостов».
Вечером, сбежав из дома на домино, он рассказывал Тамаре, что из Лёшки его точно будет толк, раз учат его люди, по-своему, сообразительные и с понятием.

«Ведьмак – в мифологии восточных славян – мужчина, обладающий сверхъестественными способностями и, как правило, употребляющий их во вред людям. Ведьмаком можно родиться, а можно и стать после соответствующего обучения».

Я помню, как впервые взял в руки приличной толщины книгу, с золотым драконом на обложке и странной парочкой, в которой непонятно, кто страннее: беловолосый тип, вооружённый гигантским мечом, или прильнувшая к нему дама с совершенно не приличествующей спутнице героя физиономией. Поблизости красовалась надпись: «Ведьмак», и она, в ту пору ничегошеньки не говорила ни мне, ни авторам, в рукописях которых сорняками выросли впоследствии мириады охотников за нечистью, со шрамами на лицах, белыми волосами и мечами за спиной. Позднее, когда пристрастие к произведению Сапковского притянуло меня на первый в моей жизни форум – тематический – и я перечитал всё, что вышло из-под пера выдающегося поляка, рассказы этих двух книг, сборников новелл, утратили волшебный блеск, превратились в старых друзей-товарищей, но даже теперь я стараюсь читать их в одиночестве. Чтобы никто не бродил, не отвлекал и не видел. Причина есть. Когда Цири, Дитя Предназначения, бежит к Геральту, мне всегда что-то попадает в глаз. Чертовщина.
Герой Сапковского - первый и единственный. И хотя черты подобных суровых многоликих персонажей разбросаны по литературе, - можно привести уйму примеров: Арагорн Толкиена, маг-одиночка Ле Гуин, суровый желязнинский Бенедикт, появившийся позже демерит Шарлей (что-то в нём есть от ведьмака, с его циничным отношением к общечеловеческим благам) и ещё сотни и сотни, - но для меня Геральт на всю жизнь останется именно таким: первым и единственным. Не зря, конечно, создатели знаменитой игры, первоначально вознамеривавшиеся сделать героем «какого-то другого ведьмака», изменили своё мнение, дали людям Геральта и не прогадали.

«Прирождённого ведьмака узнать обычно труда не составляет: у него не растут ни усы, ни борода, нет половых органов, зато имеется хвостик, а отражение в зрачках перевёрнуто вверх ногами. У ведьмака две души - человеческая и демоническая».

Геральт – это не просто герой, он - сюжет книги. Он страдает, сомневается, ищет и, что самое главное, - меняется. В первом рассказе он – ремесленник, делающий свою работу (вообще, я нисколько не удивился, узнав, что рассказ «Ведьмак», позднее ставший первым в «Последнем желании», первоначально задумывался как самостоятельное произведение, настолько он кажется обособленным, играет роль введения, знакомящего читателей – прекрасно, надо сказать, знакомящего – с героем). В главе «Крупица истины» Геральт уже другой. Убив бруксу, истинное чудовище, он чувствует нечто большее, чем удовлетворение проделанной работой. Именно здесь автор дал понять, что Геральт – не мутант, напичканный снадобьями и лишённый чувств и эмоций и не идол МТА, убийца по найму, а, напротив, он, как позднее АС охарактеризовал другого персонажа, «воплощение человечности». В «Меньшем зле» - самой, по моему мнению, сильной новелле первой части, Геральт уже не ведьмак, он с лёгкостью отбрасывает шкуру нейтральности, действует ради чего угодно, кроме денег, и здесь же получает первый укол несправедливости в спину, который шлейфом будет тащиться за ним по всему семикнижию. Стремление людей воспринимать поступки ведьмаков, включая таких странных, как Геральт, изображено не только в ироничном «Крае света», где жители деревни пытаются нанять его для борьбы с собственными тараканами и страхами, но и, в большей степени, в «Вопросе цены». Из этой главы выросло, в последствие, пять великолепных «продолжений». Именно здесь со всей безжалостностью показана неспособность ведьмаков жить в мире и не быть его частью, делать своё дело и не испачкаться в грязи интриг, междоусобиц и делёжки власти.

«Ведьмак - оборотень, ему подчиняются все ведьмы той местности, где он обитает».

Новелла «Последнее желание», по названию которой поименован первый сборник, важна для всего цикла не менее чем зачин истории про Цири. Здесь появляется Йеннифер. Эксцентричная ведьма, анархистка с осколком льда вместо сердца. По велению автора, в Геральте вновь оказалось слишком много человеческого. Трагичная, полная конфликтов и противоречий, история этой странной любви раскрывает читателю образ ведьмака едва ли не лучше, чем все бои-пожарища вместе взятые. Он мучается сам и мучает возлюбленную. Он бежит от неё – от себя! – и не может выносить расставание. Он висит над пропастью, из последних сил удерживая Йеннифер – эта яркая картинка из «Предела возможного» навсегда отпечатывается в памяти.

«В отличие от ведьм, которые устраивают шабаши на Лысых горах, ведьмаки слетаются на Красные горы».

«Меч предназначения» идёт по проторенной дорожке, и отличается от первой книги только отсутствием интерлюдий, названных «Гласами рассудка». Однако, как мне кажется, здесь новеллы катятся под гору с возрастающей скоростью, а перед глазами мелькают в новом свете уже просмотренные кадры. Ведьмак встаёт на защиту существа, которое все считают чудовищем («Вечный огонь»), вновь сталкивается с власть имущими («Немного жертвенности»), любовь к Йеннифер подвергается новым испытаниям («Осколок льда»), делает ещё шаг навстречу Предназначению («Меч Предназначения») и, наконец, в финальной новелле, названной «Нечто большее», валяясь в бреду, пролистывает главные, важные страницы прошлой жизни, очищается и восстанавливает утраченное, тем самым подготавливаясь к дальнейшим странствиям и страданиям.

«Перед смертью он должен избрать преемника и передать тому свои знания».

Помню, как меня поразил момент, характеризующий Сапковского, как автора, с крайне положительной стороны. Этот момент – второстепенные персонажи. Я негодовал от подобной расточительности. Ренфри, черты которой позднее всплывали в боевитых дамочках; Калантэ, правительница, балансирующая на грани гордыни и порядочности; Торувьель, жестокая и несчастная эльфийка; Борх Три Галки, драконий ведьмак; Иво Мирс по прозвищу Цикада и Левек, из подобных которым позднее выродится чудовище в человеческой шкуре Лео Бонарт, поэтесса Эсси Давен по прозвищу «Глазок»; допплер Дуду; псевдодьявол Торкве и уйма прочих. Для каждого из них какой-нибудь ушлый фэнтезист не пожалел бы и пятисот страниц, а Сапковский ухитряется сказать всё на десятке.

«Когда ведьмак умирает, начинается засуха или, наоборот, льёт проливной дождь. Хороня ведьмака, необходимо отрубить ему голову, положить лицом вниз, забить в рот кол и положить в гроб кусок осины. Иначе он может превратиться в упыря».

Когда прочитана последняя страница, а в голове ещё пляшут образы, яркими буквами вписанные автором, уже знаешь, что на этом ничего не закончилось. Но последующие пять книг – совершенно другие. В них нет сказки, только жизнь, суровая, кровавая и грязная, а ещё в них Сапковский, к разочарованию поклонников бесконечных сериалов, похоже, сказал всё, что хотел о ведьмаках. И, тем не менее, автор не спешит ставить точку, скорее – многоточие. Недаром читатель норовит поискать следы «Ведьмака» в саге о Рейневане, связать артуровскую концовку «Владычицы Озера» с красивой легендой «Maladie», а в рассказе «Случай в Мисчиф-Крик» увидеть отголосок собраний, на которых блистали чародейки Ведьминлэнда.
Сапковский не разочаровывает. Пока. Почему так пессимистично? Просто пришлось невольно заглянуть в будущее, прочитать на фанатском сайте кусочек новой «Змеи»... Но это, как говорится, совсем другая история.

Хоббиты вернулись к себе в комнату.
Раздували угли и подкладывали поленья в полной тишине. Когда света прибавилось, тень в углу превратилась в человека. Пиппин с шумом втянул воздух и отшатнулся, налетев на Фродо.
В глазах незнакомца плясало отражённое каминное пламя, волосы и лицо, одинаково белые, делали его похожим на призрака. Из-за плеча выглядывала рукоять меча. В этом не было ничего странного, в Брыле сейчас многие ходили с оружием, правда никто не носил меч за спиной.
Сэм неуклюже выдернул из ножен кинжал.
- Осторожно, низушек! – сказал незнакомец. Голос был неприятный. – Этот меч можно вытащить гораздо быстрее, чем тебе кажется.
- Кто ты такой? Что тебе надо? – воскликнул Пиппин.
- Меня пригласили.
Фродо устало прикрыл глаза.
- Да, верно. Просто я не узнал вас. Там, в зале, вы были... Впрочем, неважно. Говорите скорее, что хотели, и уходите, хватит с меня неожиданных встреч.
Беловолосый придвинулся к камину, подтащив к себе поближе дорожную сумку.
- Для начала - знайте, что мои услуги недёшевы...
- Что? – холодно спросил Фродо.
- Не волнуйтесь, вас это не касается, мне уже заплатили.
Сэм пробормотал ругательство, кинжал в его руке дрожал.
- Что вы знаете о чёрных всадниках? – Незнакомец смотрел в глаза Фродо, выдержать его взгляд хоббит не смог.
- Слишком много. Ничего.
Беловолосый вытащил из сумки окованный сундучок, со щелчком раскрыл и извлёк бутылочку с тёмной жидкостью.
- Хороший ответ. Ты смело держишься, низушек.
- Что тебе надо? – опять спросил Пиппин. – Кто тебя послал?
- Тот, кому ваша судьба небезразлична.
Сэм раскрыл рот, но Фродо ткнул его локтем и рот садовника захлопнулся, а сам он, смущённый, опустил, наконец, клинок из Упокоищ.
- Вряд ли это – тот, о ком вы подумали. Добрые друзья отправили вас в путь, зная, что вы в жизни не покидали Шира, зная о чёрных всадниках, которые рыскали поблизости, и о том, что вы, скорее всего, погибнете.
- О ком это вы, сударь? – спросил Фродо.
- О волшебниках и эльфах, низушек. Догадываюсь, что они тебе говорили: беги от них! Они смертельно опасны! И не спрашивай больше! Надейся на лучшее! Верно, Фродо Сумникс? Если один не рассказал, то и другому не след пугать. Это – забота друзей?
- Гэндальф должен был ждать нас здесь! – воскликнул Фродо, понимая, что нет уже смысла таиться – слишком уж проницательным оказался незнакомец, повторив, почти слово в слово, речь Гилдора. – Если он не приехал ещё...
- То и не приедет, - закончил беловолосый. – У волшебника всегда найдутся причины.
В комнате стало очень тихо. Незнакомец залпом выпил содержимое бутылки, прикрыл на несколько мгновений глаза. Лицо его побелело сильнее, на висках проступили чёрные ручейки вен, глаза погасли, и теперь казалось, что на хоббитов смотрят два сгустка тьмы.
- Так вас послал не Гэндальф?
- Письмо, для Фродо Сумникса. Почитайте, - хрипло произнёс беловолосый.
Хоббит с опаской выхватил сложенный вчетверо листок.
«Дружок Фродо!
От игрушечки твоей помощи не будет, жалко мне, коли тебя то колечко сгубит. Эльфов друг бежит-спешит сам-четыре лесом, пусть получит он чуть-чуть больше милых песен. Мне пугать тебя не след, и спешу признаться: с тем, кто даст тебе письмо, нечего бояться. У него на шее – волк, голова седая, но давненько я его, колоброда, знаю. Нежить, нечисть, небыль – прочь от него несётся. Исчезает, как туман, больше не вернётся».
- Кто это написал? – спросил Пиппин, заглянув в письмо.
Беловолосый не ответил. Он сбросил плащ и перевязь с мечом, развернул длинный свёрток. Там оказался другой клинок, с красиво изукрашенным эфесом и шаровидным навершием.
С улицы донёсся стук копыт.

Двое сидели над миром. Вокруг порхали тучи, свистел ветер, зажигались и тухли звёзды, но обоим не было дела до этого. Их занимала рукопись.
Первый писал, прикрывал бегающее перо ладонью, задумывался и улыбался мечтам. Второй горел нетерпением.
- Вот, кое-что... – сказал Первый.
Лист в его руке дрожал.
- Можно? – как бы спросил Второй, рука сцапала листок.
Читал и перечитывал. Первый поглядывал через плечо. Перо замерло.
- Ну?
Второй кашлянул. То ли прочищал горло, то ли мешкал.
- В общем, читывал я тексты и похуже.
Рука погладила бородку с остриём. Второй боролся между необходимостью держать себя в рамках и желанием выдать истину на-гора.
- Зачин вызывает уныние. Во главе текста обязано быть нечто сильное. А тут? Хотя, на общем фоне, смотрится даже неплохо. Смысл, правда, оставляет желать лучшего. Наивность переливается через край.
- Но это всё – правда. От начала и до конца.
- Знаешь, никого не интересует: было – не было... Если читателю нравится – значит написано как надо, хочется бросить – без толку оправдываться.
Первый заглянул в листок. Буквы уже начинали плавиться и гибнуть под взглядом Второго.
- Дальше. Тут глагол «был»...
- «Была»!
- Без разницы. Этого надо избегать.
- Почему?
- Почему-почему... Потому что мусор, все его избегают. «Была», а теперь нету, что ли?
- Да, именно так. Ведь ясно же из контекста!
- Исправить всё равно надо! – отрезал Второй. – Есть читатели, которым этот глагол режет глаз.
Первый молчал. Второй проглядел игру желваков.
- Слишком много определений. Надо мысли выражать яснее. Одним-двумя признаками, бьющими точно в цель. Здесь же – нагромождение! И одно, и другое, и вот ещё. Как это читать? Союз повторяется...
Второй сделал паузу, украсил себя важностью и продолжил:
- Это называется «анафора», фигура речи. Бывает, употребляется, однако тут – ни к чему.
- Почему?
- Как тебе объяснить? Поверь, со временем сам поймёшь. Есть такая вещь: чувство языка!
- Откуда оно у тебя-то? Ты писать когда-нибудь пробовал?
- Писать! Я читаю, и мне хватает. Смотри вот: в одном предложении – «без» и «без», тут же «над», и снова «над». Думаешь, будут это читать?
- Будут! – буркнул Первый.
Второй еще раз проглядел и прослушал угрозу.
- Так. Опять повтор, это – вообще приговор. Надо учиться работать с синонимами! «Будет», «стал»... Где художественность? Это отчёт, а не литература. Нет. Переделывать. Удалять всю сырость. У меня даже лоб вспотел от твоей писанины!
Второй улыбнулся и сделал движение: вытереть лоб листком. В шутку.
- Падай.
- Что?
- Падай! – прогремел Первый.
Он выпрямился, зацепив затылком небеса.
Второй летел, кувыркаясь. Земля застонала от удара.
- Будут читать! – крикнул Первый, подбирая листок. Буквы загорелись ярче, чем прежде. – Ещё как будут!
Слова, написанные сердцем, ласкали взгляд. Глаза Первого подобрели.
Читал вслух:
- В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.