| Уши_чекиста |
02.06.2015 20:56 |
У нас на связи снова
Демьян aka Дмитрий Перовский.
Цитата:
La Muerte - Йени и царь страны мёртвых
Название уже сразу показалось забавным, и я предвкусил в фантазиях автора эдакий культурологический винегрет. Поясню.
Имя Йени сразу показалось мне привязкой к придуманному имени чародейки Йеннифер из «Ведьмака» Сапковского. Хотя, конечно, оно созвучно с турецким йени (новый), но колорита арабских сказок обнаружено с первых строк не было, поэтому эдакий фэнтези-шаблон в голове остался. Понимаю, что автор может удивиться подобной ассоциации, заверить, что ничего подобного и не задумывал, но достаточно много авторов играет в ассоциативную игру с читателем именами главных героев – поэтому не подбирайте эти имена абы как.
Тут же выходит на сцену слово «царь». Царями называли на Руси (у западных славян царей не было) в христианскую эпоху своих правителей. Почему? Потому, что крещение Руси пришло от Византии, а самой Византии набор титулов достался от Римской империи. Царь – изменённое слово Цезарь. Цезарь – изначально имя родовое, доставшееся от известного всем Гая Юлия Цезаря Октавиана Августа. Я привел это имя полностью, поскольку два имени Гая Юлия стали позднее титулами: Август и Цезарь. Детей, которым светил трон, так называли вначале по завещанию Гая, затем имена собственные превратились в имена родов и титулы старших представителей рода. В поздние эпохи, при двоевластии, старший правитель носил титул августа (поэтому западных королей до сих пор называют августейшими особами), а младший – цезаря. Византия, отколовшись от Западной Римской империи, заменила титул августа на базилевса (или василивса), доставшегося им от древних греков, а младшего правителя так и оставили цезарем (или кесарем). Поскольку правители Руси подчинялись власти Константинополя, то их именовали кесарями, то есть царями. «Как же,» - спросите вы, - «а как же египетские цари?» Да, и они не верховные правители, а наместники: верховные правители Египта – фараоны, а цари достались от персов, македонян и тех же римлян, например, сын Гая Юлия и Клеопатры – Птолемей.
Простите столь подробный исторический экскурс, просто хочу объяснить мою улыбку от словосочетания «царь мёртвых» - тогда должен где-то быть и «Василий мертвецов». Впрочем, российские переводчики Гомера называют Одиссея царём Итаки, хотя в оригинале ясно написано βασιλεύς, так, что не обращайте внимания, это просто заскоки культуролога.
Но именно эти заскоки заставляют меня с интересом следить за миром, что авторы рисуют в своих произведениях. Я отдаю должное умению стилизовать историческую эпоху, мифологию или умело и логично выстраивать собственную, за это всегда авторов хвалю, влюбляясь в тексты. У вас же в рассказе, простите, при хорошем буйстве фантазии – сплошной трудно воспринимаемый кавардак.
Хорошая концепция местной магии, сплетения/расплетения тел. Хорошая концепция двойной реки, для мира живых и мира мёртвых. Но нет для читателя изначальной вводной, поэтому читатель так до конца и не понимает правил игры. Ощущение такое, что вам дали в руки карты и предлагают насладиться игрой в бур-козла, а на изумление «я не умею играть» отмахиваются – «объясним по ходу игры». И вместо того, чтобы наслаждаться интригой, игровыми моментами, вы судорожно пытаетесь понять какой карте где место. Когда же партия заканчивается, вы соглашаетесь, что всё не так уж сложно, но у вас осталась невыясненной куча вопросов, например, запасные карты в рукаве партнёра.
Где вообще происходят события рассказа? Тростник и крокодилы сразу отсылают к Нилу, но леса по берегам как-то не сочетаются с Египтом. Название Ануахэ созвучно с Хуанхэ («хэ» по-китайски – река), но больше ничего китайского, как иного азиатского, нет. Какая ещё Великая река приходит на ум? Волга? Амазонка? Судя по золотым черепам, скорее, второе. Но львы в Америке?
В общем, какой-то твердой привязки к месту действия у читателя нет – это некая синтезированная фантастическая реальность, эдакое неопределённое мифологическое пространство, разделённое, к тому же, на мир живых и мир мёртвых. Правил этой действительности для читателя не существует, в ней может произойти что угодно, как во сне, поэтому по умолчанию интереса к миру нет. Согласен, магическая или сказочная реальность не требует жёстких рамок и твёрдой опоры, но без них интерес может вызывать лишь погружение в магию, иначе больше напоминает бред.
Одним из верных способов погружения является богатый описательный язык. Мало быть хорошим фантазёром, необходимо свои фантазии подать под правильным соусом. Не верите – почитайте меню дорогих ресторанов. Вы ещё ничего не съели, а уже представляете нежное филе индейки, обжаренные кусочки которой утопают в сливочно-горчичной подливе, соседствуют с тягучей горячей "Моцареллой", а по краям тарелки похрустывают карамелью ломтики яблока и ананаса. Приятного аппетита, дайте такого два и хлеба! Вот примерно так, со вкусами, запахами, звуками, какими-то ощутимыми вкусными мелочами магическая реальность читателя и окутывает. Уже не хочется ему задаться вопросами «где я, что со мной, кто вокруг?», остается лишь желание плыть по предложенному рассказчиком течению, отдаться его воле, наслаждаясь рисуемым миром и причудливыми героями. Очень способствует тому и гладкий язык, когда взгляд не цепляется за стилистические или пунктуационные небрежности. Просто погружаетесь, затаив дыхание, не в силах оторваться, а в конце выныриваете и переводите дух.
Духа, к сожалению, я не перевёл, постоянно отвлекаясь на множество запятых, в попытках осмысления образов. Вот взгляните на отрывок:
Йени старалась не думать больше, руки работали сами, крепкие верёвки обматывали ветки, стягивали их до треска. Люди наблюдали издалека, стараясь, чтобы колдунья их не заметила, но Йени чувствовала людей и знала, как они радуются сейчас — молча, но победно. Ещё бы, колдунья наполовину закончила плести, и стало понятно, что делает она крокодилову клеть.
Предложения сложные, содержат по несколько посылов. Йени старается не думать, руки работают сами, верёвки обматывают ветки, верёвки стягивают ветки до треска – и всё в одном предложении. Хорошо, предложение можно было бы оставить как есть, но последующее сделать простым, что создало бы некоторое разряжение для восприятия читателя. Однако следующее ещё более сложное, а за ним ещё. Не создаётся ощущения погружения, постоянно нужно держать себя в тонусе, дабы не утонуть. В общем – нужно поработать над стилистикой, чтобы стилистика работала на авторскую задумку.
И описания, да, их тоже не нужно забывать. Вот как, например, выглядит главная героиня? Кроме того, что она босиком напялила на себя золотую маску-череп – ничего. Описания мира живых и мира мёртвых не сбалансированы: мир островов Ануахэ выглядит куда более живым, нежели настоящий мир живых – тот слишком скуп на подробности. Но и к миру мёртвых у меня есть свои претензии – обилие золота. Золотые ракушки, золотые рыбки, золотые рога у медноглазых обезьян – это ладно. Но когда речь зашла о золотых воротах золотого дворца, окруженного золотым садом, сразу вспомнилась Красная Шапочка из анекдота: «и шапочка – красная, и ботиночки – красненькие, и платьице красненькое… Действительно, выгляжу как дура». К тому же цветы, выкованные из золота – явный ляп. С таким же успехом ковать что-то можно из ртути и хлеба – не ковкий золото металл.
По поводу золота вот ещё какой вопрос возник у меня (и тут мы переходим к сюжетным странностям). Люди приплывают к мертвецам за золотом и сходят от жадности с ума. Хорошо, допустим. Но ведь не все могут плавать к мёртвым, только те, кто может сплетать клети, то есть – колдуны. Что мешает колдунам сплести себе любые золотые побрякушки и чем вообще их золото так прельщает? У них такая власть, что золото само по себе, даже в качестве оплаты за колдовские услуги, колдунам не должно быть интересно. Власть, доставшаяся от царей. Так колдуны правят людьми или нет? По действиям колдуний как-то не заметно. Нака не умеет сплетать людей, тем более расплетать, но пытается расплести мать – какой-то сюр, когда пятиклассник пытается превзойти учителя математики в счислении логарифмов, которых толком и не знает, как счислять. Сцена с Накой мне вообще показалась лишней, когда автор почему-то на несколько предложений переходит к повествованию от лица другой героини, хотя всё остальное – от лица Йени. Зачем? Выбор самой Йени в решении вопроса мне не очень понятен. Она убеждена, что дочь её безумна, что дурные мысли, которые порождают дурные действия, внушаются царём мёртвых. Но нет, оказывается, что Нака просто влюблена, ей не подходят в мужья обычные люди – тех она просто считает уродливыми. Нашла себе достойную пару, хочет тому угодить – подобрать хорошее тело. Йени убивает себя и возлюбленного дочери. Так что помешает Наке дальше отрезать людям пальцы и делать из них ожерелья, ведь всё это происходит, поскольку она не считает зазорными свои действия? Сплетённый крокодил, которого Нака расплетёт?
В общем, сюжет не порадовал меня особой продуманностью, в нём полно вопросов, от перечисленных глобальных, до описательных мелочей, типа опознанных по звуку золотых труб или прикрытых век из прозрачной кожи.
После всего вышесказанного добавлю ложку мёда. Мне понравилась предложенная автором магическая концепция, мне понравилась не банальная фантазия автора, мне понравились описательные закладки-мемы, типа сплетения/расплетения разных материй (тростник, лоза, тела, змеи), лягушек, рыб, крокодилов, медных очей, золотых фетишей. Эпизодические персонажи вышли очень любопытными и симпатичными. В целом – работа достойная переработки и углубления, особенно в сюжетной составляющей. Добавить интересную предысторию к куцему началу в любом случае не помешает – решит вопрос вводной для читателя в главный конфликт и незнакомый мир.
Глокта - Саван саванту
По этому рассказу уже оставлял свои впечатления на «Фестивале критики», едва ли что-то смогу добавить сверх того. Хотя, у автора тогда возникли вопросы, почему у меня есть претензии к названию и эпиграфу. Если интересно, то извольте, дам пояснения.
Название и эпиграф для литературного произведения, как бампер и фара для автомобиля – имеют функциональное значение. Функциональность на первом плане, оригинальность – на втором, если не на третьем.
Название, как и имя человека, необходимо для опознания, отделения произведения от остальных. Это первая функция. В какой-то степени она вменяет оригинальность, однако название так же должно нести и некоторый посыл читателю, который, не открывая тела текста, может понять о чём в нём идёт речь. «Петрович» - так зовут главного героя или ключевую фигуру, «Туманные зори» - характеризуют атмосферу действия, «Сказ о том, как поп чирикнул с колокольни» - сами понимаете о чём и как. Термин савант не из частого упоминаний круга определений, не каждый с ним знаком, поэтому требует расшифровки в тексте (а этого нет), саван – облачение мертвеца, но, опять же, никакого облачения, даже иносказательного, даже нечто предвещающее, как знак, гибель, в рассказе нет. Смерть есть, но она неожиданная и не очевидная. Я усматриваю единственную причину для такого названия: автору понравилась оригинальность созвучных слов. Следуя такой логике Гюго следовало бы назвать роман «Собор Парижской Богоматери» «Гроб горбуну»: ну а что, весьма оригинально и труп Квазимодо в финале присутствует.
Эпиграф так же обязывает не столько к оригинальности, сколько к функции подчёркивания основной мысли произведения, либо обыгрыванию этой мысли с иной стороны. Так же эпиграф может быть первой вводной для читателя, поэтому он должен быть понятен. Вплоть до того, что если цитата, то откуда и авторство. В этом же рассказе я усмотрел лишь набор слов, соединённых в нечто напоминающее считалочку. Да, в нём присутствует образ осьминога, с которым сравнивает себя герой, но не более того.
В общем, оригинальность почти только ради оригинальности и красивости, а функциональности мало.
К языку изложения, в отличии от прошлого рассказа, у меня претензий почти нет. Вернее не так, есть, но они диаметрально противоположны. Если в прошлом случае ощущается недостаток описательной части, то здесь нарываешься на его переизбыток. Впрочем, язык рассказчика богат на образы и сравнения, слогом вполне можно было бы и насладиться, если бы не некая перегруженность сложными предложениями. Хорошие живые диалоги, густая атмосферность, в которой вязнешь, и даже начинаешь ощущать сумасшествие главного героя, запутавшегося в словах и образах. Жаль, что сюжет больше походит на красивый мыльный пузырь, который переливаясь надувается, а с пулей от какого-то не очень внятного персонажа просто лопается, оставляя читателя в некотором недоумении. И, опять же, вопросы остаются без ответа. И, опять же, это недостаток построения сюжета.
Дельфин - Гомельский крысовод
«А как считаешь, если крысе навесить гранату, она побежит? – задал главный вопрос гренадер.»
Эта цитата из рассказа, пожалуй, является ключевой для самого рассказа. Произведение написано в стилистике баечных историй, исторического литературного анекдота, когда в некие исторические реалии вплетается нечто «завиральное» и мастерство автора определяется вопросом «верю-не верю». Баечные истории достаточно распространены, начиная от рассказов рыбаков, ловивших пятиметрового сома, до классических историй барона Мюнхгаузена, осматривающего позиции противника верхом на летящих пушечных ядрах. И в каждом случае автор байки пытается убедить слушателей, что так оно всамделишно и было, «клянусь своей треуголкой». И пусть слушатель не верит, у него захватывает дух от возможности того, что, может, всё же рассказчик не врёт.
В «Крысоводе» многое из канона баечной истории выполнено хорошо. Есть описательный язык, стилизованный под разговорную речь, что рисует некого рассказчика, пусть и не обозначенного персоной. Есть неплохо реализованный исторический антураж боёв Первой мировой войны. Единственное, что покоробило в исторической составляющей, так это справки, данные в энциклопедической стилистике. Например:
«Седьмого февраля в Восточной Пруссии 8-я германская армия генерала фон Белова обрушилась на левый фланг 10-й российской армии с запада. Днём позже, с севера, 10-я армия генерала фон Эйхгорна ударила в правый фланг русских. При мощной поддержке артиллерии, хорошо оснащённые и вооружённые, войска кайзера рвались к городку Августову, рассчитывая окружить и разгромить армию Сиверса.»
Ну и далее по этому куску – такое впечатление, что уже слушаешь не рассказчика, а читаешь справку в Википедии. Затем, впрочем, стилистика байки возвращается, изредка калечимая марками оружия: постоянно повторяемый в тексте МГ-08 вполне сносно заменяется словом пулемёт, марка оружия просто не оправдывается сюжетной составляющей. И, да, если уж об наименовании оружия, не вполне понятно почему автор пулемёт «максим» в кавычки берёт, а револьвер системы братьев Наганов пишет без кавычек – наган.
Но в целом эти шероховатости не особо портят от байки впечатлений, поскольку в байке они не главное. Главное – интерес к завиральной составляющей. Вот тут технические подробности уже к месту, поскольку, например, меня, немного разбирающегося в оружии, автор пытается убедить. Есть некая логическая цепочка, по которой автор ведёт любого, даже критически мыслящего читателя.
После пассажа, про тащащую к позициям врага гранату крысу, я встрепенулся. Трехфунтовая русская ручная граната, мало того, что весит в три раза больше, чем крупная крыса, так ещё имеет сложный боевой механизм – какая-то «Миссия Дарвина», прям, фэнтези сплошное. Но автор тут же соглашается со мной и начинает придумывать способ. И я ему начинаю верить. Хотя и вертится где-то в мозгу червячок сомнения, что-толку-то от динамитных шашек в двести грамм, которые сможет утащить крыса, без поражающих элементов, что гремучая ртуть рванёт от бега крысы – всё это отступает куда-то вглубь. Я верю рассказчику.
Всю первую половину рассказа я ему верю, изумляясь только тому, что темы конкурса всё нет. А далее появляется на сцене броневик, с утверждением, что пушка его в лоб не берёт и меня начинают одолевать смутные сомнения. И далее автор начинает явно пришивать белыми нитками конкурсную тему к своей замечательной байке. И броневик-то непробиваемый, и пройти может по одной только дорожке, и встать он может только рядом с воронкой, и крысы-то не побегут именно под броневик, и бесполезный ножичек, который отсекает в нужный момент руку, и герой должен обязательно пожертвовать собой, поскольку «командир не бросает своих солдат». Да вот в первой половине как-то он не переживал, что «солдат» послал на убой, а ко второй совесть проснулась. В общем, вторая половина рассказа для меня была полна «роялями», что сильно подпортило впечатления от всего произведения.
С байкой, как с фокусом – если всё шло нормально, но в конце что-то не получилось, фокус не удался. Анекдот был замечательный, но никто не смеялся – в итоге дрянной анекдот. Средненький такой середнячок.
Если же байку рассматривать, как литературный рассказ, то слабо прописан и фон, и персонажи. Диалоги хорошие, но не только они определяют характеры. Ведь есть немые персонажи, как крысы, к примеру, или слабо разговорчивый Федорчук. Главный герой не может объяснить толком ничего – ни как крысами может управлять, ни своих мотиваций. Даже соседствующие персонажи удивляются – чего он в воронку-то не прыгнул, даже не попытался. А если нет мотиваций, так и выбора нет. Может он просто не хотел жить в суровом мире, где приходиться отправлять на смерть друзей, поэтому сознательно пошёл на смерть. Это не выбор, это решение – разные вещи: дорога пряма, развилки нет.
В сумме получился какой-то недодел – ни так, ни сяк. Как его доделывать и стоит ли вообще, тут уж выбор автора. Может он и являлся отыгрышем темы?
Казанкина Е. – Пустые страницы
Легко читается, размеренно, с погружением и в сюжет, и даже в атмосферу советского Ленинграда. Хотя заметно, что автор знаком с советскими реалиями лишь понаслышке. Есть несколько моментов, что несколько покоробили, и я ощутил себя старой перечницей, помнящей такую далёкую уже для некоторых эпоху. Вот, например, портативный кассетный магнитофон в 75-м году в подарок. В то время была, насколько помню, лишь одна модель «Десна», у которой, к тому же, отсутствовали кнопки. Вместо них был один рычаг, типа джойстика, которым нужно было ворочать в четыре стороны. Неудобно. Кассеты постоянно зажёвывались и скрипели… В общем, первый блин был немного комом, но уже через пару лет, к концу семидесятых, вышло несколько вполне себе удачных моделей, которых выпускал уже не один завод, дефицита не стало и можно было уже подарить девушке. Вместе с тем, в семьдесят пятом были вполне приличные портативные катушечные магнитофоны.
Но это так, мелочи. Обиднее другое – интрига рассказа строится на нынешней мифологии о тех жестоких временах, когда людям «затыкали рты» и не позволяли печатать всё, что не попадя. Не то, чтобы мифы те лживы – цензура была, но глядя на нынешнее состояние дел в литературе уже жалеешь об отсутствии ценза. Писатель, всё же, было профессией, с союзами писателей, профсоюзами и тиражами. Сейчас, извините, тираж полторы-три тысячи, а в советском Ленинграде начинали с пятнадцати-тридцати тысяч. И я бы не сказал, что беллетристики вовсе не было, существовал и приключенческий, и детективный жанр. Стоит вспомнить братьев Вайнеров, Юлиана Семёнова – добротно сделано, качественно, не стыдно людям показать. За такие книги никто не пойдёт вешаться – если уж тебя печатали, то произведение проходило через достаточно мелкое сито, которое весьма качественно отсеивало: как на литконкурсе, только лучше. В почёте, правда, был соцреализм, за него премии давали, тиражи по сотни тысяч, но нельзя сказать, что «легкий жанр» был безвкусен, как низкопробная бульварная газетёнка из девяностых. Писали ли люди «в стол»? Да. И сейчас пишут, и по сей день есть «не формат». Накатай я сейчас суровую деревенскую прозу «Сапожник, сын сапожника», думаю, что послали бы меня из любого издательства, если только тираж не за мой счёт. В общем, никак не ожидал таких мотиваций печатающегося советского автора, чтобы в петлю лезть, а когда прочитал: «Скоро все изменится. Разрешат говорить о том, о чем сейчас нельзя. Начнут публиковать то, что сейчас хранится в таких вот саквояжах под кроватями.» - только рассмеялся: герой забыл упомянуть, что на современных публикациях тот с голоду сдохнет или будет строчить низкопробные детективчики по три книжки в году.
Ожидал я немного другого, да и ружья, что называется, были развешаны. Столкнулся герой со своей бывшей зазнобой Леночкой, а идти она вполне могла от писателя. Любовница, ага. И вышла замуж она за Германа потому, что писатель умер, но так и любила того всю жизнь, поэтому с Германом разошлись. А останься писатель жив, так и не было бы у Германа Петровича тех нескольких лет совместной жизни, о которых он до смерти вспоминал. Вот это выбор, вполне себе – выбрать дописанные страницы или воспоминания, которые исчезнут. Что лучше согреет его у смертного одра? Стоит ли другая человеческая жизнь дорогих воспоминаний?
Но чуда не произошло, писатель вернулся в палату дочитывать Осипа Шваха.
Простенько.
Но, знаете, слогом ли размеренным, путешествием в СССР, скупыми, но ёмкими штрихами персонажей, даже второстепенных – рассказ запоминается. Может быть ещё и оптимистическим настроем, несмотря на смертное ложе.
Конь без всадника – Андрей Зимний
Атмосферный рассказ, ничего не скажешь. Густой такой, с тяжёлыми, будто бы гири, предложениями, заставляющими глотать читателя то злой ветер, то снежную крупу пурги, то ужас каких-то неведомых дорог. Кот, правда, там заменён на лошадь, русалка на смертовласок, все жаждут любви и кровавого угара. Мрачно, беспросветно, жутко – просто погружаешься в кошмар температурящего больного. Дарк фэнтези, увы, не мой любимый жанр, но должен признать – выдуманный автором мир не лишён собственного обволакивающего шарма. Правда рассказу тесно в обозначенных границах, логика в нём скорее угадывается, чем присутствует: что называется, «на кончиках пальцев». Выстроенный мир требует более развёрнутых пояснений, иначе пропадают мотивации героев. Что это за странный город, в котором дороги ночью превращаются в какие-то неведомые пути, что за надобность людей ночью выходить на те дороги, что за боги, что за существа на дорогах, куда дороги ведут, как выпитая кровь влияет на продолжительность жизни… Можно ещё долго перечислять вопросы без ответов, но мнится мне, что автор просто рисовал красивую жутковатую картину, навеянную сном, чем выстраивал какую-то собственную вселенную.
Вместе с тем, хочу отдать должное авторской фантазии и умению осязаемо подать образы. Рисуемые воображением химеры выпуклы и живут собственной жизнью – за это хочется хвалить. Но за то, что всё подвешено в воздухе, как картина Босха на ровной стене, моё «увы» и сожаления.
Копатель - Милые камни
На этот рассказ оставлял отзыв на «Фестивале критики», добавить нечего.
|
Цитата:
Теперь расставим рассказы по местам.
Знаете, изначально я придумал критерии оценки, чтобы как-то поприжать собственный субъективизм, но потом подумал, что объективных оценок всё равно нет. Каждый читатель воспринимает текст через призму собственных впечатлений, пусть даже это будет какая-то оценочная система. Как вы могли заметить, ни один рассказ не понравился мне безусловно, чтобы я его хвалил и хвалил. У каждого рассказа есть достоинства и недостатки, но и те, и другие – в моих глазах. Конкурсную тему, как я считаю, никто великолепно из финалистов не обыграл, чтобы стала она сюжетной осью, чтобы читатель и сам переживал за выбор героев. Остальное – вообще вещи сугубо субъективные. Ну, так давайте сложим судейский субъективизм и вынесем средне арифметическое, без вынесения вердикта, кто более справедлив.
А для меня рассказы распределились следующим образом:
|
|
